Текст книги "Форпост"

– А ты думал, в сказку попал? – спросил Серегин. – Не, ты в жизнь вляпался. Кто нас сюда звал? И кто тут нам чем обязан?

– Вот те на! – Вася встал у стены и, сложив на груди руки, уперся в Серегина негодующим взором. – Нам эти американские барбосы обязаны всем! – Голос его обрел деревянную суровость идейного обличителя. – Зри в корень, земеля! И слушай, какой у нас к ним счет! От Гитлера мы их спасли? Это не обсуждается даже. Так они на этом еще и заработали с особой безнравственностью. Сплавили нам свои неликвиды за тонны золота. Это ж какой, сука, цинизм в квадрате! Мы кровь за них лили, не щадили жизней…

– Ты-то тут при чем? – буркнул Серегин.

– Еще как при чем! – Вася потянулся к пачке сигарет, чиркнул бумажной спичкой, закурил нервно. – Вот дед мой на Западном фронте три года по окопам напрягался. В любые погодные условия зимы и лета. Думаешь, это беспошлинно прошло для всякого рода сперматозоидов? Все проморожено до основания, хотя, с другой стороны, закалка, и она положительно сказалась в дальнейшем, пример перед глазами… Но это – редкое исключение. К тому же голодуха, апельсинов там не давали… Только, сука, водку для храбрости, но она ведь тоже не витамин… И сперматозоид, кстати, к ней приучивается, обретая пагубный навык. Понимаешь, какой нам случился урон по генофонду и по всем направлениям в принципе? – Отмахнулся от табачного дыма, продолжив вдумчиво: – Это первое… А как продолжалась инсинуация в дальнейшем? Холодная война, гонка вооружений. Опять мы в жопе и опять без полезных веществ. Дефицит, недовольство властью. И снова голодуха. Перловка, концентраты, солдатам – бром. Ну, картошка еще… И неопределенная, как богословие, медицина. Результат: развитие похоронного дела. Кто виноват? Естественно – демоны империализма, я в этом не сомневаюсь даже. Далее! – внушительно поднял палец. – Обрушив мировые цены на нефть, они навернули, считай, весь Эсэсэсэр. А теперь продвигают в наши мозги свою демократию. Капиталистический индивидуализм. То есть хотят придушить нас нашими же руками. Я вот тут задумался, крутя рулевое колесо… – Голос его обрел доверительную интонацию. – Подсчитал совершенно элементарно… В русском алфавите тридцать три буквы, а у них – двадцать шесть. Эти суки нам точно чего-то недоговаривают… А когда разберемся, чего именно, окажемся в очередной жопе без возможности проникновения к кислороду. По собственной дури и легковерию. Дело к тому идет стремительной походкой! Так что, братец, мы здесь кто? Можно сказать, бойцы на передовой! Народные мстители в тылу у врага. Отчуждаем то, что нам по праву принадлежит. Осуществляем законную экспроприацию, олицетворяющую боевые трофеи. Радеем и за себя и, за того, как говорится, парня… Кто не дожил либо не получил визу. Таких, как мы, надо бы еще во времена Сталина сюда переправлять. Через Магадан эшелонами. На чисто патриотическом мотиве, безо всяких шпионских командировочных, бескорыстно. Мы бы тут такого наворотили, что, пока бы они с нами разбирались, за СССР уже было бы не угнаться! Опустились бы руки… Но с этим решением политическое руководство промедлило… – Он запнулся: в номер вошел Джон.

Джон сказал:

– Все готово, парни. Дело не ждет.

– Вот так, – вяло произнес Вася. – Я не договорил, а уже и пора прощаться. Подведем итоги, земляк. Мои выводы: надо бороться. Преступления капитала нуждаются хотя бы в каком-то возмездии… Кстати, табачные компании – это же, б…, реальные торговцы смертью! – Он загасил окурок о плинтус. – Их всех взорвать надо, а мы всего-то какой-то контейнер с сигаретами упираем, даже неловко… Кроме того, я понял одно: нигде серьезных денег честно не заработать…

Джон, терпеливо выслушивающий речь на языке своих славянских предков, раздраженно кашлянул.

– О’кей, босс, – кивнул ему Вася. – Я готов заняться животрепещущей конкретикой, но у меня твердое условие: никаких телесных повреждений! Здоровье здесь стоит дорого. А его лечение – изнасилование в извращенной форме. Таким образом, рулим по интеллигентной легенде: вы угрожали мне оружием, а я отбивался от вас цитатами из гостиничной библии…

Через полчаса Вася, прилежно обмотанный клейкой матерчатой лентой, лежал на ковровом покрытии пола, а Джон выводил со стоянки тяжелый грузовик. Серегин двигался на легковушке в кильватере похищенной грузовой машины.

Мексиканцы, принявшие в отстойнике желанный груз, рассчитались с ними сполна, тем более Джон уверил их в повторении подобной акции на следующей неделе и даже взял под нее залог в десять тысяч долларов. Поскольку возвращения в Нью-Йорк в ближайшие годы не предполагалось, мести обманутых мачо он не опасался, забыв об их существовании через мгновение после умещения безвозвратного аванса в карман. Обмен товара на деньги страховал Серегин, в любой момент готовый выхватить из-за пояса пистолет, находящийся на боевом взводе. Несмотря на внешнюю миролюбивость мексиканцев, в деловых взаимоотношениях с ними Джон помимо личного обаяния полагал нелишней и обаяние силовой поддержки.

– А вот теперь, – сказал он Серегину, усаживаясь в машину, – нам надо увеличить свой капитал. И я знаю, что следует для этого сделать.

– И что же? – с опаской спросил Олег.

– Мы едем в Атлантик-Сити, – последовал твердый ответ. – В казино.

– Что?!

– Ты еще не понимаешь, с кем имеешь дело! Я знаю систему… Абсолютно беспроигрышную. Естественно, мы не разорим их дочиста, в этой шараге заправляют опытные итальянские сволочи… Но мы отрежем по кусочку от их жирных задниц! Со своим другом Джоном ты не пропадешь никогда! Кстати, вот твои пять тысяч за труды и за помощь.

– Всего-то? – спросил Серегин.

– А что ты сделал? – спросил Джон. – Составил мне компанию и поскучал с пистолетом возле гаража? Кроме того, я покупаю тебе документы за свой личный счет, хотя и в долг… Но без процентов. Не говорю про текущие расходы. С ними мы разберемся позже… Оцени и то, что ставлю тебя своими руками на настоящий американский путь. Ты каждый день набираешься знаний и опыта. И эти пять тысяч – неслыханная щедрость с моей стороны, признай это, не будь свиньей.

Кирьян Кизьяков. ХХ век. Пятидесятые годы

Летом Кирьян приехал в деревню навестить мать и отца, застав в родных местах большие и неприятные ему перемены. В безмятежный простор и в тихую благость знакомой местности вклинилась стройка деревообрабатывающего завода, расширилась зона, обрастая хозяйственными и производственными бараками, изуродовались таежные дорожки колеями, выдавленными шинами лесогрузов, валялось по обочинам ржавое железо и рваные покрышки вперемешку с почернелым упаковочным картоном, обрывками троса и битым стеклом. И уже шагали к новому форпосту социалистической цивилизации, блестя холодно и властно, как взоры конвойных стражей, возвышающиеся над тайгой мачты высоковольтной линии.

Обнялся с матерью, ткнулся лицом в охвативший ее голову белый чистый платок с полынным запахом, приметил с тоской седину в выбившейся из-под батистовой материи пряди, сеть упорных морщинок, пробивающихся над верхней губой и под глазами – явно и пугающе тускневшими… А отец, напротив, раздобрел, округлел животом, пожирнел шеей, излучая собой довольство, уверенность и добродушие человека, крепко стоящего на своей стезе в этой жизни.

Увидев серебряный крестик с продетой в петлю бечевой на груди сына, не сказал ничего, лишь переглянулся с матерью, и та кивнула – сурово и одобрительно. В расспросы не вдавались.

В предчувствии долгой и тягостной зимы, посвященной учебе, Кирьян особенно остро ощущал простор и свободу родных мест, в очередной раз оставляемых им ради неведомого будущего, путь в которое открывала бумажка о техническом среднем образовании. Цена бумажки – однообразие монотонных будней, унылость общаги и неприветливость мрачного городишки с его нелюдимыми обитателями, забивающимися зимой в свои норы, как древоточцы под кору. Единственная отрада – Даша… Ради нее он был готов претерпеть все.

Перед отъездом отец решил устроить ему небольшой праздник, сводив на охоту в свои тайные, богатые дичью угодья.

Весь вечер накануне чистили ружья, рубили свинец и катали дробь.

Пройдя ложбиной до отрога ближайшей сопки, отец обернулся, сказал:

– Охота – потом. Куда сейчас веду, путь запоминай крепко, а примет его много, моими трудами смастеренных. Валун видишь? Вот царапина – направление… Теперь изгибом идем, в кедрач…

– Так куда идем-то? – не выдержал Кирьян.

– Не столько «куда», сколько «зачем», – последовал ответ. – Затем, сынок дорогой, что час твой настал… И – ох, как часа того я ждал! Все поймешь скоро… К закату с дорогой управимся.

Шли долго и тяжко. Прошли границу известных Кирьяну буреломов и сгоревшей тайги. Дальше обогнули широкое и длинное, как ров, грозное в своей многовековой замшелости, болото. Места здесь были уже заповедные и гиблые, никто из местных сюда и носа не казал, а пропадали в этих дебрях многие. Поговаривали, что целая группа геологов сгинула еще до войны бесследно, а посланная за ними подмога вернулась измочаленная и перепуганная – все компасы у нее отказали, хорошо, обратно по солнцу и звездам выбрались. А ночами августовскими – холодными и прозрачными, дрожали над таинственной далью этих мест неясные голубые всполохи, извергаясь порой ввысь из земли ломкими молниями, тут же истаивавшими в темени таежных небес.

К утру, после безмолвной ночевки, вышли на высокий берег узкой и стремительной реки, несший своей зеленый прозрачный поток в разломе выветрившихся высоких сопок с бесчисленными дырами ласточкиных гнезд. В воздухе, от чистоты которого ныли легкие, висел хлопотливый птичий гомон и ровный шум несущегося водного потока, клокочущего на вершинах каменных глыб, выпирающих из стремнины.

Расстелив палатку, прилегли, оглушенные мощной и дикой красотой потаенного, чуждого человеческой суете и неге, одинокого и гордого мира.

Отец, скрестив ноги, опершись на локоть, лежал, покусывая нежный стебель подвернувшейся под руку травинки.

– Ну? – вопросил он, не оборачиваясь к Кирьяну. – Как тебе тут? После городских-то пейзажей?

– Красота… – выдохнул тот.

– Понятное дело… Там – пресмыкание. А тут… – Помедлил, затем сказал с чувством: – Тут – воля!

– Только участь здесь наша – гостей сиюминутных, – сказал Кирьян. – Вот так – налюбуемся и обратно по своим норам…

– Против того не пойти, – сумрачно отозвался отец. – А коли жизнь человеку меж людей дана, а люди по многим разумениям живут, то и нам к тому приспосабливаться требуется. Так вот, сынок, и разговор наш о том пойдет. Как бы среди мира грешного пристроиться умно и в достатке, со временем и с начальством ладя, дабы в канаве свой век не закончить. А начну с чего? Жили твои деды сибирские вольно, с миром и с Богом в ладу, а тут грянула напасть – власть советская. И деревню нашу староверческую, в свои времена основанную, решили сгубить бесы да олухи в буденовках. Все разорили, а за сопротивление дома пожгли, народ казнили, и подались оставшиеся в разброд – кто куда… Так мы с матерью твоей и с тещей моей незабвенной, святой женщиной, в этих краях и очутились – погорельцы, мол. Спаслись тайгой, дарами ее – босые, синюшные, по углам перебивающиеся. А по Расее в те времена от глада и лих миллионы сгинули! Вот что один лысый черт со своими подручными учудил! А теперь лежит, падла, в замке мраморном, под колпаком хрустальным, благодетель, видишь ли! Мы с матерью твоей о многих детях мечтали, дети в нашем быте крестьянском – другое, чем в городе избалованном, чем их больше, тем жизнь легче и хозяйство крепче… Только дал нам Бог одного, тебя, не смогла мать на ватагу сподобиться. И в тебе все чаяния наши и мечта моя великая, о чем потом расскажу. Ну, вот. Думали, сгинет вскоре нечисть краснозвездная, да хрен угадали! Вволю она над народом потешилась! А как война началась, меня враз на фронт подмели, и тут-то явились мне открытия, все мое сознание перевернувшие. Думаешь, все как один оборонять страну устремились, как в кино кажут и в газетах пропечатывают? Да уж! У многих сомнение было: вдруг, да к культурному немцу лучше переметнуться? И многие бы к нему ушли, если б не дисциплина коммунистическая, расстрелом не только отступнику грозившая, но и пагубой для семьи его. И дисциплина эта к войне применительно непреложным правилом во всех умах устоялась, а потому один был путь: в атаку! И вот тут осенило меня: вдруг все напасти большевистские благом обернулись, ибо по-особому закалили народ и осилили мы ту бойню, избавившись от такого ига, от какого никакая бы тайга не спасла! Дураком немец оказался в главном: никакого спасения нам не оставлял, никакой надежды, хоть и врал про обратное. Но врать-то врал, а зверства его налицо каждый день выворачивались. И другое увидел я: кровь кругом, трупы горами, а начальнички наши добро трофейное сортируют добросовестно и эшелонами в свои личные закрома направляют, к безбедной дальнейшей жизни готовятся. А возьми я, солдатик, драгоценность какую себе на карман, тут же и под трибунал загремлю, где если и дадут шанс выжить, то в штрафбате. А там выжить – задача, там всем смерть заведовала, строгий учет вела… Ну, свезло-таки, вернулся. Дальше – сам знаешь, устроился, обжился. Только времечко потекло новое, коварное, и куда его течь направилась, старался я уяснить, и вот что понял, сыночка: как не было правды, так и нет. Коммунисты свое гнут, прежнее, про добросовестный труд, презрение к деньгам, все такое, а верхушка-то их жирует бессовестно! И коли наведается к бедному человеку беда, ничего, кроме словоблудия, ему и не предложат. Впрочем, как и встарь. Так что истина проста: есть у тебя деньги – все будет хорошо, нет – от лиха не спасешься. Но и другое я видел: полезло после смерти Усатого, как трава сквозь асфальт, им угнетенное: алчность человеческая, себялюбие, к наживе расположенность… И тому теперь непротивление верхов имеется. Почему? Зажрались они, верхи, и прежним манером гайки заворачивать опасаются, самих такие завороты смять способны. Со всем их добром, исподтишка нажитым. А значит, послабления всякие будут. И точно! Начали они себя снисходительностью ко всякому «левачеству» спасать. Мол, подрабатывайте и поворовывайте, но меру знайте. Чтобы развращенность свою развращенностью других оправдать. А в сталинские игры с репрессиями с оглядкой поигрывать, штучно. Только за послаблениями всегда крах маячит. И аж нутро холодеет, когда подумаю, каким этот крах будет… Вдруг да частные хозяйства разрешат? Вдруг новых людей к власти допустят, толковых, совестливых? Так они ж с нашей воровской страной не управятся, под откос ее пустят… А коли махровое жулье наверх всплывет, тут и вовсе пропасть… Вот о деньгах я тебе толковал… Большие они друзья, верно, но судьба их от многих несообразностей зависит. И в прах обращаются они порой одним днем. А потому держать их надо в запасе необходимом, с текущей жизнью соразмеряя, но уж никак на них не любуясь, а в нужное и нетленное их обращая. Ну, вот и кончена речь моя долгая, а теперь пошли к наследию моему, что в большие люди тебя выведет…

– Уж не золота ли ты пуд намыл? – тяжело усмехнулся Кирьян.

– В наших краях его на легкий выем – редкими пятнами, – отозвался отец, поднимаясь. – Да и те освоены. Еще с той поры, когда сопки горами были…

Кирьян слышал, что в отдаленных окрестностях люди натыкались на стародавние копи, напоминавшие норы зверя. Находили в них кайла из странного рога и даже рукавицы из шкур, целиком содранных с лосиных голов. Снимали шапки перед превратившимся в камень обмедненным телом погибшего под обвалом рудокопа из племени, само имя которого давным-давно растаяло в тумане тысячелетий…

– А про геологов пропавших помнишь? – Отец смотрел на Кирьяна отстраненно. – Так вот… В болоте, думаю, сгинули, а одного, медведем задранного, нашел. Властям про то раззванивать не стал, кабы не вышло что… Прихоронил под елью. А вот сумку с бумагами его взял, изучил бумаги. Камни они тут искали, изумрудами зовутся. И нашел я жилы те, в бумагах обозначенные. А теперь, значит, вот… – Он шагнул к старой лиственнице, отмерив от нее пять шагов, потоптался, потом приказал: – Лопату бери, нарезай дерн… Складывай его ровно, после копай…

И Кирьян послушно принялся за работу. Вскоре из ямы, обложенной почернелыми кедровыми досками, был извлечен один из десятков хранившихся в ней увесистых прорезиненных мешков, перехваченных бечевой.

Бечева развязалась, и на ладонь Кирьяна выпал странный грязно– зеленый колючий булыжник с остатками сбитой коросты черного слюдяного сланца. А следом, светясь синеватым прозрачным отливом, из мешка выпростался ежик из сплавленных между собой грубо ограненных кристаллов…

– Золото! – послышалась презрительная реплика отца. – Ты сейчас его за пазуху можешь положить целую телегу… И в коленях не дрогнуть.

– Неужто кристаллам такая цена? – изумился Кирьян.

– И сомнения выбрось, – кивнул отец. – Только богатство это наше с тобой несвоевременное, опасное, но крохами его аккуратно попользуемся… А коли и тебе в жизни не будет удачи потратить его с пользой, внука моего сюда приведешь в свой черед… Все понял? А теперь главное: кто знает, вдруг доведется тебе в это место не по своей воле прийти, под стволом да по принуждению? Все бывает… Но и тут продумал я крепко задачу… И оружие найдешь по пути, чтоб отбиться, и ловушек для врага расставленных без числа. Без доброй воли твоей ни один камень отсюда не сдвинется. Все, укладывай дерн. Веткой землю смети, даже тут след оставлять – вне правил наших… И пошли далее, покажу, где изумруд обретается, и как добыть его поймешь…

Кирьян ослепленно зажмурился. Все смешалось в его голове. Теперь он был богачом. Но не испытывал от этого никакого счастья. Ибо в сознании его был только труд, и только трудом, по его убеждению, человеку и следовало жить. А значит, и богатство это, ничуть не тронувшее его душу своей значимостью, являло собой нечто отнюдь не праздное, а тот же труд и – долг, обязанный обратиться в Волю Божью.

Обратно шли побаловать себя, на охоту. Чтобы к рассвету прибыть к нужным местам, поднялись задолго до солнца, уйдя от реки черной ночью. В воздухе, будто просеянный через тонкое сито, висел муторный дождь, от которого в лесах наливается долгая и нудная капель.

Тайга вымокла до корней, почернели деревья, задетая хвоя осыпала путников пригоршнями обильных стылых капель. Все лесное пространство было пронизано монотонным и назойливым стуком срывающейся на землю тягучей воды.

Шли в сторону старого лесного пожарища, уже прораставшего неприхотливой молодой осиной и березой на полянах, изобилующих ягодой. Сырая погода не смущала: если с зарей дождь утихнет, наступит лучшая пора для охоты. Отяжелевшая, с намокшим пером птица теряет привычную настороженность, замирает в полусне.

Исподволь уходила с паром от трав окружавшая их мгла. Чернели застойной водой ямы от лосиных и кабаньих копыт.

– Вроде дотопали, – сказал отец, высунув запястье из одубевшего от дождя брезентового рукава дождевика. Циферблат часов слабо светился фосфором стрелок и цифр. Руки были влажны, лица тоже. Их окружал туман, и в его пелене нельзя было понять, продолжает ли сеять дождик или неразличимые облака уже истаяли.

Обугленные кусты и корявая, словно дегтем вымазанная черемуха, очерчивали границы лесного пожара, докатившегося сюда обширным пятном и сникнувшего по краям болот и промоин. За ними тайга стояла высокая, плотная и горделивая.

Отец первым шагнул в сторону черных безжизненных завалов выгоревших деревьев.

– Зайцев будем брать? – спросил Кирьян.

– Таскайся с ними потом, мешком плечо отломишь, – небрежно ответил отец.

Он не успел пройти и десятка шагов, как вдруг с громом и шелестом, прямо из-под его ног, выскочил кверху, в спасительный туман, матерый глухарь, наверняка лакомившийся здесь сморщенными сизо-черными ягодами поздней голубики.

Сверкнув белым подбоем, мощная птица тяжело потянула в высоту, но Кирьян мгновенно ударил навскидку: раз, два! Посыпалось перо. Глухарь на мгновение завис в воздухе, а после грузным мешком ударился оземь.

Отец рысью бросился к добыче, держа ружье наперевес, знал: глухарь крепок на рану. И битый насмерть, может уйти далеко, если не сломано крыло. Но тут с выстрелом повезло, дробь угодила под шею. Другое дело, теперь птицу предстояло затаить, привязав к ветвям: таскаться с самого утра с тяжелой, килограммов на шесть, добычей значило превратить охоту в маяту.

– А ты чего ж бьешь из-под меня? – увязывая петлей глухариные лапы, проворчал отец.

– Ты поднимаешь, я дело доканчиваю… – со степенным смешком ответил Кирьян.

– Ишь, распорядился, гражданин начальник…

Часа через три мешки наполнились. Они взяли еще одного глухаря, двух тетеревов и пеструю лесную куропатку.

Сбросив с плеч тяжелые и мокрые заплечные мешки, присели передохнуть на краю мохового болота с торчащими из него бледными стволами давно сгнивших, без ветвей и верхушек, сосен. Поодаль, омывая своими густыми коврами останки трухлявых пней, стелились, посверкивая сине-багровым бисером, брусничник с черничником.

Внезапно отец насторожился, пригнул Кирьяна к земле, шепнул на ухо:

– Сторожись, паря, кто-то рядом толчется, недаром остерегал…

Кирьян молча кивнул, превратившись в слух. Но куда ему было до отца, тот ощущал каждый шорох в тайге нутром, сердцем…

– Замер… Вот еще шаг сделал… – еле слышно выдыхал отец. – За кочки ползем, держись высокой травы… Не с добрыми делами сюда этот гость притопал, выцеливает нас, чую… – Он помолчал, затем, припав ухом к земле, лежал так долго, минуты две, затем, подняв голову, сказал, как дунул: – Замри тут, за меня не бойся… – И тут же резко поднялся, откачнулся в сторону, скрылся в кустарнике, мелькнул тенью в просвете двух сросшихся сосен, и в этот момент слух Кирьяна поразил резкий, сухой, но и раскатистый удар. И едва он успел сообразить, что это винтовочный выстрел, бухнуло гулко ружье отца.

Нарушая наказ родителя, скинув с себя плащ, Кирьян, пригибаясь, ринулся в сторону, где тот скрылся.

Отца он нашел на прогалине в чернотальнике, держащим ружье стволом вниз. Тот вскинул на него укоризненный взор:

– Чего дергаешься без команды? – И тут же перевел тяжелый озабоченный взгляд к густым сорным кустам, на чьих путаных ветвях в желтизне сухих листьев обвис ничком какой-то человек. Рядом валялась винтовка с серым, без лака, прикладом и рыжим от ржавчины стволом.

Отец стрелял из двустволки с десятка шагов, и дробь его шла потоками слитными, более разрушительными, нежели пули.

Незнакомец был мертв. Излохмаченная телогрейка на его спине, потерявшая от времени всякий цвет, теперь наливалась багряными пятнами. В прорехах ватных, в клочья разодранных штанов белели худые, тонкие ноги, на которых неизвестно как держались огромные перемятые кирзачи.

С содроганием оглядывая убитого, Кирьян поднял винтовку. Там, где в металл не въелась ржа, ствол был белесый, с давно утраченным воронением, прицел согнут, ветхий приклад пощелкивал на сорванной резьбе крепежных винтов… Он с трудом передернул затвор. Неухоженный механизм поддался туго, и стреляная гильза не вылетела, а выпала в траву тусклой латунной пустышкой.

– Думаю, последним патроном меня бил, – сказал отец. – Да только нашел кого… Будь у него автомат, все равно бы промазал и ту же бы гибель принял… – Он безо всякой брезгливости взял мертвеца за руку, всмотрелся в бледно-синие татуировки на безжизненной коже, обтянувшей кости предплечий. Присвистнул: – Это ж беглый… На него ориентировки к нам слали, точно. С далекой зоны ушел, триста верст отсюда… И с самой весны по тайге бродит… В чем только душа у него держалась?

Отец, прошедший войну, казалось, был вовсе не обескуражен произошедшим, а Кирьяну, впервые увидевшему мертвеца вне гроба, было и гадко, и страшно, и тошно. Истощенное тело убитого, едва прикрытое рваными остатками одежды, притягивало к себе взгляд, как магнит.

– Наш брат охотник для беглого – добыча дорогая, – говорил между тем отец, рывками выволакивая убитого из кустов. – Тут есть чем разжиться: спички, оружие, одежа, обувка да и хлебушек… Вот попался бы ему какой лопух или же неумеха, кончено дело! Распотрошил бы его да и дальше пошел колобродить, шатун проклятый! – Продолжил сокрушенно: – Раньше, кстати, тут банды водились, старателей промышляли… Намоют ребята золотишка, идут с хабаром через чащобы, а на тропах их уже лиходеи поджидают… Золотишко-то мыть – дело тяжкое, а вот чужими трудами воспользоваться – один момент… – Он провел ладонью по стволу ружья. Усмехнулся. – Вот интересно… Железа на земле куда больше, чем золота. Но золото убило людей больше, чем железо. Это я тебе, сынок, ко всему прежде сказанному… К нашему месту пойдешь, как знай: за спиной – враг!

– А с этим что делать будем? – Кирьян покосился на мертвеца.

Отец усмехнулся:

– Как – что? Милицию звать будем, прокурора… Милиция тут – волки, понятые – лисы, прокурор – медведь… Ох и дурак же ты еще, Кирюша! Ну, раззвони я об этом жмуре, чего станется? Люди, даже мать твоя, смотреть на меня станут, как на убивца, хоть и защищался я, да и тебя спасал… А в зоне как зэки мой подвиг воспримут? Я ж их смельчака завалил, блатную масть вылущил! Или мне от начальства медальку надо? Не-ет, плохая это награда, собачья…

Они молча отнесли мертвое тело к болоту, выбрали место и утопили беглого вместе с винтовкой под мхами. Затем, взвалив на спины мешки с опостылевшей дичью, выбрались из гари и побрели к деревне.

Охотничий задор бесследно пропал, возвращались угрюмо и молча. Перед глазами Кирьяна неотступно возникал то образ убитого доходяги, то сноровистые и отважные маневры отца в преддверии выстрела из засады, его спокойная, рассудительная речь, собственные дрожащие руки, ухватившие сухие лодыжки переносимого к топи трупа… Какая неизвестная, несчастная и изломанная судьба оборвалась перед ними? Уже не будет ответа.

А на душе лежал тяжкий, омерзительный груз… Но вот странно: они же ни в чем не согрешили! Они были правы! И бестрепетная логика отца тоже не подлежала сомнению. Но как бы ни было, случившееся мучило Кирьяна неотвязным страданием, будто он оказался причастен к деянию жестокому и грязному, навсегда измаравшему его душу.

И неужели дальнейшая жизнь снова ввергнет его в нечто подобное, и ввергнет не раз? И что же будет тогда? Вернее, каким же он станет? Таким, как отец? Отец, всегда и даже сейчас безоглядно им любимый и неподсудный. Но ему не хотелось быть подобием этого умного и сильного человека, и он с отчаянием сознавал, что всегда, пусть и отдаленно, его коробило от точной, хитро продуманной выверенности слов и поступков того, кто вынянчил и выпестовал его и чьим смыслом он, Кирьян, был.

И тут пришло тяжкое, как гиря, и окончательное, как заслонка печи крематория, понимание: они – одного корня, одной общей судьбы, а значит, таковым, как отец, ему выпало стать.

– Батя!

Отец, шагавший впереди, недоуменно оглянулся.

Кирьян подошел к нему, внезапно для себя обнял, ткнувшись щекой в намокший брезент его плаща, и – расплакался.

А тот, дрожа от ответной взволнованности, гладил дрожащей рукой его волосы и приговаривал незнакомым ласковым и ломким голосом:

– Сыночек, родной, вот же жизнь наша какая, а? Как увечит-то нас нещадно, как испытывает… И не видно тому конца…