Текст книги "Битва за Берлин последнего штрафного батальона"

Офицер, раненный в живот, сидел, прислонясь к лафету разбитого орудия, зажимал рану рукой и с неприязнью рассматривал приближающуюся колонну. Жуткие боли не мешали ему выказывать презрение к «ордам монгольских захватчиков», безнаказанно марширующим по его цивилизованной стране. Свободная рука шарила по траве, фриц приподнял автомат, пытался навести дрожащей рукой. Из колонны прозвучал одиночный выстрел – офицер обмяк, из дырочки во лбу заструилась кровь…

18-я и 20-я воздушные армии били все сильнее. Командующий артиллерией генерал Казаков выдвигал вперед дивизии артиллерийского прорыва. Батареи тяжелых орудий, включающие 152-миллиметровые и 203-миллиметровые гаубицы, беспрерывно вели огонь. Пространство между Берлином и стыком противоборствующих сторон сжималось, превращаясь в мясорубку. Все полевые лазареты в ближайшем германском тылу были переполнены ранеными. Врачей не хватало, кончались обеззараживающие препараты, не было воды. Освещение в немецких лазаретах вырабатывали динамики, прикрепленные к колесам велосипедов. Солдат с тяжелыми повреждениями уже не оперировали, занимались лишь теми, чьи ранения не были смертельными и позволяли быстро встать в строй. По госпиталям и лазаретам бегали офицеры с предписанием – формировать команды из легко раненных военнослужащих и немедленно отправлять на боевые позиции. Лютовали команды СС и полицейских батальонов – дезертиров ловили и безжалостно вешали на деревьях вдоль дорог.

Во всем этом было что-то нереальное, апокалиптическое. Маршевые колонны штрафного батальона шли по редкому лесу, готовые рассыпаться в наступающие шеренги, а по обочинам дороги на деревьях висели люди. Их было много, отчаянно много. Большинство несчастных было в форме вермахта, но попадались и гражданские, и мальчишки из гитлерюгенда… Солдаты отвернулись, проходя мимо худенького светловолосого паренька лет шестнадцати; в его глазах застыл ужас, а тело было скручено, словно штопор – он умирал мучительно, неохотно, цепляясь за последнюю каплю кислорода. На груди у повешенного болталась табличка. Подобные знаки, отпечатанные явно типографским способом, висели и на многих других казненных.

– Что там написано? – тянули шеи солдаты.

– «Я был трусом», – перевел Максим.

– Станешь тут трусом… – беззлобно бурчал Богомолов. – Мы сами в сорок первом как только в штаны не делали… Делали, делали, не спорьте, все прекрасно это помнят.

Сгущались сумерки. До городка Хайзенхольц, который планировалось отобрать у немцев к восьми вечера, оставалось несколько километров. Дорога сузилась, по обеим сторонам теснился густой лес… И на каком-то участке батальон уперся в непроходимую баррикаду из искореженного металла. Колонна немецкой техники несколько часов назад попала под огонь «катюш». Вырванные с корнем деревья, изломанные стволы, перепаханная воронками земля. Страшное месиво из разбитой, раскуроченной техники – легковые машины, бронетранспортеры, грузовики, легкие танки, санитарные фургоны. Все переплелось в одном винегрете – переломанная обгоревшая сталь, фрагменты деревянных бортовых конструкций, разбросанные вещи, окровавленные трупы, части тел, клочки одежды, чемоданы. Опрокинутая техника валялась вдоль обочин – видимо, выжившие после первого удара пытались спастись, развернуть машины или убраться подальше в лес. Солдаты разбегались, но удар гвардейских минометов был страшен – повсюду бугрились мертвые тела.

Реактивные установки не оставляли немцам ни малейшего шанса. В тот же вечер залпы «катюш» накрыли деревню Вульков, к которой немецкое командование подтягивало подкрепления – танковый полк 56-го корпуса генерала Вейдлинга, разведывательный батальон дивизии СС «Нордланд». Практически все дома в Вулькове были переполнены ранеными и уставшими немецкими солдатами. Подошедшие части готовились к маневру, но еще не покинули деревню. Реактивные снаряды прилетели внезапно. Деревня вспыхнула как соломенный стог. Взлетали в воздух дома, танки, грузовые машины, вспомогательная техника. Между домами метались солдаты, обезумевшие от страха и боли. Практически вся готовая к контрудару боевая техника была перемолота снарядами.

Паники добавило грозное «Ура!» наступающего штрафного батальона. Штурмовые колонны пронеслись по полю и ворвались в деревню, озаренную пожарищем. Выжившие немцы падали на колени, умоляли не стрелять. Пленных сгоняли к полуразрушенной мельнице на берегу мелководной речушки. С военнослужащими вермахта обращались прилично, с эсэсовцами не церемонились: били их прикладами, кулаками, получая от этого мстительное удовольствие, а если кто-то возмущался, то получал заслуженную пулю. Сопротивление оказывала лишь горстка эсэсовцев, собравшаяся вокруг хромого гауптштурмфюрера с перевязанной рукой. Они организованно отходили по центральной улице, прятались за вздыбленной техникой, огрызались автоматными очередями. На призывы прекратить эту дурость и сдаться отвечали руганью и плотным огнем. Кончилось тем, что отделению солдат пришлось отправиться в ближайший переулок, оттуда – на параллельную улицу, и минут через пять они забросали немцев гранатами и полили огнем из станкового ДШК. Никто не сдался. Немцы падали один за другим, а когда их осталось только трое, то не придумали ничего более умного, как закрыть собой от пуль раненного в обе ноги офицера…

– Ну и чего мы тут пляшем, как новорожденные лошадки? – беззлобно ухмыльнулся майор Трофимов, подъехав на где-то добытом велосипеде. – Бой еще не окончен! Живо зачистить всю деревню!

– Товарищ майор, а можно и нам на велики? – завистливо выкрикнул Хорьков. – Мы будем на них носиться, как пчелки!

– Отставить! – гремел комбат. – Велосипеды – только нам с замполитом и порученцам! А вам, голодранцам, много чести, перебьетесь! Ну, давайте, мужики, напрягитесь! Ведь не просто так бандитствуем – историю делаем!

– Причем у каждого своя история, – проворчал Рывкун. – И не делаем, а вляпываемся…

Снаряды пощадили юго-западную окраину деревни. В приземистом строении располагался немецкий госпиталь. Несколько снарядов разорвались у входа; горел санитарный автобус, пламя облизывало ступени крыльца, но быстро огонь не распространялся. Солдаты врывались в здание через окна, задние двери. Максим вскинул автомат… и опустил: с треском выбитого стекла из окна выпали две женщины в одеянии, чем-то напоминающем балахоны монахинь, но с красными крестами на косынках и груди. Подвывая от страха, они бросились в ближайшие кусты. Коренич прыгнул внутрь, пробился в коридор через темную подсобку. Электричество не работало – в здании горели фонари и свечи. Солдаты вламывались в помещения, временами пространство рвали автоматные очереди – палили для острастки, по темным углам.

Максим ворвался в небольшую комнату – по-видимому, кабинет врача. Стрелять не пришлось. За столом с поникшими плечами, в состоянии какого-то кататонического ступора, сидел мужчина с землистым лицом в окровавленном больничном халате, наброшенном поверх мундира. Он тупо смотрел в пространство перед собой. Слева от него стояла банка с горящей свечой, справа – полупустая бутылка шнапса. Сидящий медленно повернул голову, мазнул по Кореничу бесцветным взглядом, никак не выразив своего отношения к вторжению. Максим выхватил из кобуры, валяющейся на кушетке, вальтер на предохранителе (похоже, у немецкого офицера не было желания сводить счеты с жизнью), сунул за пояс. Офицер пожал плечами. По комнате плавал сивушный запах не слишком качественного алкоголя.

– Врач? – спросил по-немецки Максим.

Тот помешкал и кивнул. Затем расклеил губы и сипло вымолвил:

– Бруно Финклер, оберст-лейтенант медицинской службы… полевой хирург.

– Не СС? – перебил Коренич.

Подполковник презрительно усмехнулся.

– Вы не поверите – нет. Но в госпитале вместе с нашими солдатами проходят лечение солдаты ваффен СС. Мы не делаем различий, если человеку требуется медицинская помощь.

– Я знаю, что вы известные гуманитарии, – усмехнулся Максим. – Что охотно подтвердят узники концлагерей и миллионы замученных в Европе и СССР.

– Я врач, – пожал плечами Финклер, – думайте что хотите, мне уже все равно.

– Позволите? – кивнул Максим на бутылку.

Немец сделал удивленный жест.

– Да, конечно, кто же вам запретит… – молча проследил, как русский делает глоток, задумчиво произнес: – Вы не похожи на озверевшего русского «ивана», которыми нас запугали. Вы ведете себя как офицер, вы неплохо говорите по-немецки, у вас интеллигентное лицо…

– Оставьте комплименты, уважаемый, – поморщился Максим. – Для тех женщин, которые у вас еще будут, если не наделаете глупостей. А что касается советских солдат, то подавляющее их большинство неплохо воспитаны, умеют себя вести в приличном обществе и быть благородными. Сами вы варвары. Некогда мне с вами возиться, герр Финклер, поднимите повыше руки и выходите в коридор. Говорите при этом «Гитлер капут», солдаты вас поймут. Думаю, года через три вы с чистой совестью вернетесь в обновленную Германию.

– Уже уходите? – изумился немец. – Вы меня не расстреляете?

– А вы настаиваете? – Максим сухо улыбнулся и покинул кабинет Финклера.

В госпитале царил бедлам. Солдаты третьей роты прочесывали помещения, в которых ничто не мешало спрятаться живым и здоровым солдатам противника. Не весь персонал заведения покинул свои места в страхе перед русскими. В длинном помещении, где непосредственно располагался госпиталь, удушливо пахло медикаментами, гниющей человеческой плотью. Раненые лежали тесно – замотанные окровавленными бинтами (видно, кончился перевязочный материал), обреченные, равнодушные, восковолицые. Кто-то постанывал от боли, кто-то смотрел на топающих по проходу русских с деланым спокойствием.

Внезапно солдатам преградила путь медсестра, прямая как палка. Бугаенко отодвинул ее, приложив палец к губам – мол, не надо лишних слов, фрау, шли бы вы к дьяволу.

Тряслись от страха немки в форме медсестер, молодые, почти девчонки. Им задорно подмигивали Хорьков с Кибальчиком, но от этих знаков внимания девочек трясло еще сильнее. Среди раненых не было людей с оружием.

Снова коридор, вскрик за дверью, Максим ворвался, отбросив дверь ударом ноги… и замешкался, оторопев, за что потом долго винил себя. Распахнутые шкафы – когда-то в них лежали медикаменты, драная кушетка, стол и табурет, на который залезала фигуристая медсестра – приятные формы не скрывала даже мешковатая одежда. С трубы, протянутой под потолком, свисала веревка. Женщина, рыдая, просовывала голову в наспех повязанную петлю. Мешала косынка, путались золотистые густые волосы. Она судорожно воевала с веревкой, переминалась с ноги на ногу; табуретка угрожающе покачивалась.

– Эй, фрау, чего это вы тут надумали? – ахнул Максим, бросаясь спасать висельницу.

Он споткнулся о какую-то коробку, потерял еще время – женщина взвыла, тоскливо, душераздирающе, выбила из-под себя шаткую опору…

Она тряслась, болтая конечностями, глаза вываливались, пена текла по подбородку. Максим схватил ее за ноги, попытался поднять, чтобы женщина не задохнулась – но получил локтем по скуле, отпрянул, впечатленный болью, потом догадался, выхватил остро отточенную саперную лопатку, перерубил веревку…

Медсестра успела умереть – привлекательное личико сковала судорога. Максим положил ее на пол, не в силах оторвать взгляда от новоявленной покойницы. В комнату ворвался Борька Соломатин, быстро понял, что случилось, присвистнул.

– Ну, ни хрена себе, вот же задурили пропагандой – словно тут Аттила какой-то с востока идет… Ладно, пошли, – потянул он сослуживца за рукав. – В госпитале чисто, пусть лечатся, если смогут, не расстреливать же их тут всех. Пошли, говорю, мыслитель окаменевший…

Пропаганда Геббельса о зверствах русских на захваченных Красной армией территориях зачастую была правдивой. Максим сам видел это. В Померании, где полегло множество людей (бойцы так и шутили: помираем мы тут, в Померании), солдаты не были ни деликатны, ни миролюбивы с местными. Их можно было понять – потери были чудовищные, и население помогало гитлеровцам. В одном из городков, отбитом ценой колоссальных жертв, озверевшая солдатня ворвалась на узел связи, где работали несколько десятков молодых девушек. Радисток насиловали всем батальоном – грубо, жестоко, извращенно, в течение всего дня, и офицеры тоже присоединились. Девушек не выпускали, заперли в подвале. Если радистки молили о пощаде или пытались сбежать, их жестоко избивали, пытали… Советские солдаты вели себя хуже гестаповцев. Прекратилась эта вакханалия только после того, как батальон получил приказ немедленно выступать. Максим впоследствии видел этих парней – ошарашенных, пристыженных, не верящих в то, что натворили, не способных понять, что за демон в них вселился…

К двадцатому апреля третья оборонительная полоса была прорвана по всему фронту, и войска могли дальше наступать на Берлин. Двадцатого числа дальнобойная артиллерия 79-го стрелкового корпуса преподнесла подарок Гитлеру на день рождения: нанесла артиллерийский удар по Берлину. Орудия стреляли с предельной дистанции, снаряды долетали лишь до северо-восточных окраин города, но Жукову, стремившемуся обстрелять столицу раньше Конева, это было приятно. Части 3-й, 47-й, 5-й ударных армий уже приближались к восточным окраинам столицы. На юге группировки 1-го Украинского фронта вклинились в расположение противника и полностью отсекли группу армий «Висла» от группы армий «Центр». Танкисты генерала Рыбалко на всех парах приближались к Берлину с юго-востока. Не дожидаясь саперных частей, они форсировали Шпрее и взяли города Шпреевальде и Барут. Танкисты Лелюшенко осадили Потсдам на юго-западе, а потом пошли на соединение с частями 47-й армии 1-го Белорусского фронта, обходящей Берлин с севера – Сталин опасался, что западные союзники могут неожиданно появиться на западных окраинах города, а это было нежелательным, столицу Германии должна была взять только Красная армия. Вокруг 9-й армии генерала Буссе восточнее и юго-восточнее Берлина замыкалось второе кольцо окружения. Отступала, сохраняя видимость порядка, дивизия СС «Нордланд». Полк «Норвегия» и «Дания», набранный из скандинавских нацистов, бежал от Притцхагена, собирая по пути подразделения гитлерюгенда и остатки 18-й моторизованной дивизии.

Контратака танковых частей генерала Вейдлинга завершилась неудачей. Советские танкисты уже свыкались с обстановкой, проявляли смекалку. К немецким позициям, оборудованным в лесу, они не приближались, опасаясь фаустпатронов, и стреляли по верхушкам деревьев. Это было отличной тактикой: летящие сверху осколки массово поражали солдат, а разлетающиеся щепки рассекали кожу и застревали в теле. Если же приходилось вступать в бой на городских улицах, танкисты прикрепляли к башням кроватные матрасы с пружинами – тогда граната от фаустпатрона, попадая в танк, взрывалась раньше, чем достигала брони.

Танковый корпус генерала Вейдлинга откатывался к Берлину – стрелковые части 8-й гвардейской армии уже теснили его за кольцевую автодорогу. А наступающие соединения 3-й танковой армии Рыбалко уже ворвались в Кёнигс-Вустерхаузен. Фронты почти сомкнулись. От передовых частей 8-й гвардейской армии Чуйкова танкистов Рыбалко отделяла лишь узкая полоса пространства – цепочка озер и каналов. Остатки 9-й армии Буссе оказались отрезаны от Берлина и теперь могли вырваться из окружения только по этой узкой полосе шириной в полтора километра. У Чуйкова не было свободных частей, чтобы заткнуть эту дыру. Он шел на Берлин. Рыбалко тоже отмахивался – его танковые соединения уже форсировали Шпрее и подходили к Берлину. «Да что у вас, штрафников нет? – гневно крикнул Жуков Чуйкову на совещании в штабе фронта. – Посадите их на берегу канала, снабдите парой артиллерийских батарей, противотанковыми ружьями, всем необходимым для обороны, и если хоть один дрогнет – расстреляем всю часть!»

Рано утром 21 апреля штрафников майора Трофимова, которым дали три часа на сон в школьном спортзале городка Абельверц, подняли по тревоге. Майор Трофимов был бледен, расхаживал по коридору, нервно потирал ладони, исподлобья косился на строящихся солдат. Люди ворчали: «Обещали три часа на сон, а не прошло и двух, мы же в атаке уснем…»

– Еще один незабываемый день, товарищи бойцы, – начал Трофимов и поскучнел. – Короче, объяснять ни хрена не буду, времени в обрез. Нужно прикрыть одно танкоопасное направление. На дороге двенадцать грузовых машин, выделенных по наши души. Сейчас получите дополнительный боекомплект – и всем на борт. Время в пути – примерно час.

– Ну, е-мое, кажется, наш завтрак сильно рискует… – процедил сквозь сжатые зубы Рывкун.

Ситуацию объясняли на месте, под грохот канонады. Вот это берег Ригитцканала, слева болото, справа озеро, непреодолимое для танков. Прорываться немцы будут только здесь, на узком участке – если они, конечно, все не водолазы. Задача – зарыться в землю и держаться до последнего, сделать все возможное, чтобы 9-я армия генерала пехоты Теодора Буссе не прорвалась к Берлину.

Потрепанный батальон против армии… это было сильно и как-то похоронно. Этим, видимо, и объяснялся торжественный и трагический вид майора Трофимова.

– Мы что тут, типа трехсот спартанцев под Фермопилами? – невесело пошучивали солдаты.

– Да нет, – возражали другие. – Нас вроде пятьсот или около того. А еще полста ребят в артиллерийских батареях, целое непуганое войско…

Штрафники встали на западном берегу канала шириной порядка пятидесяти метров, одетого в бетонную «рубашку». Лихорадочно вырыли окопы. Грунт был мягкий, не сопротивлялся. Полоса обороны – метров семьсот, западный берег был приподнят над восточным и выгодно господствовал над местностью. За спиной солдат высился дремучий черный лес, рассеченный дорогой; на западе, за каналом, стелилось ровное поле, сосновые и осиновые редколесья, природа, чертовски напоминающая Подмосковье… Бойцы зарывались в землю, тянули ходы сообщений, выкапывали углубления для стрелков и пулеметов, готовили позиции для противотанковых ружей. За их спинами на расстоянии от пятидесяти до семидесяти метров артиллеристы из 82-й гвардейской дивизии, «прикрепленные» к штрафникам, оборудовали позиции для восьми противотанковых пушек.

– Глубже зарывайтесь, парни, глубже, – спотыкаясь, бегал взволнованный взводный Смуглянский, все еще не излечившийся от своей контузии. – Камни тащите, камни – хрена толку от этой глины? Не защитит она нас…

– Блинов, твою дивизию! – рычал, багровея, Рывкун. – Какого хрена ты мне лопатой по ноге стучишь? Глаза разуй, идиот! Не лезь ко мне, отойди, изыди, ой, как больно… Знаешь, Блинов, не хотелось бы тебя расстраивать, но у твоей мамы в роддоме какая-то херня получилась.

– Да уж, известный специалист по созданию проблемных ситуаций, – хихикал работающий по соседству Бугаенко.

– Простите, товарищ капитан, – бормотал, бледнея, Блинов. – Задумался, не заметил, что это ваша нога… Какая разница, товарищ капитан, с ногой вы будете или без, все равно нас сегодня всех убьют…

– Договорились, – криво ухмыльнулся Рывкун. – Если тебя сегодня не убьют, Блинов, то я сам тебя добью, вот этими руками, согласен? Ладно, – смилостивился он. – Живи. Не назови ты меня «товарищем капитаном», точно бы в репу дал. А так – приятно, чего уж там, прошлое поворошить…

– А ну отставить это – убью, добью! – ругался взводный Смуглянский. – Вы чего сюда, помирать прибыли, товарищи рядовые? – он выделил голосом последние два слова. – Учтите, все помрете – тогда враг точно прорвется, и гнев командования вас даже на том свете достанет!

Слава богу, командование не пожадничало – с оружием и боеприпасами у штрафников был полный порядок. По десять магазинов для ППШ, гранаты – «лимонки» и противотанковые, – больше двух десятков пулеметов – советские станковые «Горюновы» с воздушной системой охлаждения, трофейные MG-42 с избытком пулеметных лент на 250 патронов. По данным разведки, переданным радистом из штаба дивизии, передовые отряды прорывающейся 9-й армии должны прийти в заданную точку пространства минут через сорок, максимум через час. Их долго и продуктивно бомбили, обрабатывали артиллерией, минометами (разве что дихлофосом не травили), но немцы были живучими и намеревались вырваться из котла. На острие этой «свиньи» шли остатки 25-й танковой дивизии 11-го армейского корпуса СС, потрепанные гренадерские полки «Курмарк» и «Беккер», входящие в 32-ю добровольческую дивизию СС «30 января», входящую в свою очередь в 5-й горный корпус СС. Настоящие звери – отчаявшиеся, загнанные, голодные… Продержаться нужно было «недолго», часа четыре – соседи из 1-го Украинского обещали помочь. Им самим оказывалось невыгодно получить в тыл своих наступающих на Берлин танковых колонн – каких-то «непримиримых» хулиганов из СС.

– Мы тоже голодные, – ворчал вечно раздраженный Рывкун. – Где это видано, игнорировать основополагающий военный закон: война войной, а обед по расписанию?

Незадолго до начала боя расхристанная полуторка, облепленная болотной грязью, привезла шестьсот наборов сухого пайка, и солдатские сердца оттаяли.

Утро выдалось хмурое: по небу плыли кудлатые тучи, ветер расчерчивал мутные воды канала тонкой рябью. Временами накрапывал дождь, но так и не вылился в полноценный ливень.

– Да, нас бросили на верную гибель, – нравоучительно изрекал склонный к философствованию Бугаенко. – Но мы и впрямь делаем историю, мужики. Прорвутся эсэсовцы к Берлину – станет труднее его штурмовать, не прорвутся – значит, дело плевое… Кто-нибудь знает, какая глубина в этом канале? Я это к тому, что немцы как полезут – вплавь? Или пешком перебегут?

Любопытствующие тут же стали спускаться вниз, к воде; кто-то сбросил одежду, принялся измерять глубину, выскочил с разочарованной физиономией, стал растираться жестким вафельным полотенцем. Оросительная артерия явно обмелела – глубина не превышала семидесяти сантиметров.

Обстрел начался внезапно – в далеком лесу загрохотали танковые орудия, несколько снарядов разорвались с недолетом, один плюхнулся в воду, взметнув тучу брызг. Солдаты побежали к окопам, кто-то на бегу дожевывал перловку, для видимости приправленную тушеным мясом. Прелюдия не затянулась. Почти невидимые за моросью, немецкие «пантеры» и «тигры» выползали из леса и, не прекращая стрелять ни на секунду, поперли к каналу.

– Все по местам! – звенящим от волнения голосом орал майор Трофимов, а командиры рот и взводов повторяли за ним. – Не вставать, ждать, без приказа огонь не открывать!

Кибальчик, коротающий время у воды, не успел добежать до траншеи – снаряд рванул за его спиной, парень рухнул плашмя на живот, и когда остальные уже набивались в укрытия, продолжал лежать, давил кулаками комья земли. Взорвался второй снаряд, взмыла земля, вода, и все это шквалом обрушилось на позиции.

Максим уперся в приступочку, собственноручно вырытую в глине, подался вверх. Картина была жуткой. Танки приближались – десяток, полтора десятка, разрисованные камуфляжными «мотивами», с крестами на башнях, – пламя рвалось из жерл. За танками густела пехота в серых и черных шинелях, в матовых касках. Солдаты не пригибались, бежали в полный рост, строча из автоматов, рассыпались в цепи, растягивались по флангам. «Ну, в натуре, сорок первый…» – подумал Коренич.

– Психи, откровенные психи… – зачарованно шептал Борька. – Согласись, Максим, ведь только психи ходят в психическую атаку!

В бетонном склоне зияла рваная дыра, рядом в безжизненных позах валялись двое штрафников, нашпигованные осколками. Кажется, Максим их знал – одному давал прикурить, у другого пару дней назад сам позаимствовал табачка, когда собственный кисет опустел. Еще поговорили пару минут – разжалованный за пьянку старший лейтенант учился в соседней школе и гонял мяч в том же дворе, что и Максим, но тремя годами позднее. Подивились тесноте мира…

Внезапно Максим поймал полный ужаса взгляд Кибальчика и понял: жив еще парнишка! Лежит метрах в четырех по склону, распластавшись на животе, заговаривает страх. Знакомая ситуация. Обстрелянных людей, умеющих грамотно и бесстрашно ходить в атаку, временами под бомбами и снарядами сшибает такой ужас, словно они боя никогда не видели. Сколько из-за этого было обвинений в трусости, дезертирстве – никому не интересна психология человеческая…

– Кибальчик, ползи сюда! – выплюнул Максим. – Живо! Голову не поднимай!

– Как?.. – прохрипел боец.

– Ползком вибрируй, как еще… – высунулся Борька.

Максим придавил ему макушку – нечего было мерцать двоим.

Кибальчик решился. Прогремел взрыв за спиной, обвалив часть бетонного покрытия и вызвав короткую, но яростную волну – он оттолкнулся вывернутой пяткой, подался вперед – и в следующий миг Борька с Максимом уже затаскивали его в траншею.

– Живой? – гаркнули хором.

Боец вертел чумазой головой, стучал себя по ушам. На нем не было ни царапины, и краска стыда уже разрисовала его физиономию пунцовыми пятнами.

А вокруг творилось какое-то непотребство. Артиллерия у фашистов, видимо, кончилась, и они шли в бой под прикрытием огня собственных танков. Снаряды крошили бетонные берега канала, вспахивали позиции батальона и, слава богу, пока не долетали до хорошо замаскированных орудий старшего лейтенанта Пчелкина. Хотелось верить, что снаряды уже в стволе, и наводчики держат танки на прицелах.

– Не стрелять! – прорывался сквозь долбежку взрывов вопль Трофимова. – Подпускаем ближе, стреляем только по команде! Эй, артиллерия, к вам это тоже относится!..

Над позициями зависла пыль, словно туман. Но видимость сохранялась. Немцы не останавливались, даже не притормаживали. Танки выстроились в цепь – до восточного берега им оставалось метров двести. Пехота колыхалась за стальными машинами. Самые нетерпеливые уже вырывались вперед, обгоняли танки…

– Бойцы, они не будут долго стрелять! – орал, срывая голос, замполит Кузин. – У немцев мало снарядов, скоро всё изведут, и тогда мы им покажем!

Словно по заказу, огонь прекратился: немцам не хватало снарядов. Все-таки шел не сорок первый.

– На позиции, касатики! – вещал Трофимов. – Приготовиться к бою!

Те, кто выжил в огненной свистопляске, припали к амбразурам, поискали взглядом мишени. От взрывов у солдат звенело в ушах, картинка перед глазами плясала. Максим старательно наводил резкость. Против них действительно воевали эсэсовцы. У офицеров на фуражках красовались черепа со скрещенными костями; у рядовых орел, символизирующий «тысячелетний Третий рейх», был нашит не на груди, а слева – на рукаве. Воротники – серые, в отличие от солдат вермахта, у которых они были зелеными. Руны «зиг» в петлицах – спаренная молния. «Эсэсовец, твоя честь называется верность!» – напыщенно орал Гитлер на одном из партийных собраний в тридцать первом году, когда горстка этих бойцов остановила подразделение берлинских штурмовиков, пытавшихся захватить окружное правление. С тех пор девиз штамповался у эсэсовцев на пряжках. Самая одиозная, мрачная и бесчеловечная структура Третьего рейха. И общественная организация, и государственные органы, и войска, и финансово-промышленные группировки, и даже религиозно-мистический орден вроде рыцарских – практически вся общественная жизнь Германии была пронизана этой чумой с коротким названием: СС.

– Батарея, огонь! – громовым голосом проорал за спиной у штрафников старший лейтенант Пчелкин.

Максим удивился: маленький, тощенький, а голосище – как у трех оперных баритонов вместе взятых.

Хорошо, что солдаты заткнули уши – прогремело так, что в дальнем лесу воробьи посыпались с веток. И в Берлине тревожно зазвенели стекла в окнах. Штрафники восторженно завопили. Как минимум четыре танка встали, охваченные пламенем. С одного свалилась гусеница, и он завертелся, давя бегущих солдат.

– Заряжай!!! – прогремел Пчелкин.

Распахивались люки, танкисты в черных комбинезонах сыпались с брони, как тараканы.

– Батальон, огонь!!! – чуть не хором возопили комроты с замполитом.

Шквал огня смел наступающие цепи. Солдаты расстреливали дисковые магазины, отбрасывали использованные, вставляли новые – слава богу, этого добра было с избытком. Безостановочно трещали пулеметы, ухали противотанковые ружья. Глотки воспалились от крика и попавшей в горло пыли. Еще один залп произвела батарея Пчелкина – развалив ряды атакующих. Эсэсовцы, не успевшие залечь или спрятаться за броней, валились пачками. Еще два танка встали, зачадили едким черным дымом.

– Вешайтесь, уроды, хрен пройдете! – истошно хохотал Рывкун, расстреливая магазин за магазином.

Немцы не могли продвинуться ни на шаг. Они отстреливались, залегали, пятились. Неохотно вставали, бежали дальше, подгоняемые офицерами. Но вновь ложились под губительным огнем, и многие из них больше не вставали. Танки уже не наступали – стояли на месте, расстреливая последние снаряды. Над полем зависли клубы дыма, в нем метались фигурки солдат меж горящих танков.

– Огонь, касатики, огонь! – надрывался осипший Трофимов, и офицеры с выпученными глазами носились по траншеям, требуя от солдат того, что они и так делали.

Максим израсходовал четыре магазина и очень жалел, что нельзя перебросить через канал гранату. Немцы топтались на том берегу, ни один танк не спустился к воде, ни одному солдату не удалось замочить ног. Коренич стрелял короткими прицельными очередями, выискивая в дыму «устойчивые» мишени. Немцы, залегшие в траве, тоже стреляли прицельно. То и дело из стрелковых ячеек вываливались бойцы, кто-то сразу успокаивался, кто-то катался по земле, выл от боли, брызгая слюнями и кровью. Кто-то вскрикнул, мягко сполз на дно окопа. Прогремел взрыв, осыпалась земля – танки снова начали стрелять.

– Батарея, огонь!!! – орал старший лейтенант Пчелкин.

Снова вспыхивали танки, гремели взрывы в гуще залегших эсэсовцев. Выдержать такое было невозможно – даже людям со стальными нервами и стойким иммунитетом к смерти.

– Заряжай!.. Батарея, огонь!!! – неистовствовал Пчелкин.

Уцелевшие танки, огрызаясь, отползали на безопасную дистанцию. Откатывалась поредевшая пехота. Все пространство, окружающее восточный берег канала, было завалено телами в серых и черных шинелях, усыпано догорающими машинами. Максим в изнеможении сполз по стенке окопа – глаза закрывались, он просто не мог больше не спать. Он не видел, что творится вокруг – кто остался жив, кто погиб, кто ранен; не слышал, как штрафники, сидя в окопах, расстреливают одиночными выстрелами раненых фашистов – эсэсовцев все дружно ненавидели, их было не жалко. Не видел, как выпучил мертвые глаза взводный Смуглянский, лежащий буквально под ногами. Не видел, что вся траншея – практически все семьсот метров – завалена телами мертвых и агонизирующих красноармейцев – бывших офицеров, – что санитары не справляются и что из восьми орудий Пчелкина уцелело пять, остальные безнадежно разбиты, а тела артиллеристов лежат, засыпанные землей…