Текст книги "Падение «Вавилона»"

Утром по зову охрипшей трубы я, сбросив с себя ровно затянутое колким инеем одеяльце, поспешил на построение.

Во избежание простуд и вообще для укрепления общего иммунитета после переклички нам был устроен оздоровительный пятикилометровый кросс, повторявшийся затем каждое последующее утро; далее был завтрак, по окончании которого старшина объявил, что главная цель нашего пребывания в здешних просторах – помощь в строительстве важного военного объекта, возможно, и стратегического назначения.

Старшина или добросовестно заблуждался, или бессовестно врал, поскольку по прибытии на объект, находящийся неподалеку, мы сразу уразумели, что командированы для возведения нескольких частных коттеджей в качестве бесплатной рабочей скотины.

Каждому из нас «стратегическое» строительство запомнилось, уверен, на всю оставшуюся жизнь!

Пахота начиналась ранним промозглым утром и заканчивалась таким же прохладным вечером, хотя ощущение низких температур ранней весны вскоре нами было утрачено: перед отбоем, голышом стоя в снегу, мы, смывая пот и грязь, с наслаждением обливались льдистой водой из умывальника, и пар клубами валил от наших разгоряченных тел, подверженных теперь простудам в такой же степени, как высокопрочные металлы и прочие элементы неорганической природы.

За день нами переносились с места на место тонны кирпича, бетона, строительной арматуры и прочих тяжестей, и жирок, нагулянный мной на госпитальном курорте, пропал без следа.

Не обремененный тяжестью носилок с раствором, я порой чувствовал, что, подпрыгни сейчас, улечу к звездам, а двухпудовую гирю, зацепив мизинцем, мы перебрасывали друг другу, как баскетбольный мячик, и утренний пятикилометровый кросс воспринимали как детскую потеху.

Культурно-развлекательными мероприятиями являлись упражнения в стрельбе из автомата и пистолета, швыряние гранат на дальность и точность, подтягивания на турнике и отжимания от пола, то бишь от земли, до крайней степени измождения.

В палатках мы уже спали в одном нательном белье, не всегда и прикрываясь поверх одеяла шинелью, и наши первоначальные мечты о ночлеге в уюте бараков учебной зоны – мечты, отмеченные очевидной практической целесообразностью, однако политически вредные с точки зрения наших идейных командиров, – скоро забылись, и деревянные топчаны с продавленными матрацами виделись вполне приемлемыми и даже комфортабельными ложами, а казарменные койки вспоминались как предметы неоправданной, граничащей с развратом роскоши.

С первыми листочками, пробившимися на подмосковных березках, мы возвратились на свою городскую базу, где, в несколько дней преодолев либеральные процедуры выпускных экзаменов, получили заветные сержантские лычки и записи в воинских билетах, удостоверяющие наш статус инструкторов по техническим средствам охраны исправительных колоний от окружающего их мира свободных граждан.

Едва я успел полюбоваться в желтых зеркалах ротной помывочной на свои новые погоны, прозвучала команда сдать постельное белье и собрать личные вещички в индивидуальные солдатские мешки, после чего в считанные часы казарма опустела: мы, новоиспеченные младшие командиры, спешно развозились по местам своей дальнейшей службы, а наша учебка готовилась к встрече очередного курсантского молодняка.

И вот знакомый Казанский вокзал, жесткая полка плацкартного вагона и – безрадостный обратный путь в город Ростов-на-Дону, в прежний конвойный полк.

Засыпая в тряской духоте ночного купе, я поймал себя на мысли, что не очень-то и огорчен своим отъездом из столицы. Устройся я даже каким-нибудь генеральским прихвостнем, что бы мне сулило подобное положение? Ущербную свободу увольнений в город? Протирание штанов на тепленьком стуле в штабном закутке? Таковые перспективы меня не вдохновляли. А возможные тяготы будущей службы в боевых подразделениях казались несущественными.

Лычки сержанта довольно надежно защищали мое достоинство от произвола дедов и офицеров, а что же касалось каких-либо физических нагрузок или бытовых неудобств, то после жизни в палаточном лагере они пугали меня не более чем рыбу вода, высота птицу и волка лес.

Из кабинета полкового командира я вышел с предписанием незамедлительно убыть в область, а именно – в поселок Северный, и вскоре рейсовый «икарус» уносил меня прочь от города, в однообразные просторы степей, к месту окончательного назначения – в шестнадцатую конвойно-караульную роту. Где уже вечером того же дня я вступил в глубоко недружественные личные отношения со старослужащим ефрейтором Серегой Харитоновым.

7

Утром меня разбудили петухи. Они голосили по всему поселку, приветствуя восход светила, и я поднялся с постели со странным чувством дачника, приехавшего в деревеньку провести безмятежный отпуск.

В чем-то такое чувство было и справедливым. Жесточайшая дисциплина учебки с ее сорокапятисекундным подъемом, заправкой коек буквально по линеечке, спешным построением на зарядку осталась в другой, показательно-показушной армии, а здесь, в боевой конвойной роте, никто никого не подгонял и впустую не суетился: люди серьезно и основательно собирались не на холостую муштру на плаце, а на тяжелую реальную работу, получая оружие, наполняя водой фляги и неспешно уходя в сторону зоны на развод.

Вместе со всеми покинул казарму и я – праздно, не обремененный тяжестью автомата, тронувшийся по уже знакомому пути через поселок к видневшимся вдалеке сторожевым вышкам.

Младший сержант, командир одного из отделений, белобрысый конопатый парень, шагавший рядом, выказал мне, а вернее, моей должности инструктора глубокую зависть.

– Чтоб мне так жить! – с придыханием рассуждал он. – Курорт, а не служба!

– То есть?

– Что – «то есть»? Офицерам и тем хуже, чем тебе… У них ответственность хотя бы. Один солдатик самогона пережрал, другой боеприпас потерял или побег проворонил… А ты – как птичка божья, порхай себе… Прохудился забор – зеки отремонтируют. Ну и все. Телефон там… раз в год починишь. А в основном – гуляй, цветочки нюхай. Хочешь – по поселку, а скучно стало – на дорогу вышел, попутку поймал и на объект прокатился, развеялся… Вольный стрелок. Это мы… Развод, по машинам, потом весь день на вышке и – отбой. Ну, воскресенье разве – чтоб отоспаться.

Слушая младшего строевого командира, я понимал, что не напрасно тянул лямку в московской учебке, отрабатывая свою сегодняшнюю свободу быта и передвижений.

Войдя в караульное помещение, я был прямо с порога атакован злобным, как цепной пес, сержантом, прогавкавшим:

– Ты новый инструктор?! Давай чини сигнализацию, всю ночь не спали, тра-та-та-та!

– Слушай, друг, я тут первый день, давай на тон пониже…

– Хрена себе – пониже! Коты то в зону, то из зоны шастают, провода на заборе рвут, а мне только и дел, что караул через каждые пять минут в ружье поднимать!

Я внимательно осмотрел единственное техническое средство охраны колонии – допотопный приборчик, а точнее – пульт, снабженный красной лампой тревоги и пронзительным электрическим звонком. Именно к этому обшарпанному металлическому ящику и тянулись вдоль основного ограждения провода, безнадежно подгнившие и требующие тотальной замены.

Опутать периметр забора новыми проводами представляло собой задачу невозможную, во-первых, в силу элементарного отсутствия таковых, а во-вторых, для совершения данного трудового подвига требовались большое желание и энтузиазм, также напрочь отсутствующие, ибо ползать по забору с молотком и гвоздями мне предстояло исключительно в одиночку, так как привлечение зека к подсобным работам такого рода отрицали режимные соображения, а праздношатающихся солдатиков в роте не было – правами вольного времяпрепровождения располагал исключительно я.

К тому же сам по себе прибор являл собой торжество конструкторской мысли идиота, не уяснившего в момент творения этого технического шедевра-урода очевидной истины: прочный провод не порвется, а хлипкий даст сотни ложных срабатываний.

Улучив момент, когда караульные вышли во двор, я отсоединил аппарат от сети и разъемов, высоко поднял его над головой и, основательно способствуя величине G, определяющей силу земного притяжения, опустил ящик на чугунную плиту перед бездействующей по причине теплого месяца мая печкой-буржуйкой.

Затем поставил прибор на место, с педантичностью опытного диверсанта-подрывника присоединив к нему обратно все до единого разъемы и тщательно проверив плотность соединений.

– Ну что? – спросил меня озлобленный ночными перебежками по караульной тропе сержант, заглянувший в помещение.

– Сейчас… проанализируем, – отозвался я, включая тумблером энергопитание.

Внутри ящика, пережившего не отвечающее техническим правилам эксплуатации падение с высоты, что-то по-змеиному зашипело, контрольные лампочки, едва успев вспыхнуть, тут же печально погасли, и после краткой агонии ветеран караульного помещения испустил дух в виде ядовитого чада от горелой пластмассы.

– На дембель откинулся, – ошарашенно прокомментировал сержант данное событие.

– Отслужил, – скорбно согласился я. – Ничто не вечно под луной, как известно.

– И что теперь? – вопросил сержант тупо.

– Теперь караул будет спать спокойно, – твердо пообещал я. – А ротному доложишь: так и так, по причине моральной и материальной изношенности, обогатив атмосферу планеты экологически вредными газами, скончался прибор… как его… проволочно-разрывной сигнализации за инвентарным номером ноль – тридцать пять – шестьдесят один. Прибор восстановлению не подлежит. Заявляю это тебе как лицо компетентное.

– Но…

– Что «но»?.. Ты потрясен утратой? Или покойный способствовал пресечению хотя бы одного побега?

– Какой там способствовал! Одна головная боль! – отозвался сержант уныло.

– Тогда в чем дело?

– Ты подтверди, что мы тут ни при чем, вот в чем дело! А то ротный подумает, караул с аппаратом чего нахимичил… Ребята тем более грозились…

– Кончина носила естественный характер, – успокоил его я. – О чем, если надо, можем составить акт вскрытия.

– Да нужен кому этот акт…

– Вот именно.

Таким образом, со средствами сигнализации, отвлекающими отдыхающую смену караула от сна, я разобрался в течение считанных минут и навсегда, полагая, что часовые на вышках со своими верными дружками калашниковыми куда надежнее и эффективнее обеспечат охрану жилой зоны, нежели десяток агрегатов, подобных тому, что был умерщвлен мною с безжалостной решимостью при первом же кратком знакомстве.

Открыв пирамиду с оружием, сержант вытащил из нее ключ. Сказал:

– Держи. От твоей блат-хаты.

– Какой еще…

– Ну, каптерки… Видел хибару на углу возле зоны?

– Да… – сказал я, припоминая побеленный кубик некоего малогабаритного строения, мимо которого недавно прошел, приняв его за сортир для караульных солдат.

– Вот там и есть твоя резиденция… японского царя, – уточнил сержант.

Далее я обошел периметр колонии по караульной тропе, выяснив, что если внутренняя запретная зона и основной глухой забор находятся в относительном порядке, то внешние охранные сооружения весьма пообветшали: истлевшие гирлянды путаной проволоки, официально именовавшиеся «малозаметным препятствием», свешивались с трухлявых серых столбов, еле державшихся в земле своими перегнившими основаниями, опоры же крайнего ограждения с предупредительными табличками «Стой! Запретная зона!» поддерживались в вертикальном положении исключительно за счет натянутой между ними ржавой провисшей колючки. То есть по принципу некоей взаимоустойчивости, как хоровод нетрезвых танцоров. Приведение этих перекошенных временем кольев в надлежащий вид требовало гигантских трудозатрат.

Свой променад вокруг исправительно-трудового учреждения я завершил у двери подведомственной мне каптерки.

Войдя туда, я был приятно обескуражен тем, что предстало моему взору.

Я находился внутри небольшой комнатенки с низким потолком, чью обстановку составлял письменный стол, стул с матерчатой обивкой сиденья и солдатская койка, аккуратно застеленная казенным одеялом. В углу ютилась компактная печка-голландка. За ситцевой выгоревшей от солнца занавесочкой я обнаружил стеллаж с разнообразным инструментом, запасными частями от постовых телефонных аппаратов и разную электротехническую мишуру.

Я с удовольствием расположился на кровати, перекинув ногу за ногу и ладонями подперев затылок.

Разврат-с!

Невольно припомнились слова одного из командиров нашей сержантской школы: «Крепитесь, ребята, ваше учение и есть ваш последний бой. После него, считай, отвоевались». Командир был прав, хотя полагаю, что полгода сержантского образования с лихвой перекрывали по своим тяготам полный срок рядовой солдатчины.

Я запер каптерку и отправился поглазеть на достопримечательности поселка, но, никаких достопримечательностей не обнаружив, купил у старухи, торчавшей на углу у здания местной пекарни, стакан семечек и, лузгая их, прогулочным шагом двинулся в расположение роты – близилось время обеда.

У проходной мне встретился лейтенант, чье лицо показалось странно знакомым. Последующее мгновение взаимного узнавания сильно испортило мое настроение: передо мной стоял Басеев – усилиями военных медиков не только спасенный, но и возвращенный в строй.

Жизнь, что и говорить, продолжалась…

Соблюдая уставные правила, я небрежно козырнул старшему по званию. Он вежливо кивнул мне в ответ.

Я уже вошел в проходную, спиной чувствуя пронзительный взгляд своего недруга, как вдруг прозвучало:

– Сержант… стоять!

Я замер.

– Ко мне!

Вразвалочку я приблизился к своему бывшему кровопийце.

– Отвыкли ходить строевым шагом, сержант?! – повысил он голос.

– Отвык и привыкать не собираюсь, – ответил я. – К тому же я не ваш подчиненный, поэтому орите не на меня, а в сторону.

– А ты наглец, сука…

– Не усугубляй, лейтенант, – сказал я, преисполняясь холодной яростью. – Ничем хорошим дело не кончится. Задницу я тебе лизать не буду, а начнешь войну – кишки из тебя выпущу, хотя бы и на последнем выдохе. У тебя своя гордость, у меня – своя. И пусть они не пересекаются.

– Там, где я родился, – сказал Басеев, сузив свои глаза-маслины, – врагов не прощают, сержант.

– Ну, так назначь время и место дуэли, – отозвался я. – Всегда готов.

– Мы пойдем другим путем, – внезапно остыв, рассудительно молвил политически грамотный Басеев фразу из наследия вождя мирового пролетариата и, круто развернувшись на каблуках, направился в сторону поселка.

– Понятно, – сказал я. – Партизанскими горными тропами.

Аппетит все-таки мне горец подпортил, и обед я проглотил, не ощутив вкуса пищи, как-то механически.

В принципе я подчинялся исключительно ротному, а также одному из заместителей командира полка, ведавшему инструкторами, а потому взводный Басеев имел ко мне отношение достаточно условное, но…

Да, именно в этом «но» и заключалась вся, так сказать, диалектика…

После обеда я наведался в канцелярию к ротному.

– Ознакомился с хозяйством? – последовал вопрос.

– Так точно.

– Впечатление о зоне?

– Памятник старины. Охраняется государством. В данном случае – надежно, поскольку стоят часовые.

– Без ребусов, сержант…

– Необходима кардинальная замена всех ограждений внешней запретной зоны.

– А… может, еще сезон простоят? – спросил капитан с тоскливой надеждой в голосе.

– Я не Нострадамус, – ответил я. – Но одно знаю точно: если что-то и делать, то летом, а не зимой. А лето уже завтра.

Капитан задумался. Потом произнес:

– Кстати, мне доложили, что на КП вышла из строя аппаратура.

– Поскольку пришла пора, – бездушно ответил я. – Она еще Бабеля с Мейерхольдом помнила, аппаратура эта.

– Ты без намеков, – нахмурился капитан, полагаю, не до конца уяснив, о ком это я.

– А какие тут намеки? Что у нас, по сути, имеется из исправных сооружений? Единственный забор и вышки. Все остальное – труха.

– Но где я возьму стройматериалы? – Капитан внезапно запнулся, осененный какой-то идеей. – Слушай… – произнес в раздумье, – а вообще-то кое-что можно найти…

– Что именно? – вопросил я требовательно.

– Арматуру, к примеру. Толстую, сантиметра четыре в диаметре…

– Пойдет, – сказал я. – Под опоры малозаметного препятствия. Сокращенно – эм-зе-пе. Вобьем в землю метра на полтора – века простоит.

– А прежними столбами караулку зимой топить будем, – заметил хозяйственный капитан.

– Так, – сказал я. – А что помимо арматуры?

– Еще столбики бетонные…

– Как раз для внешнего ограждения, – вынес я резюме. – Если достанем путанку для эм-зе-пе и колючку – можно считать, дело сделано.

Мной начал овладевать какой-то нездоровый пыл коммуно-тюремного созидания, чей вирус мгновенно проник и в капитана, озабоченно схватившегося за телефонную трубку.

– Куприянов?! – заорал он неведомому для меня собеседнику. – Эй, Куприянов, это Тарасов… Слышно плохо? Да телефон, твою мать, еще этого… Мерхо… то есть царя Николая слышал, м-да… Ты вот чего, Куприянов, ты мне проволоки не дашь? Колючей и гладкой. Да, путанка, точно, соображаешь. А я тебе новый объект караулом обеспечу. И зеками, естественно, осужденными то есть… Точно дашь? На всю жилую зону, учти. Конечно, не шутка. Что? Договоримся? Ну, бывай, Куприянов, рассчитываю…

– Даст проволоку? – спросил я начальника по окончании разговора.

– У него нет выхода, – надменно ответил капитан. – И рабочей силы. А для нас она не проблема.

– И когда привезут арматуру?

– Уже сегодня, – последовал четкий ответ.

Затем капитан открыл сейф, извлек из него несколько мятых купюр, наказав:

– Дуй в поселок. Купишь три поллитровки и консервы подешевле.

– Оплата за арматуру? – позволил я себе некоторую иронию.

– Соображаешь, – степенно ответил ротный.

– Что, серьезно?..

– Выполняйте приказ, сержант, – вздохнул капитан, утомленный, видимо, порывом нашего обоюдного энтузиазма. – Водку – в канцелярию, дальнейшие указания – после отбоя.

После отбоя, дождавшись наступления тьмы кромешной, два взвода роты погрузились в бортовой грузовик системы ЗИЛ, двинувшись в сторону арматурного завода – объекта, в дневное время находящегося под нашим попечительством и представлявшего собой одну из так называемых рабочих зон, где вкалывали на благо Родины зеки, производя ценную строительную продукцию.

Ночью объект пустовал, и вместо боевого конвоя в караулке находился безоружный гражданский сторож с милицейским свистком, чье применение в степной глуши могло преследовать разве что оздоровительные цели по развитию объема легких.

Недоезжая несколько сотен метров до объекта, наша машина остановилась на обочине, и солдатам было предложено на некоторое время вздремнуть, после чего я вручил превосходно знавшему сторожа ефрейтору Харитонову вещмешок с консервами и водкой, и тот, небрежно мешок подхватив, двинулся в сторону КП для выполнения ответственного задания ротного.

Прошло около часа, прежде чем из темноты донесся пьяный выкрик выполнившего свою миссию пулеметчика:

– Р-р-рота, в р-ружье!

Солдаты горохом скатились из кузова ЗИЛа на землю.

– Ну? – вопросил я Харитонова, бессмысленно таращившего на меня одурманенные очи в свете зажегшихся фар.

– Дед… готов, – доложил он с гордостью. – Я… тоже.

Я махнул рукой водителю: мол, заезжаем.

Арматуру грузили в кузов всю ночь. Я работал наравне с остальными, одновременно подсчитывая количество похищаемого материала.

В роту мы прибыли с рассветом. Невменяемого Харитонова, мычавшего и брыкавшегося, я лично уложил в его койку, на что последовала сонная реплика из угла, где дислоцировались деды:

– Уже и подельнички, а бодались…

Отмывшись от грязи, солдаты повалились спать.

Я последовал примеру товарищей. Разбудить нас ротный приказал в полдень, не раньше, оставив положенные к завтраку пайки сливочного масла на обед. После обеда желающие могли продолжить свои сонные грезы – наступил выходной, и на службе томился лишь караул по охране жилой зоны, где праздно шатались зеки, радуясь своему узаконенному конституцией блаженному воскресному безделью.

8

Мое служебное рвение по реконструкции королевства кривых заборов не преследовало задачу выслужить себе какой-нибудь краткосрочный отпуск, тем более по Москве я не тосковал, а диктовалось простой необходимостью чем-то занять себя, помимо бесцельных блужданий по поселку и абсолютно бессмысленных визитов на рабочие объекты, столь малые по площади, что постовые на вышках, не повышая голоса, травили друг другу анекдоты и байки, а в зоне различали не только зеков, но и каждый оброненный ими гвоздь или затоптанный окурок, а уж курили граждане жулики с максимальным КПД по израсходованию низкосортного табака для отравления своих организмов.

Единственным обширным объектом являлся арматурный завод, с территории которого мы отгрузили готовую продукцию, совершив деяние, вполне отвечающее соответствующей статье Уголовного кодекса, хотя – вот закавыка! – корыстными побуждениями данное преступление не отличалось, однако термины: «группой лиц», «по предварительному сговору», «с использованием технических средств», то есть автомобиля ЗИЛ, – к нашей акции могли быть применены безусловно.

С другой стороны, листая кодекс, изучение которого было мне просто необходимо из-за специфики службы, я находил во многих его формулировках элементы универсального толкования, парадоксальным образом отражавшиеся на практике наказания за содеянное.

В частности, приняв под командование бригаду зека, способствующую моим обновленческим подзаборным инициативам, я, поинтересовавшись у всех членов коллектива, кто и за что сидит, получил от одного молоденького осужденного следующий ответ:

– За колесо.

– Украл колесо?

– Да, от «Волги».

– И получил три года?!

– У меня отягощающее обстоятельство… Применение технических средств.

– Каких?

– Домкрат и баллонный ключ.

– А как же без них?

– Без них – никак, – удрученно согласился собеседник. – А с ними – заполучите трояк!

Вот так!

Народ в бригаде подобрался разностатейный: убийца по неосторожности, с перепугу порешивший залезшего к нему в дом воришку дедовской казачьей шашкой; упомянутый похититель колеса; бродяга неопределенной национальности, знающий двадцать языков населяющих СССР народов и считавшийся ввиду скорого окончания срока расконвоированным осужденным; благообразный старичок, чей нынешний срок пребывания в заключении был пятнадцатым по счету, однако рецидивистом не значившийся, ибо каждый раз осуждался по отличной от предыдущей статье; и, наконец, «аварийщик» по имени Олег, схлопотавший двенадцать лет за дорожно-транспортное происшествие, совершенное им в нетрезвом состоянии.

То, что Олег – личность неординарная, я понял, едва взглянул на него.

Несмотря на сорокалетний возраст, у него было тело тренированного двадцатилетнего спортсмена, в глазах сквозил цепкий, ироничный ум; был он опрятен, и даже зековская спецовка, неизменно выстиранная и отглаженная, сидела на нем как некая аккуратная курточка, подчеркивая внушительную мускулатуру торса и бицепсов.

По слухам, мне стало известно, что ранее Олег служил в КГБ, причем в звании полковника, а дело, связанное с аварией, носит характер загадочный, как, впрочем, и его сегодняшнее местонахождение среди уголовников, противоречащее той установке, что офицер органов обязан в случае осуждения быть помещенным в специальную зону, в среду себе подобных.

Олег только начинал осваивать свой срок, отсидев из него всего лишь три месяца.

Зэки, как я понял, относились к нему крайне недружелюбно: категория «блатных» откровенно угрожала расправой как менту позорному, а «мужики» видели в нем представителя ненавистной им феодальной прослойки коммуно-эксплуататоров, да и вообще наследника боевой чекистской славы, основанной на кровушке народной и повсеместном насилии.

Так что держался полковник в окружении осужденных благодаря несгибаемой воле, недюжинной физической силе, а также и в силу тех обстоятельств, что сами собой селились в сметливых зековских умах сомнения: мол, коли он с нами, то, ясное дело, не напрасно – видимо, решили мусора своего проштрафившегося в чем-то собрата сначала под статью подвести, а потом чужими руками в расход отправить, ан не дурачки мы, чтобы такие планы граждан начальников в жизнь претворять, пусть живет… Мучается, но живет.

Я также подозревал, что и среди администрации колонии, невзирая на возможные жесткие указания сверху, бытовало чувство сопереживания к опальному чекисту – да и кто застрахован от подобной участи? – а потому в мою бригаду «гоп-стоп» демобилизованный приговором полковник попал, скорее всего, из соображений изоляции от агрессивной среды бандитов, способных в условиях никем не контролируемой рабочей зоны сделать даже из чемпиона мира по всем видам рукопашного боя набитое переломанными костями чучело.

Тем более накануне моего прибытия в роту одному из лагерных стукачей на том же арматурном производстве вставили в задницу перевитой металлический прут, вылезший заостренным концом из темени. Рьяно начавшееся следствие зашло в тупик: свидетелей убийства, несмотря на все усилия «кума» и его агентуры, обнаружить не удалось, а труп, как ему и полагалось, хранил гробовое молчание.

С другой стороны, если кому-то и жаждалось расправиться с Олегом, он мог бы не торопиться с финальной точкой в его судьбе: двенадцать лет в тюремном положении парии, отмеченной к тому же печатью легавого, – слишком долгий срок, чтобы пройти его до конца. А если чудом и осилишь такой путь, то встретит тебя, инвалида, пораженного десятком недугов, включающих туберкулез и язву желудка, уже напрасная свобода, если что и сулящая, то скорый переход в мир иной…

Итак, каким бы человеком Олег ни был, испытывал я к нему естественное сочувствие и даже некоторую симпатию за сдержанность его, интеллигентность, очевидную силу характера и умение несуетно, но продуктивно работать.

Симпатия, как правило, чувство взаимное. Уже через несколько часов после нашего знакомства мы говорили с Олегом, не утруждая себя уставными обращениями.

– Сам родом из Москвы? – спрашивал он.

– Может, прозвучит странно, но тот роддом, где я появился на свет, расположен в городе Вашингтоне, округ Колумбия.

– Да ну?

– Вот и «ну». Более того, там и вырос.

– Значит, сержант внутренних войск МВД хорошо говорит по-английски? – перешел он на мой родной язык, и я аж вздрогнул от удивления, поскольку фразу он произнес как американец, без всякого акцента, разве что в речи его прослеживались интонации жителя южных штатов.

– А вы, гражданин осужденный, случаем, не из Нового Орлеана? – спросил я.

Он рассмеялся. Затем, покачав головой, произнес:

– Лихо ты… распознаешь диалекты. Да, бывал я в этом славном городишке, столь непохожем на поселок Северный Ростовской области…

– А в Вашингтоне?

– И в Вашингтоне. И вообще на всем пространстве от Флориды до Аляски.

Мы сидели в тени забора, раздетые по пояс, отдыхая после трудового физического упражнения по забиванию пудовой кувалдой арматурного шеста в землю на полутораметровую глубину.

Перекуривавшие зэки из моей бригады, равно как и солдатик-конвоир, загоравший с калашниковым на зеленой травке, пробивавшейся под майским солнышком во внешней «запретке», с недоуменным интересом прислушивались к нашему диалогу на импортном языке.

Особое любопытство проявил бродяга-полиглот, диагносцировавший нашу беседу таким образом:

– Ого, фирмá базарит…

Ударение в слове «фирма» он сделал на последнем слоге.

– Забавная получается картина, Олег, – продолжал я. – Ты бывший комитетчик, это факт общеизвестный. Так?

– Бывший, – согласился он внезапно отчужденным голосом.

– Далее. Английский твой – не из самоучителя. И не из института иностранных языков. Сам собой возникает наивный вопрос: ты шпион?

– Другими словами, – сказал он, – тебе интересно знать, работал ли я в разведке?

– Вопрос, конечно, нетактичный… – вставил я осторожную реплику.

– Почему? Вполне естественный, многократно мне задававшийся… Да, работал. И особенного секрета в том нет. Имею в виду утвердительный ответ по данному поводу.

– Вновь задаю детский вопрос: почему? – сказал я.

– Потому что данный печальный факт отлично известен и контрразведке США, – отозвался он.

– Просто факт или факт со всеми подробностями?

– А вот тут ты попал в десятку, сержант, – усмехнулся он. – Насчет подробностей – напряженно…

– Понял, касаться не будем, – констатировал я, натягивая гимнастерку: к зоне, скрежеща, подъезжал бульдозер, выделенный мне в качестве вспомогательной техники местной строительной конторой.

– Ты – Подкопаев?! – высунувшись из кабины, проорал, досадливо отмахиваясь от черного выхлопа солярки, водитель. – Что делать надо?..

– Зону сносить, – сказал я.

– Ты без шуток давай…

– А я без шуток. Всю внешнюю «запретку».

Водитель выпрыгнул из кабины.

– За слова отвечаешь? – спросил с подозрением. – Или дуру мне гонишь?

– Отвечаю, – сказал я.

– Смотри, не подведи под срок… Я свое откантовался, мне хватит…

– На какой предмет пострадали? – с интересом спросил старожил тюремных застенков – подчиненный мне старичок, помимо различных зон обретавшийся еще в и монастырях, где отмаливал, по его словам, «грехи реализованных искушений», за что в колонии получил кличку Отец Святой.

– За Ленина, – четко ответил бульдозерист.

– Неконкретно, – сказал старичок, букву закона изучивший прежде азбуки. – Из-за него мы тут практически все. Хороший был парень, но долго жил.

– Поддал я как-то… – поведал владелец тяжелой техники. – А тогда на кране работал… Ну, начал разворачиваться у горкома и стрелой по лысине ему…

– Вы имеете в виду бюст? – спросил бродяга, именуемый Труболетом.

– Хрен знает… Статуя, в общем…

– И?.. – болезненно поморщился старец, как будто ощутил прикосновение стрелы крана к своему личному затылку.

– Что – «и»?.. – растерялся водитель.

– ДТП и хулиганка, – высказался юридически грамотный похититель колес, рассматривая с профессиональным, видимо, любопытством гусеницы бульдозера.

– Это да! – сказал водила. – Но там еще одну статью пристегнули, волки.

– Продолжайте, молодой человек, – заинтересованно вскинулся Отец Святой, видимо, жаждущий всякого знания в практике уголовного законодательства.

Водитель обернулся на клокочущий вхолостую энергией бульдозер, ковырнул носком кирзового сапога землю «запретки», десятилетиями стоявшую «под парами».

– Да я, – продолжил, – судье возьми и скажи: мол, весь ваш Ленин из двух фанер склеен, оттого и рассыпался. Наверное, говорю, и в Мавзолее такое же чучело под колбой балдеет…

– Высказывания, порочащие государственный и общественный строй, – менторским тоном резюмировал колесный вор, пытаясь вручную определить момент натяжения гусеницы.

– Совершенно верно, – удивленно подтвердил водила, живо обернувшись на него.

– Оч-чень любопытный прецедент! – поднял ввысь палец обитатель монастырей и тюрем, но тут свое веское хриплое слово высказал наш бригадный убийца: