Текст книги "Опрокинутый жертвенник"

– Господи, погибая, я возрождаюсь, уменьшаясь, я увеличиваюсь! Я умираю, возникши из тлена и пройдя семь кругов жизни! Я шествую, разрушаясь, в погибель, как ты пожелал, как ты установил законом таинство! Великий Гелиос, я…

Из разверстого беззубого рта теурга вылетело нечленораздельное мычание, душа его, радуясь божественной свободе, отделилась, а тело, как мешок с мокрым песком, рухнуло в густую траву рядом с камнем Аполлона.

Солнце взошло над Дафной и сквозь облачную дымку взглянуло на тело, лишенное Ямвлиха. В ночной легкой безрукавной тунике, как цапля, подогнув под себя левую ногу и раскинув руки, будто все еще возносясь к Гелиосу, оно лежало на спине и смотрело своими карими глазами ввысь.

Спустя час раб Евтих, пришедший в сад прибираться у священного камня, склонился над обращенным к небу лицом и заметил, как по щеке мертвого теурга, путаясь в седой щетине, прополз муравей.

Цена всего, что сбывается, 2 октября 324 года

Лишь только от севера до юга между угловатыми вершинами Амана и заросшим лесом коническим Касием над долиной Оронта заалело небо, Элпидий, умывшись родниковой водой и надев яркую тунику, поспешил в свою красильню, чтобы взять с красильщика Кинира плату за аренду. Он торопился по узким улицам не столько из-за того, что сегодня пришла пора расчета с Киниром, но больше из-за того, что в его жизни наступали большие перемены. Прежде он относился к деньгам с пренебрежением и в любой день мог, как киник Кратет, продать дом и красильню и раздать деньги жителями родного города, но нынче ученик Ямвлиха влюбился. А ведь возлюбленных завлекают в свои сети не только сладкими речами, но и дорогими подарками. Потому-то теперь, когда он пронзил иглой сердце Таэсис, деньги ему стали гораздо нужнее.

Он спустился улочкой к гавани, где рыбаки уже сгружали на берег свой утренний улов. Мокрые, мускулистые, в грубых просоленных туниках или голые по пояс, в коротких шароварах, они носили по узким сходням на берег большие корзины, полные рыбы. А на причале владельцы рыбацких кораблей, переругиваясь друг с другом, уже подсчитывали свои барыши. Чем больше оказывалось на берегу корзин, тем громче становилась их перепалка. В высоких корзинах блестели голубые пеламиды и ставриды, шевелились выловленные в устье Оронта черные угри, плоские камбалы с выпученными глазами, клешнястые омары с длинными удивленными усами, переливались влажные мидии и креветки. Между корзинами горбатились большие темно-синие спины тунцов, рыбаки приносили их сюда на плетеных носилках.

Элпидий прошел по плитам пристани и свернул на каменистую проселочную дорогу, что упиралась в несколько неприметных двухэтажных домишек, стоящих у широких арок акведука над излучиной Оронта. Здесь, в двух милях от гавани, роились селевкийские красильни и прачечные. Еще полвека назад, при императоре Аврелиане, городская курия запретила открывать их в центре города. Только приблизившись к ним на полумилю, можно было понять, почему так установили градоначальники Селевкии. Окраска тканей и одежд оказывалась на деле ремеслом зловонным. Красильщики днями напролет выпаривали в своих чанах драгоценный пурпур, и от их красилен невыносимо несло смертью пурпурных ракушек.

Но запах от одной из них, у входа в которую лежал расколотый, позеленевший от сырости и времени пифос, философу был в радость. Он помнил эту бочку с детства. Когда-то совсем давно он играл на нем с детьми красильщиков и прачек в камешки. Сколько он подбросил здесь за все свое детство камешков? Тысячу, десять тысяч? Он задержался у пифоса и подбросил, как камешки, свои детские воспоминания. Матери он не помнил, знал только, что она умерла в молодости. Когда он спрашивал отца, почему произошла такая несправедливость – тот отводил глаза и глухо говорил: «Такова была воля богов». А когда он подрос и попросил показать ее гробницу – отец привел его к скромному кенотафу – зияющему пустотой склепу, где покоились воспоминания обо всех погибших на чужбине. Тогда, стоя у этой пустой могилы, он понял, почему отец назвал его Элпидием – Дарящим Надежду. Философ постучал по пифосу, вслушиваясь в звук его пустоты. Конечно, он давно стал вещью, совершенно ни для чего непригодной, красильщик Кинир не раз предлагал ему разбить его на мелкие куски и сбросить в Оронт. Но молодой ученик Ямвлиха оставался категоричным, этот отслуживший свой век пифос был кенотафом его детству.

Как хозяин, не постучав в дверь, Элпидий ступил в полутемную красильню и сморщил нос – за все эти годы он так и не смог привыкнуть к вони. Не успел он сделать и двух шагов, как перед ним с большим ножом в руке молча встал суровый широкоплечий бородач в кожаном фартуке, но, узнав его, поздоровался и отступил в сторону. Красильщики рьяно охраняли свои секреты от посторонних. Философ огляделся в сырой, с невысоким прокопченным потолком, красильне. На очаге стоял большой котел, в нем, густая, как патока, закипала закваска. Подмастерье, в короткой грязной тунике, с испачканным сажей удивленным детским лицом, сидя на корточках, шевелил кочергой в очаге головешки. Рядом взрослый красильщик, спустив с плеч старую тунику, с треском, как грецкие орехи, раскалывал на камне раковины, извлекал из них слизистые, бледно-розовые тельца моллюсков и складывал их на длинный, почерневший от красителя стол, а широкоплечий бородач в кожаном фартуке рубил на части моллюсков и бросал их в чан с соленой водой. В углу красильни высилась уже целая гора из расколотых ракушек, и еще один красильщик наполнял тачку этой зловонной, стекающей с его лопаты гноящейся массой. Никто из ремесленников не оставил работу и не обратил внимание на вошедшего, лишь мальчик стрельнул глазами в сторону Элпидия и снова принялся шевелить кочергой угли в очаге.

Элпидий поискал взглядом Кинира, молчаливый бородач показал ему ножом в соседнее помещение, где развешенные на веревках выкрашенные ткани постепенно приобретали на свету все великолепие пурпура. Под выкраской с грязными потеками высохшего красителя зияли, как могилы, пустые каменные чаны. У выдвинутого ставня окна, через которое виднелся Оронт и бледные в утреннем свете Касиевые горы, сидел еще молодой, но чахлый, со впалой сухой грудью старика Кинир-киприот. Борода мокрая, безрукавный хитон сполз с плеча. В угол навалены витые пурпуровые улитки. Кинир внимательно рассматривал внутри них вздрагивающие розовые тельца моллюсков и откидывал сомнительные в сторону. Он поднял глаза на философа и изобразил где-то внутри бороды улыбку. Элпидий поприветствовал его.

– Радуйся, и ты, Элпидий, – отозвался киприот.

– А где же остальные твои помошники? – философ кивнул в сторону ремесленников и юного подмастерья.

– Скоро соберутся, как эти улитки на протухшую приманку, – Кинир издал звук, похожий на клекот грифа-стервятника. – Это ты, Элпидий, так рано пришел в красильню и светишь улыбкой, как солнце. – Он с хитринкой взглянул на заклинателя глиняных кукол и добавил: – Мне сдается, что я могу догадаться, почему ты сегодня такой веселый.

– Неужели?

– Если я угадаю, не снизишь ли ты аренду за этот месяц? Элпидий расхохотался.

– Согласен, говори!

– Я думаю, что причина твоей радости – какая-то красавица.

– Верно, друг! Оставь себе четверть платы.

– Если тебе надо покрасить что-нибудь из одежды – приноси, мы это сделаем бесплатно. Мы можем покрасить и свадебную тунику, – Кинир хитро подмигнул.

– А ты не перепутаешь краски и не покрасишь ее в пурпур?

Киприот лукаво прищурился.

– Только при одном условии, о котором вслух не говорят.

Молодой теург улыбнулся. Кинир намекнул ему на то, что он не раз видел во сне – на пурпурный плащ триумфатора. Но за этот плащ из сна, узнай о нем кто-нибудь из доносчиков претория, которых и Селевкии не меньше, чем в Антиохии, в реальности можно запросто поплатиться головой. Пурпур считался императорским цветом. И поэтому все красильни, где давили пурпуровых улиток, числились на особом счету. Разглашение секрета изготовления пурпура из ракушек приравнивалось к государственной измене. И поэтому многие красильщики становились в прямом смысле рабами ремесла. Но Элпидий не стал рабом пурпура, ему повезло, он еще в детстве, волею отца и богов, избавился от разделки пурпуровых моллюсков и изготовления зловонных протрав. Никанор решил вывести своего единственного позднего сына из удушливой темноты красильни на свет божий. Он поселил его у родственника в Антиохии и нанял воспитателя, чтобы затем отдать его к богослову Лукиану, имя которого тогда гремело на всю Сирию. Но христианин Лукиан вскоре мученически умер в Никомедии, и судьба сама распорядилась сыном красильщика – он попал в ученики к переехавшему из Апамеи в Дафну философу Ямвлиху, наследнику мудрости Плотина и Порфирия. Лежа на смертном одре, Никанор оставался уверенным в своей Надежде, в том, что из нее выйдет настоящий мудрец, который никогда не испачкает своих рук ни единой каплей крови. Ни настоящей, ни фальшивой – из красильного чана.

Элпидий вышел из полутемной вонючей красильни и отправился на селевкийскую агору, сел в повозку, запряженную мулом с попорченной слепнями шкурой, и поехал в Антиохию. Все десять миль пути душа его летела впереди повозки, он всю дорогу держал руку на своем спасительному амулете и, как будто сам заклятый, шепотом повторял из своей магии:

– Златострелый Гелиос, господь Космоса, яви свою милость и пошли к Таэсис, дочери Аммия, демона, которого я испросил.

Когда он проезжал в коляске мимо священной Дафны, стоящей на противоположном берегу Оронта в периметре своих вековых кипарисов, как огромный военный лагерь, набежало небольшое лиловое облачко и пролился мелкий дождь. И почти сразу же – над лесистыми отрогами Касия разлетелись брызги радуги. Это показалось добрым знаком, и молодой теург, подняв к небу мокрое лицо, с улыбкой поблагодарил богов. Но его улыбка, как и все самое ненадежное, быстро сменилась гримасой недовольства. Чем ближе он подъезжал к городу, тем медленнее двигалась его повозка, и влюбленный философ нетерпеливо заерзал на скамье.

В Великую Антиохию по мощеным дорогам с запада и с севера понуро брели ослы с притороченными по бокам корзинами, полными капустой, яблоками, гранатами. Глухо мычали волы, впряженные в двуосные тяжелые повозки с огромными, как мельничные жернова, скрипучими колесами. А сверху, над волами, на мешках с пшеницей сидели погонщики и били их тростями по пыльным крупам. Ритмично раскачивая головами на длинных шеях, широко шагали флегматичные верблюды с десятками амфор в переметных сумах, облепленные слепнями мулы тащили телегу с чудовищных размеров кожаным винным мехом.

Элпидий въехал в город через Северные ворота, проехал через реку по каменному мосту, свернул налево, на набережную Оронта, одетую в камень, как гоплит в доспехи, и сошел с двуколки у древнего храма Зевса Милостивого. Храм этот, заложенный при Селевкидах, хотя уже и попорченный временем, оставался еще вполне презентабельным, курия его оберегала и подновляла. Только вот реже теперь из его дверей доносился запах ладана и жертвенных лепешек. Теперь Милостивого Зевса чаще окружали не колесницы паломников, а ломовые повозки, верблюды и ослы торговцев.

Сирийцы в рваных, изгнивших от времени плащах, надетых на голое тело, занудно призывали купить их скудный урожай капусты, ячменя или хотя бы пригоршню сушеных фиг. Иудеи-менялы в тюрбанах и широких ярко-красных накидках, со спрятанными под ними поясами с деньгами, зыркали глазами, ища в лицах горожан и приезжих хоть какие то намеки на свою выгоду. Горбоносые армяне в высоких каракулевых шапках, обступив лавку ювелира, крутили в руках серебряные фиалы и кувшины, цокая языками. Бородатые персы в плоских тиарах, желтых шелковых одеждах с просторными рукавами, галдя, столпились у мешков какого-то богатого эллина. Они пересыпали из ладони в ладонь пшеницу и, перебивая друг друга и путаясь в греческом, назначали цену. Эллин, скрестив руки на груди, с улыбкой смотрел на них и покачивал головой. В длинных рядах под сенью портиков и навесов лежали парное мясо, битая птица, рыба, знаменитые антиохийские округлые сыры, горы овощей и фруктов. И среди этой пестроты ходили, зло прищурившись и грубо покрикивая на бедноту, надсмотрщики за порядком на агоре, церберы главного агоронома города.

Отрешенный от реальности, ученик теурга прошел сквозь эту многоголосую разноплеменную толпу, только и занятую жертвоприношением Гермесу Рыночному и совершенно далекую от того откровения Афродиты, которое явилось ему минувшей ночью. Никому на рыночной площади не волновал кровь звон тетивы Эрота, им был приятен только звон монет. Влюбленный философ быстро прошел от площади Селевка уже знакомой дорогой до тихой улочки, в конце которой стоял дом Таэсис и, не раздумывая, постучал в его дверь.

Отворил молодой сириец в одежде домашнего раба, на левой щеке его красовалась свежая ссадина. Элпидий не смог удержать улыбки. «А, вот и мой побратим», – подумал он и, сразу посерьезнев, мужественно соврал:

– Я – Элпидий, доверенный квестора городской курии. Я пришел узнать, платит ли налог на вывоз строительного мусора новая хозяйка этого дома Таэсис, дочь архитектора Аммия?

Никаких атрибутов городской власти в руках у него не оказалось. Но это его сейчас совершенно не волновало. Ему надо было под любым предлогом проникнуть внутрь, а там, когда он увидит Таэсис, – любовная магия закончит свое дело. Раб таращился на него, как баран на новые ворота.

– Тебя как зовут, юноша?

– Зеноб, господин.

– А что, Зеноб, твоя хозяйка тебя бьет?

Элпидий, с трудом сдерживая улыбку, кивнул на его ссадину.

Зеноб прикрыл ладонью щеку и испуганно сказал:

– Нет, наша госпожа добрая, она нас не бьет.

«Простая ты душа», – подумал философ и как можно дружелюбней улыбнулся.

– А это у меня осталось после того, как я поймал вора, который прокрался в наш дом, – раб указал на ссадину, как на боевую рану.

«Э, да ты еще и лжец», – кивнул ему Элпидий.

– Ты прямо-таки герой. И кем же оказался вор?

– Эээ… – глаза у Зеноба забегали, – какой-то оборванец с улицы Медников. За это госпожа даже пообещала, что даст мне вольную, когда вернется из Византия.

– Вернется из Византия?

Философ не поверил своим ушам.

Раб простодушно улыбнулся:

– А я разве не сказал, что госпожа уехала в Халкедон, где ее ждет корабль из Византия?

Элпидий весь сжался, у него похолодело небо.

– В Халкедон? Корабль из Византия? – он отказывался понимать услышанное. – Она же должна быть дома! Она обязана быть дома! – произнес он как магическое заклинание.

– Да, госпожа находилась дома до вчерашнего дня. Пока не привезли письмо от ее отца и грамоту на право ехать с государственной почтой в Халкедон, где ее ждет корабль. И она уехала.

Философ стоял как столб.

– А она не сказала, когда вернется?

Зеноб пожал плечами и покрутил головой.

– Скажи, Зеноб тебя оставили одного? – сам не понимая зачем, спросил его Элпидий.

– Нет, еще остались две ее служанки. Госпожа мне подарила на память вот это, – и Зеноб достал из-за пояса изящную палочку для чистки зубов.

Влюбленный с тоской посмотрел на нее.

– Я хочу ее у тебя купить. Назови свою цену.

Хитрый раб быстро сообразил:

– Три монеты серебром.

Элпидий, молча, отсчитал ему серебреники.

Он так ничему и не научился в жизни, если его магия – одна лишь фикция. Для чего он тогда учился у Ямвлиха, который всегда говорил, что философ должен быть бесстрастен и чист? Но если есть сердце – то разве оно не для любви? Почему так жесток Эрот и неужели богиня счастья Тюхэ никогда не озарит его дом? Элпидий шел, как слепец, не разбирая дороги и натыкаясь на прохожих. В глазах его стояли слезы, голова его горела, в мыслях проносились обрывки различных любовных заклинаний, насмешливые стихи Панатия, глупые слова раба Зеноба. На набережной Оронта он очнулся от горячки и только здесь заметил, что, словно авгур священный жезл, держит перед собой зубочистку Таэсис. Горько усмехнувшись, он с хрустом сломал ее в пальцах и бросил в реку.

«Закуй тело в цепи воздержания – и обрящишь свободу от Духа, который тебя наполнит», – вспомнил он слова учителя. И как будто пифия, прозрев все наперед, понял, что с уплывшей Таэсис не увидится больше никогда.

Плененный Громовержец, 26 марта 332 года

Вниз по южному склону Аманского хребта насколько хватало взгляда, вплоть до горы Корифы и испещренной реками и каналами равнины разлилось огромное розовое море анемонов. Небольшими высокими островками в этом море плыли белые нарциссы, лиловые соцветия ладанника и стрельчатые стебли бирюзовой лаванды. Трещали кузнечики, гудели пчелы и шмели, летали пестрые бабочки. Солнце ярко светило сквозь промытую теплыми дождями линзу неба. В штопаной и линялой, когда-то ярко-красной тунике, с пастушеской котомкой, прикрыв ладонью глаза от яркого солнца, на горном склоне стоял Элпидий и смотрел с полуулыбкой на это торжество сил возрождащейся жизни. В поисках целебного сильфия он ушел по отрогам Амана на несколько миль от Селевкии. Теург вдыхал полной грудью запах цветов и остро чувствовал, что одного только не хватает в этом великолепном весеннем пейзаже. Божественного Ямвлиха.

После того, как великий теург снял хитон своего тела, его останки перенесли из Дафны в фамильный склеп в Халкиде. На этом настояли его родственники, которые вдруг объявились некстати. Хотя Элпидий считал, что лучше бы оставить одежду души Ямвлиха в Дафне, рядом с его Аполлоном. А затем… А затем ученики халкидского Сократа разлетелись по всей империи. Феодор и Евфрасий перебрались в столицу мудрости Афины, где собрали вокруг себя много искателей истины. Эдесий и Евстафий вернулись в родную Каппадокию и там тоже прослыли мудрейшими мужами. И все духовные дети Ямвлиха как-то вдруг отвернулись от Элпидия, как друзья от покрытого струпьями Плотина. А не с ними ли он, как и Плотин, строил в созерцании город мудрецов Платонополь? Он один остался у вековых кипарисов Дафны, на родине, здесь – в Селевкии и Антиохии, во всей этой округе, которая издревле называется Эпидафна – окрестность при священной Дафне. Разбив сердце о жестокую красоту Таэсис, он дал на алтаре Митры обет безбрачия и замкнулся. Учеников себе не брал, лишь изредка переписывался с философом Епигоном из киликийского Тарса, которого он знал по симпосиям и состязаниям риторов с тех времен, когда, лет десять назад, тот еще учился в Антиохии у софиста Ульпиана.

Из учеников Ямвлиха более всего судьба благоволила к Сопатру Апамейскому. Колесо фортуны подняло его на такую высоту, что лучше бы ему там и оставаться. Узнав о гении Сопатра, император Константин сделал его своим главным советником. Это стало невероятно мудрым решением императора. И столько же неслыханным. Он – разрушитель древних храмов, поднявший над Империей штандарт-лабарум Христа и окруженный войском епископов, взял в советники эллина, ученика платоника Ямвлиха? Мудрейшие мужи Запада и Востока обрели тогда надежду на то, что Константин в скором времени вернется к вере отцов, и что лучшего провожатого в этом пути, чем Сопатр, не надо и искать. Но эта надежда вскоре разбилась об интриги безбожной челяди Константина, как утлое суденышко о скалы. Свита Константинова медленно, но верно делала свое дело. Всюду за императором ходили доброхоты и твердили ему, что негоже Божественному брать себе в советники сомнительного Сопатра, который туманно богословствует и, к тому же, частенько прибегает к бесовской магии. Но больше всех невзлюбил Сопатра бесцветный магистрат префектуры Востока Флавий Аблабий, который метил ни много ни мало в консулы или префекты претория. Глядя на успех ученика теурга при дворе Константина, он от зависти изгрыз на руках все ногти. Не имея ни веры, ни совести, Аблабий только и мечтал о том, как бы похитрее погубить Сопатра.

И такой случай представился. В тот год в Константинополе оказалась острая нехватка хлеба, в кварталах Ткачей, Сапожников и Медников уже начинались волнения. Константин приказал срочно доставить из Александрии двести тысяч модиев зерна. Огромными толпами полуголодные жители города приходили на берег бухты Золотой Рог и смотрели на юг – не плывут ли корабли с хлебом. Время года стояло неспокойное, часто задували западные ветры. А потому как константинопольская пристань очень неудобна и корабли к ней могут причалить только при южных ветрах, – эти западные ветры ничего доброго не сулили. И тут, как назло, задули сильные ветры с севера, и стало очевидным, что корабли с хлебом войдут в Константинополь не скоро, и что городу не избежать голода. Тогда Аблабий понял, что пробил его час и заявил Константину:

– Это Сопатр, которому ты оказал такие почести и так хвалил, повернул ветры своей магией. Он хочет, чтобы в городе начался бунт. А потом он въедет на плечах голодной черни в твой дворец, лишит тебя власти и займет императорский трон.

Константин поверил в этот безумный навет и дал скоропалительный приказ обезглавить Сопатра. Того самого Сопатра – великого платоника и теурга, с которым он несколько лет назад закладывал первый камень в западную стену Константинополя. Колесо фортуны со скрипом провернулось и ударило Сопатра оземь. Осчастливленный Аблабий тут же бросился выполнять приказ базилевса, он чуть ли не сам был готов привести приговор в исполнение. Завистник пришел к Сопатру во главе десятка вооруженных схолариев и с ядовитой улыбкой сказал:

– У тебя такой крутой характер, Сопатр, ты так не любишь наш сенат, что базилевс приказал тебя укротить.

А потом с притворным смущением добавил:

– Ой, я оговорился. Не укротить, а укоротить.

Последние минуты жизни Сопатр провел в полном спокойствии, чем и доказал, что он всегда оставался достойнейшим учеником Ямвлиха. Он завещал свои окровавленные одежды императору с такими словами:

– Когда у Константина подрастет старший сын – пусть он примерит мою тунику.

Такой дерзкий ответ философа получил император на свой несправедливый суд. Константин сильно огорчился, когда ему предали последние слова Сопатра. Он вспомнил неправедно загубленного своего первенца Криспа, и проник в тайный смысл этих слов: теург был невиновен. Видя перед собой светящегося Аблабия, Константин понял, что Сопатр стал жертвой его чудовищной клеветы, и сказал ему:

– Аблабий, тебе разве не говорили, что улыбка тебе не к лицу?

И с тех пор никто никогда не видел улыбающегося Аблабия. Его лицо стало словно каменной маской. Многие говорили, что это Сопатр перед смертью с помощью магии наслал порчу на Аблабия. Говорили и то, что видели безглавый призрак Сопатра в константинопольском доме клеветника. Много чего говорили разного. Аблабий жил после казни соперника в постоянном страхе, подолгу прячась от тени теурга в своем имении в Вифинии. И даже когда он, добившись своего, стал префектом и сел в консульское кресло, на его лице не отражалось и намека на самодовольную улыбку. Лишь глубокие морщины, как железные скобы, растягивали его губы в желчную гримасу.

Узнав о смерти теурга, Элпидий написал в Никомедию его сыну Сопатру Младшему письмо, полное искренней печали. Сопатр учтиво отозвался короткой запиской, в которой сухо поблагодарил его за сочувствие. И не более того. Он как будто боялся, что Аблабий доберется и до него. И, действительно, стоило бояться. Земля начала уходить из-под ног радетелей старой веры. По всему Востоку по прямым указам Константина или по решениям христианских префектур рушились храмы олимпийцев. Храм Асклепия в Эгине, к которому, желая исцелиться, стекалось множество народа, разрушили до основания, а мраморную статую сидящего Врачевателя выбросили за ненадобностью, как ветошь.

Рухнули под натиском христианской ревности святилище Артемиды в ликийских Мирах, храмы Афродиты в Иерусалиме, Афаке и Гелиополе финикийских. В Вифлееме храм Адониса, посвященный цезарем Адрианом своему утопшему любовнику, сровняли с землей. Константин вывез из Геликона знаменитые статуи Муз и установил их вместе с Зевсом Сотером в константинопольском сенате. Статую Стреловержца и Дельфийский треножник – тот самый, с которого вещала Пифия, – он установил на удивление лошадей беговых квадриг посреди арены цирка. Лучшие статуи Праксителя Константин, не боясь гнева эллинских богов, забирал из святилищ и устанавливал их в Константинополе где ни придется: на широких улицах, в базиликах, в христианских храмах, в банях, в новом ипподроме. Даже в переулке за цирком над фронтоном общественного туалета – везде выставлены, как будто на посмешище, сотни древних римских и эллинских святынь, привезенных в Константинополь из всех префектур Империи.

Между семью холмами Нового Рима, в самый центр города Константин впечатал огромный крест – величественный храм Двенадцати Апостолов. Он сам стал его главным архитектором, возвел над ним пять куполов, украсил двенадцатью мраморными колоннами с серебряными вазами наверху. А в центральном нефе поставил позолоченный саркофаг для себя. Он заложил в своем городе фундаменты храмов Святой Софии и Священного Мира, а также Гроба Господня – в Иерусалиме и Рождества Христова – в Вифлееме, и еще с десяток больших и малых христианских церквей.

Наступали другие времена и в Великой Антиохии. По приказу Константина на острове рядом с императорским дворцом выложили восьмиугольную опалубку под новую церковь. И, судя по ее размерам, строение должно быть не менее величественным, чем святилище Аполлона Дафнийского. Везде в городе стучали мастерки, тут и там взмыленные рабы таскали в тачках камни и щебень. По воле Константина возрождались из руин разрушенные Диоклетианом церкви у площади Селевка и в Старом городе. Отовсюду для их украшения на волах везли статуи и жертвенники, древние колонны и серебряную храмовую утварь.

Олимпийские боги, гонимые из своих священных жилищ, уходили из городов в горы, поля и леса, к водопадам, к светлым горным ручьям и речушкам, и только там – на приволье – они позволяли теперь себя спокойно созерцать. Элпидий понял это уже давно, после того самого дня, когда навсегда умолкла среди смертных божественная речь Ямвлиха. Он плакал по ночам от одиночества и ликовал от радости днями, когда, чуть прикрыв глаза, видел сквозь ресницы как в цветочных полях Элизиума ходит его божественный учитель с Плотином и Порфирием и, не раскрывая рта, изъясняется с ними неизреченными символами. Молодой теург, покинутый всеми учениками Явмлиха, каждый день теперь чувствовал острую необходимость общения с богами. Поэтому он и пошел, разыскивая по пути целебый сильфий, к храму Зевса Громовержца, стоящему отсюда к северу милях в десяти под одной из гор у небольшой деревушки Петриды.

Пройдя часа два по горному склону, Элпидий встретил пастуха, одетого в старую свалявшуюся шкуру – тот гнал стадо овец на высокогорные луга. Пастух смотрел из-под косматых бровей вполне дружелюбно, философ спросил его, далеко ли до Петриды и храма Зевса, тот указал посохом на камень, торчащий, как проплешина, среди зеленой поросли и сказал:

– Дойдешь вон до той глыбины, а там увидишь тропу. Она и приведет тебя в Петриду.

Ученик Ямвлиха поблагодарил пастуха и прошел до проплешины с полмили. Подойдя поближе, теург увидел: то, что он издали принял за камень, оказалось развалившимся жертвенником Пана, некогда украшенным барельефами. Во многих местах облицовка он него отвалилась, обнажая, как желтые зубы Пана, грубую кладку камней. Рядом в траве лежали расколотые мраморные плиты, на которых еле угадывался танцующий с сирингой козлоногий бог лесов и полей, легковесные нимфы с венками и тирсами и наполовину стертая временем надпись: «Пан… посвятил… спасени…» Кто посвятил жертвенник Пану и за какое спасение – камень не сохранил этого для потомков.

Элпидий с грустью взглянул на руины древнего пристанища Пана и пошел дальше по склону хребта, пока не увидел между осыпями узкую тропинку козопасов. Внизу, в небольшом ущелье у подножья горы вдоль короткой улицы выстроились несколько домов, сложенных из неотесанных камней, блестел на солнце ручей, поодаль в розовой дымке цветущих абрикосов стояла двухэтажная вилла с портиком. Вправо – к Антиохии – с глубокими выбоинами уходила дорога, еще одна, менее наезженная, терялась между скал севернее. А здесь, совсем вблизи, над самой Петридой, на ровной площадке стоял коренастый храм Зевса. Громовержец, построенный при греческих правителях этой земли лет пятьсот назад, сильно обветшал. Как обглоданные кости, белели выщербленные колонны, левая часть украшенного барельефами фриза когда-то обвалилась. Но по новым распахнутым дверям и по тому, как заботливо убрано его преддверие у жертвенника, – заметно, что олимпийские боги не оставили эту горную деревушку.

Петрида казалась пустынной. Возле одного из домов под деревянным навесом лежала черная лохматая собака, она лениво подняла морду, посмотрела на Элпидия, повела большим влажным носом и снова положила голову на вытянутые лапы. У дверей другого дома стоял на солнцепеке привязанный осел, бока его тяжело вздымались, как кузнечные меха. Философ присел у ручья в тени дуба на камень, зачерпнул глиняной миской воды, напился, достал из пастушьей сумки свой нехитрый обед: два печеных красно-коричневых яйца, небольшой кусок сыра и ломоть хлеба.

Над его головой резко крикнула сойка, где-то далеко ей отозвалась кукушка. Этот маленький уголок Сирии блистал красотой, как лик Сераписа у него на амулете. Элпидий вспомнил, как однажды мальчиком он сидел на берегу такого же ручья, сбегающего водопадами с лесистого отрога Пиерии в море, и смотрел из тени оливы на распластанные в небе белые крестики буревестников. Тогда к нему подошел какой-то длиннобородый старик с прожигающим взглядом и со словами: «Да спасет тебя, мальчик, Зевс Серапис» протянул ему этот амулет. На одной стороне его был начертан красивый бог Серапис с модием на голове, а на другой – магическая молитва «Серапис Защитник от стрел». Старик заповедал хранить амулет во что бы то ни стало и исчез, даже не назвав своего имени.

Молодой теург потрогал на груди своего защитника и прошептал с улыбкой:

– Вседержец и хранитель Неба, блистающий Свет, озаряющий собой весть Космос. Един ты, Зевс Серапис!

Пусть ненадолго, пусть всего-то до ночи, но он пробудет счастливым, созерцая в яви, как опускает Зевс Серапис с небес бездонный улыбающийся взгляд к маленькому ручейку, который на этих камнях, среди лесов и гор Амана, поет взахлеб всему живому свой радостный, безудержный гимн.

Вдруг кусты на другом берегу ручья затрещали, и перед ним оказался черноволосый мальчик, он держал на руках белого нервно сопящего козленка. От неожиданности мальчик его выпустил, и козленок, пронзительно блея, убежал в заросли.