Текст книги "Голые мозги, кафельный прилавок"

Андрей Левкин
Голые мозги, кафельный прилавок

О прозе Андрея Левкина

Андрей Левкин открывает города. Как писатель, он точно знает: сегодня нет литературы без города. Важнейшая часть его литературного эксперимента в том, что он пытается каждый участок незнакомого городского пространства освоить через те знаки коллективного опыта, которые на мгновение делают его самого не гостем или мигрантом, а «местным», почти поселенцем. И каждый такой момент он пытается прожить так, словно именно здесь, в этом месте, началась и закончится вся жизнь.

Таковы его описания нервной ткани любого города, подобной нейронной сети мозга, подключившись к которой, становишься ее частью, ее синапсом. Да и не описания это вовсе, а нечто совсем иное, возможно – поиск формулы трансформации ощущений. Интрига здесь именно в поиске формулы из слов, неожиданной и случайной формулировки, которая важнее метафор и повествований. Итог – сформулированное ощущение. С помощью литературы, конечно, но еще в большей степени с помощью тех пространств, где литература отступает.

Оказываясь в новом городе, осваивая его шагами, транспортом, кофейнями, гостиницами, Левкин всегда обнаруживает то, чего нет в туристических гидах, книгах и на известных видах, растиражированных в каталогах и инстаграмах. Он становится переменной («икс»), частью преобразований, где улица – функция, поезд – тензор, а все, что есть для фиксации изменений, – только литература. С ее помощью не напишешь формулы, но можно достичь точности формулировок.

Книги Левкина не об авторе и его эмоциях, не о событиях и людях, а о пространствах общего опыта, когда дом напротив, свет витрины, запах ночной закусочной, песенка из радиоприемника создают ситуацию, для которой еще не было ни чувств, ни слов. И если удается собрать слова, тогда на месте, где был «икс», сможет оказаться любой. Конечно, такая литература пренебрегает своей поэтической функцией, все еще подкупающей читателя, однако она способна на большее – дать языку шанс стать посредником между ограниченностью человека и безграничностью мира ощущений.

Олег Аронсон

Гентский барашек как дорога Варшава – Вильнюс

6 утра, март, 2016. Автобус из Варшавы в Ригу, точнее, он шел в Вильнюс. Варшава – Каунас – Вильнюс, там у меня пересадка на следующий рейс. Вильнюс для меня лишний, маршрут из Каунаса в Ригу делает петлю: идет через Вильнюс для заполняемости, надо полагать. Салон все равно полупустой, не то что по двое не сидят, есть свободные ряды. Возможно, по дороге кто-то еще зайдет, как я в Варшаве, – автобус-то уже часов восемь едет из Берлина, через Познань вроде бы.

Шесть утра, Варшава-центральная, транзитный транспорт останавливается сбоку от вокзала, и никаких платформ и вывесок. Ясное утро, солнце. Вокруг небоскребы, новые. Сияют, а чуть невдалеке торчит Дом культуры – высотка-сталинка. Вокзал под землей, сверху только его здание.

В шесть утра все отчасти в полусне, происходящее тоже в полусне: солнце, автобусы, какие-то люди. Возле автобуса, в частности, неприметный человек неопределенных, от 40 до 60, лет, одежда без излишеств, аккуратная и даже стильная. Песочного цвета штаны, мелковельветовые, песочного же цвета кроссовки, белая рубашка в крупную тонкую красную клетку, бежевый пуловер, темно-коричневая куртка, менее темно-коричневый шарф. Крупные очки в массивной оправе – стекла чуть выпуклые, сильные. Примерно двухдневная щетина – то ли это у него такой образ, то ли ему просто было не до бритья, но небритость не выглядит дизайнерской.

Он не из богатых: автобус, конечно, не рейсовый между райцентрами, а вполне международный, но вот мне до Риги часов 14 ехать, и этот способ дешевле, чем иные: 30 евро. То есть едут некие средние. Это не новый для меня вариант, а внимание к деталям тут только потому, что спросонья было непросто понять, где на территории вокруг немаленького вокзала отыскать свой рейс.

Неопределенного вида, возраста и занятий человек оказался в салоне сразу позади меня, лицо его тоже неопределенное – я взглянул, когда садился. Может, у него какая-нибудь двойная фамилия давней шляхты, или, наоборот, он вариант пана Ковальского. Или же он Irgendwie Anders – это в том случае, если едет из Берлина. Может быть и возвращающимся литовцем, а там не знаю, какие распространенные фамилии – Янкаускас, Паулаускас? Откуда он едет – тоже непонятно, когда я подошел к остановке, там стояли два одинаковых черных автобуса, но один в Берлин, другой из Берлина. Когда я разбирался с этим, человек стоял возле автобуса, а его вещи были уже внутри, он подошел раньше меня.

Едем, выбираемся из Варшавы, времени впереди много. Что можно было бы из него, этого человека, сочинить? Список вероятностей понятен: небольшой бизнес, ездил к родственникам… Что еще? Сейчас не выходные, середина недели, поэтому вряд ли поездка связана с частной жизнью. Ездят ли по бизнесу на автобусах? Почему нет. Ну можно придумать и криминал, но фактура слишком мягкая. Или же вот выйдет в Каунасе и отправится на шпионскую встречу в холле гостиницы – возле автовокзала, на Витауто есть подходящая: темно-серая, холодная, этажей семь-восемь. Или агенты встретятся ближе к ночи на темной горе в центре или же в «Цеппелине» под ней. Там, возможно, будет громко и шумно, хотя сегодня и среда, для маскировки они станут пить водку, есть цеппелины, а уже потом пойдут на темную гору для совсем тайных слов. Только какие ж агенты, выезжающие из Польши в Литву?..

Но ведь сюжетные истории как-то производятся? А тут вполне пригодный антураж: раннее утро, начало весны, она пока холодная – так, кое-где трава, никаких начинающихся листьев, даже на кустах. Дорога. Сейчас я, конечно, засну – после остановки на автовокзале уже выбрались из Варшавы. Поля-перелески убаюкивают, а этот некто никуда не денется – до Каунаса остановок не будет, а тот часов через семь.

Проснулся: все по-прежнему, разве что вдоль дороги километрами лежат спиленные деревья полосой – расширяют трассу, похоже. Частые дорожные знаки: осторожно, могут выбежать животные. Штуки три уже мимо пролетели. Отдельно стоящие госпóды, поля, сосновые леса. Заснул снова. В следующий раз проснулся после Ostrow’а Mazoviecka, там автобус ушел с трассы на боковую дорогу, стало немного трясти. Оказалось, вокруг теперь туман, ну и солнца немного сквозь него. В стороны отходят какие-то еще более мелкие дороги, туман становится плотнее.

Снова проснулся. Что ж, если я не могу придумать смысл поездки этого человека, то можно адресоваться к чему-то общему, которое у нас есть, и оно будет сильнее, чем наши различия, – как бы иначе мы оказались в одном автобусе, просто технически. Как искать общее? Скажем, войти внутрь его мозга, выяснить, где там у него школа, что за вид из окна, какие были первые социальные контакты и прочее. Закоулки особо и не будут додуманы, такие позиции там безусловно присутствуют, а сильно уклониться от реальности сложно – мы более-менее из одной местности и не сильно друг от друга отличаемся по виду. Вытащить какой-нибудь относительно вероятный пункт, намотать на него некий экшен, скажем, какой он нормальный представитель Центральной Европы и проч. Эссеистика этакая репортажная: репортер заходит внутрь мозга некоего то ли поляка, то ли литовца, а то и шведа, который почему-то вынужден ехать сначала в Варшаву, а потом в Ригу, чтобы уже оттуда улететь домой. И вот что там, внутри его мозга? Какова его карта, ну и проблема-приключение – для нарратива?

Или чуть иначе: все это у него в мозгу есть, но оно существенно не само по себе, а тем, как и чем соединяется с его сегодняшним. В этом автобусе. Необязательно конкретно, а какая у него механика соединения? Мне, например, все равно, где быть, механизм работает одинаково – что в Варшаве, что в автобусе, что в Авгу2стове, который теперь мимо окон. У них на пятиэтажках обычных пишут название улицы и номер дома. Теперь мимо 46b Kazstanova, буквы и цифры высотой с этаж. Августов хороший. Какой-то Salon fryzjerski между делом, водоемы, аккуратно так. Курорт как будто немного. Теперь далее Сувалки, потом в сторону Мариамполя, это уже Литва – и дальше Каунас.

Что за гимназия или школа, в которой он учился, какой краской были покрашены стены, далеко ли от дома. Ну да, из какого он все же города. Кем работали его родители, как там у них все было, что им СССР, наконец, и постсоветские дела. Что за продуктовая корзина теперь, какие физиологические пристрастия, что делать любит, а что выполняет по привычке. Что за книги читал – это уже помимо его профессии… Кстати, а какой именно? Он явно не клерк. Какие у клерков разъезды в середине недели?

По возрасту мы примерно схожи, лет десять туда-сюда (я старше) в этом случае не так существенны. Привычная музыка, например, та же самая. А появились ли тут, в частности, у него какие-то новости, или мир, что создавался в его голове с конца 80-х и до середины 90-х, сохраняет свое доминирование, постепенно выцветая, поскольку его составляющие одна за другой уходят или забываются? Они могут оставаться некими раритетами, но уже оторвались от общего потока, который когда-то был безусловным по умолчанию и практически не требовал описания. Что описывать, когда все – вот так, а как же еще иначе? Это уже такая рамка, которую нельзя ни расширить, ни изменить: найди хоть дюжину молодых приятелей или собутыльников – у них рамка другая. Да, можно следить за всем новым, но это же так: да, следишь, но не живешь в этом на самом-то деле.

Наш с ним – по возрасту – мир уходит, ну и ничего такого. Кто-нибудь крайний дотащит обрывки этой схемы, смысл которой будет утрачен, пусть даже ее элементы и сохранятся в каком-то виде. Автобус тоже едет часов 15 – вполне осязаемая часть жизни, и что? 9 марта 2016-го вполне приятно проживать свое время внутри него. Тут другое: имеется какое-то понимание этого человека, но оно возникло не из оценки его одежды, манер и выражения лица, а из присутствия чего-то постоянного. Это не только то, что связано с привязкой ко времени, – есть же и стабильные штуки, которые сохраняют свои смысл и фактуру в любых обстоятельствах. Вот взять схемы Галля, о том, как устроен мозг, по сегментам. Один сегмент – «высшие чувства-самооценка-страх», другой – «счет-числа-оценка», а еще «остроумие», «половая любовь» – та в затылке с левой стороны; «половая любовь» почти возле шеи, чуть выше ее – «любовь к дому» и – далее выше – «патриотизм»; в правой половине мозга со стороны затылка – «домашние инстинкты».

Тоже и всяческие классификации, которые добавят аллегории (заяц олицетворит трусость, а пеликан – самопожертвование), еще и внешние контуры соответствующей культуры: кролик будет неплохо олицетворять похоть под музыку Монтеверди. А Джезуальдо, допустим, сову с ее как бы мудростью, хотя тут по факту не совсем сходится. Ну пусть волком, что ли, будет. Классификации как классификации, такая таблица Менделеева особенностей характера, где пространство образования связей уже сомнительно соединено с самим человеком, которого она свела к его параметрам. Ведь какое отношение к нему могут иметь, допустим, нюансы перехода от Джезуальдо к Монтеверди, пусть даже – судя по его виду – он может знать обоих, и даже эти нюансы?

Еще можно рассматривать его мозг как квартиру. Как Галль с его зонами, но конкретнее. Вот тут у него комната родной гимназии, там бегают маленькие дети – и он один из них, в другой комнате он юноша и т. д. Собственно, а зачем вообще вымышлять этого человека, когда можно ехать и глядеть на польские перелески и прочую аскетичную, но хорошую мартовскую природу? Но о каждом же можно сочинить какую-нибудь историю, так почему не покрутить механику сочинений? Тут у него школа с маленькими (то есть реально маленькими – какой размер уместится в голове) детишками и громким звонком, там родители, а вот университет, работа – разложены по секциям и продолжают там существовать каким-то образом – он же все это помнит. Причем даже не по одному отсеку на каждую тему, а по каким-то историям, которые, например, связаны с тем же университетом. Разные слои – несмешивающиеся, практически не взаимодействующие, даже отталкивающие друг друга – распределены по клеткам, как звери в зоопарке.

Он там, внутри своего мозга, как и каждый из нас, так и суетится в каждой отдельной истории, как в отдельном помещении. Да, будто в зоопарке, разве что посетитель там всегда единственный – сам ты, зашедший посмотреть на свои прошлые дела. Или если с кем-нибудь выпьешь, или так просто, ведешь собеседника туда на экскурсию: как-то раз я был там-то или работал там-то, всякое такое. Вполне можно написать даже весьма полезный для общего образования роман, где персонажи и их отношения расписываются по такой схеме. Исторический или любовный. Или типа Пруста. Только все это существует и подергивается одновременно, не объединенное ничем, и ничто из этого не активно в данный момент. Не влияет прямо на действия самого человека. Светящаяся точка его внимания на них не падает. Разве что из какой-нибудь секции до сознания вдруг доберется крик ночного павлина. Сам собой, чуть тревожно напоминая зачем-то о том прошлом, которое содержится в той клетке.

У тебя внутри зоопарк, он более-менее спокойный. Его обитатели (ты сам в разных историях и иные участники) довольны, а кормятся, вероятно, мозгом, у него же есть небольшое электричество. Предыдущая жизнь продолжается там в уменьшенном виде; крохотные человечки ходят в своих загончиках, болтают, глядят друг на друга до сих пор, как тогда, всегда. В жизни почти не участвуют, но ведь и звери обычного зоопарка мало влияют на жизнь. Разве что случайно на кого-то из них попадет вот эта светящаяся точка внимания – с чем-то теперь этот зверь совпал. Лиса, например, кого-то напомнила. К тому же зоопарки обычно находятся в приятных местах, там природа, туда принято водить детей. А когда они внутри мозга – чтобы рассказывать, что и как у тебя было в жизни. Да, очередная часть мира, времени умирает, впадая в детство, – зверушки вот всякие, так это же еще и сблизит напоследок. Звери чистые, вымытые и художественные. Тут же, за окнами автобуса, земли католиков – агнцы, серебряные сердца на пурпурном бархате, золотом по камню какие-то слова на латыни, надежные. Не как вариант красоты для приезжих, а повседневность – ты видишь все это, просто проходя мимо в плохую погоду по своим делам.

Каунас. Тот человек никуда не уходит. Из автобуса вышел, но и только. Никакого движения в сторону города, переминается на остановке – не курит, пьет воду. Тут не автовокзал – просто стоянка возле громадного торгового центра – «Акрополис», кажется, называется. Логично – незачем заворачивать проходящие автобусы на автовокзал, он у них маленький. Но есть навес и указание, куда идти, чтобы купить билеты. Рядом река, на острове напротив – спортивный дворец «Жальгирис». Хмуро, времени еще только полвторого, остановка минут на десять, покурить.

Дальше должна быть красивая дорога вдоль реки, над ней монастырь, пейзажи. Но сейчас поехали каким-то другим путем, или же я проглядел – откуда бы взяться еще одной трассе. Наверное, снова заснул. В Литве солнца нет, тумана тоже, обычный сумрак марта – сырого и холодного. Да, что-то общее как-то действует поверх частных рамок, есть какие-то разделяемые в принципе чувства, пусть и возникшие по различным поводам. Можно и их соотнести с зоопарком, конечно, ну, эти все аллегории. Примерно как в бестиариях – католическая же территория вокруг, и здесь такое соотнесение имеет резон. Только надо аккуратнее. Там «тварей уподобляли образам и понятиям религии и морали, расшифровывая их, как иероглифы» (так в Википедии написано – в автобусе есть вай-фай). Но иероглифы могут быть и составными, не только подобные зверьку на шкафчике детского сада, для опознания пока еще неграмотным владельцем. В бестиариях все было с иллюстрациями: золото, пурпур, ультрамарин – до сих пор не выцвели.

Животные как иероглифы – это удобно: держать их на руке, небольшие и разноцветные. Они не будут мельтешить, не захотят сбежать-скрыться. С достоинством работают иероглифами, нимало не опасаясь за себя, потому что знают: после того как их разглядят и сделают выводы, они, не пострадав, вернутся в свое аллегорическое пространство. Маленький динозавр на ладони – малиновый, а над ним (во время разглядывания) нависает лиловое облако его нынешнего смысла, принимающее переменчивую форму, сиреневую по краям.

Тогда этот механизм должен производить и новые, усложняющиеся чувства. Не заданные, как нормативные черты характера, но изощренные. Он не выпиливает аллегории, а уже соединяет людей и зверей, непрерывно производя истории, непременно художественные. Потому что натура у него такая – производит и производит.

Но как выглядела банка с какао на кухне у человека, который сидит позади, 30 лет назад (когда это ему запомнилось)? Или не какао, а кофе? Как выглядела тогда кухонная полка, стояли ли на ней стандартные банки с надписями «сахар», «соль», «крупа», какого они были цвета? Что за плита была или примус; где и как стирали белье; как нависали над ним – тогда еще ребенком – родители. Впрочем, не так это и важно. В Риге можно увидеть сантехнику еще 80-х, а то и 70-х, ничего особенного – это мало что значит в сущности. Но если в зверинеце все разнесено по комнатам, то должна же там быть и кухня с конкретной полкой. Такой фон подкрашивает чувства и задает длительность, определяя ее ритм, укомплектовывая все подряд вместе. Допустим, привкус растворимого кофе с молоком, сладости примерно того же вкуса (какие-нибудь вафли с шоколадной начинкой или темные пряники). Это располагается где-то, но не отдельными пирожными, а слоями, пластами. Не эстетическими уколами и вспышками, вдруг разворачивающими в памяти нечто сразу, но присутствует постоянно не воспринимаемым в сумме фоном. Или еще и не растворимым кофе, а эрзацем из цикория или желудей. Впрочем, существенно и то, как выглядит его нынешняя сахарница.

Зверушки как иероглифы – это не взаимный обмен стрелочками, точками, шариками разных цветов, содержащих в себе все, но понятное только тем, кто связан этой коммуникацией. Тут общедоступные штуки, интуитивно однозначные. Хотя могут быть и нюансы: а ну как, допустим, Чехов спутал чайку с хохотуном или клушей (они из того же семейства Laridae), пусть даже он и из Таганрога – города на море. Вышла бы пьеса «Хохотун», и вся российская история повернулась бы иначе. И еще эти придуманные существа – единороги и т. п., откуда они брались? То ли их по вдохновению конструировали, то ли с чьих-то слов или же просто предполагали (исходя из возможностей природы), что могло бы быть и этакое, заполняя разрывы между видами, – русалка например? Так или иначе, пополнение личного зоопарка может происходить не только за счет новых эпизодов собственной жизни, вербующих своих зверьков, но и что угодно может произвести принципиально новые виды живности: какой-нибудь зверек мог бы олицетворить собой и категорический императив, ну и прочее такое. Разумеется, это возможно.

Например, Гент. Там, в церкви Св. Бавона – алтарь ван Эйков, в центре его нижнего яруса – престол, а на нем – барашек, то есть агнец, а вокруг скопление людей, стоящих группами. Их лица – те, что можно разглядеть, – не так чтобы симпатичны (разве что одно-другое). Может, так кажется, потому что алтарь теперь в подвале, еще и обнесен стеклом, блики искажают. Но барашек по-прежнему в Генте, а в этом городе в 2014-м случилась такая история: кто-то расставлял в разных местах города голубые точки.

Помечен был весь центр: не только площадь, где соборы, но и улицы, добирались точки даже до вокзала. И это не граффити, они в городе культивируются отдельно, находятся под присмотром: для них выделена целая (узкая, в центре) улица с глухой длинной стеной, на которой их делают, отчего там всегда сильно пахнет ацетоном – организованные граффити. Но город маркировали именно голубыми точками: небольшими – как если перпендикулярно приставить кисть шириной в два-три пальца к стене и провернуть ее на 180 градусов. Цвет – типично городской, таким там много что красят (люки водопровода, например). Хороший голубой, мягкий.

Как все метилось? Вероятно, соотносясь исключительно с желанием сделать это именно в этом месте. Но как таскать с собой краску и кисть, чтобы не испачкаться? Сколько раз за прогулку возникает такое желание? При каждом ли выходе в город? Это один человек, несколько? Но будь их несколько – и весь Гент был бы в горошек. Или же точками маркируется только определенное желание, причем сильное? Как бы то ни было, главное именно в том, что реализуется некое желание: по крайней мере, желание поставить голубую точку в таком-то месте. А город оказывается местом присутствия (и возникновения) этого желания и дополнительно связывается им. Возникает и некоторый зазор неведения: что же это такое? Только хорошие штуки содержат неведение как часть себя.

Если соединить эти точки линиями, то нарисуется какая-то схема, тоже иероглиф и по факту какое-то животное. Можно считать, что в Генте завелся новый зверь, который и метит стены. Возможно, именно барашек так представил себя в 2014-м. Это как созвездия. Звезды соединяли линиями – получались некие фигуры: Козерог, Волк, Овен, Большая Медведица, Гончие Псы. И если правильно соединить эти гентские точки, то барашек и выйдет. Нет, это не утверждение, но так может происходить.

Но кто знает о жизни, например, бабочек или стрекоз все – чтобы всерьез, с пониманием их чувств? Не говоря уже о мелких букашках в траве или о тех, кто живет под дерном. Они появляются, живут себе и исчезают неведомыми. Почему бы и мыслям такого же малого размера не быть мелкими зверьками, рыбами, насекомыми (да тараканами, например). Но в каком облике там будет существовать категорический императив? Это уже точно натяжка и метафора, но только граница размыта: где тут одно, где другое? Что мы знаем о жизни землероек, чтобы не считать это знание аллегорией и метафорой? Что тут может быть известно точно, словами какого языка, соотносящимися с каким веществом, с его понятиями, узлами и действиями, можно сообщить, что происходит в реальности?

Понятия, узлы и действия фактически тоже будут зверями, о них можно говорить как о зверях, рисовать их: все примется взаимонастраиваться. Классификация нарастает, постепенно забирая в себя весь мир – мелкий, копошащийся, перепискивающийся. Само собой, если кто-то вошел в отношения с бесплотными существами вроде всяческих духов, то и они для него обретут облик. В сущности они будут выглядеть как зверушки. И, наоборот, если кто-то впервые увидел муравьеда, чем это для него не сгущение в плоть неведомой духовной сущности или же некой душевной ситуации? Даже ощущение покоя относительно теплым утром в середине марта, нарушаемое лишь мыслью о том, что день будет длинным и тряским, вполне способно материализовать себя в виде кого-то мягкого, но с мелкими зубами, то есть с челюстями, завершающими его мягкий хвост.

Любую классификацию можно нарастить до космоса, расширяя применение метода: творчество такого-то (и кого угодно) есть такой-то зверек, например. Методики и приемы тоже окажутся подобны животным, ими могут являться даже повторяющиеся (да и неповторяющиеся) жесты. Дело сводится к общему механизму: вот престол, на нем барашек, а все вокруг стоят, глядят и ощущают, как стройно и красиво все в этом мире устроено. Ну да, вообще-то они собрались, чтобы его ритуально зарезать, но что с того? В действительности там происходит что-то другое – что-то мягко-голубое и зеленое, а внутри нечто золотое, гибкие переходы с алыми линиями, полусырые гибриды, которые еще превратятся во что-нибудь конкретное.

Кто же знает, что за гибриды живут в мозгу. Они необязательно обрывки всего подряд, у них свои связи. Гибриды могут и должны складываться во внятность – так дорога легко сложит, склеит все подряд, что придет в голову, пока едешь в автобусе, – как скотч или изолента (но не синяя, а серебристая – влагонепроницаемая, она прочнее стянет), зверушки не разбегутся, можно соотносить с ними что угодно. Как история про ежика, вышедшего из леса и спросившего: «Мужик, у тебя изолента есть?» – «Нет», – ответил тот. Ежик ушел и вернулся: «Возьми, мужик, изоленту». И ежик – изолента, и зверушки эти все – тоже, а дорога Варшава – Вильнюс – само собой.

До Вильнюса уже недалеко. За окном мутно, словно начинаются сумерки, но этого не может быть – в Вильнюс должны прибыть в 16, а автобус еще и опережает расписание. Ну мне в Ригу, из Каунаса лучше в Паневежис, но придется в Вильнюс, где почти час ждать рейса на Таллин, в сумме – часа два потерянных. Да, в Риге на вокзале есть заведение с пончиками-донатсами, их в меню вариантов 30: «Пончик дамский», «Клубничная мечта», «Коко-шоко», «Джон-лимон», «Малиновая страсть», «Великолепный банановый», «Фисташковая сила», «Манго-танго», «Голубой ангел», «Дублин», «Вишневая зебра». Явный переизбыток, отчего азарта перепробовать все не возникнет, ведь не запомнишь, какие уже ел, а какие – еще нет. Эта классификация уже ничего не организует, не держит под контролем – ее элементы толпой вышли на свободу. И даже не заметили, что куда-то вышли и теперь свободны от привязок, потому как бы потеряли связь с общим проектом, не осознавая, что были придуманы внутри чего-то цельного. Вышли из зоопарка, точнее, он распространился повсюду, а какой же он в таком случае зоопарк? Разумеется, все составляющие называются как-то, но название не сообщает ничего, то есть ничего не означает. Какой-то единичный оттенок вкуса, вполне равный разовым чувствам или мыслям: вокруг множество каких-то таких же штук, разнящихся на вкус, неисчислимых, вот уж новость.

Значит, со зверями в мозгу так же: они имеют там какой-то вид, но их все больше, очередные ощущения и их склейки производят умопомрачительно непостижимые гибриды, хотя бы в том, что касается их облика. А все они отчетливо отдельные, со своими неведомыми жизнями, возникают после каждого жеста, осознания, контакта, связи. Кто ж их рисует и почему они именно такие, но так и должно быть, ведь и природа производит такое, что хотелось бы узнать имена авторов, а если учесть и глубоководных тварей… Все это производится и производится механизмом, не имеющим отношения к производимому, вовсе не заботящимся о чувствах самих тварей. Вот и к нам механизм не имеет отношения, он просто это зачем-то делает, а мозговая фауна не имеет отношения к человеку. И тем более не имеет, чем точнее он ее увидит. Механизм показывает кино со зверушками. Тучи новых существ выходят на волю, перетекают одно в другое, будто в человеке и нет ничего, кроме этого зоопарка. Он тоже не имеет к тебе отношения, так что пусть они разбегаются куда хотят, новые появятся – один не останешься никогда. Красиво тут все устроено, вот что.

Автовокзал Вильнюса – и эта история закончена. Дальше будет следующий автобус, то есть следующая жизнь, пусть даже рейс той же фирмы и место в нем оказалось ровно таким же. Тот человек куда-то уже ушел. Собственно, конечная. Придет он на рейс в Таллин или нет, неважно. Это другая история.

Зато здесь уже вокруг ходит какой-то зверь не зверь – так, зверушка, и его контуры приблизительно переминаются в воздухе. Барашек, видимо, кто же еще мог сейчас появиться тут. В начинающем постепенно темнеть воздухе, только безо всяких красот: никакого золотого меха, никакого серебряного сердца на пурпуре и сапфировых глаз – здесь не центр Вильнюса, а автовокзал, возле железнодорожного. Беляши в ларьке почему-то дороже, чем на вокзале в Риге, 90 к 60 в евроцентах, а размер примерно тот же. На треть съедобнее, что ли?