Текст книги "Вена, операционная система"

Не терпеть же всю жизнь каких-то советских-постоветских, хотя бы и в латвийском варианте, в самом-то деле. А вот еще квартира – за 69 тысяч, даже не посмотрел, где точно, где-то возле Гюртеля, 7–8 бецирки. Для одиноких и пожилых, представлена так: типа тут можно и помереть комфортно. Тема была преждевременной, зато фотография красивая, изображала лишь угол комнаты с белыми стенами и стоящее в углу плюшевое малиновое кресло. Мило, но дорого, а вот что меня порадовало в следующий момент: если на гугловской карте кликнуть на квадратик U станции «Keplerplatz» в Фаворитене, то там в поп-апе возникало: «Просмотр других предстоящих отправлений Линии метрополитена с этой станции: U1

В сторону Reumannplatz 13:42 13:45

В сторону Leopoldau 13:43 13:46».

Сейчас было 13.40, и, нет сомнений, поезда там сейчас появятся.

Калейдоскопы

То есть это же я был в Вене всего-то часа три, если не считать дороги из Швехата, а уже столько чувств. Что-то в этот раз тут все происходит интенсивно. Да, вот тот разновекторный ветер в вечнозеленых ветках на Аугустинплац, избирательно с ними обращающийся. Будто в самом деле возле каждой ветки был свой мешок, из дырок в которых исходил ветер. Странно, но как еще объяснить, что среди общего спокойствия дерева покачивались – в разных причем местах – две-три ветки?

Или же это общая неустойчивость непонятной природы – что-то чуть-чуть где-то наклонялось, менялись какие-то гирьки на неких весах, отчего пространство чуть морщилось, ветки качались, и это называлось ветром. Может, так, а может, этак. Купить бы все же тут квартиру в полуподвале и сменить форму существования, сведя его почти к нулю. Вроде бы незачем, но ведь что-то вызвало это желание, почти влечение. Или кажется, что можно или надо что-то выбирать, но это не так, потому что просто завис в какой-то точке, от нее теперь качнешься куда угодно, но думаешь, что это тут у тебя вопрос выбора. Но его не от чего делать. Или уже попал в такое место, где можно и так и этак, особенной разницы не будет. Сухое шуршание, и ты теперь вот такой рисунок, чуть повернуть в другую сторону – уже другая картинка. Ничего фатального, бесповоротного, то есть бесповоротность-то всякий раз, но в общем какая разница: как-то же должно быть? Всё и так всё время заканчивается, начинается, обнуляется. Придумывай себе что угодно, чего сейчас захотелось, и ничего тут отчаянного: нет же единой линейки какой-нибудь выслуги лет, да и не о том: неизбежного поступательного движения куда-то. Ну, вот тут не было.

Это хорошая схема, смутной неустойчивости: что-то чуть-чуть где-то наклонилось, пространство передернулось, ветки качнулись, картинка сдвинулась, и этот факт можно назвать и ветром, хотя все-таки больше похоже на калейдоскоп. Чуть повернуть – высыпался другой рисунок, мало отличающийся от предыдущего, потому что все определяет сама конструкция. Как-то стеклышки легли внутри, трубку поворачивают, стеклышки недолго еще держатся друг за друга, а потом уже и не держатся: шелест, новая картинка. И не так, что накопилось что-то, что хочет реализовать себя в каком-то новом виде, подогнав под это какое-нибудь желание. Никаких желаний, просто раз – и все пересыпалось иначе.

Но только сложно найти правильный калейдоскоп. В магазине кельнского Людвига, например, были хорошие, у них внутри палевые, цвета осенне-земляного характера: бежевые, янтарные, коричневые, бордовые, темно-зеленые – складно, но только внутри не было синей стекляшки. Такой, чтобы как бутылочная, старая бутылочная – очень синяя, избыточно синяя: ультрамарин, старая городская склянка. Без нее калейдоскоп нельзя считать правильным. В Кельне ее почему-то не было.

В Бельведере, уже тут, в Вене, наоборот: год назад синие стекляшки в калейдоскопах имелись, зато остальные стекла относились к резкой части спектра – чисто леденцы. Даже перекатывались они не шурша, как кельнские, а постукивая, треща и даже звякая. Собственно, сам Бельведер тоже был глупым местом: какие-то выгороженные участки странно обустроенной плоской природы, отделенной забором от уж вовсе неприглядного окружения Южного вокзала с присущими вокзалам, тем более южным – пусть только и по названию, – хаосом и пылью. Зато в Бельведере были длинные газоны – газоны, собственно, как газоны, трава, да и все. Но по ним тянулась ленточка цветов: мелких, разноцветных – ровно как в их калейдоскопе, как если бы кто-то шел и его нес, а там дно выскочило, и эти – умножаемые зеркалами – стекляшки высыпались на грядку: синенькие, желтенькие, красненькие, лиловые, белесые. Впрочем, в Вене был еще и магазин возле их Людвига, а еще лавка на входе в Музейный квартал, рядом с книжным. Возможно, там гармония отыщется.

В любом случае данную сессию общения с космосом или с чем-то еще безответным пора сворачивать. Приехал все же в любимый в какой-то степени город. Тогда надо выпить еще один кофе в Шоттенторе, тем более что там можно и курить, не то что в гостиной пансиона.

Да, внизу этой широкой и не без мрамора лестницы дома-дворца, где на третьем этаже располагался пансион, имелся древний чугунный, крашенный белой краской умывальник. Конкретный рукомойник-раковина с готическими буквами: Graz gegr., то есть – gegründet в 1886. Верно, был сооружен специально под ту самую воду горных источников, которую притащил в город бургомистр Луегер. Общий вид портил кран, который был не то что не историческим, а самым простым. Такой можно купить на рынке вторичных предметов сантехники в любой точке света. Стальной, что ли, с черной пластмассовой нахлобучкой. Такие разве в общественных туалетах на железнодорожных станциях еще увидишь – а здесь гордо торчал под широченной мраморной лестницей с трехметровыми – в высоту и ширину – окнами. Был исправен, да.

Просветления по-венски

Здесь нужна точность. Уже и по отношению к самому термину, являющему собой в обиходе нечто маловразумительное. Он потому что непонятно из какого контекста и анатомии чего. В городе Вена – в силу его заполненности различными, чрезвычайно плотными связями – нехорошо употреблять обобщения. Разумно уточнить: просветления личных страстей. Основной из которых – требующих просветления – является, безусловно, тяга к личной неопределенности и смутности устройства личной анатомии: но это уже не общие метафизические положения, а конкретная страсть конкретного субъекта, в данном случае – первого лица, который ведет изложение.

Первый раз в Вене я оказался в апреле 2007 года, на политологической конференции. Тогда жил в Хитциге, это следующая станция за Шёнбрунном; парк своим дальним краем примыкал к улице, на которую выходил отель. Но главной там была другая штука: сама станция метро «Хитциг». Зеленая линия, U4. Выход там на мост через реку Вена, а та уже сама чудесна: громадная набережная, выложенная чем-то каменным, русло внизу на десятиметровой, наверное, глубине. Там еще одна двусторонняя набережная, а в середине уже собственно русло, по жалкой середке которого течет немного воды, ручеек. Говорят, что весной, когда тают Альпы, воды много. В том апреле не было много. В мае 2008-го не было тоже.

На мосту – скульптуры, громадные орлы, держащие в когтях лопату и кирку; это почему-то называлось мостом Джона Кеннеди. Дальше, в сторону окраины, виднелись уже двухэтажные улицы, а вот идя по мосту в гостиницу, я обнаружил иллюстрацию к известной цитате про «не луна, а круглый циферблат сияет мне». Возвращаясь в отель к ночи, обнаружил по правую руку – чуть поодаль – круглую белую луну. Полнолуние, видимо. Наутро же оказалось, что данный полнолунный круг был именно что циферблатом – кирхи, в темноте не видной. Циферблат был большой и подсвечен очень белым светом. Тогда – в 2007 году – подобные цитаты еще обладали какой-то шагреневой, остаточной существенностью. К этому году уже иссякшей.

Первое венское просветление тогда и произошло, в апреле 2007-го. Политологические бормотания занимали время до вечера, а вечером я наконец отправился в центр. С тех пор я там редко бываю, за исключением упомянутой уже будки с вином на Грабене. Вообще возле нее обычно славная публика: средних лет, с хорошими лицами, аккуратно одетые – будто после оперы. Стояли тогда приятной группой сбоку, пили вино, разговаривали.

Допив свое, я пошел в сторону Карлсплац, на метро, но перед тем как спуститься в порочный переход, всегда полный наркоманов и негламурных фриков, решил покурить. Лавочек там нет, я сел на бордюр сбоку от Оперы, почти у спуска в переход, лицом к отелю «Бристоль». Темно, справа Ринг, ходят трамваи, сзади – опера, слева – Картнерштрассе и, далее, Штефандом; перед носом – сияющий всем подряд «Бристоль». И тут в голову пришла мысль: а ведь я же есть. В своем теле и возрасте, среди всей этой мировой истории, разнообразных стран, людей и даже солнечной системы, а также прочих уровней бытия, я – каким-то образом себя осознающая и ощущающая точка – существую. Ну, конкретно существую. Стало очень смешно, так что явно просветление.

В следующий раз просветление я получил на том же месте, в мае 2008-го. Разумеется, помня о предыдущем случае, я пришел туда уже специально, причем – догматично повторив маршрут через красное вино. Оно, между прочим, тут называется никак, Rot Weine, и все. Остальное там еще имело названия (колбаска такая-то), а вино – нет. Это правильно, так бы и остальное: пиво, водка, еда – что там в этих деталях? Тем более что все понимают, что означает здешнее вино.

Что пришло в меня в тот раз? Не слишком принципиально новое. Сижу я снова на бордюре среди космического и исторического изобилия, сбоку от оперы и напротив отеля «Бристоль». Причем, после прошлогоднего опыта, уже не вмещаясь в свои антропоморфные рамки. Я же, например, существовал даже относительно какого-нибудь хлористого натрия, а уж какой тут антропоморфизм. Так кто же я тут, раз уж я, как таковой, существую где-то и в полном вакууме?

Видимо, в данном случае я еще и некая субстанция. В самом деле, если уж я существую и в здешних обстоятельствах, но – одновременно – не прерывая связи со своим абстрактным бытием в вакууме, то я еще и какая-то субстанция. Точка из вакуума никак бы не сумела тут обустроиться, да еще и получать от этого удовольствие. Результат расплывчатый, но с ним можно что-то делать дальше. Представим себе, что вы медуза или нечто еще более разжиженное, и оно тут как-то перетекает и участвует, интересно же. Должен быть компромисс между чистым существованием и наличием здесь. Какая-то промежуточная субстанция, склеивающая эти части, быть должна? А как иначе обеспечить вменяемое присутствие? Вот и считаем носителя этого присутствия некой субстанцией, физический состав чьей материализации совершенно вторичен.

Дальше прогресс пошел быстрее. В сентябре того же 2008-го я не успевал выбраться в Вену из Швехата. По дороге из Москвы в Краков мысли о просветлении меня не волновали (надо было думать, как добраться до места, там не все было очевидно), а вот по дороге обратно я подумал: да какая разница, что я не возле оперы, зато я в Вене. Выпил кофе, вышел покурить на верхний ярус аэропорта, где и обрел следующее просветляющее уточнение в виде вопроса: а как тогда эта субстанция все же соотносится с моей тушкой? Как она технически овеществляется в виде меня? Тут, конечно, важен вопрос, главное – его задать, а уж способов объяснить полно. Хоть через мозг, а то и через какую-нибудь акупунктуру, не говоря уже о гипотетических каких-нибудь дырках или клеммах соответствующего назначения. Ну, как-то пристраивается. Есть какие-то в теле контакты. На просветление эта идея не очень-то тянула, напротив – могла повлечь за собой тупиковый ход мыслей на тему объяснить себе все на свете.

Но не повлекла, поскольку риск перехода в счетное – без оснований к тому – состояние был замечен. В общем, как-то прикрепляется, и ладно. Зато позже я понял, что со мной действительно происходили именно венские просветления. Согласно классическому Шорске (Karl E. Shorske, «Fin-de-Siècle Vienna: Politics and Culture», Knopf, 1980), венцы реально ощущали тему субстанции. Шорске писал на тему схожести Гофмансталя, Климта, Маха и Шёнберга, упирая именно на то, что им было свойственно «смутное ощущение проницаемости границы между эго и внешним миром, ощущение текучести всего и вся».

Далее, уже в этот раз, еще даже не долетев до Вены, а чуть ли не в Риге (я летел оттуда) или в самолете, я начал понимать, что все это сводится вполне прикладным образом. Главным оказывалась не субстанция, а некоторая линейка существований; как-то в целом. Логика простая: мое существование (из первого просветления) оказывается явным отсутствием в рамках любых человеческих обстоятельств. Не то чтобы их не догоняет, но – между такими крайними позициями есть промежуток неопределенностей, которые не позволяют напрямую соединить эти крайние точки.

Легко предъявить себя, адаптировав к обстоятельствам, но эта версия будет иметь малое отношение к тебе как таковому. По дороге произойдут тривиальные замещающие трансмутации. Вроде сложно, а на самом-то деле нет. На подлете к Вене стало ясно, что хоть субстанция и искажается, исходная точка – сохранится. Пусть и не имея отношения к реализуемой адаптации. Какая-то линейка удерживает собой эти крайние точки. Остальное размыто, но линейка содержит и этот размытый промежуток.

Прагматический вывод: любая публичная ликвидация собственного отсутствия всегда будет лишь разовым физиологическим актом. Да хоть напиши что угодно, вот эту фразу – как написанное будет отчуждено, а отсутствие уже снова тут. А тогда локально уничтожить свое отсутствие можно любым способом, даже не пытаясь найти себе соответствие. Тебя все равно тут не будет, так что факт своего наличия в природе – если уж приспичило – можно предъявить как угодно. Другой прагматический вывод: склеивающая, эта заполняющая промежуток между точками субстанция оказывается какой-то жидкой, а то и газообразной, если не электромагнитной, но все равно – ты тут типа алюминий, который на воздухе сразу окисляется. А какой он там внутри на самом деле – не видел никто.

Очередное просветление получено, и можно было лететь обратно. Даже если бы «AirBaltic» сделал тут разворот и вернулся в Ригу, я бы не расстроился. Короче, предъявить отсутствие – став, значит, временно присутствующим – можно хоть в виде желтой пластмассовой уточки. Желтая уточка будет достаточной, если утверждать/понимать, что она тут является именно предъявляемым отсутствием. Потому что все равно, в каком виде его продемонстрировать, это же делается для самого себя – раз. Субстанция как алюминий – два. Этот пункт у меня когда-то, лет двадцать назад, уже всплывал в мозгу, но тогда он трактовался лишь как неуточняемая особенность жизни. Теперь же предполагалась и граница между еще металлом и уже окислом. Значит, мог существовать инструмент для обнаружения этой границы. Что, весьма возможно, вообще самое вкусное на свете.

Словом, в аэропорту уже надо было реализовать теорию на практике: расплывчатая в полете тварь встраивалась в местные обстоятельства (билет до центра от Швехата, на Митте купить Wochenkarte, доехать до Народного театра, подняться в пансион). У всех есть комната, где в баночках такие червяки: могут гнить, засыхать – субстанция может глядеть на них и вспоминать, как и когда она тут была этим. Вена – хорошее место для таких комнат, их сдают в городе, как абонентские ящики на почте или банковские ячейки; скорее – как ячейки, потому что со стороны тут не будет поступлений, только что сам принесешь. Это все расчертилось по дороге к пансиону, который на три дня станет такой ячейкой.

Но к вечеру был и бонус в виде регламентного просветления возле оперы напротив «Бристоля». На этот раз просветление состояло в четком осознании того факта, что если в марте сидеть на гранитной окантовке газона, то мерзнет жопа. Конечно же, это было Большое просветление. А то: соединить одной линией, одним собственным сознанием свои отсутствие и мерзнущую задницу – что тут еще могло остаться неучтенным?

Резюмируя: вечером 27 марта 2009 года возникла линия, соединяющая мое существование в форме его отсутствия на Картнерштрассе с мерзнущей задницей там же. При этом данная линия по всей ее длине была увешана субстанциями различной личной вменяемости. Чего желать еще, когда столь разнородные единицы сошлись в дырке просветления?

Теперь следовало бы узнать промежуточные участки этой линейки: участки пока еще не уточненных вариантов субстанции – от пустоты до мяса; от абстрактной (но ощущаемой) точки до насквозь антропоморфной модели. В какой-то мере это уже могло быть расписано технически, но все-таки требовало вдохновения. Количество деталей здесь слишком велико, понять их связи можно лишь в правильном состоянии сознания.

Все это здесь сообщено затем, чтобы сообщить уровень и особенности субъекта, пишущего данный текст. Он постоянно чем-то недозаполнен, как та же река Вена. Это все – о рамке, в которой история происходит и записывается (или наоборот – записывается, отчего и происходит). Драматургия данного этнографического исследования возникнет от взаимодействия разноуровневых сущностей вдоль всего этого полного диапазона. В том числе – от взаимодействия разных форм меня с объектами окружающей действительности, которой тут является Вена с совокупностью ее связей и смысловых единиц. Именно так, от отсутствия – до мерзнущей жопы здесь и теперь. Все это записано ночью того же дня, перед тем как заснуть.

Страсти и Захватчики пространства

Наутро я был уже в сильном насморке и, похоже, с температурой – очень уж мутной оказалась голова. Конечно, это подчеркивало истинность вечернего переживания возле оперы. В подобном общефизиологическом состоянии страсти и мысли начинают прикрепляться к любым окрестным местам безо всякой дополнительной умственной привязки: если где-то переболеешь, то это место уже и физически сделается родным. Так что теперь были будто последствия прививки, произошедшей накануне на холодном бордюре, а она уже навсегда легитимировала мою связь как минимум с Нойштифтгассе. К слову, почему все-таки «гассе» – она длинная и достаточно широкая, почему лишь «переулок», а не «штрассе»? И Бурггассе рядом, параллельно, такая же – какие же это переулки? Возможно, такой имперский обычай: это у нас все гассе, а вот штрассе у нас – это уже о-го-го что. Поэтому штрассе и мало. Может, они тут небесные дороги или, как называют в России, вылетные магистрали, что ли. Вот Мариахильф – нет вопросов: магистраль.

Впрочем, личная привязанность возникла не ко всей Нойштифтгассе, а к небольшому участку от Музейного переулка (где пансион) до Аугустинплац. Причем страсть совершенно не искала подробностей – я не смог бы перечислить, что там попадалось по дороге и в каком порядке. Ну да, «Синг-синг», «Алтес унд нойес», щель в сторону площади перед Ульрих-кирхе, пиццерия – вот и Аугустинплац. По другой стороне какая-то церковь, магазин африканской художественной экзотики, точнее – галерея, но не вспомнить, в каком порядке. Привязанность подробностей не хотела. Факт покупки в аэропорту книжки, в которой упоминалось это место, тоже не имел значения – в книжке много мест упомянуто, да и склонность к этому месту возникла уже давно, с первого раза, то есть с 2007-го, когда, проходя как-то мимо, точнее – выходя из Музейного квартала, я слегка (было мало времени) углубился в 7-й округ и ощутил, что настоящая-то Вена, то есть – для меня, она примерно там.

И вот эта страсть достигла теперь такой степени, что ее реальный объект находится внизу за углом, а я пью кофе в пансионе и никуда не спешу. День к тому же был совсем солнечным, хотя и с сильным холодным ветром – с Альп, что ли? – он задувал в щель балконной двери.

Не требовалось вообще ничего: глубокое погружение в спокойное удовлетворение происходило безо всяких медитаций и специальных указаний сознанию. Само по себе, без малейших усилий. Конечно же, без всяких веществ, разве что кофе. Страсть как-то успокаивается в самой себе, когда находишься здесь, в пределах ее наличия, то есть – физического присутствия. И это несомненная, удовлетворяемая уже одним нахождением в ее границах страсть, потому что ведь тут солнечное утро, дающее множество равно чудесных возможностей. Можно пойти наконец-то на Нашмаркт, точнее – на его блошиный рынок, потому что как раз в субботу он и работает, а раньше суббота в Вене мне не выпадала. Можно поехать глядеть на газометры возле Зиммеринга. Там же заодно можно выяснить, что такое Leberstrasse («штрассе», однако) с квартирой за 32.990, где кладбище с могилой-фэйком Моцарта неподалеку. Можно съездить во Флорисдорф, где в мае 2008-го на дверях туалета на рынке была прикреплена страдальческая надпись о том, что некто там потерял кошелек, – висит ли еще? Не говоря даже о возможности просто выяснить – с какого уже раза, – что, собственно, такое этот Народный парк на Ринге в сторону Митте. Ни разу туда не заходил. Можно и даже следует доехать до Hütteldorf’а по U4 и посмотреть, как там течет и насколько полноводна в марте река Вена.

Еще есть противовоздушные башни, то есть башни ПВО. Возле Мариахильф-то ее видел, наверное, всякий – она как удвоенный Микки-Маус: там по углам крыши круглые площадки для зениток, снизу выглядят как уши, четыре штуки, а форма точно как у Микки-Мауса. В этой башне Музей моря, аквариум какой-то: не понять – вертикальный он, что ли? Башня высокая. А в парке Аренберг, говорят, их сразу две рядом. Можно поехать в сторону Оттакринга, выйти на станции Schweglerstrasse и погулять между садовых участков; на воротах их общей изгороди висит красивая староавстрийская надпись о том, что зимой там снег не убирают, отчего въезжать внутрь – только на свой страх и риск. Оттакринг – это вообще приятно. Там, за этими участками, еще здание какой-то окраинной имперской казармы, а дальше улицы ведут уже в простор с видом на горы. Возле них должны быть различные Heurige, места локального производства и распития вина, в том числе в варианте г’шпритц, то есть G’spritz, то есть вина, разбавленного газированной водой. Нет, это было за пределами возможного, все-таки я и в самом деле заболел. Хорошо хоть не беру с собой градусник, а то что бы я делал, обнаружив на нем температуру, явно не рекомендующую выходить из дома.

Если там идти не в горы, а в другую сторону, то есть – обратно в центр, то возле Гюртеля, уже по эту сторону, в окрестностях станции метро «Йозеф Адлер» должен быть художественный объект в виде надписи «Don’t try to be an apple if you are a banana», несколько испорченный нижеследующей моралью, которая добавляла, что тогда – даже если будешь стараться – сможешь стать лишь второсортным яблоком. Это целая стена, на которой фраза выпукло нанесена. Она тут неподалеку, в Йозефштадте, а раз я все еще за компьютером, то могу даже дать точные координаты объекта. Вот они: 48° 12’ 36.68’’ N 16° 20’ 24.51’’ E.

Словом, этот мир был равно прекрасен в своих возможностях – честное слово, как первый день на том свете, пусть даже и второй, но ведь там и второй, и третий – как первый. В моем случае тут второй день точно как первый, потому что всегда главное – проснуться на новом месте с утра. А ведь еще оставался неисследованным район вокруг дома Витгенштейна, пусть даже это и предполагало движение в сторону не любимого мною Бельведера, пусть даже и в другую сторону от Южного вокзала.

Но выходить совсем не хотелось. Можно было бы списать на простуду, но не прилетать же в Вену, чтобы лежать и болеть, тем более что и лечиться нечем, и не искать же в субботу врача, чтобы выписал рецепты. Но все равно, как-то тянуло именно к этой точке, в которой оказался, – ну и все хорошо. Отчего-то именно Нойштифтгассе была в этом состоянии блаженства главной чувственной опорой. Любопытно, к слову, только ли для меня она такая? Или этот угол на Аугустинплац интересует кого-то еще? Не считая, понятно, небольшой локальной общины района, иногда собирающейся возле памятника на какие-то свои бециркские мероприятия. У них и сайт свой есть.

Да, вот если просто набрать в искалке название Neustiftgasse, выставив раздел «Картинки», то что будет?

А тут же был обнаружен именно тот самый угол, описанный в начале этой истории. Ссылка вела на чей-то фликровский альбом, и вот что там фотографировали: не улицу, не памятник, а тот самый бело-сине-голубой кафель на углу дома оптового торговца кожами Бадла, возле которого стоял фонтанный памятник Августину, уже практически блаженному.

Потому что, как следовало из подписи, этот орнамент был не просто случайный орнамент: здесь побывала некая группа «Space Invaders». Фото было сделано человеком, который искал и фиксировал места их появления – места, уже понятно, отмечались орнаментами из цветных кафельных плиток, выложенных на городских строениях. Судя по тому, что считались какие-то очки, это была еще и игра: надо было обнаружить как можно больше мест, отмаркированных инвайдерами. А уж какой там приз – не разбирался.

Итак, на фотографии был тот самый, описанный в этом тексте угол: серый дом, его угол – скошенный. С окном, над которым на выехавшем из стены постаментике есть статуэтка бронзового всадника на маленьком бронзовом конике (да, они в конкретной клетке, чтобы не стырили, птичьего размера); расштробленная стена дома и – между окном и всадником в срезанном угловом торце – некоторое количество белых, синих и голубых кафельных квадратов, в сумме не изображавших ничего вменяемого и осмысленного. То есть какая-то логика в их расположении определенно была, но – пока неясная. Главное, что кто-то реально (притом дважды – автор объекта и фотограф) так же привязался ровно к этому углу. И значит, это не моя локальная мания, а угол и в самом деле обладал смутной притягательностью.

Вот что было написано в сопроводительном тексте: «All space invaders I found in Vienna (Austria). Vienna was invaded by Invader in 2006 (52 invasions | score 1060 points) and in 2008 Invader visited Vienna again (wave 2) WAVE 2 in September 2008 with an Invaded Passage at Museums Quartier (one of the rare “public commissions” that Inavder made on invitation) and 3 more space invaders in the neighborhood of MQ. 46 photos | 34 views Space Invaders Wien».

Осмотрев другие фотографии серии, я уяснил: да, группа «Спейс инвэйдерс» занималась тем, что путешествовала по свету, находя уместным кое-где помечать свое присутствие выкладыванием довольно простых знаков из кафельных квадратов разного цвета (обычно из двух-трех цветов, максимум – четырех). Получались стрелки, кубики, ромбики, что-то еще. Судя по описанию, обычно они делали это тайком, но в Вену их даже зазвали официально. Так что все встало на места: эта метка была размещена в сентябре 2008 года, когда их пригласили украсить Музейный квартал, а заодно они зафиксировались и в трех прилегающих точках – уже без приглашения, на свой вкус. Так что в прошлом мае я эту метку видеть действительно не мог, все сходилось. В том числе и то, что этот угол действительно имел какую-то привлекательность для определенных лиц. А почему – неважно, уж не Августин тому причиной.

В этом месте текста следует понять, что он – абсолютный non-fiction. Ладно, намеренно, в художественных целях привязать текст к углу с Августином еще можно (это не так, но предположение допустимо). Но чтобы заранее беллетристически предположить, что эта кафельная штука есть результат действия арт-группы? Ровно на этом месте? Какой fiction в состоянии такое сочинить, тем более что не было никаких оснований это сочинять – никакой выгоды для сюжета, поскольку неведомо, что это за люди. Если бы о ней вообще была речь, так я бы сразу ее упомянул, потому что как же их было бы не упомянуть сразу? Нет, все в свой черед, вот только теперь.

Конечно, non-fiction – с точностью до фигуры первого лица, излагающего эти события. Но это объективно неизбежно: автор же должен превратить себя на время изложения во что-то постоянное. Окислиться и затвердеть, иначе как писать? Но и тут все честно: простуда реальна, первое лицо действительно никак не может выйти из дома, хотя за окнами пансиона светит солнце, все прекрасно, а теперь еще и выяснилось, что его появление тут было как минимум не неправильным.

46 объектов от «Спейс инвэйдерс» в Вене, между тем. А я видел только этот. Видимо, не обращал внимания – граффити тут на всех углах. Но вчера точно не попадались, тут бы я уже уловил сходство с соседним объектом, но я-то ходил не в сторону Музейного квартала, куда – как в месте сосредоточения современного искусства в городе Вена – их и приглашали. Туда я, безусловно, дойду, так что еще увижу. Но дело в другом. Ведь я фактически занимался тем же захватом пространства – видимо, Вена предназначена для подобных акций. И от нее не убудет, и остальным приятно. Это же пустой – в некоторых зонах – город, и в нем можно это делать, заодно приходя в себя после всех вариантов, когда ты был не собой, когда приходилось им не быть. Это, конечно, уже скучно, потому что общее рассуждение, но мы же тут действовали аналогично: имея в виду место и время. Совпали в захвате одного и того же угла. Но конфликт интересов не ощущался, напротив – ценность места только усиливалась.

Ну, эти инвэйдеры обладали внятной художественной волей, и в данном месте эта воля была равна моей. Мы делали то, что делаем на каких-то не очень ясных основаниях, но, раз уж совпали, эта деятельность точно имела смысл. Не так чтобы я сомневался в смысле своих действий, но подтверждение было приятно.