Текст книги "Форпост"

Когда его охватила пыльная молчаливая темнота чужого враждебного помещения, он, прислонившись спиной к стене, погрузился в короткий зыбкий сон.

Утром отвели в туалет, дали стакан воды вместо завтрака, затем снова отвели в подсобку, где продержали до второй половины дня. После на пороге возник деловитый востроносый, поведав с ухмылкой:

– Ну, все готово. Едешь с пацанами за тем, что нам обсказал.

Его вывели на улицу. Свежий ветерок, ударивший в легкие, на миг опьянил его. Он осмотрелся. Перед ним стоял черный громоздкий джип – непомерная роскошь для поры конца восьмидесятых. Возле машины – трое громил с неприветливыми рожами, короткими стрижками. Двое одеты в кожаные куртки, третий – сутулый, с выпяченной челюстью и перекошенным узким ртом – в длинное шерстяное пальто и отменные, лоснящиеся от свежего крема штиблеты.

– Снасть мы взяли, – сказал Серегину один из парней. – Магнит дивный, канат прочный, лодка в багажнике… Еще чего надо?

Серегин, мрачно мотнув головой, полез в машину. Сел на заднее сиденье. Компанию ему составил тип в пальто.

Джип взревел мощным мотором и поехал себе. Быстро пронеслась Москва, ближайшие пригороды, осенняя сухая дорога шуршала под широкими шинами.

Свернули на узкий проселок, тянувшийся вдоль старого хвойного леса, затем пошел разбитый стародавний асфальт, ведущий к клоповнику нищих дач, влетели в яму на очередной развилке, при этом от встряски у сутулого вывалилась вставная челюсть, и – полилась родная речь…

Однако вскоре в лобовом стекле показался, как откровение, заветный пруд. Берег его, загаженный навалами строительного мусора с обломками бетонных плит и сгнивших досок, упирался в край дороги, отгороженный от ее щербатого полотна жестяными лентами отбойной полосы.

Уже начинало темнеть, в далеких коробках домов городских окраин затлели желтые прорехи окон. Светлая полоса заката истаивала под давящей синью сумерек. Пруд, будто впаянный, неподвижно стоял вровень с берегами, обросшими высокой засохшей осокой, темный, как остывший чифир. А к перелеску через старую вырубку шагали молчаливым строем сварные опорные мачты электролинии, похожие на огромные инопланетные существа с раскинутыми руками, бредущие послушной вереницей за горизонт, как солдаты к линии фронта.

С трудом найдя проплешину на обочине дороги, выгрузили тюк с лодкой, насос и круглую тяжеленную шайбу магнита. Гангстеры переоделись в резиновые сапоги и брезентовые плащи с капюшонами. Из багажника также были извлечены удочки, дабы ввести в заблуждение стороннего наблюдателя ролью рыбачков-придурков, пытающих счастье на загаженном мертвом пруду в неурочное время.

– Будешь показывать, куда грести, – приказал Олегу один из бандитов, накачивая педалью насоса постепенно вздувающееся серой резиной походное плавсредство.

Серегин рассеянно кивнул, прикидывая шансы побега. Мерзавец, кутавшийся в пальто, не спускал с него настороженного взора, постоянно находясь за спиной, а рука его покоилась в кармане, оттянутом предметом, наверняка представляющим собой злой пистолет.

Дело было плохо. Иллюзии не соответствовали подвохам реальности.

Кукурузная плантация, в чьи спасительные дебри намеревался ринуться Серегин, увы, была аккуратно скошена, остатки промерзших серых початков валялись повсюду, как оставленные на поле боя снаряды, а бежать до березового облетевшего перелеска предстояло значительную дистанцию, без труда преодолеваемую пулей. Оставалось лишь ожидание страшной развязки. От бандитов несло ощутимой неприязнью и темными помыслами, и теперь, очутившись наедине с ними в вечерней глуши, он всецело уверился в том, что, хотя и подними они со дна несуществующие стволы, пощады ему все равно не будет.

Лодка между тем отчалила от берега, гребец потряс веслом, смахивая с него налипшую грязную тину, схожую с пропитанной нефтью ветошью, и крикнул Олегу:

– Ну, куда теперь, фраер?

– Вперед и – забирай чуть левее, – отозвался тот. Затем, обернувшись к своему стражу, сказал: – К берегу давай подойдем, оттуда кидал, сориентироваться будет проще.

Тот сумрачно кивнул.

Приблизились к воде, глядя, как «рыбачки», установив по бортам удочки, разматывают канат с привязанным к нему магнитом. Серегин прикидывал шансы: резко обернуться, сбить конвоира с ног, оглушить… Нет, подонок держал выверенную дистанцию и был, чувствовалось, начеку, ожидая от пленника любой пакости.

– Ну, здесь кидаем? – донеслось с лодки.

– Давай! – согласился Серегин.

Магнит ушел под воду. Дождавшись его упокоения на дне, уловщики потянули канат. Вынырнувшая из воды чушка напоминала странного ежа. Приглядевшись, Олег понял, что она густо облеплена осклизлыми проржавевшими гильзами.

– Ты чего, и гильзы сюда бросал? – донесся вопрос.

Серегин, немало пораженный внезапной находкой, сподобился на сдержанный кивок.

Магнит, очищенный от хлама, вновь скрылся под водой, и новый сюрприз не заставил себя ждать: из воды был извлечен целехонький ружейный ствол без приклада. Судя по всему, пруд по невероятному стечению обстоятельств и в самом деле являлся хранилищем неведомых криминальных тайн.

– Твой? – демонстрируя ствол, вопросил один из рыбаков-бандитов, и Олег снова кивнул.

– А автоматы где?

– Ты кидай, кидай… – небрежно произнес Серегин, искоса наблюдая за утратившим бдительность сутулым стражем, заинтересованно вытянувшим шею в направлении лодки и сопящим прямо в ухо Олегу.

Он уже приготовился обернуться и нанести удар бандиту кулаком в лицо, но тут магнит вновь вознесся над плоскостью воды, и Серегин оцепенел: на металлической подошве плотно укрепились две ребристые округлые гранаты…

– Во, сюрприз! – воскликнули в лодке.

– Осторожно, пацаны! – крикнул сутулый, выступая вперед Олега и предупредительно махая рукой.

– Знаем, не бзди! – последовал снисходительный ответ, затем Олег увидел пальцы, уцепившиеся в одну из гранат в попытке оторвать ее от притяжения стальной плоскости, а в следующий миг в этих пальцах словно чиркнула спичка, тут же разросшись бледно-желтым пятном, и Серегин, столь же мгновенно уяснив природу этого всплеска света, повалился на землю. Грохота он не услышал, но ему показалось, что вокруг него взорвалась вселенная. Все заполонил ослепительно-красный свет, в нос ударил запах дыма и пороха, свистящая упругая волна пронеслась над головой.

Сквозь оглохшее сознание до него пробился тонкий болезненный ор сутулого. Тот стоял на карачках, пытаясь привстать с земли. Из кармана пальто, с распластанными по земле полами, торчала рифленая рукоятка пистолета. Он был похож на подбитую дробью ворону.

Очумевший Серегин, поднявшись на негнущихся ногах, взял сутулого за шиворот, потянул к обочине. Соскальзывая подметками штиблет на глине, тот медленно, скособочившись, привстал. Пальто его зияло рваными прорехами от ударивших в грудь осколков, по столь же драным, измазанным землей брюкам обильно текла кровь.

– Спаси! – просипел сутулый. – В больничку меня… – И Олег, машинально подхватив его сползающее на землю тело под талию, другой рукой изъял из кармана пистолет, сунув к себе за пояс. Впрочем, таковую мимолетную, в рабочем порядке конфискацию служебного оружия сутулый отстраненно проигнорировал.

Серегин обернулся в сторону пруда. Из его черной безмятежной глади выступал лишь нос лодки. Да! Не все то лебедь, что над водой торчит… Присутствия «рыбачков» не обнаружилось, они словно растворились среди безмолвия поникшего камыша и стоячей воды.

Он с трудом доволок до машины тяжеленного, как бревно, бандита, из которого хлестала кровь, будто из садовой лейки, уместил его на заднее сиденье и не мешкая тронулся в сторону города.

У первой попавшейся на дороге больницы свернул к приемному отделению, выволок стонущего доходягу, прислонив спиной к пандусу и, не дожидаясь появления нежелательных свидетелей, поехал дальше.

Подрулив к знакомому бару, осмотрелся. Найдя в вещевом ящике салфетки, протер руки, счистил пятно крови с рукава куртки и прошел в дверь, цепко оглядев полутемное пространство. Те же девицы за стойкой, две молодые пары за столами. Одна из девиц, подняв на него глаза, сказала игриво:

– Куда спешите? Составьте компанию, не пожалеете!

– Вы такая фешенебельная, что мне нерентабельно… – буркнул Олег, приветственно махнул рукой бармену и двинулся к боковой служебной двери.

А вот и логово востроносого… Достав из-за пояса пистолет, оттянул затворную раму, узрев маслянистую латунь гильзы. Патрон был в стволе и, судя по всему, еще час назад предназначался именно для него.

К огромному облегчению Олега, востроносый пребывал в рабочем одиночестве, озабоченный изучением каких-то бумаг. Перед ним стоял чай в мельхиоровом подстаканнике, в пепельнице дымилась длинная тонкая сигарета.

Подняв глаза на вошедшего, деловой человек застыл с вытянутым лицом. После, пожевав губами, спросил цветным голосом:

– Что за явление?

Серегин наставил ему в лоб безжалостное немое дуло. Процедил:

– Верни ключи, сука.

– Сейчас, сейчас… – Востроносый, чье лицо побледнело некими слоями, где серый цвет соседствовал с белизной рафинада, будто слоеный торт, крутнулся косой юлой в кресле, потерянно поводил руками над столом жестами медиума и, обнаружив наконец заветный ключ от сейфа под бумагами, привстал, сделав нетвердый шаг к металлическому ящику.

– Открывай, мразь!

– Чего случилось-то? – бормотал востроносый в изумлении, отпирая дверцу.

Олег молчал, глядя на его хлипкую, как у подростка, шею и беззащитный затылок с прилипшими к нему редкими вспотевшими волосиками. Взвесив пистолет на раскрытой ладони, словно булыжник, коротко размахнулся и влепил литье масляной оружейной стали в голову врага, гуманно подгадав удар чуть выше виска. Впрочем, не столько гуманно, сколько расчетливо, – сидеть за убийство выродка не хотелось…

Хрюкнув утробно и коротко, мучитель завалился недвижным кулем на уютный войлок паласа. Серегин распахнул дверцу сейфа, сразу же увидев свои ключи, лежащие поверх перетянутых резинками пачками долларов. Наручных часов, конфискованных бандитами – незамысловатых, с потертым ремешком, доставшихся еще от отца, в сейфе не нашел, а потому позаимствовал тонкий золотой «Брегет» с запястья поверженного противника. Взяв со стола сумочку утратившего сознание главаря, он, рассмотрев в ней бумажник, засунул поверх него деньги и, с трудом застегнув распухшее галантерейное изделие на замок, вышел в помещение бара.

– Ночью дождя не обещали? – деловито спросил Олег у покосившихся на него проституток.

– А хер его знает, – произнес нежный девичий голос.

Деловито и скупо кивнув человеку с бабочкой за стойкой, распахнул дверь, ведущую на улицу.

Доехав до места парковки своих «жигулей», открыл их, сунул руку под переднее сиденье, с облегчением обнаружив под ним портмоне с документами, а затем, подойдя к полуподвальному оконцу, заглянул в щель между шторами. В шарашке кипела знакомая жизнь. Моргали лампочками видеомагнитофоны, за командным столом восседал озабоченный Рома, вертя в руках какую-то видеокассету, соратники рылись в картонных коробках, сортируя товар. Возврата сюда Серегину отныне не было. Он хладнокровно взглянул на свои новые часы. Достойная замена… И спешащая по кругу золотая стрелка советовала ему хлопотливым примером своего движения поторопиться…

Перевоз вещей со съемной квартиры в спасительные родительские пенаты занял не более часа. Джип он отогнал в центр города, бросив в переулке и мстительно выкинув ключи от него в кусты.

Вышел на Тверскую улицу, еще носившую имя пролетарского писателя Горького, едва ли востребованного в отринувших коммунистические идеи массах. Невольно в голове составилась фраза: «Алексей Максимыч Горький был несладкий человек…»

Он потерянно усмехнулся таковому опусу…

Вдоль улицы тянулись бесконечные лотки и их подобия. Торговали, разложив разномастное барахло на табуретах, перевернутых ведрах, попросту на подстеленном на асфальт картоне. Фонари едва тлели, власти экономили электричество, и во мгле у импровизированных прилавков во множестве горели свечи.

И это бывшая имперская улица, ведущая к сакральному Кремлю?!

Во всей представившейся его глазам картине сквозила такая убогость и обреченность, что ему остро захотелось уехать отсюда навсегда. Нищета, бандиты, продажность недальновидных болтливых политиков… И с этим – прозябать?

Он тряхнул головой.

Теперь предстояло навестить Аню, поведав ей о случившемся, а после – искать новую работу. Впрочем, с ее поисками можно было и повременить. Денег на хлеб насущный теперь у него имелось предостаточно.

Кирьян Кизьяков. ХХ век. Пятидесятые годы

К шестнадцати годам Кирьян покинул дом, отправившись в город, в ремесленное училище. Родитель справил сыну костюм: не в ватных же старательских портах предстать ему перед городскими модниками?

Лихие людишки, подкармливающие своих дружков в зоне, обещали отцу обустроить сына так, чтобы тот ни в чем нужды не испытывал, о тех, кто препоны чинить будет, им бы докладывал, а коли случатся невзгоды, то обещали подсобить всячески.

Мать заклинала его, чтобы компаний с попечителями своими он не водил, ни на какие их сладкие посулы не откликался, но и без нее Кирьян знал убежденно и отчетливо, что не те это люди, с кем нужно по жизни идти, пустые они и ненадежные, праздной выгодой пробавляющиеся, следа доброго не оставляющие и исчезающие в итоге беспамятно, в никуда, как снег талый и листья прелые.

Звали этих людей ворами, жили они чужим, несли всем лишь горе, ущерб и слезы, однако не тяготились они своим темным ремеслом, а, напротив, кичились, считая себя находящимися в этой жизни по праву, подобно волкам, санитарам стада. Да и стадо, что удивительно, мирилось с ними, как с данностью, а потому – что толку пенять на несовершенство мира, тем более именно стадо и порождало своих обидчиков. Однако существовала и еще одна сила, надстоящая и над стадом, и над волками: пастух. Но пастухами рода человеческого надо и родиться, и стать. А пока юный школяр Кирьян только осваивался в незнакомой среде тусклого скучного городишки с архитектурой барачного типа, жил в общежитии, – здании из кирпича, выкрашенного режущей глаз красной краской, притираясь к сверстникам, среди которых было немало местной шпаны. И добросовестно, а иначе и не умел, изучал специальность слесаря по ремонту сельскохозяйственной техники.

Сосед по комнате – долговязый приблатненный парень по имени Арсений, не расстававшийся с папиросой, одетый по босяцкой моде в тельняшку, люстриновый пиджачок и в зауженные – под хромачи «гармонью», порты, встретил Кирьяна подколками: дескать, чего приперся сюда, деревня? От крестьянской доли отлынивать? Городских девок щупать? Или по пивнушкам и киношкам колобродить? Ну, тогда держись – здесь тебе быстро роги поотшибают, коли не в ту колею вывернешь…

Смолчал Кирьян, ответил косым прищуром на насмешки брехливые, а вечером навестили его приглядывающие за ним урки – мол, как устроился, чем помочь? И одарили урки борзоватого Арсения парой небрежных взоров, много чего тому поведавших, и тотчас после ухода зловещих гостей принял он образ паренька дружелюбного и отзывчивого, и явно не из страха и принуждения, а по соображению выгоды, способной извлечься из знакомств Кирьяна.

От безысходности пошел Арсений в ремеслуху, заставила одинокая, выбивающаяся из сил мать, и по всему виделось, что ненавистны были ему и дисциплина, и науки, и приложение рук к металлу, а мечталось о жизни легкой, безалаберной и трудами необремененной, да и что тут крутить – воровской. И «финка» у него была, и отмычки, и даже дореволюционного издания словарь блатного языка, изучаемый им куда прилежнее пособий по алгебре и физике.

Вторым соседом Кирьяна стал его ровесник Федор, также из городских, но представлял он собой полную противоположность наглому и лихому Арсению характером мягким, покладистым, стремлением к учебе, врожденным тактом и терпеливой молчаливостью.

С Федей Кирьян сдружился сразу же, проникнувшись к новому товарищу симпатией и доверием, отмечая опрятность его, добросовестность и философское безразличие ко всякого рода бытовым неудобствам, первое из которых являл собой неугомонный Арсений. Тот натаптывал грязными подметками пол в комнате, был криклив, поминутно матерился и часто возвращался в общагу к рассвету после загадочных похождений в ночном городе. Возвращался через подвальное окно с выставляемой рамой, как правило, навеселе, порой битый, а однажды заметил его Кирьян у умывальника, отмывавшего засохшую кровь с хищного клюва «финки».

Происходил Федор из семьи поповской, отец служил в областном храме, чудом уцелевшим после революционных погромов, и большинство будущих ремесленников, проникнутых постулатами коммунистической идеологии, относилось к нему насмешливо и свысока. Порой позволяли себе подленькое, исподтишка рукоприкладство в понимании его безнаказанности, ибо кто вступится за чуждый элемент в здоровом обществе строителей светлого будущего?

Но тут уж за сотоварища своего вступился Кирьян, расквасив пару носов, да и Арсений не подкачал, пригрозил ножом обидчикам, а одного и порезал слегка для острастки. Логика его заступничества была путаной, но искренней: мечтал он о церковных татуированных куполах на своей груди, положенных заслуженным бродягам, кроме того, как многие уголовники, был парадоксально богобоязненен. А гонения на церковь расценивал как происки властей, по определению враждебных всему свободолюбивому, к чему причислял близкое его натуре блатное сообщество.

Под Рождество, на каникулы, Федор пригласил Кирьяна к себе домой – на праздник великий, к столу домашнему, да и развеяться в деревенских забавах: на лыжах по лесу пройтись, с сопок на санках покататься, в притоке реки со льдом разваленным, сачком-подъемником рыбу половить.

Все сбылось, как обещал товарищ, и снова очутился Кирьян рядом с тайгой, с воздухом родниковым, с водой из ключа, с заботами деревенскими, с избами, тяжко заснеженными, сараями с коровьим и козьим духом, ничуть его не смущавшим, – здоровый то дух, от жизни он, а не от мертвого парфюмерного лукавства. А рассветный крик петуха, врываясь в сон, лишь сладость сна осознать давал и счастливого бытия продолжение.

Село было большим, с конюшней, тракторами, пшеничными и ржаными угодьями, полями льна, многочисленным населением, ватагами ребятни, и, как сразу же уяснил Кирьян, несмотря на колхозную партийную политику, народ не бедствовал, жил смекалисто, кормился тайгой, браконьерил на речке и держался друг за друга. Здесь не веяло ни унылостью заброшенной деревни, ни равнодушием городской отчужденности. И секрет столь редкого колхозного процветания, как пояснил Федор, заключался в личности местного директора, мужика ушлого, здешнего уроженца, умеющего и властям не перечить, и за народ постоять хитроумно.

Но и иное открытие ожидало его, открытие величайшее, самой судьбой ему предназначенное, что понял он сразу, душой затрепетавшей смятенно и явственно в теле и в сознании пробудившейся, как нечто отдельно от существа его оформленное. Случилось это, как только шагнул он в храм, где вел службу отец Федора в облачении золотом, среди начищенной бронзы подсвечников, зачерненных временем икон, под лазоревым куполом свода, блеклыми фресками расписанного.

Никогда доселе не был он в храме, да и о Боге и вере в него ведал смутно, ибо отмалчивались от таких разговоров отец и мать, да и другие отмахивались от его вопросов, а тут явственно и безошибочно уяснил он, что оказался в месте своем, родственном самой сути его, и отныне бесповоротно необходимом. Именно здесь, как представилось неясно, но проникновенно, предстоит ему постичь иную науку и иное получить знание – путеводное, неразменное.

А вечером, уже в доме священника, подойдя к нему и поклонясь стесненно, произнес он, алея от вероятной глупости и сумасбродства своего обращения к человеку высшему, многие собой неведомые тайны олицетворяющему:

– Дядя Феодосий… Хочу, чтоб наставили… Чтоб в храм неучем не ходил… Ну, еще окреститься, коли требуется…

На него смотрели веселые, внимательные глаза. Но не было в них ни тени насмешки, ни всплеска пренебрежения.

– И откуда у вас этакое желание, молодой человек?

– Как в церковь зашел, так как-то… Ну, сразу.

– Окреститься недолго. Но сначала надо понять, ради чего. Пошли, долгий разговор будет…

И всю последующую ночь в свете керосиновой лампы читал он Новый Завет, а утром засыпал батюшку вопросами, а после снова пошел в храм, и снова долгая вечерняя беседа со священником затянулась до полуночи, и снова он читал, читал и читал…

А после было крещение – великая веха в его жизни. И каждое мгновение свершенного таинства он благодарно запомнил и сохранил в себе. И выйдя из храма, внезапно, остро и счастливо понял: теперь у него есть вечный и неотъемлемый оберег. И главное – быть оберега достойным.

Тогда ему казалось, что это так просто…

В разговорах с отцом Феодосием на все вопросы его он отвечал без лукавства, но и сам спрашивал:

– А раньше, до Христа, ведь жили на этих землях люди, и вера у них была – хоть какая, пусть языческая, не винить же их за то?

– Все было, – последовал ответ. – А что именно – кому ж то ведомо? Но то, что в Сибирь из Индии и Тибета народы пришли в незапамятную пору, тому сродство языков сегодняшних и доказательство. А религия древних тоже осмеянию не подлежит: там, в слоях нам невидимых, много сущностей таится – и добрых, и злых, и недаром им поклонялись, и доселе они рядом с нами, и хулы своей и унижения не потерпят… Только над всеми ими – Бог, а у тебя заступник и спаситель отныне – сын его, таков был твой выбор. Ладно, мороз сегодня спал, пробегись с Федькой на лыжах, что в избе торчать – вон солнце какое…

– А чего всюду лозунги, будто религия – опиум для народа? Ведь от опиума – вред, а какой вред от церкви?

– Революция – вот, опиум… – пробурчал Отец Феодосий. – Гуляй давай, сердечный, набирайся воздуха…

Обратно в город Кирьян и Федор возвращались, объединенные своей общей, не подлежащей праздному разглашению, тайной. И чувствовали себя родными братьями, пусть в том друг другу не признавались, стыдясь елея сентиментальности и напыщенности голословия.

А ночью, уже в общежитии, встав с казенной кровати, подойдя к заиндевелому окну, фиолетово озаренному уличным фонарем, мерзлым крючком склонившимся над улицей, едва различая черные тени зданий, испытал Кирьян такую слезную тоску по оставленному селу с его, казалось бы, вечным праздником чистой и ясной жизни, что поджал ком под горло от грядущего однообразия учебки, ее мастерских, стен в выцветшей масляной краске, от глупых и суетных сотоварищей, неизвестно к чему стремящихся…

А к чему стремится он, Кирьян?

И тут все будто соединилось в голове: село, угодья, церковь… И главное: община. Вот он – стержень благополучия многих, соединенных общим трудом и верой. И над всем этим должен стоять священник – главный правитель, судья и глашатай от Бога. Ранее – жрец. Тот, чье слово – закон.

Но какой правитель и жрец из отца Феодосия? Он всего лишь примиритель, утешитель, соблюдатель ритуалов, шестерня в иерархии церковной машины и ничто в глазах всесокрушающей советской власти, снисходительно позволившей ему пребывать в сане.

Так значит, все хрупко, зависимо и ненадежно? И малейший каприз власти способен обратить в прах любые труды и чаяния? Но и власть беспощадно сжирает своих слуг, всю жизнь положивших на вхождение в нее, достаточно заглянуть в газеты… Был начальник, и вот уже подпирает затылком кирпич расстрельной стены… Что же остается? Прозябать, пресмыкаться, плыть по течению, ожидать неясных перемен? Или все его рассуждения – гордыня, от которой остерегал священник?

С этими путаными тягостными мыслями Кирьян уснул, а утром о них и не вспомнил, разбуженный вернувшимся из очередных ночных скитаний Арсением. Не зажигая света, в потемках, запыхавшийся, с блуждающим взором, тот сунул ему в руки увесистый тряпичный сверток, шепнул осипшим от волнения голосом:

– Спрячь прямо сейчас понадежней, не в комнате только, я побежал, легавые на хвосте… – И, крутанувшись на каблуках, запахнул на себе полушубок, ринувшись обратно к двери.

Кирьян развернул сверток. Деньги. Да немалые, в крупных ассигнациях…

Страх и внезапная догадка о своей невольной вовлеченности в какое-то неведомое черное дело в мгновение испепелили паутину сна, он подскочил на постели, оглянувшись на мирно посапывающего Федю, спешно оделся и бросился по лестнице вниз, к кладовке, набитой хламом. Раскрыл дверь, обитую вспученной фанерой, увидел под завалами промасленной ветоши обрезки ржавых водопроводных труб, глубоко засунул сверток в нижнюю, с обваренной на конце втулкой, приткнул к трубе сгоревший вонючий трансформатор с почернелыми витками меди и – вспорхнул стремительной тенью по пустынным предутренним лестницам обратно на свой этаж.

Забрался под одеяло, сомкнув глаза. Но уже через считаные минуты с нижних ярусов здания донеслось хлопанье дверей, начальственные баритоны, торопливой походкой, скрипя сапогами, по коридору прошли люди, затем в комнате вспыхнул свет, и сквозь прищур растревоженных глаз он увидел синие милицейские шинели, алые канты погон и грубые напряженные лица.

– Ну-ка, встать! – прозвучал хриплый приказ.

Кирьян нехотя спустил ноги на пол. Спокойно посмотрел на вошедших. Сонный Федор, притулившись к спинке кровати, ошарашенно водил глазами по сторонам и машинально крестился, шмыгая носом.

– Где подельник?! – на взвинченной ноте прозвучал вопрос. – Деньги где?!

– Какой еще подельник?.. – выдавил из себя Кирьян.

– Арсений, корешок твой…

– Он мне такой же корешок, как вы… – Дерзость вырвалась непроизвольно и вяло, но разозлила милиционеров всерьез.

– Ах ты, шпана гнусная… – Старший обдал его привычным матом. – За дураков нас принимаешь?

– Я по первому впечатлению о людях не сужу…

– Что?! Сейчас ты у нас запоешь: «Зачем меня мать родила»! А ну, подъем!

Полетели по сторонам подушки, простыни, перевернуты были матрацы и выпотрошены чемоданы с жалким ребячьим скарбом, пересчитаны гроши в кошельках, отодвинут косо шкаф с дверьми – распахнутыми, как и полы шинели упарившегося от обыска дознавателя.

Глава милицейских, поразмыслив трудно, решил сменить гнев на милость. Усадил Кирьяна на кровать, протянул ему папиросы. Тот мотнул головой:

– Не курю…

– О, как! – искренне удивился милиционер. Затем, приобняв Кирьяна за плечи, произнес доверительно: – Ну, колись, паря, мы ж все знаем, сюда он метнулся, нам точно доложили… Или вы неудачно моргнули и все проспали? – Посмотрел на омертвевшего от страха Федю, сообразил что-то презрительно и быстро, повел губой и продолжил веско: – Слово офицера даю: ничего вам не будет, скажите только, деньги где…

– Никаких таких дел, – ронял слова Кирьян, глядя в сторону, – мы и Федю с Арсением вашим не водили. И к чужому касаться не привычны. А что с нами он тут прописан, то не нашим желанием, комендант расселением заведует.

Мильтон нехотя убрал руку с его плеча.

– Ну, не хочешь по-хорошему, значит, с нами поедешь…

– Ваша воля… – вздохнул Кирьян.

– Да ты прям как попик! – осклабился милиционер. – Небось и в Бога веришь, и в церковь ходишь? И этот вон… – кивнул на Федора, – крестами себя осеняет, как заведенный… Гнездо тут, что ли, у вас сектантское?

– Мы не сектанты, а православные, – сказал Кирьян.

– Вот те на! – искренне изумился страж порядка. – И это я слышу в советском учебном заведении! Да тут с вами другим товарищам следует поработать… И крепко поработать! Возьмем на заметочку, значит… А Арсений, кстати… – Взглянул на Кирьяна с пытливым прищуром. – Он-то чего? Тоже в церкви поклоны бьет, грехи отмаливает?

– Время ему не пришло, – сказал Кирьян. – А придет – станет.

– Ну… ладно, – после раздумчивой паузы произнес милицейский чин. – Интересный ты парень… Но коли прознаю, что… – Договорить он не успел: на пороге внезапно вырос Арсений.

Веселый, нетрезво покачивающийся, оглядел помещение бесшабашным и плутоватым взором, затем развел руки картинно, поклонился в пояс обомлевшему милицейскому собранию и, отодвинув плечом бородатого дворника-понятого, приветливо изумился:

– Вот, так и гости у нас под утро! Здравия вам желаю, граждане начальнички! Что случилось, что кто натворил? Неужели Федя с Кирюшей? Ай-яй-яй! Ну, сознавайтесь, пацаны, чего учудили? Мне прямо-таки любопытно, честное пионерское слово! А кроватка моя чего перевернута? Неужто и я под чужой разбор пристроился?

Общий яростный рык милицейской своры был ему ответом. А в следующую минуту был Арсений ловко и жестко сбит с ног, уткнут лицом в пол, обыскан и закован в железо наручников. А после вздернут за шиворот натруженной умелой рукой и вынесен в коридор в топоте сапогов и в шерстяном шорохе шинельного сукна, и только с лестницы донесся его глумливый, через боль, голос:

– За что, паскуды?! Я со свиданки вернулся, я спать обязан! И ничего я не пьяный, я в жопу трезвый! В чем виновен, скажите? Где прокурор, б…?!