Текст книги "Солдаты Вавилона"

Архипов, подавившись матом, кошкой спрыгнул на землю. Лезть на дровяник некогда, и он, непонятно как скорчившись, умостился за колодой для колки дров. Фома Андреевич осторожно опустил лампочку на крыльцо. Машина остановилась по ту сторону ворот, мотор продолжал работать, хлопнула дверца… долгие секунды – и громкий, кулаком, стук в калитку! И Фома Андреевич, кашлянув, ровненьким-ровненьким шагом пошел открывать. Дима, положив ствол автомата на нижний срез окна, прицелился поверх его головы. Сейчас он откроет и сделает шаг влево – и упадет, когда войдут все трое…

Все, сейчас.

Нет, что-то с засовом…

Снова стук и неразборчивый голос.

Наконец, калитка открывается, открывается…

И входит Василенко.

Один.

И Архипов встает ему навстречу.

Василенко без фуражки, рукав кителя оторван, на плече автомат.

– Вы тут все целы? – голос сорванный, сиплый.

– Все, Федор. Нормально.

– Доктор где?

– В доме. Случилось что?

– В больницу ей надо. Фогель там уже зашился. Раненых…

– И у нас – Валера.

– Так он здесь был?!

– Н-ну… в общем, да.

– Сукин сын. Сильно ранен?

– Сильно, Федор.

– Слушай, Архипов, а что вы тут вообще устраиваете? Пальба у вас шла?

– У нас. Оборотни напали. Федор, давай отвезем Валеру, а потом вернемся за Лидой. Ее сейчас все равно нельзя трогать.

– Опять то же самое?

– То же самое.

Василенко длинно выругался.

Дима спустился вниз.

– Здравствуй, Федор Игнатьевич.

– И ты здесь, учитель…

– Пока вы говорите, он умрет, – сказала вдруг молчавшая Татьяна. Она так и сидела, положив голову раненого себе на колени. – Вы во всем разберетесь, а он умрет.

– Твоя правда, девушка, – сказал Василенко. – Беремся, учитель.

Когда его поднимали с земли, раненый вскрикнул. Застонал он и тогда, когда его втискивали в тесный салон милицейского «москвича». Татьяна села с ним, чтобы придерживать по дороге.

– Садись, учитель, – сказал Василенко. – Лишним не будешь.

Переднее сиденье было липким от крови. Дима приспустил стекло и выставил наружу ствол автомата.

Город не спал. Где-то что-то горело, над крышами летели снопы искр. Василенко вел машину медленно, их обгоняли – грузовики и легковые. По тротуарам группами шли люди, несли вещи, толкали коляски. Поблескивали стволы ружей.

– Так чем вы занимались, учитель? – спросил Василенко.

– Сидели в засаде, – сказал Дима.

– На оборотней?

– Нет. На тех гадов, которые уводят людей.

– Фью!..

– Они не пришли.

– Теперь я понял вашу возню. А еще хотел сказать вам… впрочем, чушь. Теперь ясно, что чушь. Значит, охота с подсадной сорвалась… Они убили Ловягу. Около полуночи.

– Что? Убили? Ловягу убили?

– Сунули головой в унитаз и выстрелили в затылок. Прямо в кабинете. Там у него личный сортирчик был – очень кстати…

– Господи! – сказал Дима. – Он что же – один был? Там же исполком, люди должны…

– А не было никого. Разбежались, что ли. Непонятно. Но, в общем, никого не было. А, может, не видели. Может, нечего было и видеть…

Дима сидел, как пришибленный. Странно – смерть этого гэбиста показалась вдруг многозначащей. Не просто смерть, одна из многих за последние дни, а знак. Неясно, чей, неясно, кому поданный, но – знак.

Не забыть позвонить, подумал он.

Перед распахнутой дверью приемного покоя стоял «уазик» скорой помощи, и шофер шарил лучом прожектора по разломанной местами больничной ограде. Отгони чуток! – крикнул Василенко. Шофер кивнул и тронул свою машину. Качнувшийся луч вдруг выхватил из темноты что-то длинное, змееобразное, приподнявшееся было над забором. Тут же ударила автоматная очередь, полетели щепки. Из-за забора донесся вой. Помогай, учитель, сказал Василенко. И ты, девушка…

Втроем они отнесли раненого в приемный покой. Там был ад. Люди лежали на кушетках, носилках, на голом полу. Некоторые могли сидеть, кто-то ходил, убаюкивая боль. Кто-то плакал. Кто-то стонал, кто-то ругался. Кто-то уже умер. Пахло кровью и мочой. Старуха-медсестра сделала Валере укол. Так что, Федор Игнатьевич, сказала она Василенко, до утра на припасах дотянем – и все. Хуже, чем в войну. Хуже, старая, кивнул Василенко. Учитель, ты с автоматом – иди наружу, карауль. А ты, девушка Татьяна, пройдись по больнице, собери пустые бутылки, бензин я подвезу. Попробуем огонь…

Запасные магазины числом три нашлись в карманах огромной Валериной куртки. Перегружая их к себе, Дима вспомнил, наконец, кто такой этот Валера. Тот самый пропавший неделю назад милицейский сержант, о котором Архипов сказал, что он якобы попытается пробраться во внешний мир; будто бы после того, как отрубило связь, а на дорогах появились странные посты, заворачивающие назад все машины, Василенко послал одного из своих парней с письмом через тайгу… Значит, не прошел. Ясно…

Парень в штормовке и с дробовиком в руках показал Диме – встань туда! Забор был шагах в тридцати, неровно-белый в падающем из окон свете. Слева был темный сарай, еще левее – заросли. Оттуда можно было ждать нападения. Дима отсоединил магазин, выщелкнул несколько патронов. Серебряные пули шли через две на третью. Зарядил в том же порядке и стал ждать.

Нападение началось через полчаса. Ударило несколько выстрелов, и заросли будто взорвались, вспенились – огромными прыжками, зависая в верхней точке и стремительно ныряя к земле, из них рванулись бесформенные темные комья. Тут же несколько прерывистых огненных черт сошлись там, в центре этого выброса – взвились клубы огня. Пронзительный визг ударил по перепонкам. Не там, не там! – крикнул кто-то, и Дима уже видел, что главное не там: над крышей сарая приподнялись, посверкивая красными точками, с десяток черных бугристых туш. Дима бросил автомат к плечу и выстрелил, не целясь – крайняя туша осела, а остальные, продолжая визжать, понеслись по скату. Тремя выстрелами он сбил еще двоих. Над самым ухом грохнул дробовик, и еще одного паука буквально разорвало пополам. Уцелевшие прыгали на землю и рассыпались веером. Дима ударил короткой очередью – еще двое покатились. Справа заработал другой автомат. Кто-то стрелял из окна больницы. Рядом раздался крик – паук опрокинул кого-то и вгрызался, задрав брюхо вверх. Очередью его разнесло и отбросило, но некогда было смотреть, что с человеком. Еще один паук, подбежав, высоко подпрыгнул, целясь в окно. Навстречу ему пальнули из дробовика – мимо! Раздался звон стекла и шум падения. Следующего паука, пытавшегося последовать за ним, Дима сбил влет. Сзади хлопнуло три выстрела, Диме рвануло рукав – и под ноги ему подкатился убитый паук. В больнице, в больнице, кричала женщина, они внутри! Коридор и снова коридор, разломанная дверь, паук, оседлавший труп – поднимается, готов прыгнуть – Дима успевает выстрелить. Летят клочья. Там еще, еще! Дима меняет магазин, ногой сбивает болтающуюся створку двери. Палата. Мертвые. Четыре паука тупо возятся на трупах. Дима видит, как пули разносят их на части. Наконец, кончаются патроны. Снаружи стрельбы тоже не слышно. Дима поворачивается, чтобы уйти, и сталкивается с Татьяной. Пойдем, пойдем, говорит он, тут уже все…

Снаружи светло – бензиновые костры. Стойте, туда нельзя, хватает Диму за руку женщина с чадящим факелом в руке. Видите, что за теми попрыгунчиками тянется… В неровном свете переливаются плывущие волнообразно нити. Там, где Дима стоял, кто-то лежит, корчась, и нити обвивают его со всех сторон. Уже все, говорит женщина и крепко держит Диму, я видела, я знаю. Уже не помочь…

Провал.

После провала: Дима, Татьяна и незнакомый мужчина с вертикалкой – у окна. Кажется, второй этаж. За забором что-то горит – тускло, дымно. Несколько огненных трасс – по ту сторону вспыхивают костерки, идет треск и шипение.

– Не любят огня, – голос у Татьяны сдавленный, страшный.

Провал.

Двор – и, кажется, светает. Гнусная вонь горелой шерсти: мертвых пауков свалили кучей, облили бензином и подожгли. Клейкие нити еще плавают в воздухе, но их уже мало – это почти не опасно.

– С Леонидой-то Яновной дело пошло, – сказала старуха-сестра, принимавшая Валеру; она сидела рядом с Димой и смолила беломорину. – Золотые рученьки у докторицы, дай ей Бог здоровья… И ваш паренек поправится, поправится… сильный, красивый, такие поправляются. Я ж все четыре года на фронте была, видела, знаю. Девочка такая хорошая у него, помогает, делает все. Выходим, выходим. Невеста, наверное, его?

– Моя, – сказал Дима.

– Ай, повезло-то как! Такая девка чудная, просто слов нет. Э-эх, будь таких на округу десяток, так и беды, мобыть, не стряслось бы…

– Много убитых? – спросил Дима.

– Много, милок. Не считала, но много. А сколь по своим домам лежат-дожидаются… За грехи напасть и кара лютая… а подумать – детки-то причем? Им-то за что такие муки? Неправильно это.

– Неправильно, – согласился Дима.

– Тот же Содом взять… Господь сказал: помилую, если сыщутся десять праведников. А кто ж их искал? Ангелы взаперти у Лота всю ночь просидели, вернулись, сказали: нет десяти праведников. А дети невинные и младенцы? Они не праведники ли? Не может же быть, чтобы в городе десяти младенцев не нашлось… Нет, неправильно это. Нельзя карать. Нельзя никогда.

Подошел невысокий человек в длинном кожаном плаще. Оружия у него не было.

– Извините, вы Вышнеградский? – наклонился он к Диме.

– Я, а что?

– Отойдемте на пару слов…

Голос его показался Диме смутно знакомым. Но голова отказывала начисто – ни думать, ни вспоминать не хотелось.

– Я Зайчиков, – сказал человек. – Из краевого у-ка-гэ-бэ. Видите ли, на календаре покойного капитана Ловяги последняя запись была такая: «Поговорить с Вышнегр.» То есть с вами. Поэтому…

– Постойте, – оторопело перебил Дима. – Вы-то сами откуда взялись?

– Я здесь уже неделю.

– Вот оно что… Тогда понятно.

– Так вот, насчет капитана… Курить будете?

– Бросил.

– Правильно сделали…

Тот, который назвал себя Зайчиковым, вытащил из пачки сигарету, зубами, оскалясь, зажал фильтр и поднес к лицу зажигалку. Зажигалка протяжно щелкнула и вдруг вся засветилась глубоким малиновым светом. И сразу же – как ударили по голове – ничего на свете не стало, кроме этого малинового света. Земля исчезла из-под ног, и воздух сделался пустым. Дима повис над горящей бездной, рухнул вниз – и прошел ее насквозь.

Он твердо стоял на ногах, а вокруг с шипением испарялись только что бывшие перед глазами картины, уступая место другим, тем, что скрывались за ними. И все, что он помнил, съеживалось и сворачивалось свитком, открывая другую память. Но не исчезало полностью…

– С возвращением, сайр, – сказали рядом.

Гэбрил обернулся. Голова закружилась, повело в сторону, он переступил, чтобы не упасть, и натолкнулся на магнуса Зоунна, квинтала «пси-лавверов». Зоунн был в гражданской форме и без оружия.

– Простите, магнус, – сказал Гэбрил. – Оступился.

– Не отвлекайтесь, сайр, – строго сказал магнус. – Процедура. Перечислите уровни, на которых побывали.

– Самех, Мем, Йод, Вав, Зайин…

– Вав, а затем Зайин – именно такая последовательность?

– Да, магнус. Я думаю, мониторинг подтверждает…

– У уровня Вав мониторинг прекратился, так что вся надежда на вашу память, сайр. Два часа вам на сон, час на восстановление. Затем – вас ждет тоун Джаллав.

– А что случилось? Я понял так, что меня отозвали экстренно…

– Во-первых, вас еле нашли. Это была моя идея – поискать вас в уровне Зайин. Как вас могло забросить из Вав на более высокий уровень – непонятно. Так что с вас пиво, сайр. Шучу, конечно. Во-вторых, не вернулось уже четыре разведчика, с мониторингом творится невообразимое… Постарайтесь отдохнуть как следует. Разговор будет долгим.

МИКК

– Забываете старика, – бурчал Дед, провожая Микка и Кипроса в недра своей большой, но донельзя захламленной квартиры. – Не звоните, не приходите, как и не было вас никогда…

– Закрутило, – оправдывался Кипрос, – что делать, жизнь-не жизнь…

Потом, когда край стола удалось расчистить от книг, газет и почему-то географических карт и на освободившийся пятачок водрузить картонную канистру рейнвейна, пакет с бутербродами и пожелтевшие от времени фарфоровые стаканы с полустершимися императорскими львами, когда расселись вокруг и с удовольствием посмотрели друг на друга, когда, наконец, наполнили стаканы и отпили по глотку за здоровье хозяина дома, Дед сделался серьезным и спросил:

– Что, ребята? Случилось что-нибудь?

– Случилось, – сказал Кипрос и начал рассказывать – и за себя, и за Микка.

Дед молчал и слушал, время от времени пригубляя стакан. Микк следил за тем, чтобы стаканы не пустели, и тоже слушал. В чужом изложении вся история казалась совершенно невозможной. Кипрос говорил медленно, обстоятельно – делал доклад. Наконец, он замолчал.

– Это все, что у тебя есть? – спросил Дед.

– Пожалуй, все. Возможно, есть и другие факты, но я пока не могу сопрячь их с этой темой.

– Например?

– Н-ну, например… например, один знакомый психиатр рассказал о недавно возникшем синдроме: у людей появляется чувство, что один и тот же день они проживают два, а то и три раза. Не «дежа вю», а наоборот, дожив, скажем, до вечера, они возвращаются в утро того же дня и получают возможность прожить его по-другому. Память о предыдущем проживании затуманена, но сохранена. Похоже, Микк столкнулся с этим же…

– Хорошо… Ладно, ребята, давайте посмотрим, что есть у меня. Кип, сними-ка с полки вон те папки. Где-то это все там…

Впрочем, нужная папка нашлась совсем в другом месте. Дед сдул с нее пыль, открыл. Газетные вырезки, письма, выцветшие школьные тетрадки, сшитые черными нитками, бланки…

– Ага, вот… это я составлял год назад. Так, а где же очки?..

Очки не сразу, но нашлись.

– Итак, итак… Год тысяча девятьсот двадцать восьмой, эпидемия «лихорадки Вильсона». Возбудитель не выявлен, путь заражения не выявлен, смертность около сорока процентов. Однако выжившие после нее отличаются отличным здоровьем и ростом общих жизненных сил… женщины, в частности – высокой плодовитостью. Считавшиеся бесплодными рожают детей… этому, в сущности, и посвящена статья. «Терапевтический вестник», тридцать третий год. Там же, в тридцать восьмом году, те же авторы: наблюдения за детьми, родившимися у переживших эпидемию… разного рода аномалии… В этом же году оба автора, Гейнс и Аум, казнены как отравители. С сорокового по восьмидесятый год – великое множество публикаций о неких людях-мутантах, наделенных различными необыкновенными качествами. Однако в научной литературе таких публикаций нет вообще. Что странно, конечно, поскольку феномен имел широчайшее распространение. Зато в сельскохозяйственных и биологических журналах довольно много сообщений о появлении всяческих странных форм в растительном и животном мире… впрочем, без анализа и без обобщений. Опять же, какой может быть анализ, всех косили под газон… только самоубийца хотел обратить на себя внимание… Впрочем… впрочем, самоубийцы были. Тридцать второй год, доктор биологии Фердинанд Хелем, монография «Резервная система наследственности», в том же году доктор повешен, тираж книги конфискован и уничтожен, но несколько аннотаций и рефератов найти удалось… Трактует появление новых форм растений и животных как активизацию некоей резервной системы наследственности под действием стрессовых факторов, в основном – техногенных. Тридцать четвертый год, некто Снарб: разъезжает по городам со зверинцем, который называется «Монструариум». Демонстрируются, в частности, гибриды кошки и собаки, осла и свиньи. Снарб утверждает, что делает это с помощью присущей ему витальной силы. Тридцать восьмой – тридцать девятый годы: из разных мест сообщения о крестьянах, выращивающих на своих полях доселе неизвестные культуры… и о том, как с ними расправляются соседи. Сороковой и сорок первый годы: невиданное грибное изобилие. Я сам помню: это было что-то невообразимое. В городе – мостовые поднимались. Ну, дальше война, потом все эти послевоенные приключения… Шестьдесят седьмой год, «Тайна форта Анджейл» – документальная повесть Севастьяна Коруня, известного в те годы детективщика. Человека с очень большими связями в УНБ. Якобы в сорок третьем году в одном из юго-восточных укрепрайонов было собрано несколько сот так называемых мутантов – то есть людей с экстраординарными способностями. Сделано это было под эгидой Имперской контрразведки и так называемого Корпуса кавалергардов… Чем занимались там мутанты – неизвестно. Хотя, если исходить из того, что вообще известно о делах кавалергардов – они пытались создать новую реальность…

– Не понял, – перебил Кипрос. – Как это?

– Подробности письмом, – усмехнулся Дед. – И вообще – это мои личные предположения… В сорок восьмом году, за две недели – подчеркиваю: за две недели до капитуляции форт Анджейл окружила штурмовая бригада и курсанты егерской школы. Они уничтожили всех – включая охрану. Потом что-то сделали, и форт затопило. Союзники пытались проникнуть в него, но у них ничего не получилось: мутная вода и множество мин. Уже после выхода повести состоялось несколько экспедиций туда – безуспешных. Люди гибли, а найти ничего не удавалось… Интересно другое: по этому же сценарию развертывались события в других местах и в другое время: инцидент с лайнером «Меркурий» в шестьдесят третьем, карантин в бухте Успенья в шестьдесят четвертом, армейская блокада дельты Пярны в семьдесят первом, Каперский инцидент восемьдесят второго года, очень странная и, видимо, попадающая в этот перечень катастрофа в аэропорту имени Мирдвича в девяносто четвертом, события в Платиборе в двухтысячном… этому я был свидетелем… наконец, то, что происходит в Альбасте последние три года.

Дед замолчал, перелистывая бумаги в папке. У него были очень сухие тонкие пальцы с коричневыми ногтями.

– С тех же примерно годов, с двадцатых, медленно идет процесс, который я назвал истощением образности. Объясняю: мир, наблюдаемый нами, представляет собой не более чем описание мира, существующего в действительности. Я понимаю, что сейчас вокруг этого мы можем затеять спор и спорить до посинения наших трупов. Поэтому просто прошу принять это утверждение как аксиому, тем более что никакая иная точка зрения к результату нас не приблизит…

Микк почувствовал вдруг, что смертельно устал. Не было сил продолжать слушать эту невозможную лекцию, тем более, что – Микк отлично знал – Дед мог говорить часами. Черт знает, приближало это к решению или отдаляло?.. Или не имело значения вообще и было пустым мудрствованием? Микк перестал сопротивляться, уснул, вздрогнул и проснулся.

– …напоминает обеднение языка. Мой дед беседовал с дьяволом, как я – с вами. Душу не продал, счел слишком высокой платой за… впрочем, неважно. Мать занималась тем, что отводила ворожбу и проклятия – причем одно время, я помню, это было главным источником доходов. На моих глазах исчезли домовые. Самые страшные заклятия потеряли силу. Духов стали вызывать для развлечения – и являлось что-то потешное. Мир стремительно упрощался, теряя всю свою надрациональную сторону. Правда, во время войны был какой-то не совсем понятный всплеск… то ли сильные эмоции слишком многих людей так подействовали, то ли те ребята в форте Анджейл… но на короткое время все вернулось. И снова кануло – уже окончательно. Но оскудение коснулось не только надрацио. Оно начало распространяться на все прочее. Это почти невозможно объяснить – но мир упрощается. Из него постоянно что-то пропадает. Причем эти исчезновения немыслимо трудно заметить. То, что остается, тут же затягивает брешь. Понимаете, это исчезновение не предмета, а понятия. Понятия о предмете. Раз нет понятия, то и потери не чувствуешь.

– Но это же естественно, – сказал Кипрос. – Что-то появляется, что-то должно исчезать…

– Я не об этом. Совсем не об этом… – Дед снова зашелестел бумажками. – Вот пример. Школьные сочинения тысяча девятьсот восьмого и тысяча девятьсот семьдесят восьмого, статистическая обработка. Вольная тема. Гимназисты начала века на сто человек использовали семьдесят шесть фабул, суммарный словарный запас – шестнадцать тысяч слов. Гимназисты семьдесят восьмого года – одиннадцать фабул на сто пишущих! Словарный запас – шесть тысяч пятьсот. Сочинения на темы литературных произведений: из ста гимназистов девятьсот восьмого сорок три вполне отчетливо изложили и прокомментировали «Орох» Вильденбратена; в семьдесят восьмом – ни один! Многие пересказывали содержание, но никто не мог сказать, о чем, собственно, писал классик. И дело не только в хреновом преподавании, а просто мир упростился, и многое из написанного перестало сопрягаться с реальностью. Вымирает поэзия – тот уровень связей, на котором она существует, для современного человека почти неразличим. Короче, наш мир оскудел до невозможности… и, мне кажется, поскучнел. Для описания жизни современного человека нужно совсем немного слов…

– А причем все это? – спросил Микк, чтобы хоть собственным голосом отогнать дремоту.

– Вот к этому я и перехожу. Кстати, вы обратили внимание, как часто мы используем слово «это»? Как часто повторяемся? Как часто в новостях нам сообщают одно и то же, только разными словами? В современных книгах – тоже сплошные перепевы и повторы… а это значит, что люди так видят и воспринимают мир. И от этого никуда не деться… нам не выйти за пределы языка – языка, которым наше сознание описывает то, что в него проникает.

– Получается так, что наш разговорный язык – это производное от того внутреннего языка… я правильно понял? – подался вперед Кипрос. – И видимое его обеднение – это признак того, что беднеет внутренний язык?

– Я не стал бы называть его производным, – сказал Дед. – Там более сложная зависимость. В сущности, каждый человек владеет минимум тремя языками: языком восприятия – который позволяет сознанию перешифровывать поступающую от органов чувств информацию, – языком общения – ну, это понятно, – и языком перевода с языка общения на язык восприятия. Не запутались?

– Нет, – сказал Кипрос. Микк промолчал.

К чему он ведет, интересно, подумалось ему. Где-то ведь все то, что рассказали мы, и все то, что говорит он, должно пересечься. Но, черт возьми, где? И Кип… какой он сегодня странный. Пропала женщина, к которой он был, в общем, неравнодушен. И что? Волочет меня к этому заумному старику… и опять непонятно – зачем? С целью окончательно добить мои мозги?..

– …мозга не снизилась, – услышал он голос Деда. – И какой тогда вывод мы можем сделать из всего сказанного? Ну, парни? Машина работает, как работала, горючее жрет, как жрала – а мощность падает и падает? Значит, часть мощности уходит налево, так?

– Получается, что так, – медленно сказал Кипрос. – То есть…

– То есть мозг каждого из нас помимо своей основной работы делает что-то еще, неподотчетное сознанию. И со временем доля этой работы становится все больше и больше. И я подозреваю, что она давно перевалила за половину.

– И что это за работа? – спросил Микк. Вся сонливость куда-то исчезла.

– Участие в коллективном разуме.

– И всего-то? – пожал плечами Микк. – Эта мысль обсасывается уже миллион лет.

– Не могу согласиться. Обычно под коллективным разумом подразумевают сумму всех более-менее взаимодействующих сознаний. В нашем же случае…

– Я понял, – сказал Кипрос и посмотрел на Микка.

– Я, кажется, тоже понял… – помолчав, сказал Микк. – И что из этого следует?

– Это только одна сторона дела. Не зря же я так долго рассказывал про мутации и прочее. Я имею все основания предполагать, что, помимо коллективного разума человечества… прошу прощения, я перебью сам себя. Разум этот существует в мозге, состоящем из нервных клеток, роль которых играют наши собственные мозги, вот эти, – Дед постучал себя костяшками пальцев по черепу, – и связующих путей, а именно: всех форм обычного общения, плюс почта и прочие телефоны, плюс компьютерные сети, плюс сенситивные средства. Так вот, помимо этого разума существует другой, включающий в себя информационные системы растений, насекомых, прочей живности – и некоторых людей. Тех, которые – помните? – так хорошо умели с этой живностью обходиться… Возможно, люди эти включены и в ту, и в другую систему… тем им труднее приходится…

Дед помолчал, глядя куда-то мимо всего.

– Потому что оба эти разума бьются сейчас насмерть.

Что-то, медленно поворачивавшееся в голове Микка, со щелчком встало на место.

Он зачем-то поднялся на ноги, стоя налил себе полный стакан вина и стоя же выпил до дна. Война, подумал он. Конечно же, война. Как я не понял раньше?.. Логика войны, да, логика войны так и проступала сквозь все происходившее, и непонятно было лишь – кто с кем? Так… и что же теперь делать? Быть марионеткой, солдатиком – или… или что? Разве есть выбор?

– Интересно получается… – протянул Кипрос. – Если так… да. То есть… хм. Секунду. Связь между людьми и людьми осуществляется понятно как. А между людьми и… м-м… биосферой?

– На эту тему было много работ, – сказал Дед. – Но все не слишком убедительные. Хотя ясно, что каким-то материальным носителем информации стороны обмениваются. Известно например, что растения чувствуют настроение человека…

– Ну да, – кивнул Кипрос. – А те люди, значит, ни о чем таком не подозревают. В то время как противная сторона…

– Исчезнувшие, – прошептал Микк.

– Исчезнувшие? – поднял брови Дед. – Не думаю. Скорее всего, их просто сожрали. Те твари, которых ты препарировал, Кип. Иначе почему такая локализация исчезновений, почему только деревянные дома? С другой стороны… мутантов ведь уничтожали просто варварски. Так что не исключено… э-э… что причиной было…

– Это раньше, – сказал Микк. – А сейчас?

– Кодоны, – сказал Кипрос. – И эрмеры…

– Точно, – сказа Микк. – Кодоны возникают в информационных сетях. И тогда получается, что этот самый общий интеллект генерирует их именно для проверки ячеек. Если реакция нормальная – свой. Если же…

– Тогда считается, что его убили в интересах безопасности граждан, – подхватил Кипрос. – И, что интересно – так оно и есть на самом деле. Во всех смыслах.

– Суки… – Микк сам не знал, кого он имеет в виду. Вдруг навалилась чернота. Дыхание перехватило. Острый запах разрытой земли и другой, ни на что не похожий резкий запах, пробуждающий какие-то древние, еще дочеловеческие воспоминания, наполнили собой воздух. Призрачный холод коснулся лица. И – остановилось время.

Это было так внезапно и так страшно, что Микк закричал.

От крика осыпались и стали пыльными холмиками тела Деда и Кипроса. Мгновение спустя мягко развалился стол, за которым сидели, ящики, шкафы и стеллажи, громоздившиеся вокруг, двери, ведущие в другие комнаты, и то, что стояло за этими дверями. Беззвучными медленными водопадами стекли на пол книжные полки и антресоли, ковры и картины. По колено в пыли, Микк стоял один среди четырех стен, перед тремя дверьми, ведущими бог знает куда. За окном без переплета и стекол висела непроницаемая мгла.