Текст книги "Битва за Берлин последнего штрафного батальона"

Максим очнулся, когда шарахнуло совсем рядом, и ему за шиворот посыпалась земля. «Надо же, уснул», – вяло удивился он, завертелся, нащупывая автомат.

– Подъем, боец, подъем, – глухо урчал, тыча его прикладом, нечеткий расплывающийся Соломатин. – Проспишь все на свете. Ну, ты и горазд дрыхнуть, засоня…

Вторая атака была страшнее первой. Немцам нечего было терять. Вряд ли эсэсовское войско могло рассчитывать на милость со стороны победителей. Оно предпочитало умереть, но не попасть в плен. Рвались в бой танки, бежала пехота. Фашисты шли уже не в полный рост, а перебежками, пригнувшись; и старались не скапливаться в одном месте. Позиции орудий Пчелкина фашистские наводчики уже засекли и тщательно выверяли каждый выстрел. Взрывом накрыло расчет – подпрыгнуло переломанное орудие, попадали пораженные осколками солдаты. Второй взрыв – и накрыло замаскированную позицию второго орудийного расчета.

– Без команды не стрелять, покажем этим тварям, где раки зимуют! – привычно голосил майор Трофимов.

Но и командный пункт в центре расположения второй роты немецкие наводчики уже вычислили. Несколько взрывов прогремели в окрестностях наспех вырытой командной землянки, и позиции огласил вибрирующий, срывающийся в панику вопль:

– Мужики, комбату голову оторвало!

– Без паники! – взревел чуть левее замполит Кузин. – Батальон, приготовиться к бою! По противнику… за нашу Советскую Родину… за товарища Сталина, за синий платочек…

– За вашу мать! – истерично хохотал Борька.

Дожидаться, пока замполит дожует свои надоевшие агитки, солдаты не стали – открыли беглый огонь. Нестройно гавкнула батарея Пчелкина – точнее, то, что от нее осталось. Вспыхнули два танка, но остальные останавливаться не стали – огонь с позиций штрафников был уже не таким плотным, как час назад. Страшные «тигры» и «пантеры» объезжали подбитые машины, с рычанием переваливались через мертвых эсэсовцев, устремлялись к берегу канала. За ними бежали солдаты, не встречающие уже серьезного сопротивления. Замолчал пулемет, двое солдат, ведущих из него огонь, сползли с бруствера, сполна выполнив свой долг перед Родиной. Пулемет, ломая треногу, повалился в траншею вслед за мертвецами. Но уже бежал, прикрывая голову, потерявший каску Бугаенко. Поднял массивную штуковину, взгромоздив ее на бруствер, взревел грудным ревом:

– Хорьков, ко мне, держи ленту!

Шеренга эсэсовцев, бегущая по восточному склону, полегла почти полностью. Остальные попятились, пропуская танки. Громоздкая машина не успела перевалиться на бетон – подставила нутро противотанковому патрону. Взорвались внутренности, заскрежетала ходовая часть, и танк встал. Но его уже объезжала вторая «пантера». Гавкнуло жерло – железная махина уже съезжала к воде, уже катила по каналу. Под ее прикрытием пехота воспрянула, устремилась на прорыв. Для орудий этот танк был уже недосягаем. Солдаты стали метать гранаты. Но все они не долетали, взрывались у западного берега.

– Ну, сейчас я задам ему трепку, – пообещал Рывкун, вытаскивая популярную «консервную банку», – Эх, держите меня семеро…

Такому броску позавидовал бы и олимпийский метатель ядра – граната прочертила дугу и с ювелирной точностью плюхнулась в воду в полуметре от танка. Взрывом разворотило смотровое оконце «пантеры», истрепало гусеницы, повредило передние колеса. Машина застыла посреди канала; благодарные зрители взревели. Рывкун, с трясущейся небритой челюстью, судорожно сглатывающий, сполз обратно в траншею.

– Молодец, капитан! – отрываясь от автомата, прокричал Максим.

– Да, я суров, – как-то странно покосился на него Рывкун. – А еще я зол и раздражен.

Третья машина въехала на бетонную «рубашку»… и встала. Заглох мотор. Прошло несколько мгновений – ничего не происходило. Танк не двигался, орудие не стреляло.

– Бензин закончился! – захохотал кто-то прозревший. – Мужики, да у фрицев совсем хреновы дела! Бензина нет, боеприпасов нет, люди наперечет… Да неужели дадим им прорваться?!

Но пехотинцы упорно лезли вперед. Близость цели поднимала их боевой дух. Одни залегали на косогоре, подтаскивали пулеметы, прикрывая штурмующих. Остальные бежали к воде. Многие сбрасывали шинели, прыгали в холодную воду, брели вброд, стегая очередями из автоматов. Смерть товарищей их не впечатляла. Максим строчил из ППШ, уже почти не целясь, в упор. Мелькали бледные лица эсэсовцев, оскаленные рты, изрыгающие какую-то матерную немецкую чушь. Немцы падали в воду десятками и тут же всплывали – одни кверху брюхами, другие – наоборот. Но живые не кончались – похоже, немецкое командование бросило на прорыв всех оставшихся солдат. Воды канала были забиты мертвыми немцами – дикая картина. Максим вспомнил, как всплывает рыба, которую глушат взрывчаткой. Но особенную жуть навевало упорство, с которым шли и шли вперед живые солдаты.

– Не отходить! – взывал из последних сил замполит Кузин. – Ни шагу назад! Окопы не покидать! Никаких контратак! Огонь по врагу из всех стволов!

Творилось непредставимое. Стреляло все, что могло стрелять. Выжившие артиллеристы, не желающие сидеть без дела (в слепой зоне особо не постреляешь), подтаскивали уцелевшие орудия к берегу канала, устанавливали их под плотным огнем противника, били в упор. Никто из бойцов штрафного батальона не покинул траншею. Боеприпасов пока хватало, выдержки – тоже.

Но немцы шли под проливным огнем. Передовые шеренги уже переправились на западный берег, с воплями бросились вперед, падали, не добегая нескольких метров до окопов. Эти считаные метры превратились для них в каменную скалу. Валились убитые, вопили луженые глотки, безостановочно строчили пулеметы. Максим уже не различал лиц врагов – все они слились в одно – усредненное, обезличенное мировое зло, которое нужно убивать, рвать зубами, голыми руками…

На позиции третьей роты прорвались лишь несколько человек, остальных отсекли огнем и уничтожили. Этих нескольких немцев встретили с распростертыми объятиями – бойцы истосковались по хорошей рукопашной. Взмыли саперные лопатки, и за несколько секунд тела эсэсовцев превратились в требуху. С лопатки Максима стекала кровь, его шатало, донимала нестерпимая жажда, он плохо соображал, но почему-то с каждой минутой все крепче верил в то, что сегодня его не убьют…

– Держаться, товарищи офицеры, держаться! – разносился над полем брани дрожащий вопль замполита.

– Как только ситуация напоминает критическую, так сразу «товарищи офицеры»… – ухмылялся запыхавшийся в рукопашной Борька. – А как все в порядке, так «товарищи солдаты».

Держалась третья штрафная рота, вынуждая остатки пехоты отступать к воде и снова переходить канал – убежали, впрочем, немногие. Держалась вторая рота, усиленная дополнительными пулеметами. Лишь на левом фланге, где первая рота понесла большие потери, озверевшим эсэсовцам удалось достичь траншеи, и вспыхнула яростная потасовка. Фашисты наседали, штрафников становилось все меньше, но дрались они, как берсеркеры.

– Артиллерия, стреляйте по нам! – вопили солдаты. – Чего вы смотрите, стреляйте!

– Пчелкин, вашу мать, командуйте! – тряс кулаками окровавленный и оборванный замполит Кузин. – Вам особое приглашение требуется?! По трибуналу соскучились?! А ну, немедленно – пушки на прямую наводку!

Пчелкин, раненный в плечо, не мог открыть огонь по своим, кусал губы, решал мучительную дилемму, потом, хрипло выдохнув, махнул рукой: «Разворачивай орудия!»

Позиции первой роты распахало взрывами, а когда развеялась пыль, стало ясно, что даже отступать там некому…

Несколько часов израненный, истекающий кровью батальон вел неравный бой с наседающим противником. Шесть раз эсэсовцы переходили в атаку – и каждый раз откатывались, не выдерживая огня обороняющихся. Повсюду валялись убитые солдаты, дымились коробы подбитых танков. Удушливый дым, «душистые» дизельные ароматы, вонь жженой плоти – было трудно дышать.

После пятой атаки у штрафников начали заканчиваться боеприпасы. Люди спускались к берегу, забирали автоматы и патроны у мертвых эсэсовцев, перебирались на восточный берег, снимали пулеметы с брони подбитых танков…

В два часа пополудни с юго-западного направления подошли танки 8-й бригады 1-й танковой армии Рыбалко – двумя часами ранее они покинули отбитый у немцев район Шветтин и догоняли рвущуюся к Берлину армию. Танкисты полковника Колпакова с ходу вступили в бой и оттеснили измотанных эсэсовцев к болоту, где и задали им качественную трепку. Дивизия СС «30 января» практически прекратила существовать, развалившись на несколько немногочисленных групп. Прорваться на этом участке 9-я армия Буссе не смогла, откатилась в глубь «котла» и теперь предпринимала судорожные попытки вырваться из окружения в западном направлении, что к батальону штрафников уже не имело никакого отношения…

Танки полковника Колпакова выезжали к безымянной высоте у Ригитцканала, танкисты выбирались на броню, с каким-то священным ужасом разглядывали последствия мясорубки и снулые силуэты выживших, блуждающие по перерытым позициям. За пять часов тяжелого боя в батальоне майора Трофимова погибло двести двадцать человек, восемьдесят пять были тяжело ранены и вряд ли могли когда-нибудь вернуться в строй. Погиб комбат, погибли все до единого командиры рот, батальонный оперуполномоченный контрразведки СМЕРШ, замполиты второй и третьей рот, четверо командиров взводов, санитарка Тамарочка… Троих офицеров отправили в госпиталь в тяжелом состоянии. В строю осталось меньше двухсот солдат, замполит Кузин, лейтенанты Черемушкин и Лодырев. В усиленной батарее старшего лейтенанта Пчелкина уцелело единственное орудие и два снаряда, которые артиллеристы не успели выпустить по врагу. Выжили двенадцать артиллеристов и лично Пчелкин. Раненный во все конечности, он сопротивлялся, когда его укладывали на носилки. Теряющий связь с реальностью, он рвался в бой, был уверен, что и дальше сможет командовать своими солдатами…

Гренадерские полки 32-й добровольческой дивизии СС потеряли в этом бою не меньше полутора тысяч солдат, больше двадцати танков – то есть практически всех, кто мог воевать.

Отупение овладевало людьми, они замыкались в себе, отчуждались. Бродили неприкаянными призраками. Кричали раненые, которых перекладывали на носилки. Погиб Блинов – граната, брошенная длинноруким эсэсовцем, взорвалась у него под ногами, и на то, что осталось от молодого бойца, было больно смотреть. Погиб разжалованный майор Богомолов – пуля пробила ему голову. Дрожал в предсмертных конвульсиях Рывкун. Он не дожил минуты до конца боя; осколки разворотили ему живот, Рывкун пока еще был в сознании и мог говорить, но уже умирал. Максим сидел перед ним на коленях, придерживал голову и смотрел, как кровавая пена сочится меж выбитых зубов Рывкуна. Глаза мужчины блуждали, их затягивала пелена – предвестница смерти. Он уже не видел, кто склонился над ним.

– Мужики, мне так жаль, что я затащил в кровать ту польку, будь она неладна… Не удержался… Но Богом клянусь, сама пришла, не было изнасилования, просто сука страшная – пошла и наклеветала…

– Ты молчи, капитан, молчи… – бормотал Максим. – Сейчас санитары придут, сделают тебе что-нибудь.

– Обрезание, что ли? – засмеялся Рывкун. – Нет уж, спасибо… А если харакири, то немцы мне его уже сделали… Всё в порядке, мы не пропустили их?

– Не пропустили, не пропустили, – уверял Максим. – Наших танков на этой высоте уже больше, чем грязи. Ты лежи спокойно.

– Вот и славно… – Рывкун напрягся, кровь потекла из горла, глаза закатывались. – Ладно, пора мне, пойду… – слова становились едва различимыми, превращались в бульканье. – Всем пока, передавайте привет, не осрамитесь там, в Берлине… Господи, неужели искупил?..

Он застыл с разведенными руками, какой-то удивленный, ждущий ответа на свой вопрос. Максим вздохнул, прикрыл погибшего обрывками фуфайки, отполз подальше. Он не чувствовал конечностей, ему хотелось ни о чем не думать, просто забыться. Коренич знал, что в случае необходимости сможет встать, пойти, побежать, если будет приказ – отправиться в бой… но ему так не хотелось двигаться!

Из пыли и гари возник сутулый, сморщенный, постаревший до неузнаваемости бывший подполковник Слепокуров – подошел, подволакивая ноги, плюхнулся рядом.

– Надо же, вы живы, подполковник, – лениво подивился Максим. – Поздравляю. Не поделитесь, как вам удалось?

– Самому стыдно, – прокряхтел штрафник, извлек из вещмешка кисет и принялся сворачивать такую гигантскую самокрутку, что Максим уставился на него с невольным уважением. – Никотиновый голод замучил, – пояснил Слепокуров, покосившись на сослуживца. – Пять часов никакой возможности покурить – для убежденного курильщика вроде меня это просто ад дремучий…

– С фронтовым приветом, – буркнул живой и здоровый, но чумазый, как хрюшка, Борька Соломатин, падая напротив. – Странно, мужики, была у меня мысль, что сегодня повезет, но чтобы повезло настолько… Слышь, подполковник, оставишь покурить? Ты же помрешь, если выкуришь всю эту торпеду.

– А своего табачка нема, товарищ старший лейтенант? – неодобрительно покосился на него Слепокуров.

– Имеется, – тряхнул «окаменевшей» шевелюрой Борька. – Но тут как в сказке: табачок в кисете, кисет в мешочке, мешочек потерял, а чтобы его найти, нужна парочка бульдозеров. Да не жмоться, подполковник, чего жадный-то такой? Поделишься с товарищем, и все вернется сторицей… Мужики, смотрите, Кибальчик живой!

На парня было жалко смотреть. В ободранном обмундировании – кровь смешалась с грязью и облепила солдата с ног до головы, – он рылся в земляных завалах, тщась что-то найти. И, судя по блеску разума в глазах, еще не окончательно выжил из ума.

– Вторую портянку потерял? – вкрадчиво осведомился Соломатин. – Трагедия, конечно.

– Вещмешок свой ищу, – хрипло объяснил Кибальчик. – Он где-то здесь остался, я точно помню, а в нем фотка Ленкина – это девчонка моя в Омске, она же убьет меня, если я ее фотку потеряю…

– А-а, ну, ищи, – протянул Борька. – Если убьет, то это серьезно. Я вот тоже свой мешок потерял, только в нем нет никаких фоток, поэтому хрен с ним. Запасные портянки вот только жалко, их будет так не хватать…

– А у меня вот тоже есть фото моей супруги, – обрадованно вспомнил Слепокуров, зарылся в свой туго набитый мешок, извлек из него маленькую картонную коробочку, из коробочки хрустящий (явно трофейный) целлофановый мешочек, из мешочка – замызганное пожелтевшее фото с узорчатой бахромой, и хвастливо сунул Максиму под нос.

– Трактор какой-то, – пробормотал подошедший сзади Ситников – не поленился нагнуться и внимательно изучить предъявленный «документ эпохи».

– Сам ты трактор, – обиделся Слепокуров. – Это не трактор, это моя жена. Капитан, что вы вообще себе позволяете?

– Ты меня на дуэль еще вызови, – съязвил Ситников, грохаясь костлявой задницей о землю.

Солдата одолел кашель, он кашлял долго, с надрывом, отчего его физиономия окончательно побелела, а скулы выдались вперед и, казалось, вот-вот прорвут кожу.

– Ладно, подполковник, не обижайтесь, я шучу, – выдохнул наконец Ситников. – У вас достаточно миловидная супруга – и в горе, как говорится, и в радости… но только зря вы ей разрешали заниматься тяжелой атлетикой. Покурить, кстати, не оставите? Вы же помрете, подполковник, если выкурите эту вашу чудо-сигару…

Последними к компании присоединились молодой и стеснительный бывший лейтенант, а ныне – рядовой Хорьков, любитель поражать девушек охапками подснежников, и Бугаенко. Последний подволакивал ногу, уверяя, что попал в медвежий капкан – но сам при этом выглядел сносно и даже контролировал мимику лица. Хорьков за несколько часов совершенно поседел, что смотрелось дико вместе с его невинным детским личиком. Он двигался приторможенно, не сгибая спины, неуверенно прощупывал дорогу, прежде чем ступить.

– Байки травим? – улыбнулся Бугаенко, присаживаясь на корточки. – Картина «Отдых после боя».

– А такая есть? – засомневался Соломатин.

– Если нет, то будет, – пожал плечами Бугаенко. – Такая расхожая тема…

– Хорькову нужно сто грамм, – опасливо покосился на парня Ситников. – И ни в коем случае не давать ему зеркало.

– Я грязный? – забеспокоился Хорьков.

– Ты седой, – осторожно объяснил Максим.

– Вот черт… – Хорьков рухнул на колени и задумался, встряхнул головой. – А седину можно вывести?

– Конечно, – кивнул Борька. – Есть множество способов. Один из них – застрелиться. Остальные менее эффективны: можно наголо постричься, парик добыть или попросить свою девушку поделиться пергидролем… Но знаешь, седина тебе идет, Хорьков. Седина и шрамы украшают нашего брата. Ты просто роковой мужчина. Не знаю, как советские девушки, но все немки, когда мы войдем в Берлин, будут валяться у твоих ног.

– Да в гробу я видал этих немок, – поморщился Хорьков. – Они же все фашистки… Постойте, мужики, – сообразил он и принялся судорожно ощупывать лицо. – Так у меня, выходит, еще и шрамы выросли?

Двадцать второго апреля на совещании в ставке Гитлера решили снять 12-ю армию генерала Венка с Западного фронта и направить ее к Берлину. Внезапный маневр 12-й армии сильно удивил советское командование и заставил его понервничать. Но уже через несколько дней грамотный, владеющий ситуацией и полностью адекватный молодой генерал, любовно прозванный в войсках «папашей», потерпев неудачу под Потсдамом, повернул свои войска на восток и принялся пробиваться через бреши в советских позициях на соединение с окруженной армией Буссе. Гитлер рвал и метал в своем бункере, грозился расстрелять все командование вермахта, до последнего дня ждал прибытия Венка в Берлин, а в это время части 12-й армии вели бои на юге от столицы, пробиваясь к окруженным войскам 9-й армии. «Мне плевать на Берлин, на фюрера, на Третий рейх, доживающий последние дни, – заявил тогда Вальтер Венк. – Но я должен спасти наших людей от советского плена». 12-я армия дралась достойно, отдельные ее части пробились к Буссе. Согласно историческим материалам, благодаря усилиям 12-й армии из окружения вышли около 25 тысяч военнослужащих 9-й армии и почти четверть миллиона беженцев – подчиненные Венка не только защищали, но и кормили их. Остатки 9-й и 12-й армий в последних числах апреля сдадутся западным союзникам, и до конца своих дней генерал Венк будет считать, что с честью выполнил свой солдатский долг, что будет в общем-то похоже на правду.

Первыми в Берлин ворвались передовые части 5-й ударной армии, входящей в 1-й Белорусский фронт. Они вошли в город с востока, вечером двадцать первого апреля. С юга, не сбавляя темпа, наступал 1-й Украинский. Солдаты 9-го стрелкового корпуса генерал-майора Рослого, входящего в армию Чуйкова, выбили немцев из Карлсхорста, из части Копеника и, выйдя к Шпрее, с ходу форсировали ее. Подавляя упорное сопротивление, танкисты Рыбалко в ночь на 21 апреля достигли внешнего берлинского оборонительного обвода. Механизированный корпус генерала Сухова и танковый корпус Митрофанова форсировали канал Нотте и к концу дня вышли на южный берег Тельтовканала, протекающего в юго-восточной части Берлина. Там их остановило хорошо организованное сопротивление. К исходу двадцать второго апреля войска 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов замкнули два кольца окружения. Первое – вокруг 9-й армии противника восточнее и юго-восточнее Берлина; второе – западнее Берлина, вокруг частей, оборонявшихся в городе. Танкисты Лелюшенко из 1-го Украинского фронта и части 47-й армии 1-го Белорусского встретились в западном районе Шпандау и поставили заслон на пути немцев, покидающих город, и западных союзников, желающих войти в Берлин. Генерал Казаков подтянул к восточным окраинам – на линию, ведущую к Силезскому вокзалу, – тяжелые осадные орудия и стрелял по центру Берлина снарядами весом в полтонны. К двадцать третьему апреля темп наступления снизился, но остановить его немцы уже не могли.

Самым странным было то, что остатки штрафного батальона оказались в расположении наступающих войск 1-го Украинского фронта, активно соперничающих с 1-м Белорусским, и вернуться в расположение своей дивизии уже не могли. 8-я армия Чуйкова входила в Берлин с юго-восточного направления, 27-я дивизия дралась неизвестно где. Раненых «трофимовцев» отправили в госпиталь механизированного корпуса генерала Сухова. Полковник Колпаков со скрипом выделил несколько грузовиков, чтобы вывезти способных к бою штрафников в район Темпау южнее Берлина, уже занятый войсками 1-го Украинского фронта.

– Товарищ полковник, я вас очень прошу, доложите в штаб 27-й гвардейской дивизии о том, что батальон с поставленной задачей справился, – донимал полковника Струкова, начштаба механизированной бригады, замполит батальона Кузин. – И примите, пожалуйста, срочные меры, чтобы доставить нас в расположение нашей части.

– Да как ты не понимаешь, капитан, – раздражался замороченный полковник. – Доложить я могу… скажу тебе больше – я уже доложил. Но переправить вас на 1-й Белорусский не могу, извини. Да и не хочу, если честно. Наступление идет, не видишь? Где я буду искать вашу дивизию? Есть у меня к тебе одно привлекательное предложение, капитан, – и нашим, как говорится, и вашим. Орлы Митрофанова вчера вышли к Тельтовканалу – это на юге Берлина. Форсировать, к сожалению, не смогли – фрицы там обороняются как проклятые. Подтягивается артиллерия, резервы – думаю, завтра там начнется заварушка, и мы уже по-настоящему ворвемся в Берлин, где нас ни одна тварь не остановит. Предложение такое: у Митрофанова практически нет пехоты. Ну, переправится он в город со своими танками… в общем, сам понимаешь, это город, повсюду баррикады, фрицы с фаустпатронами, завалы разбирать нужно. Пехота там край как нужна. Присовокупим твоих «уголовников» к танковому батальону, войдете с ним в Берлин, а дальше прорывайтесь на соединение со своим фронтом – армия Чуйкова как раз рядом будет. Договорились?

Замполит колебался. Он прекрасно понимал, что означает отсутствие части в нужное время в нужном месте и какие оргвыводы последуют за этим.

– Ты в чем-то сомневаешься, капитан? – наседал штабист. – Я же тебе не за немцев предлагаю повоевать, а на стороне нашей доблестной Красной армии. Какая разница, на каком ты фронте воюешь? Одно дело делаем, скоро все в Берлине встретимся!

– Я подчинюсь вашему распоряжению, капитан, – с достоинством произнес замполит. – Но только в одном случае: если вы сможете дозвониться до штаба моей дивизии, и полковник Вахрушев лично отдаст приказ воевать на вашем фронте. И моим людям нужно отдохнуть хотя бы несколько часов. Им нужно помыться, хорошенько поесть, переодеться – если есть во что – и пополнить боекомплект. В противном случае… вы же не хотите, чтобы я отправился в бой с толпой безоружных и умотанных голодранцев?

По-видимому, штаб 27-й дивизии одобрил план полковника Струкова – каких только казусов на войне не случается… Утром двадцать третьего апреля батальон выстроился на импровизированном плацу, подозрительно напоминающем разоренную детскую площадку. За восемь дней безостановочных боев батальон потерял три четверти личного состава, и рассчитывать на пополнение не приходилось. «Откуда у меня возьмутся для вас люди? – вполне доходчиво выразился Струков. – От сырости, что ли? Уж воюйте с тем, что есть». Бледный, осунувшийся, назойливо напоминающий протухшую селедку, замполит Кузин прохаживался перед строем и разглядывал людей с такой жалостью, что все понимали: жалеет он самого себя. На «отдохнувших» солдат было больно и страшно смотреть. Почерневшие, иссушенные, с трудом сохраняющие равновесие… Чтобы действительно восстановиться, им нужна была как минимум неделя – но такой роскоши командование не могло им позволить. Кому сейчас легко? Да и не люди они вроде, а так – штрафное мясо, им еще искупать да искупать…

– Внимание, батальон, – буркнул замполит, и в его тоне прозвучало что-то новенькое, отчего солдаты замерли. – С этого дня командовать батальоном буду я – представляться не стану, сами знаете… Не потому, что умею это делать, – капитан невесело усмехнулся, – а оттого, что больше некому. Ничего, справимся. Выражаться в превосходной степени отныне не буду, никаких патриотических бесед… отговорила роща золотая. Вы сами все прекрасно понимаете и будете сражаться с врагом до последнего. Выступаем немедленно, к вечеру мы должны быть в танковых войсках генерала Митрофанова, готового к взятию Тельтовканала – последней преграды перед городскими кварталами.

– Там порядок, товарищ капитан? – лениво поинтересовался кто-то.

– Где? – нахмурился замполит.

– Ну, так это, в танковых войсках.

Бойцы вяло захихикали.

– Гуськов, заткнись, – поморщился капитан. – Еще одно слово – и первым же плавсредством, на котором мы войдем в город, станешь ты. Понимаю, что эти каналы вас уже изрядно бесят, вызывая, хм, скажем так, неприятные видения, но делать нечего. Окрестности последнего оплота рейха – это реки и каналы, и ничего тут не изменишь. Желающие ознакомиться с картой Берлина могут сделать это в штабной палатке после построения. Из соображений логики и удобства командования подразделениями приказываю с этого дня упразднить третью роту и влить ее в остатки первой. Должности командира и замполита совмещаются…

– И поглощаются друг другом… – прошептал Бугаенко.

– Командиром первой роты назначается лейтенант Черемушкин. Командиром второй роты – лейтенант Лодырев. Всем ясно? Отныне они, и только они – ваши отцы-командиры. Командирам рот рекомендую под пули не лезть – где я вам еще офицеров возьму? Но этим только повышается их ответственность за судьбу вверенных людей и поставленной боевой задачи.

– Накладочка, товарищ капитан, – снова подал голос неугомонный Гуськов. – А взводами командовать кто будет? Ведь без взводных, сами понимаете – кто в лес, кто по дрова.

– Быть тебе плавсредством, Гуськов, – прошелестело по шеренге.

Но новоявленный ротный Кузин, как ни странно, не вышел из себя. Он исподлобья покосился на несдержанного солдата, нахмурился и задумался.

– Ну что ж, сложная обстановка и острая нехватка командного состава вынуждают меня пойти на это. Командиров взводов и отделений я назначу сам… – замполит помялся, – из присутствующих здесь военнослужащих. Надеюсь, вы еще не разучились командовать подразделениями в боевых условиях?

Форсировать с ходу Тельтовканал – южный периметр обороны Берлина – войска Конева не смогли. Прорыв к Берлину был стремительным, тылы отстали, пехота отвлекалась на разные мелочи – например, зачищала казармы в небольших городках. Выйдя вечером двадцать второго апреля к каналу, три корпуса танковой армии Рыбалко простояли на месте тридцать шесть часов, наращивая силы – подтягивая артиллерию, концентрируя пехоту. Тельтовканал был серьезным препятствием: широкий ров, заполненный водой, с высокими бетонированными берегами. Северный берег немцы качественно подготовили к обороне: заблаговременно вырыли траншеи, установили железобетонные доты, зарыли в землю танки и самоходные установки «Фердинанд». Над каналом возвышалась сплошная стена домов с толстыми стенами, каждый из которых был превращен в неприступную цитадель.

Весь день 3-я гвардейская танковая армия готовилась к штурму, подвозили орудия. К утру двадцать четвертого апреля на южном берегу Тельтовканала сосредоточилась мощная артиллерийская группировка плотностью 650 стволов на километр фронта. Немецкое командование лихорадочно укрепляло северный берег.

Советские танки свалились на немцев как снег на голову. Линии связи работали отвратительно, удары советской артиллерии и авиации прервали связь с командными пунктами многих соединений – и штаб группы «Висла» даже понятия не имел об этом прорыве. Немцы старались спасти хотя бы часть припасов, находящихся в складах на южном берегу…

Вечером 23 апреля бойцы штрафбата выскочили из грузовиков на обширной складской территории, граничащей с южным берегом канала. Солдаты выпрыгивали из машин, растекались по двору, врывались в помещения. Полностью вывезти имущество немцы не успели. Солдаты буквально потерялись в огромном здании продовольственного склада. Стальным стеллажам, вздымающимся до потолка, не было конца.

Бойцы перемещались осторожно, готовые открыть огонь. Им наперерез метнулся тщедушный человечек в полувоенном френче – его лысина блестела, а губы тряслись от страха, – что-то лихорадочно забормотал, делал протестующие знаки дрожащими руками.

– Оба-на, кладовщик! – засмеялся весельчак Гуськов. – Здорово, дядя! Как жизнь молодая? Мужики, чего он лопочет? Кто-нибудь понимает по-немецки? Может, тут заминировано?

Кто-то уже стаскивал со стеллажа картонные коробки. На бетонный пол сыпались консервные банки – рыба, тушеное мясо, какие-то странные брикеты, напоминающие одновременно и хлеб, и толовые шашки. Кладовщик возмущенно лопотал, путался у солдат под ногами, пытаясь остановить грабеж.

– Говорит, что нужна заявка, – разобрал Максим. – Мол, без заявки он не может удовлетворить наши потребности. Час назад приезжали люди из снабженческого подразделения фольксштурма – он даже им отказал, поскольку заявка не была заполнена по всей положенной форме. Мужики… – сообразил Максим и чуть не задохнулся от удовольствия. – Этот дядька не шутит!

Штрафники заржали так, что завибрировали коробки на верхних полках стеллажей.

– А что, – рассудительно изрек бывший майор Рыкалов, назначенный Кузиным на должность командира первого взвода первой роты и явно не обрадованный таким взлетом карьеры. – Пресловутый немецкий порядок. Пусть все рушится, взрывается к чертовой матери, а орднунг есть орднунг. Может, оформим заявку, парни? Кстати, где и у кого ее оформлять? – закончил он под дружный гогот.

Заведующему материальными ценностями популярно объяснили, что времена уже не те, на смену немецкому порядку приходит русский бардак, и если кладовщик не хочет застрелиться, то придется подстраиваться. А станет дальше путаться под ногами – получит в репу.

К счастью, экспроприация вражеских ценностей не затянулась. Ворвался майор с пушками в петлицах и принялся настойчиво интересоваться, кто возглавляет эту шайку мародеров.

– Отставить расхищение немецкой капиталистической собственности! Склады не убегут – и вообще, теперь все это наше, советское. Прибыла гаубичная батарея, и требуется срочно помочь «истощенным» артиллеристам выставить ее на позиции, – закончил майор.

Надрываясь, матерясь за бога и душу, штрафники закатывали тяжелые орудия на склад, устанавливали их возле окон, выходящих на воды канала, подтаскивали ящики со снарядами, проклиная бездельников-артиллеристов. Одну из пушек протащили по узкому пространству между строениями, замаскировали в кустах. Рыли окопы на берегу, опасливо косясь на вражеские позиции, которые подозрительно помалкивали. Часть бойцов обосновалась в траншеях, другие заняли позиции в бетонных сооружениях, нависающих над каналами.