Текст книги "Соль неба"

Наконец спросил:

– Идти тебе некуда, так понимаю?

Она кивнула, но, вспомнив, что священнику это не нравится, быстро произнесла:

– Да. В смысле – нет. В смысле – некуда.

– Бежишь все, – вздохнул отец Тимофей.

Она удивилась: откуда он знает?

– Бежишь, – повторил священник. – Тот, кто среди зверья живет, должен бегать. А среди людей надо спокойно ходить.

«Так я и жила среди зверья», – хотела было сказать Ариадна, но сдержалась.

– Если хочешь – оставайся здесь. В вагончике жить можешь. Там и скамья имеется. Матрац дам, одеяло, подушку. Помогать мне будешь в Храме. Мне помощники нужны.

И, не дожидаясь ответа, вышел из кухни.

Ариадна собрала посуду, вымыла, убралась на столе.

Ей и вправду казалось: ее словно несет неведомая сила, требующая от нее лишь одного – подчинения. Но этой силы она почему-то совсем не боялась.

Более того – она, всегда такая свободолюбивая, решительная, самостоятельная; она, которая с раннего детства была непослушной: мама все причитала, мол, мальчик-сорванец – это еще полбеды, а девочка-сорванец – просто неприлично; она, которую ни один мужчина в жизни не оставил, всех бросала она; она, которая дорожила собственной самостоятельностью, словно самым дорогим на земле кладом, – да, это она, Ариадна, подчинялась неясной этой силе не как неизбежному злу, а вот именно – как неизбежному добру.

Ариадна боялась, что отец Тимофей заставит ее исповедоваться и, узнав, что она – проворовавшаяся воровка, выгонит ее, а ей так не хотелось отсюда уходить…

Вошел отец Тимофей:

– Я все принес в вагончик. Ты приберись там… И живи. Сколько надо тебе, столько и живи.

– А если спросит кто: кто я такая? Что отвечать?

Священник улыбнулся:

– А ты кто такая?

– Ариадна, – автоматически ответила женщина.

А потом подумала: «Удивительное дело: никогда в жизни, никогда, ни разу не приходил ей в голову вопрос: «Кто она такая?»

– Ну, значит, так и отвечай, ежели иного ответа у тебя нет.

Так Ариадна стала жить при Храме.

Первое, что поручил ей отец Тимофей: раздавать иконы и свечи.

Поначалу и довольно долго – ни свечей, ни икон для продажи верующим в Храме не было вовсе. Иногда с оказией привозили немножко, отец Тимофей их желающим раздавал. Но все это раз от разу происходило.

А вот когда наконец наладились постоянные поставки из областного центра в Забавино, настоятель решил навести в этом деле порядок, за который и должна была отвечать Ариадна.

Слово «раздавать» Ариадну удивило – она решила, что ослышалась, – и переспросила:

– По чем продавать?

– Кассовый аппарат когда в церкви видела? – неожиданно спросил Тимофей.

– Что? – не поняла Ариадна.

– Законы знаешь? Если продаешь, должен кассовый аппарат стоять. Где аппарат? – Отец Тимофей посмотрел грозно. – Сказал же: раздавать.

Аридна не умела скрыть удивления:

– Бесплатно, что ли?

– Как Спаситель торговцев из Храма выгнал, слышала? Ну, и вот. Напиши красивыми буквами: мол, свечи и иконы берите бесплатно, однако будем вам благодарны за любые пожертвования Храму.

– Но в других церквях так не делают, там…

Отец Тимофей договорить не позволил:

– Я за другие Храмы не ответчик. Я в этом настоятель.

– Да люди ж растащат! – не выдержала Ариадна. – Им же только на халяву… Ой, извините… Задарма все похватают! За пару дней растащат!

– Ты за людей-то не решай. У них, поди, свои решалки в головах есть.

После первой же службы отец Тимофей объяснил, что теперь можно брать в церкви свечи и иконы.

– Почем стоит? – выкрикнул кто-то из прихожан.

Отец Тимофей нахмурился:

– Ты зачем в Храме голос возвышаешь? Храм – дом Христа на Земле, я же объяснял. Разве можно здесь кричать? Но это не только дом Христа, но и дом каждого из вас. И если вы не будете относиться к Храму, как к своему дому – с той же ответственностью и той же любовью, – рухнет Храм и будет стоять разрушенным, как стоял он уже много лет при бесовской власти. А дальше каждый из вас решать должен: сколько денег не жаль вам пожертвовать за свечу или икону. Не мне деньги даете, но в дом свой. Нам еще дом наш латать и латать, сами видите. Только огонь душевный в нем затеплился. Только-только. Колокольню вот хочу еще успеть поставить, если Господь сподобит… В общем, за свечами теперь не ко мне надо обращаться, а к Ариадне и давать за них столько, сколько совесть ваша не пожалеет.

Пока отец Тимофей говорил, Ариадна, как договаривались, разложила иконы и свечки.

Люди стали подходить, брать. Брали робко и неуверенно.

Некоторые шептали на ухо Ариадне:

– А сколько не стыдно оставить? Не подскажете?

Но Ариадна отвечала, как отец Тимофей научил:

– Как совесть ваша велит, так и оставляйте.

Надо сказать, что в Забавино издревле не только умели, но и любили воровать. Забавинцам казалось нелепым не украсть, если такая возможность предоставляется. Не красть казалось занятием глупым и пустым: ну, если все крадут, что я один – дурак, что ли? Забавинцы крали много, с удовольствием, причем не то именно, что было им необходимо, а что просто плохо лежало, оправдывая себя при этом известной поговоркой про то, что в хозяйстве все сгодится.

На улицах Забавино могли валяться вполне себе ценные в хозяйстве вещи вроде старых покрышек; продавленного, но вполне еще годного в употребление дивана или крепкой табуретки. Подбирать вещи забавинцам было неинтересно – чего ничье-то хватать? Совсем иное дело: чье-то чужое своровать, в этом были кураж, смысл и интерес.

Иногда забавинцев лениво и не очень охотно ловили на воровстве, но им всегда удавалось каким-то волшебным образом договариваться с поймавшими. Во всяком случае, никто не мог вспомнить, чтобы в забавинском суде судили за воровство, и, если бы такое случилось, жители города были бы окончательно поражены.

И тут открылся Храм.

Как-то очень быстро забавинцы поняли, что смерть – она, может, на миру и красна, а вот воровство на миру – ну никак невозможно. И снова всколыхнулся внутри их уставших тел забытый, забитый ежедневными заботами стыд. Вдруг почему-то оказалось, что пожертвовать меньше, чем твой сосед, – неловко, хотя слова-то такого – «пожертвовать» – жители города и не ведали никогда.

Денег у забавинцев никогда не было – ни при советской власти, ни при новой. Они привыкли к такому положению дел, считали его естественным. Понимание необходимости экономить каждую копеечку передавалось из поколения в поколение ровно так же, как необходимость дышать. Или, скажем, шлепать детей за двойки, хотя ни один забавинец не смог бы объяснить, почему в школе надо учиться хорошо, ведь в результате отличники вырастали в таких же безденежных людей, как и двоечники.

Конечно, нельзя сказать, чтобы им было все равно, сколько рублей отдать за одну свечку или иконку. Они даже начали сговариваться, сколько можно за маленькую свечу заплатить, а сколько – за большую, толстую. Назначать цену самим было непривычно – не назначать невозможно.

И уже через несколько дней каждый человек спокойно подходил к Ариадне и выкладывал определенную сумму за определенную свечу.

Сложнее, конечно, было с иконами, но и здесь ситуация постепенно нормализовалась.

Ариадна вела строгий подсчет свечей и доложила отцу Тимофею, что в первый день украли десять, во второй – двенадцать, в третий – пять…

А через некоторое время, к удивлению Ариадны, воровать перестали вовсе.

Через две недели отец Тимофей подсчитал, сколько денег они выручили за продажу свечей и икон, и с радостью заметил, что денег набралось больше, нежели выручали в таких же маленьких храмах, где доводилось служить отцу Тимофею и где пожертвования за свечи или иконы имели твердую цену.

Это обстоятельство, конечно, обрадовало священника, но не очень удивило: разве может воровать человек в доме Божьем, куда он пришел сам, по собственной воле и нужде?

– Получается, если бы все Забавино было домом Божьим – тут перестали бы воровать? – спросила Ариадна.

Отец Тимофей вздохнул только – ничего не ответил.

Он вообще не любил слова попусту тратить, с юности усвоив, что слова– они как гвозди: если один крепко вбил – прибил доску, а если стал вбивать много, доска, глядишь, и разрушилась.

А потом отец Тимофей заболел. Причем не просто так захворал, а с последовательностью. Сначала отослал архиерею послание: мол, занемог сильно и окончательно, заканчиваю свое земное существование и надо бы присылать нового настоятеля помоложе, дабы ростки веры, которые только начали расцветать в Забавино, не затоптала суета окаянной жизни.

И уже после этого слег.

На все причитания Ариадны сказал только:

– Болезнь дается человеку для того, чтобы он остался наедине с Богом.

И больше не говорил ничего. Лежал, в потолок глядел или спал. Ел мало и неохотно, словно не по желанию, а по надобности. В глазах мерцала печаль отходящего человека.

Ариадна вызвала доктора. Тот осмотрел больного, покачал головой, велел, чтобы анализ крови сделали и ЭКГ на дому. Поскольку выходить из дома батюшке категорически нельзя.

Ариадна позвонила в больницу, узнала, сколько будет стоить вызов. Подумала сначала взять деньги из тех, что дают за свечи и иконы, но поняла, что если настоятель об этом узнает – рассердится наверняка. А потому направилась в ломбард и заложила кольцо.

Медсестра – прихожанка Храма – долго всматривалась в побелевшее от болезни лицо отца Тимофея, ахала и даже смахнула слезу, иголку в вену вставила быстро и ловко, от денег отказалась и даже обиделась, просила обращаться всегда если что лично к ней и убежала.

Парень, который делал ЭКГ, прихожанином не был, но денег тоже не взял.

Сказал только:

– Я сам-то в Бога не верю. Думаю, если бы Бог был, мы бы так херово-то не жили. А бабка моя в церковь вот начала ходить, подружками обзавелась тут, прям расцвела вся. Про настоятеля говорит – хороший мужик, спокойный, честный, на вопросы отвечает не просто так, а подумав. Я вот что. Я проведу его как ветерана труда. Ему раз в год бесплатная кардиограмма положена.

Ариадна пошла в ломбард, выкупила кольцо, стала ждать доктора, который должен был ей про результаты анализов рассказать.

Доктор пришел печальный. Плохие новости были обозначены на его лице отчетливо и неотвратимо. Сказал, что анализы плохие, даже, честно сказать, безнадежные, и в самое ближайшее время надо ожидать конца.

Ариадна переехала из вагончика в дом отца Тимофея, благо там было три комнаты, чтобы на всякий случай быть поблизости.

Жизнь уходила из отца Тимофея быстро и неостановимо. Он почти не говорил, вставал только в туалет, есть отказывался, и Ариадна силой кормила его бульоном и кашей.

Она сидела целыми днями на краешке его кровати и думала, что, конечно, не заслужила хорошей, а уж тем более праведной жизни. Ведь Бог – справедлив, Он по справедливости и должен давать, а не просто все время поддерживать неизвестно за что. Господь и так столько ей доброго сделал… А теперь, видно, приготовил для нее новые страдания. Поделом.

Мама Ариадны умерла, когда девочке было четырнадцать лет. И с тех пор никто и никогда не давал ей столько добра, сколько она получила в Забавино. И – хватит. Жизнь – мрак, это она всегда знала. Появился лучик света – поблагодари. И хватит. Честь надо знать, как говорится. Скажи «спасибо» за этот лучик, а дальше и живи привычно во мраке.

Вдруг Ариадна почувствовала, как отец Тимофей взял ее за руку.

– Что, батюшка? – спросила тихо. – Что дать тебе? Может, кисельку? Я сварила.

– Господь добр. Вот Спасителя как уж мучали, а он на обидчиков своих не обижался. Помнишь ли слова? «По вере вашей да будет вам»? И верой этой открылись глаза слепых. Так и в жизни. Кто верит – тот и видит. – Отец Тимофей помолчал: ему трудно было говорить долго. – А кисельку принеси, принеси..

Архиерей прислал отца Симеона проведать настоятеля забавинского Храма. Впрочем, если совсем уж по чести говорить – не только проведать, но и проверить: так ли уж плох отец Тимофей, как сам утверждает?

Архиерей отца Тимофея уважал, но знал, что тот способен на разные разности, иногда даже вслух называл его «юродивым», и что отец Тимофей задумает и для чего – понимал не всегда.

Отец Симеон вызвался поехать сам, ему непременно нужно было увидеть Тимофея и покаяться. Много лет собирался, а тут стало ясно: время сузилось до дней, если не до часов, и откладывать дальше нельзя, потому как никакого «дальше» уже и нет.

Симеон вошел в дом. Тимофей признал его сразу: это был тот самый человек, по чьему доносу его отправили в тюрьму.

Отослал Ариадну и спросил сам, не поздоровавшись:

– Каяться приехал?

Симеон бросился к кровати, рухнул на колени, положил руки на грудь Тимофею, начал безостановочно говорить. Это было не церковное покаяние, но хорошо продуманная и специально выстроенная речь человека, который очень боялся не успеть попросить прощения у того, кто уходит из земной жизни.

Симеон говорил о бесах, что его попутали; о муках, которые испытывал с того самого дня, как арестовали Тимофея; о покаянии и исповеди; вспоминал слова Спасителя: «Всякий грех и хула простятся человеку»; о том, что выхода не было, что кагэбэшники угрожали ему и его семье; что, по сути, его заставили, что сам бы он – никогда и ни за что…

Говорил долго, быстро, один раз даже всплакнул.

Тимофей лежал с закрытыми глазами, молчал. И было неясно даже: слышит он своего собрата или нет.

Симеон даже ухо приложил к груди – проверить, бьется ли сердце старца. Сердце билось.

Вдруг, не открывая глаз, отец Тимофей произнес тихо, но веско:

– Много на себя берешь.

Симеон даже отпрянул от неожиданности.

– Много на себя берешь, – повторил отец Тимофей и открыл глаза. – Через тебя Господь волю свою исполнил. За что ж каешься ты и прощения просишь?

– Да я… – растерялся Симеон. – Я… Как же? На тебя… Писал… Это же я…

Отец Тимофей с трудом поднялся на кровати, притянул к себе Симеона, трижды облобызал, перекрестил.

– Ступай себе с Богом. – Тимофей опять рухнул на кровать. – Тебя Ариадна покормит, и ступай отсюда. На машине, чай, приехал?

– Ага. Архиерей дал.

– Вот и ступай. Архиерею передай – отхожу. Пусть нового настоятеля пришлет. Молодого. Он как раз сейчас думает-решает: тебя ли сюда ставить или молодого. Скажи: пусть молодого. А тебе не надо приход брать – не доросла душа твоя до этого. Ты сюда приедешь, но позже. В свой черед. – Тимофей закрыл глаза.

Было видно, что от такого количества произнесенных слов он сильно устал.

Симеон ехал домой по грязной российской дороге, смотрел на неопрятные домики и на лес, который тоже почему-то казался грязным, подскакивая на ухабах, старался прислушаться к себе и понимал с некоторым даже удивлением, что не находит он успокоения. Много раз отрепетированная речь спокойствия не принесла. Более того: давняя вина стала словно выпуклей и безысходней. Безвыходней стала – вот какая беда.

Симеону казалось, что если Тимофей по-христиански простит его, то и он, отец Симеон, тоже себя простит и камень с души упадет, рухнет в бездну вины и там останется. Много раз представлял он себе, как будет просить прощения у Тимофея, и как тот простит, и как потом, после, когда уже будут сказаны все слова, начнется у Симеона другая, безвинная жизнь.

А она не начиналась. И самому себе боялся Симеон признаться в том, что мучало его изнуряюще сильно: ведь ежели Тимофей по-Божески живет, то он вроде как, получается, нет. А если не по законам Бога, то тогда – по чьим?

Симеон, сидя на заднем сиденье, посмотрел в окно на дорогу… А русский пейзаж, он какие угодно чувства вызвать может – и гордости, и величественности, и просто красоты невероятной, Божественной – только вот оптимизма не вызывает. Не вызывает русский пейзаж оптимизма – и все тут!

Он отвернулся… В машине куда ж отвернешься? Только в другое окно. А там – тот же пейзаж. И впереди. И сзади.

И такая взяла отца Симеона тоска… Прямо схватила руками за самое горло, сжала – казалось, не продохнуть.

Он откинулся на сиденье и запел молитву.

Водитель обернулся, улыбнулся. Думал, наверное, если человек молитву поет – хорошо ему.

Отец Симеон пел как выл… И казалось ему, что слова молитвы не взлетают в небеса, а падают на землю, словно листья, и так и погибнут они, ненужные и не замеченные ни людьми, ни Господом.

Но продолжал свою песню-молитву отец Симеон. Хоть и боялся, что не услышит его Тот, Кому молитва послана, однако замолчать, остановиться было еще страшней.

Между тем, как только уехал Симеон, отец Тимофей встал с кровати и пошел на кухню заваривать чай.

Ариадна не обрадовалась, а скорей испугалась чудесному исцелению настоятеля, потому что слышала: бывает, что перед самой кончиной человек вроде как прекрасно себя чувствует, а потом – раз! – и уходит.

Она смотрела, как отец Тимофей возится с чайником, лезет в холодильник, с аппетитом ест сметану, и понимала, что перед ней – абсолютно здоровый человек.

– Что подглядываешь? – Отец Тимофей с аппетитом облизывал ложку. – Человек умирает, когда все задачи свои исполнил. Господь посылает человека на землю с заданием. Видит, что выполнено или что уже никогда выполнено быть не сможет – забирает. А мне, получается, еще не срок.

Поверить в чудесное исцеление было совершенно невозможно, и Ариадна спросила робко:

– Может, вам анализы сдать снова? У вас были очень плохие анализы.

Отец Тимофей вздохнул:

– Неужто ты и вправду не понимаешь: кто лучше самого человека о своем состоянии судить может? Каждый из нас знает, когда болен, а когда нет… Анализы, доктора… Суета это все. Суета.

Не в силах выдержать происходящего, она рухнула на табурет. Полчаса назад человек умирал, и она уже подумывала, что все-таки придется сдать кольцо в ломбард, чтобы организовать похороны.

И вдруг этот же самый человек ест сметану из банки и хитро на нее смотрит.

– Жить здесь оставайся, – сказал отец Тимофей. – Занимай одну из комнат и живи. А то, что получается? Как мне худо – ты в доме, а как не худо – опять в вагончик? Не годится… – Он вздохнул и посмотрел на Ариадну своим ударяющим прямо в глубину сердца взглядом. – Тем более днями еще один священник приедет. Молодой. – Он снова посмотрел на Ариадну так, что ей захотелось вжаться в стену, и повторил: – Молодой.

– Вы сказать про что-то хотите? – не поняла Ариадна.

Отец Тимофей ничего не ответил, банку стеклянную из-под сметаны вымыл, в мойку поставил и пошел спать.

А через несколько дней приехал в Забавино отец Константин.

Глава третья
Константин

Господь долго не приходил в жизнь будущего монаха отца Константина. Не то чтобы Костя в Бога не верил, а просто надобности не отыскивал. Вот надобность в советской власти казалась очевидной, а в Боге не было ее вовсе.

Костя родился в семье, которую по советским неписаным законам стеснительно называли «семья служащих», хотя родители его и являлись самыми настоящими интеллигентами. Однако советская власть слово это недолюбливала за его аморфность и неясность. Впрочем, и самих интеллигентов она не любила ровно за то же самое.

Служащий – понятно: это тот, кто служит. Кому скажут, тому и рад служить. А интеллигент– кто таков? Тот, у кого интеллект есть, что ли? У политиков, получается, его нет? Или у рабочих советских, прекрасных и сознательных, разве нет интеллекта? В общем, сомнительное слово, непонятное и подозрительное.

Советская власть четко заявила: интеллигенция – это есть прослойка. Рабочие, крестьяне – огромные такие, мощные, необходимые куски пирога. А между ними прослоечка тоненькая – интеллигенция. В принципе, конечно, не нужна, но раз уж есть – то пусть и будет, дабы придавать разнообразие общему вкусу.

Служащие, правда, в этот пирог и вовсе не попадали. Видимо, подразумевалось, что они будут обслуживать и тех и других. Обслуживающий, так сказать, персонал – даже на прослойку не тянет.

Отец Кости – кандидат наук, работал в НИИ со сложным и одновременно секретным названием, где занимался усовершенствованием авиационных моторов. Дома не уставал гордиться советской авиацией и в праздники непременно поднимал тост «за ту отрасль, которая делает нашу жизнь крылатой».

Мечтал, что сын непременно станет летчиком.

Ну, и Костя тоже стал грезить об этом. Самостоятельной мечты у него никакой не родилось, а папина вполне годилась, потому что была современной и во всех смыслах возвышающей человека.

Мама трудилась в издательстве редактором научно-популярной литературы: помогала ученым внятно и доходчиво высказывать свои гениальные мысли.

Родители познакомились еще в институте, и мама любила повторять, что папа пошел в ученые, а мама – в пропагандисты ученых. Жили родители ладно и спокойно.

Жизнь вокруг была блеклой, довольно скучной, однако абсолютно понятной и предсказуемой. И блеклость, и понятность, и предсказуемость казались совершенно естественными, а потому не только не вызывали раздражения, но даже порождали в душе смутную радость стабильности.

Годами не менялось ничего. Наверху – одни и те же люди. Правда, иногда одни лица заменяли другие, однако это ничего не значило: люди были одни и те же. Одни и те же люди наверху говорили одни и те же слова, посылая вниз одни и те же выводы про то, что жизнь улучшается.

Внизу эти оптимистичные слова радостно подхватывали и несли как знамя – то есть как некое украшение жизни, делающее ее чуть краше, но сути не меняющее. Существование внизу тоже было вполне неизменным: одни и те же проблемы сменяли одни и те же радости. Даже по телевизору показывали одни и те же передачи, которые, конечно, имели разные названия, но один дух.

Советская власть все устроила удивительно: привычка жить так, а не иначе, стала сутью огромной страны, и все были убеждены, что никто эту привычку менять не намерен.

И тут восьмидесятые годы перевалили за середину, все забурлило и начало рушиться.

Казалось, что привычная жизнь – это, может, и не красивое, и даже в чем-то не совершенное, зато удобное существование. И вдруг выяснялось, причем как-то сразу: на самом деле это паутина, закрывающая все настоящее, и надо ее обязательно сбросить, и тогда освобожденные глаза увидят нечто невиданное и прекрасное, а освобожденное тело немедленно туда бросится.

Папа и мама ужасно обрадовались переменам. С какой-то бесшабашной легкостью они приняли вывод о том, что вся их жизнь была неправильной, а сейчас начнется верная, прекрасная и, что особенно важно, перспективная. Они начали ходить на митинги, требовать «социализма с человеческим лицом» и приклеиваться к телевизору, когда показывали политические передачи, то есть постоянно.

Костю происходящее тоже радовало. Ему казалось, что жизнь как-то просветлела, прояснилась, и там, в будущей ясности и светлости, ему наверняка найдется какое-нибудь прекрасное и очень нужное место летчика, а то и космонавта.

В стране, где мало кто понимал смысл слова «крещение», вдруг начали отмечать столетие Крещения Руси. На экране начали возникать священники, что возмущало отца и очень радовало маму.

Папа говорил:

– Опять дурят народ!

Мама возражала:

– Без Бога в России никак нельзя.

Папа гневался:

– Жили в России без Бога и дальше проживем!

Мама улыбалась. Она всегда так делала, чтобы не вступать с папой в лишние дискуссии – такие, в которых не может родиться истина, но вполне может вызреть скандал. Поэтому папа с мамой не ругались никогда.

В конце XX века в России все жили с абсолютным ощущением того, что на дворе не просто жизнь, но революционное время. А это время грубо и однозначно делит всех на революционеров и контрреволюционеров; идущих вперед и стоящих на месте; своих и чужих; правильных и неправильных.

Директор школы, где учился Костя, хотел быть более чем правильным, а именно бежать впереди революционного паровоза, указывая путь. И он пригласил в школу священника, отца Петра, чтобы тот поведал подрастающему поколению, почему так важно, что Русь крестилась.

Священник в рясе и с крестом на груди вид имел важный. Костю удивило, что этот безусловно солидный и даже отчасти таинственный человек постоянно всем улыбался.

А заметив грустного первоклассника, который понуро подпирал стену, всем своим видом показывая, что жизнь его не удалась навсегда, Петр схватил его на руки и крикнул на всю школу:

– Уныние – это грех! А ну-ка, дитя, улыбнись быстренько!

И первоклассник улыбнулся.

Отец Петр говорил спокойно, интересно и, что самое удивительное, без занудства. Привыкшие к ежедневной нудятине школьники поначалу даже поверить не могли, что взрослый человек может не умничать перед ними, а рассказывать невероятно захватывающие истории. Например, про князя Владимира, который крестил Русь. Князь этот оказался человеком не сильно приятным, творившим невесть что, но потом его пробрало, он отчего-то одумался – по-церковному называется покаялся – и даже стал святым.

Периодически священник обращался к ребятам:

– Может, у кого вопросы есть?

Школьник – это человек, который привык на вопросы отвечать, а не задавать их. Поэтому ребята испуганно молчали.

И вдруг кто-то крикнул испуганно:

– А вы что, и вправду в Бога верите?

– Кто спросил? Встаньте! – не переставая улыбаться, попросил отец Петр.

Никто не встал.

– Да встаньте же, не бойтесь, – продолжал улыбаться священник.

В рядах послышалось сопение, раздались выкрики: «Да не я это. Сам и вставай».

Наконец все затихло.

Отец Петр рассмеялся:

– Видите? Человек боится. А раз боится – значит, понимает, что спросил глупость. Иисус Христос, которого мы называем Спасителем всех людей, говорил: «Всякий, кто делает зло, ненавидит свет и не идет к свету, чтоб не обличались дела его, потому что они злы. А поступающий по правде идет к свету, дабы явны были дела его, потому что они в Боге соделаны».

Костя довольно туманно представлял себе, кто такой Иисус Христос и как это Он Один спас всех людей. Но слова Христа ему очень понравились. Они были красивые и при этом совершенно понятные. Косте даже показалось, что они имеют к нему отношение.

Всякий, кто делает зло, ненавидит свет и не идет к свету, чтоб не обличались дела его, потому что они злы. А поступающий по правде идет к свету, дабы явны были дела его, потому что они в Боге соделаны.

– Как же можно священника спрашивать, верит ли он в Бога? – продолжил отец Петр. – Вера – это основа всей моей жизни, моя основа. Я вам так скажу… – Отец Петр вдруг стал очень серьезным. Не строгим, а именно серьезным. – Человеческий разум рождает знания, и это очень здорово. И вот чем больше вы учитесь, тем больше ваш разум рождает знаний. А вера – это знание души, понимаете? Когда душа что-то абсолютно точно знает, это и есть вера.

Костя совершенно твердо понял, что никто и никогда не разговаривал с ними в школе так серьезно и уважительно.

Кто в четырнадцать лет не хотел иметь старшего товарища – человека необычного, но при этом относящегося к тебе, как к равному?

В общем, когда отец Петр уже двигался от школы к метро, Костя подскочил к нему:

– Извините, пожалуйста, а к вам в церковь можно прийти?

Отец Петр протянул руку:

– Давай знакомиться, меня Петром зовут.

Костя крепко пожал руку, представился:

– Костя. – А потом спросил: – А билет в церковь дорого стоит?

Священник расхохотался. Смеялся он здорово, от души, длинным, переливчатым смехом:

– Церковь– дом, для всех открытый. Приходи прямо завтра. Часа в четыре сможешь после школы? Знаешь, где наш Храм находится?

– Так он на соседней с моим домом улице. Только я там не был никогда.

Отец Петр еще раз пожал руку и ушел.

В церкви Косте больше всего понравилась атмосфера: какая-то иная, немного таинственная и торжественная. Никогда и нигде прежде Костя подобной атмосферы не ощущал. Люди молчали, а если и разговаривали, то тихо, вполголоса, словно каждый из них знал некую-то тайну и не хотел, чтобы ее услышали другие. Друг с другом люди общались мало, все больше обращались к картинам, которые в огромном количестве были развешены по стенам.

Картины эти – потом выяснилось, что они носят специальное название «иконы» – поразили мальчика особенно. Почти на всех были изображены люди, но какие-то странные. Косте казалось, что каждый человек в прозрачном шлеме над головой внимательно глядит непосредственно на него. Ему даже на миг почудилось, что все, кто здесь нарисован, знают о его существовании и смотрят на него, как на знакомого.

Это было какое-то поразительное, ранее неведомое и сладкое чувство причастности к чему-то таинственному, непонятному, но важному.

И Костя начал ходить в Храм – не потому, что понял необходимость Бога, а потому, что хотелось этих новых, непостижимых, а потому интересных ощущений.

Отец Петр разговорами не досаждал, ни за что не агитировал. Просто сидели в домике при Храме, пили чай, беседовали. Если Костя спрашивал или советовался, отец Петр всегда включался и говорил, что думал. Но первым с советами не лез никогда.

Окружающая жизнь приучила мальчика к тому, что всякий, кто начинал с ним говорить, непременно принимался его воспитывать. Отец Петр разговаривал. Делился мыслями. Не поучал.

Священник дал мальчику почитать Библию. Костя взял книгу не столько из интереса, сколько из вежливости. Даже попробовал почитать, но ничего не получилось: больше пары страниц осилить не смог, становилось нестерпимо скучно.

Долго думал – говорить ли об этом отцу Петру? Все-таки решился, хотя очень боялся, что священник начнет ругать и воспитывать.

Однако отец Петр только рассмеялся:

– А ты открывай книгу на любом месте и читай. Не понравилось если, закрой и в другом месте начни.

Костя так и сделал. Стало поинтересней.

В 1991 году праздник Рождества Христова впервые был объявлен нерабочим днем. Папа с мамой, разумеется, соорудили стол как положено на праздник, позвали даже своих друзей – выходной все-таки.

Однако вскоре выяснилось, что никто толком не понимает, что за праздник такой отмечается. И тогда Костя все рассказал: и про Христа, и про Вифлеем, и про Вифлеемскую звезду, и даже про волхвов.

Рассказывал он красиво и интересно, стараясь подражать Петру.

Впервые в жизни он так долго говорил взрослым. Они слушали его, не перебивая и не поучая.

– Откуда все это знаешь? – спросил отец, опрокидывая рюмку.

Костя не знал, что ответить, но, как всегда, выручила мама:

– Так… В школе же сейчас все это проходят. Новая программа.

Костя выдохнул облегченно.

А папа, опрокинув еще одну стопку, произнес:

– Нет, что хотите делайте, а я эти новшества не одобряю. Поповские разговоры не люблю. То, понимаешь, партия народ вела, теперь придумали – Бог. А я так скажу: народ – не трамвай. Ему не надо, чтобы его кто-то вел. Он сам едет. – Папа оглядел стол. – Ну, чего сидим, как неродные? Наливай! Как говорится, за праздник.

Костя как раз школу окончил, когда случился путч девяносто первого года.