Текст книги "Железо. Книга 1"

Девушка в ужасе отшатнулась от его голоса и потрусила обратно в Материнский Дар. Воины с кривыми улыбками переглядывались. Негоже было зариться на наложниц их жадного военачальника. Но Макхака был известен своим боевым нравом, и даже сам Бидзиил нередко заливался от его грубых шуток – они их явно сближали. Но все же не настолько, чтобы делиться лучшими женщинами.

– А ты чего зубы скалишь? – повернулся Макхака к Истекающему Сиропом. – Откуда знаешь про расщелину за водоемом? Плавал там, что ли?

Лицо улыбчивого воина застыло. Замечающий Красоту нависал над ним, как грозовая туча.

– Думаешь, что лучше нас всех?

– А что, для этого надо быть лучше всех? Вот не знал, – пожал плечами Истекающий Сиропом. – Не на одного же Бидзиила деточкам смотреть до конца своих дней… А вам-то что мешает?

– Уважение.

Истекающий Сиропом фыркнул.

– Если эти сладкие деточки увидят твою рожу, то ни за что не согласятся под тебя лечь, и уж тем более за спиной их хозяина… Разве что возьмешь их силой… А они и пожалуются… Так что дело тут скорее не в уважении, а в страшной ряхе…

Макхака с ревом выбросил вперед кулак, но улыбчивый воин был к этому готов и уклонился. Обабро встал между ними.

– Идите на песок и там боритесь, – прогремел он. – Вот бы еще из-за щелей разбивать друг другу рожи…

Замечающий Красоту оттолкнул его в сторону и затопал к загону, где Сагул уже запрягал коней.

– Так что там с Уретойши? – напомнил Жигалан воину. Тот выпучил глаза.

– Допрыгался он, вот что… Сегодня ночью его и твоего сына наведал Обнимающийся со Смертью…

– Опять вы со своими байками про этого дурачка, – протянул Истекающий Сиропом.

– Тебя не было с нами в те времена, красавчик, – разозлился на него Хобба, стоявший рядом с воинами. – Обнимающийся со Смертью – это не байка. Давным-давно они с нашим вождем не поделили. Пу-Отано тогда еще не прозвали Приручившим Гром. Мы с ним и еще горсткой ребят вырезали все племя этого ненормального, и теперь он ходит сюда, обиду изображает… Это уже не в первый раз.

– Непонятно только, чего не идет дальше сюда, к нам, – сказал Обабро. – Заодно проверили бы – правду ли бывалые Смотрящие в Ночь говорят, что в его присутствии не везет так, что проще сразу перерезать себе горло. А то как же Уретойши мог свернуть себе шею, – он же прыгуч, как скунс…

– Мне вчера не повезло – насрал себе в башмак, не представляю, как так вышло… – встрял Безухий Дулбадан. Свои уши он потерял во время позапрошлой зимы, застряв на равнине во время вьюги. – Может, этот ваш Обнимающийся со Смертью где-то рядом за кустами стоял и на меня смотрел?

– Да чушь это все, – качнул своей густой гривой Истекающий Сиропом. – Эти невольники с копьями просто срутся при виде него, вот и из рук все подряд валится… Объясняют это потом какими-то чарами, чтобы лицом в грязь не ударить… Будь я там, у меня точно рука бы не дрогнула. Он бы у меня со смертью не только обнялся, но и ублажил ее ртом…

Хобба схватил его за гриву и потянул к земле.

– Ты такой веселый, – прошипел он в лицо улыбающемуся. – Хотел бы я на тебя посмотреть, когда с ним встретишься… Его так прозвали за то, что вождь пробил копьем его сердце насквозь… Как видишь, он все еще жив и здоров… Обнялся со смертью, и все нипочем…

Истекающий Сиропом выкрутился из лап Хоббы, дважды ударив по ним, и, ругнувшись, примкнул к другим воинам, что уже разбредались по манежу.

– А мой сын ничего себе не свернул?

– Мне сказали, застрял в своей же портупее и висел над рвом, – ответил Обабро, – словно ощипанный каплун на прилавке Жадного Гнада… Но не вини его за это – неудача так сработала, а могло быть и хуже…

– Он посвящение прошел? – Жигалан уже с трудом сохранял невозмутимость в голосе.

Обабро выдержал паузу, насладившись звенящим ожиданием Бьющего в Грудь.

– Он-то прошел. Но его дружок нет. Он все никак не мог расстаться с мертвым телом, сидел с ним, как с возлюбленной… Хотя старшие поручили разделывать тушу именно ему… Мы с Хоббой пришли туда в компании Вогнана и этого скунса Далика уже под утро, так он все продолжал с ним сидеть… Утешающим Мертвых его прозвали – заслужил, не поспоришь, – и пнули под зад, чтоб домой бежал и отсыпался… Старшие сами разделали тушу, а Хобба вон как решил себя побаловать…

Воин Хобба грузно извернул свой зад и снял с пояса свой малый круглый щит. На обшитом войлоке красовалось сморщенное и выхолощенное лицо с безгубым и уродливо раскрытым ртом.

Жигалан тяжело вздохнул.

– А если мой сын его узнает?

– Так тем лучше для него самого, – вытаращил глаза Обабро, будто удивляясь, как этого можно не понимать. – Тем быстрее он сообразит, что тут к чему. Глядишь, тоже в наш взвод попросится…

– В воины идут только зрелые мужи…

– И то верно. Кто мог из наших воином стать, тот уже давно надел кирасу. А из чужих не берем. Да и сами семей не заводим… Мы – люди бессемейные, ведь все знают, насколько служба наша полна смертельного риска, – забулькал от смеха Обабро. – Негоже заставлять сердца жен и детей обливаться кровью, пока мы несем караул…

Жигалан промолчал, подымая с настила свой акинак и вбрасывая его в ножны.

– Но с тобой случай особый вышел, да… Зачем ты вообще под венец лез? Как теперь отделаешься от своего мальчонки?

– Наверное, так же, как и твой отец от тебя когда-то, – подумав, процедил Бьющий в Грудь. – Если так же будет лезть, куда его не просят.

Обабро сблизился лицами с Жигаланом, и его глаза полезли из орбит.

– А он уже залез туда, где нашим не место… Смотри, как бы он нас всех не подвел. А то сразу перестанет быть нашим. И все, кто с ним связан – тоже…

Жигалан проводил горящим взглядом широкую, удаляющуюся спину воина. Мимо пронеслась орава пыхтящих и гремящих доспехами воинов, нарезавших уже второй круг в манеже. Бьющий в Грудь к ним присоединился.

* * *

Обливаясь потом под осточертевшей кирасой, Жигалан рухнул на колени перед неподвижным водоносом и прислонил ухо к его груди. Она не вздымалась, сердце молчало. Подняв тело, он загрузил его в телегу с уцелевшими кувшинами, а сам уперся руками в оглобли.

– Тебе что, здесь беготни не хватило? – удивился Макхака, шумно растирая поясной тканью свое распаренное лицо. – Чего ты к нему прилип, как муха-то?.. Потащишь его к Прощающим Холмам?

– А ты подождешь, пока нас об этом попросят?

– Вот бы еще нам этим заморачиваться!.. Мы прислуга, что ли, какая?.. Бросай оглоблю, – Замечающий Красоту толкнул Жигалана в наплечник. – Так и быть, я сам скажу мусорщикам, чтобы сюда наведались… Я нагадил, я и попрошу убрать…

Жигалан стиснул челюсти и толкнул телегу вперед.

– Эй, да что с тобой сегодня? – недовольно бухнул Макхака.

– Зачем было убивать парня?

– А зачем ему жить? – не понял воин. – Чтоб девок молодых у меня уводил? Я таких не терплю…

Бьющий в Грудь покачал головой и продолжил путь со своей ношей к ущелью. Макхака не был душой компании, как Обабро, и не был красив, как Истекающий Сиропом, не каждую его шутку понимали, а жестокость, нередко направленную в том числе и на своих, никто не разделял. Но с Жигаланом они удивительнейшим образом ладили.

Наверное, все дело было в том, что первый избегал домогательств женщин в племени, а второй наоборот – не терпел соперничества, мечтал вскарабкаться на всех, у кого была влажная щель между ног, и в то же время перебить всех мужчин, кто желал того же.

Воины порой шутили, что Макхака разглядит красоту даже в немолодых и глубоко семейных женщинах, давно не цветущих и не благоухающих, и любимыми только их мужьями. Макхака находил удовольствие в их плаче и оскорбленном достоинстве, на которое, как они были уверены, в их возрасте никто не покусится.

– У них там сухо, как в пустыне, но слезы льют так, что хватает, чтоб смочить, – делился мудростью Замечающий Красоту. – Обожаю, когда они плачут. Люблю женские эмоции.

Жигалан въехал на Площадь Предков – та уже была порядком оживлена. Полусонный Гнад, прозванный Жадным, и соплеменники, стоявшие в очереди за снедью у его прилавка, с любопытством косились, что воин везет в телеге, но увиденное отбивало у них интерес. У колодцев, как и всегда, шумно толпились водоносы, гремя кувшинами и коромыслами, а на них кричала парочка распределителей воды. Один из них вылупился на ношу Жигалана.

– Вот где телега!.. А мы ее хватились, уже не знаем где искать, – визгливо пожаловался снабженец. Скособоченный и одутловатый, будто сам перепил воды, которую распределяет. – А этот от чего помер?..

– От остановки сердца, – ответил Бьющий в Грудь. – Семья у него есть?

Снабженец присмотрелся к телу и пожал плечами. Жигалан толкнул телегу дальше.

– Дай мне одного парня с собой, он прикатит телегу обратно…

Тот насупился, но спорить не смел. Жестом распорядился какому-то мальчишке следовать за воином.

Выйдя за ворота в простор Кровоточащего Каньона, Жигалан круто повернул к низине – колеса завращались быстрее. Соплеменники здесь встречались редко – мало у кого находились дела подле Прощающих Холмов. Но на самом уступе ковырялись в земле мальчуганы. Услышав скрип телеги, они разбежались и попрятались за сыпучими валунами и жухлыми кустами.

Не обращая на них внимания, Жигалан подкатил телегу к самому краю уступа и окинул неспешным взором широкую впадину – в ней не было ничего примечательного, кроме дюжины холмов с человеческий рост. И если внимательно присмотреться к этим холмам, то можно было заметить, как они шевелятся. Огромные и бесчисленные муравьи, к счастью, своей низины не покидали. Да и зачем, когда еда приходит к ним сама.

Жигалан пнул колышек, к которому крепились грубые звенья длинных цепей, что завершались оковами. Парочка была свободна. Другие были заняты – цепи протянулись к самым холмам, а в них были закованы шевелящиеся человекоподобные кучи.

«Друг моего Ачуды где-то среди них. А ведь могло быть и наоборот», – мрачно подумал Жигалан, глядя, как насекомые кишат и толкаются на полуобглоданных телах. Взвалив на плечо мертвого водоноса, а в другую руку взяв свободные оковы, он начал осторожно спускаться к холмам. Быстрые и безжалостные муравьи мгновенно взбегали по ступням и сразу неслись под юбку. Вблизи Прощающие Холмы будто очень тихо и непрестанно шелестели, вызывая дурноту.

Воин аккуратно положил мертвеца на копошащуюся землю и замкнул на его посиневших ногах браслеты. Если этого не сделать, то тело уволокут. А ходить его здесь и искать – недолго и самому навсегда потеряться. А так только кости обглодают – если повезет, суставы не расщепят и скелет останется невредимым. Позже резчики по кости обратят его в предметы хозяйственного обихода. Матаньян-Юло в экстатическом припадке перед лицом скорбящей толпы называл это перерождением, но сам Жигалан про себя называл это изуверством.

Покончив с делом, он запрыгнул обратно на уступ, потеребил подолы своей юбки и стянул с ног мокасины, чтобы как следует потрясти – несколько тварей вылетели на землю. Юный водонос с ужасом смотрел на закованные тела среди холмов, не в силах отвести взгляд. Жигалан взял его за подбородок и повернул к себе.

– Если не хочешь оказаться там же, держись подальше – слышишь? – подальше от всех мужей, что облачены в железо…

– Подальше? Но как тогда быть, если на нас… Вы же защищаете нас, – пролепетал парень.

– Защищаем, – прорычал Жигалан. – Но только не от самих себя…

Он толкнул водоноса к телеге.

– Беги назад… И никогда не спотыкайся.

* * *

Перешагнув через сточный ручеек, Жигалан отворил дверь из желтой сосны и ввалился в темное помещение. Втянул воздух ноздрями. Пахло сном и хвойными иглами. В полостях стен тихо журчала вода. Он бы с радостью рухнул на свое ложе и проспал до сумерек, но людям Кровоточащего Каньона даже на мгновение не должно было померещиться, что военное положение ослабло.

Сбросив с себя тяжелую кирасу, он задрал юбку и присел на нужник. Размякший взгляд блуждал по стыку напольных плит…

– Клятая плоть!.. – вдруг крикнул он, в испуге подобрав под себя ноги. Под ними сидел толстый и лохматый паук.

На крик из-за угла появился Ачуда.

– Не тронь его! Это Ожог.

– Ты рехнулся?! – громыхнул Жигалан. – Мы в вольере, что ли, живем? Чтоб я его здесь больше не видел!..

Мальчик ему не ответил, и только молча подобрал тарантула и пустил его гулять по своей загорелой руке. Присмотревшись, отец заметил, что глаза его сына отекли и распухли.

– Ты сегодня стал мужчиной, – буркнул отец. – Так от чего ж глаза выплакивать себе, подобно женщине?.. Мне тут рассказали все о произошедшем. На вас напал сумасшедший, но тебе удалось выжить. Говорят, некоторые ветераны уже сталкивались с ним раньше, и все как один его боятся. И что, есть на то основания? Какой он из себя?

Покрасневший взгляд Ачуды поплыл в сторону, он вспоминал.

– Непонятный. Потусторонний. Он выглядел так, будто и сам не знал, что его к нам привело.

– И вам действительно не везло? Или это все из-за ваших глупостей с прыжками через голову?

– Еще до того, как он появился, – отрешенно промолвил мальчик, – я не мог зачерпнуть смолы в маленькую кружку так, чтобы в нее не попала муха. Когда рассвело, я заглянул в бочонок, ожидая там увидеть полчища мух, но ни одной не было. Древесная смола просвечивала на солнце до самого дна бочонка, и в ней не было ни соринки…

– Такое бывает, – не очень уверенно заявил отец. – Может, дело и не в этом сумасшедшем. Мои братья называют его Обнимающимся со Смертью. Якобы смертельно ранили его, а он оклемался. Но меня с ними не было в те времена, могут и приукрашивать…

Ачуду, казалось, не интересовало, что он говорит. Он стоял возле отца и смотрел в одну точку. Тот ободряюще хлопнул его по плечу.

– Выше нос. Ты оказался храбрее своего друга, так что гордись этим…

– Ему отдали приказ убить меня. А он отказал, – безжизненным голосом отозвался Ачуда. – Могуль… Он…

Жигалан пожевал губами.

– Могуль не собирался тебя убивать. Просто поверь мне… Если он задумал кого убить, то его уже никто не остановит и ничто не заставит передумать. Ты ему понравился. А вот твой друг нет. Могуль знал, что твой друг не стал бы выполнять этот приказ, поэтому и отдал его ему…

Из-за шрама лицо мальчика всегда казалось расстроенным, но сейчас же с его физиономии впору было лепить чугунную маску и вывешивать ее над воротами Площади Предков, как символ их злосчастного племени. Отец не выдержал и влепил ему легкую пощечину.

– Я не желаю слышать, как тебя называют Утешающим Мертвых, понял? Можешь хоть кувырками от Площади Предков до самой Открытой Ладони доскакать, и пусть уж лучше тебя Ужаленным в Голову назовут, но только не это прозвище… Утешающий Мертвых… Это влечет позор на нашу семью…

– У нас нет семьи, – вдруг зло сказал Ачуда. – Ее не стало сразу, как погибла мама. Тебе все это время не было до меня дела! А сейчас тебя взволновал только позор, который я могу навлечь на твое имя…

Жигалан сделал хватательное движение, не подымаясь с нужника, но Ачуда уклонился.

– Не смей так говорить со мной, – прорычал отец. – Кто тогда твоя семья? Этот попрыгун Уретойши, которого ты боготворил? Твой развеселый мастер копья лично поразил из лука твоего предшественника, тщедушного паренька из Паучьего прохода, когда тот вздумал дать деру домой при виде расправы над соплеменником – иначе как бы еще у него освободилось место?.. Думаешь, с тобой он бы поступил как-то иначе, не выдержи ты на его глазах убийства очередного беженца?..

– Беженца… – глухо повторил Ачуда. – Вся эта война – одна большая ложь. Уже столько зим… Меня еще не было на свете, а люди уже умирали и до сих пор мрут на твоих и моих глазах изо дня в день от голода или от изнеможения… Они молятся и надеются, что однажды война закончится, а их усилия помогут ее быстрее завершить, что можно будет наконец уйти из этой пыльной, бесплодной дыры… Почему мы не уходим? Зачем это все?

Отец угрюмо молчал.

– Мы столько еды шлем нашим соседям Грязи под Ногтями, чтобы помочь в несуществующей борьбе с Пожирающими Печень. Столько освобожденного железа отдали, чтобы те ковали себе мечи и копья против них… Но раз Пожирающих Печень нет, то и соседей тоже не существует?

– Они существуют.

– Тогда зачем?

– Тебе Смотрящие в Ночь не сказали?

– Нет. Они и сами толком не знают.

– Вот о том и речь. Придет время, и я тебе скажу.

Ачуда подтолкнул на своей руке тарантула в поясную котомку, завязал на ней шнурок и подобрал копье.

– Я не хочу ждать. Да и не буду. Неважно, что за всем этим стоит, потому что этому, – мальчик повел копьем в сторону двери, – не может быть никаких оправданий…

– А перед тобой никто и не оправдывается. Раз уж тебе повезло уродиться здесь, ты будешь делать то, что должен. Выбрал границу, вот и стой на ней – смотри в ночь…

– Я не смогу на это просто так смотреть… Не смогу…

– А придется, – промолвил отец. – И даже не вздумай пытаться что-то изменить. Сделаешь только хуже себе и мне. И всем остальным.

Мальчик смотрел на отца искоса, с ненавистью. Почти с отвращением.

– Знаешь, почему я так захотел пойти в Смотрящие в Ночь?

Жигалан не знал. В те давно минувшие времена ему было не до этого. А когда пришло время задаться вопросом, то его сын уже настолько вошел в образ настоящего дозорного на границе, а его глаза так живо горели, когда он сжимал копье в своей руке, что любые расспросы казались нелепыми – мальчик родился, чтобы стать Смотрящим в Ночь. Какого-то иного ответа от него ждать было уже попросту глупо.

– Когда я заглядывал в глаза Смотрящих в Ночь, я видел в них большое чувство ответственности. Мне это казалось тяжелым бременем, но почетным. Он подчеркивал важность того, что они делают. Так я считал. У тебя был такой же взгляд после того, как мамы не стало. Я хотел понять тебя. И их всех. Быть таким же. Пока вчера не узнал, что это не ответственность… А вина.

Жигалан исподлобья смотрел на своего сына, и в его груди раздувалось бешенство.

– Мама тогда что-то узнала и тоже не захотела с этим мириться? Поэтому… Ты ее убил?

– Нет, – рыкнул Бьющий в Грудь. – Не лезь в это.

– Значит, ты позволил ее убить другим?

– Нет, она отравилась насмерть, проглотив аконитовой травы…

– Тогда почему в твоих глазах вина!.. – яростно вскричал Ачуда. – Ты лжешь!.. Ты трус и лжец, как и все вы, ручные псины вождя!..

Жигалан вскочил с нужника, чтобы схватить Ачуду, но тот быстро выстрелил копьем ему в подбородок. Тупым концом.

Мир в глазах Жигалана содрогнулся, но он с ревом удержал себя на ногах, второй ладонью перехватив копье, размахнувшееся уже для второго удара. Костяшки кулака ожгло о скулу сына.

Голова Ачуды мотнулась, вметнув гривой черных волос, но тут же грудь отца полоснуло чем-то острым – падая, сын успел взмахнуть криком. Упав и перекатившись, он прыгнул мимо загребущих рук Жигалана, и те схватили воздух. Но отец успел лягнуть ногой и попасть ему под ребра – сын отлетел прямо к своему копью. Схватив его и молниеносно вскочив на ноги, он замер в боевой стойке. Его глаза горели, а на скуле сочилась кровь.

– Ах ты, гаденыш! – гаркнул Жигалан и прыгнул к нему.

С силой брошенный кулак пролетел мимо над виском, задев лишь прядь волос, и пробил стену из глины. Ачуда проскочил под его локтем и наотмашь древком подсек ему ноги.

Жигалан со стоном рухнул на колени, но рука осталась в стене – окровавленный кулак торчал по другую сторону, застряв в осколках глинобитно-травяной смеси. От попыток его вытащить острые камешки впивались в ладонь только сильнее.

– Бьющий в Грудь? – едко спросил сын. – Или Бьющий как Дурак?..

Схватив с собой подушку с хвойными иглами и железный кулон – оплавленный комок в форме летящей птицы, оставшийся после матери, – Ачуда хлопнул дверью.

Жигалан с кряхтением поднял себя на ноги и уперся свободной ладонью в пробоину – кулак был в плену стены и вырвать его оттуда, не располосовав полруки, было нельзя. Отдышавшись, он провел пальцами по своим губам, подбородку – те были в крови из прокушенного языка. Пластины грудных мышц перечеркнул длинный порез. Сплюнув красной слизью, он улыбнулся. Его сын умеет за себя постоять. А умел бы, не воспитай он его своим отсутствием?

Раскрасневшиеся глаза воина тронула ностальгическая поволока. Он вспоминал мельтешащую стену из зарослей высоких початков кукурузы. Тогда они были зеленее, рослее и гуще… и страсти, происходившие в них, кошмарнее…

Тринадцать долгих зим тому назад, если шрамы на плече не врут, все женщины и девушки их племени только еще начинали медленно и нехотя осознавать, в каком аду им теперь предстоит жить. Возделывание кукурузы было делом кропотливым и неблагодарным. Ог-Лакола рассчитывался с ними только единожды, в период урожая, не ведя персональных подсчетов о проделанной работе. Во все остальное время женщины возвращались домой ни с чем. Воровство на поле каралось жестоко, а за тем, чтобы оно не происходило, должны были внимательно следить воины. Воины следили, и очень внимательно, но не за початками, как ожидалось, а за земледельщицами, ковыряющимися в земле на четвереньках.

Никто из располагавших властью не желал всерьез вслушиваться в рассказы потерпевших, никто не отвечал на их мольбы учредить охрану от самих охранников – число похотливых мужчин в кирасах, что ошивались на плантациях, только росло, а защищали они разве что друг друга, если на них жаловались.

Жалобы же своим мужьям, братьям, отцам, сыновьям обычно до добра не доводили. За попытки самоуправства те либо ссылались на карьер, отмаливать прощения у Отца на пару зим, а то и дольше, либо с ними происходили вещи еще хуже и загадочнее. Земледельщицы из страха за своих родных предпочитали молчать и… держаться вместе. Макхака любил их за это сравнивать со стадом бизонов.

– Чего кучкуетесь?! Кражу замышляете?! Ну-ка разошлись по своим грядкам, – прикрикивал он на них, угрожающе размахивая акинаком. Женщины покорно разбредались, но так, чтобы оставаться друг у дружки на виду. Не особо послушных Макхака распихивал сам, подальше от столпотворения, подальше от потупленных глаз, а потом его рука крепко сжималась на плече одной из несчастных и дергала за собой в соседний ряд зеленых побегов.

Девушке везло, если на Макхаке все заканчивалось. Нередко бывало и так, что он заталкивал ее в утоптанную стерню, где уже стояли в тесном кругу воины с сосредоточенными глазками и скотскими ухмылками на вспотевших рожах.

Однажды вождю надоело делать тщетные выговоры своим воинам с просьбой не перегибать палку – те оставались глухи – поэтому он устроил показательный разнос. Воин Пуган буквально на глазах визжащей матери разорвал девственное лоно ее дочери, впервые пришедшей работать на поля, а в ответ на угрожающие выкрики и мольбы других подоспевших женщин, он напомнил им, что он – человек вождя, так что пусть держат себя в руках и терпят своего череда молча. В этот же день на глазах соплеменников Пугана подняли на дыбу и отхлестали палками до черноты. Удовлетворенный народ поутих. А воины в своем насилии стали несколько обходительнее.

Жигалан тогда был обвенчан с Мальвой – нежной, как цветок аргемоны, и покорной, как акинак в его мускулистой руке. У них был сын, что уже прыгал на двух ножках. Другие воины смотрели на них издалека с насмешкой.

– А ты уверен, что он от тебя? – пошутил как-то один, за что Бьющий в Грудь обломил ему ударом сразу два зуба.

Остальной взвод встал тогда на сторону шутника. Больше ни у кого из воинов не было семьи, а при одном лишь упоминании слова венец мужчины с презрением сплевывали на землю. Неуважение к своему собрату, закованному не только в латы, но и в семейные узы, с каждым днем только нарастало.

Да плевал он на их неуважение. Мочился он на их узколобые ценности. Жигалана беспокоило только одно – если его единодушно изгонят из воинской братии, над его семьей нависнет большая опасность в лице старых друзей.

Но у его чуть ли не единственного друга на тот момент, Макхаки, что не уставал убеждать остальных братьев в достойности Бьющего в Грудь, имелись некоторые мысли о том, как можно было восстановить к себе уважение.

– Давай, выбирай себе любую, – Замечающий Красоту вел мясистой ладонью вдоль цепочки трудящихся женщин, вылавливающих мелких вредителей в стеблях. – Ишь, отворачиваются от нас, ты смотри… Хотят, чтоб ты оценил их сзади.

– Я не хочу, мне хватает Мальвы…

– Зато другим братьям ее не хватает, – устрашал Макхака. – Что смотришь на меня так? Ты сам виноват. Настоящий мужчина хочет только то, что ему запрещают. А своими запретами ты всех наших братьев не на шутку завел. Они уже спорят, кто будет первым, а кто пятым, после того как Бидзиил тебя разжалует, а тебя самого отправят на карьер… Но я тебе этого не говорил. Просто докажи им всем, что ты из той же грязи слеплен…

Жигалан скрежетал зубами и продолжал невидяще смотреть на земледельщиц – скрючившихся, словно пытающихся слиться с землей, от которой в них было так много. Но Макхака не отставал. Он водил его вдоль плантаций, и сдавшийся Жигалан стал поневоле присматриваться.

– Может быть, эта? – проворчал он, кивая на женщину в грязной робе, с закатанными до плеч рукавами.

Женщины боролись с домогательствами, как могли, и одним из способов отбить желание у воинов стала полевая одежда – бесформенная, от ключиц до коленок. Листовая ткань была настолько грубой, что не обтекала ни груди, ни бедра, когда те изгибались на грядках, а только нелепо топорщилась, делая их фигуры неаппетитными для игр мужского воображения. Отдельные девушки даже набивали свою робу жмыхом, как можно более отталкивающе. Но мудрые воины на это не велись.

– А чего именно на нее глаз лег? – расстроился Замечающий Красоту. – Мне вон та нравится, что лицо полотнищем обвязала. Думает, что не узнаю ее, ха-ха…

Молодая женщина, на которую указал Жигалан, наоборот, вела себя достаточно раскованно и открыто. Она корчевала почву увлеченно, не косясь по сторонам, как ее соседки по грядке. Ненадолго распрямившись, она отбросила черную прядь со лба, открывая худое, с приподнятыми скулами лицо. В груди Жигалана что-то предательски екнуло.

– А она ничего, – пробормотал Макхака, щурясь. – Я раньше ее здесь не видел. Поди, в кожевенной яме сидела, а я там не хожу. Кожи вождю в избытке не нужно, вот и распорядился сослать лишние руки сюда…

– Надеюсь, с моей Мальвой она не знакома.

– Да и что, если даже знакома? – удивился Макхака. – Будет стращать – вмажь ей по голове так, что мать родная незнакомой станет, вот дел-то…

Они приблизились к женщинам. Те даже не повернулись на шаги мужчин в позвякивающих кирасах, но кто бочком, кто под предлогом переставить корзину, бросились врассыпную по кустам. Оставшиеся скучковались, и их плечи тревожно напряглись. Избранница же Бьющего в Грудь продолжала свою работу, даже когда на ее испачканные в земле руки легла массивная тень. Либо девушка была совсем глупа и ни разу не потрудилась прислушаться к историям с кукурузных полей, либо… либо у нее были какие-то причины не опасаться мужчин…

Жигалан стоял над ней, как истукан, не зная, с чего начать. Макхака толкнул его в бок, подначивая.

– Ты, – скрипнул неуверенным голосом воин. – Как тебя звать?

Ее спина застыла, и она удивленно покосилась на него через плечо. Замечающий Красоту толкнул в бок товарища ощутимее.

– Что ты несешь? – прошипел он ему вполголоса. – Сдалось тебе ее имя… Делай, как я говорил!..

Остальные женщины скрылись в зарослях – очевидно, их не волновала судьба приятельницы, или та им была уж слишком чужой, чтобы рисковать ради нее собственной шкурой. Оставшаяся одна, она развернулась к мужчинам и выпрямилась в полный рост. Ее груди упрямо встопорщили робу, приковав к себе внимание налитых глазок Замечающего Красоту. Но Жигалан смотрел на ее лицо. Худое, уставшее, но не утратившее некой внутренней силы, живости и столь непривычной в этих полях дерзости. Ее большие глаза насмешливо сузились.

– Демона. А тебя?

Жигалан смутился. Он уже жалел, что выбрал именно ее. Он не сможет заглянуть в ее смеющиеся глаза и повторить все то, чему его учил друг. Но друг стоял рядом, и его жестокое лицо напомнило, что произойдет с его Мальвой и их сыном, если не совершить глупость, которой так любит кичиться между собой воинское братство.

– Обращайся ко мне – мой спаситель. Я лично позволю тебе унести с собой целую корзину спелых початков. От тебя лишь требуется со мной возлечь, да поскорее…

Демона с сомнением улыбнулась. Ее улыбка была широкой, а углы ее рта – острыми, с загибающимися вверх складочками.

– Возлечь, да еще и поскорее, – повторила она. – Боишься, что ли, передумать?

– Ничего я не боюсь.

– Еще бы, храбрый воин… Целую корзину, говоришь? А по-моему, легкий голод мне к лицу, что скажешь? Иначе почему ты выбрал именно меня?

– Не хочешь кукурузы, тогда раздобуду для тебя чуни из кожи. Или даже пару кирпичей, – расщедрился Жигалан.

Женщина покачала головой.

– Благодарю тебя, мой спаситель. Но я привыкла обходиться малым, – сказала она и снова склонилась к земле, возвращаясь к работе.

Жигалан переглянулся с Макхакой и дернулся было уйти, но воин перехватил его плечо.

– Дави ее уже!..

Бьющий в Грудь заставил себя прочистить горло.

– Раз ты не хочешь по-хорошему, Демона, я буду по-плохому… На карьер тебя не отправить, женщин туда не берут, но воду носить ты вполне сумеешь… Сразу после работы на полях, по ночам… Одну луну… Как тебе такое?

Демона задумалась.

– Звучит неплохо, – проговорила она. – Хоть от своего мужчины отдохну. Сил нет по вечерам смотреть на его унылую ряху…

– Ну тогда, надо думать, карьер его развеселит, – повысил голос Жигалан. – Отправлю его туда на одну зиму… Все хозяйство ляжет на твои худые плечи. Ты этого хочешь?

– Отправь его лучше на две зимы, а то сбросить ему лишков не помешало бы…

Жигалан растерялся. Эта женщина явно ощущала, что он сам не верит, что исполнит то, чем ее стращает. И она явно издевалась над ним, якобы находя для себя пользу в его угрозах.

– А кто твой мужчина?

– Гончар.

– Глину, значит, любит? – встрял Макхака. – Тогда на карьере ему точно понравится, среди одних мужчин-то, ха-ха…

Демона даже не удостоила его взглядом. Ее изучающие глаза не отрывались от лица Жигалана. Замечающий Красоту лениво осмотрелся по сторонам и, никого не увидев, шагнул к ней.

– Такие, как эта, – он резко взял ее за шею и склонил к земле, – будут говорить с тобой, пока ты не умрешь, и черви тебя не изъедят, пока не останутся только одни высохшие кости… Не надо разговаривать с ними…

Макхака грубо уткнул ее лбом в землю, а второй рукой сердито задрал ей треснувшую робу до самой поясницы, обнажив белые полушария ягодиц. Демона пыталась воспротивиться, изворачивая ноги, но воин легко обездвиживал ее давлением одной ладони, второй уже судорожно забрался себе под подол юбки.