Текст книги "Синдром Л"

Глава 3

С.

На следующий день я отправился в чужое отделение, в распоряжение старшего оперуполномоченного Чайникова (по кличке, разумеется, Чайник). Но вообще-то это был умный парень, хитрый и не злой. В отделении его любили, тем более что он ловко изображал из себя какого-то сексуального чудака. То, что он без мата слова сказать не мог, так таких у нас хоть пруд пруди. Но он приобрел совершенно беззлобную, ласковую манеру материться. Кроме того, изображал постоянную сексуальную озабоченность, но тоже лишенную агрессии и физического напора. Так, постоянное зубоскальство на половые темы и добродушно-лукавое комментирование событий при появлении в поле зрения объектов противоположного пола. Так что попасть в распоряжение Чайника было большой удачей. Причем я понятия не имел, чем мы с ним должны заниматься – Михалыч, как всегда, напускал таинственности, хотя наверняка речь не шла о похищениях иностранных дипломатов. Так, что-нибудь канцелярское.

Ну, в общем, именно так оно и оказалось. Нам с ним было поручено разбирать дела «заснувших» агентов – тех, кто по той или иной причине давно, несколько лет уже, не написал нам ни строчки.

– Скучное дело! – сказал я, как только Чайник посвятил меня в производственную тайну.

– Вовсе, блин, нет, – возразил Чайник, – тут кое-что очень даже заедрательское может найтись.

Но все же, когда я увидал горы пыльных папок, разложенных для нас с Чайником на трех столах, я приуныл.

– Я думал, хоть часть будет на компьютере, – вздохнул я. – А тут… замучаешься пыль глотать.

– Ничего, ничего, я лично люблю папочки полистать. Машу пальцем не испортишь.

И действительно, Чайник самым натуральным образом послюнявил пальцы и раскрыл верхнюю папку с ближайшего стола.

– Погодите, погодите, товарищ майор, – взмолился я. – Задача не совсем ясна. Каковы критерии отбора? Я же никогда этим делом не занимался! То есть: что ищем?

– А тебе что, ничего твой Михалыч не объяснил? – удивился Чайник.

– Нет, ему некогда было, он на совещание опаздывал.

– Ну ладно, объясняю для умных и для мудачков. Задача: быстро просеять всю эту хурду – за день двести дел! – и выявить тех агентов, кто может представлять серьезный оперативный интерес. Кроме того, теоретически может и информация какая-нибудь необыкновенная попасться. То есть, по идее, ничего такого здесь не должно быть, разве что по разгильдяйству. Это так… зачистка. После нас никто больше смотреть не будет, отправят, нах, прямиком в архив. А там – все равно что в землю закопать. Так что это последний шанс извлечь что-нибудь из этой кучи.

Чайник иллюстрировал изложение нежно произносимыми уменьшительно-ласкательными матерными словами. Он говорил: «херочек», «мудачок», «блядушка». И даже более стандартные матерные слова-заменители, например, «захерачили» вместо «отправили», произносил так ласково и нежно, что они начисто лишались всякой матерной злобы и агрессии. Вместо «замучаешься» он придумал какой-то немыслимый глагол «заедрешься».

– Слушай, Санек, – говорил он, – ты, смотри, не тушуйся, не боги же горшки… Что они там делают с горшками-то, извращенцы?.. Ты – опытный опер, так что решай смелее. Много времени на каждое дело не трать, а то мы тут до пенсии проедремся. Показываю: берешь лядскую папочку, листаешь, читаешь, да, сначала в списке – видишь список-то? – напротив номера галочку проставляешь… Вот, например, вот это – 33637, и какие-то буквы еще есть. Е-Б-М… Не, я серьезно, посмотри, если не веришь.

– Верю, верю, – сказал я торопливо.

Чайник перелистал несколько страниц и сказал:

– Гляди-ка, тут одна… псевдоним Антонина, на своего мужа писала несколько лет. Скажу точнее: два года и семь месяцев писала. Высказывания его всякие фиксировала нехорошие… Непатриотичные. Вот тут в одном месте так вообще – просто преклонение перед Западом… Ну вот, писала-писала, а потом перестала. Как ты думаешь, почему?

– К другому ушла… или развелись, – предположил я.

– Нет, просто мы мужа ейного с руководящий должности задвинули – нечего родную власть ругать. И тут же – понимаешь, тут же! – роман мужа с подчиненной Шуваловой не-мед-ленно прекратился! Каково, а? И человек сразу же вернулся в семью! Ну а Шувалова эта… красивый небось бабец, по всему чувствуется, хороша… Чего только ей этот старый хрыч, чужой муж, понадобился? А потом вот раз – и стал без надобности. Вообще, ты заметил, как только наш брат мужик должность теряет, так сразу его привлекательность для противоположного пола снижается в разы. Я думаю, это не из-за корысти, а потому, что власть – мощнейший сексуальный магнит, посильнее, чем там нос особый, или зубы, или глаза какие-нибудь жгучие. То есть, ежели тебя понизили, считай, сразу уродом стал из красавца.

– Ну да, – согласился я, – таким же образом и наша принадлежность к Конторе на некоторых действует… Даже больше тебе скажу. Я думаю так: достаточно, чтобы ты сам себя ощущал конторским, носил в себе эту силу, эту власть, чтобы бабы это чувствовали.

Чайник взглянул на меня с интересом, как будто я его слегка удивил, как будто он впервые меня увидел, потом почесал ухо, подумал и сказал:

– Не, не все… Не все это чуют….

– Да, только бабы особенной породы.

– Может, ты и прав… Насчет особой породы. Но относятся они к ней или нет, иногда не сразу поймешь.

– А иногда, – вдохновенно подхватил я, – взглянешь на нее, родимую, принюхаешься и сразу чувствуешь, эта – наша, эта – поймет и оценит.

Чайник опять посмотрел на меня удивленно, дескать, не ожидал я от этого тихони… Потом тряхнул головой, как будто отгоняя запретные мысли, и вернулся к основному сюжету:

– Так вот, стало быть, подчиненная Шувалова идолопоклонника нашего этого ценила-ценила, а потом разом ценить перестала – как только его из кабинета турнули. И жена тут же стучать на него бросила – а зачем? Так и так, говорит, вынуждена я свою оперативную работу прекратить… здоровье там, нервы, ну и все такое. А чего ей, она теперь, думаю, из него, голубчика, такие веревки вьет… Во он у нее где!.. диссидент наш раскаявшийся.

– А он раскаялся? – решил уточнить я.

– А хрен его знает.

– Слушай, так, может, он и знать не знал ни про какие свои эти… высказывания?

– Может, и не знал. И пребывал в полном недоумении: за что это его, бедолагу, понизили.

– Может, – развил я мысль, – и высказываний никаких не было, а?

Чайник ответил не сразу. Вынул платок из кармана, высморкался и сказал:

– Было, не было… Какая разница? Зато органы семью спасли, разве плохо?

Чайник зашвырнул отработанную папку на свободный стол и принялся за следующую. На нее у него ушло и вовсе секунд тридцать.

– Х… х… ерунденция какая, – огорченно бормотал он, берясь за третью.

Напрасно я ждал, что он со мной поделится, в чем «херунденция» состоит. И я понял намек, сам схватился за следующую папку.

Мне для начала попалось нелепое какое-то дело. И кличка у агента была необычная – Пестель (а что, с другой стороны, может, и нормальная кликуха, если подумать. Говорят, декабрист Пестель и его товарищи в случае своего прихода к власти собирались что-то вроде ВЧК и ГУЛАГа сразу же и учредить. Получается, повернись история по-другому, прогресс российского общества мог получить резкое ускорение!). Так вот. Писал товарищ Пестель, писал нам про своих университетских товарищей и про преподавателей тоже, а позднее и про коллег по НИИ писал, а потом вдруг взял и писать перестал. То есть не совсем, конечно, вдруг. Сначала он стал уклоняться от встреч с куратором, потом и вовсе ему нагрубил пару раз. Ну, и потом, соответственно, все: поставили наши на Пестеле крест. Но что-то, конечно, осталось тут за кадром, недосказанным, недообъясненным, с чего это вдруг человек взял и переменился? С чего это ему роль стукача вдруг разонравилась?

– Я не думаю, что люди меняются, только обстоятельства, – оказалось, что мысли Чайника шли параллельным потоком.

Ну, вообще, если говорить честно, нормальный, средний оперативник стукачей, конечно, слегка презирает, но показывать этого категорически нельзя. Наоборот, инструкция учит, что агентов надо постоянно морально стимулировать, хвалить по поводу и даже без, преувеличивать их всемирно-историческое значение, просто льстить им в глаза. Ведь, понятное дело, нет-нет да могут посетить их всякие сомнения и рефлексии. И этим метаниям надо уметь психологически противостоять. Материальный стимул, понятное дело, тоже важен, но моральный бывает даже важнее, особенно для разночинцев-интеллигентов. Поэтому всякий там намек на брезгливость к агентам надо прятать глубоко-глубоко, даже от самого себя. Иначе льстить убедительно не получится.

Но все-таки это презрение где-то живет, в глубине, и нет-нет да вырвется наружу. И потому, наверное, наш брат так любит провинившихся агентов потоптать, особенно тех, кто пытается завязать. У-ух, на этих мы оттягиваемся как следует! Ах ты, проститутка, в честные женщины захотела? Так получи же!

Но работы так много, что сил на каждого не хватает, и некоторым удается сорваться с крючка относительно безболезненно. Как этому вот голубчику, Пестелю. И все-таки страшно интересно, что с ним такое произошло. Угрызения совести? Женщина? Обида? Или просто куратор попался тупой? Похоже на то, кстати, потому как оперуполномоченный старший лейтенант Харчев явно двух слов связать не может. Оставленные им в деле размышления путаются между «в связи с тем», «вследствие того», «ввиду вышеизложенного» – что хочет сказать, непонятно. Ну а потом вдруг взял и обозвал агента Пестеля иностранным словом «неврастеник»! Ну, понятное дело, неврастеник, кто же он еще… кто еще в своем уме… Нет, лучше додумывать не буду, для здоровья вредно, строго оборвал себя я.

Во второй папке дело было и вовсе тоненькое. Какой-то работяга с цементного предприятия инициировал контакт с органами, чтобы сообщить о вредном анекдоте, рассказанном начальником смены Ободовым. Анекдот такой: «Алло, это Абрам Моисеевич? Нет, это КГБ. А кто говорит? Говорит Москва! Московское время шестнадцать часов!»

Ну, вообще, не самый страшный анекдот. Бывают хуже. С явным уважением к органам и даже с намеком на некоторый элемент здорового антисемитизма. Все последующие попытки куратора выбить из работяги что-нибудь ценное или хотя бы связное увенчались полным провалом. Про Ободова было только с достоверностью известно, что он страшно ругается матом, особенно на самого автора, якобы вечно к нему придираясь. Но постепенно кое-что становилось ясно. Вдруг оказалось, что ругань в основном связана с моментами, когда агент опохмеляется в рабочее время. Ну, и контакт постепенно сошел на нет… Но закрывать дело совсем куратор все же не спешил, тянул чего-то… Признаваться не хотел в неудаче, что ли? Может, так, а может, тут что-нибудь и похлеще?

– Как думаешь? – спросил я более опытного товарища.

Чайник немедленно врубился в ситуацию и нарисовал такую гипотезу. Например, представим себе, что начальник работяги на заводе товарищ Ободов вдруг и сам является агентом. Но завербован он давно, много лет назад и не кем иным, как нынешним начальником отделения, товарищем майором, назовем его, к примеру, Уевым. И Уев этот теперь, в свою очередь, командует молодым, подающим надежды специалистом – старшим оперуполномоченным, капитаном, товарищем, скажем, Еровым, который и ведет, собственно, работягу с цементного. То есть все по справедливости – начальника курирует начальник, а подчиненного – подчиненный. Но вот представьте себе на минутку, что у майора Ерова с капитаном Уевым не сложилось. Что кто-то кого-то немножко подсиживает. Или, наоборот, выпил, может, кто-то чуток на рабочем месте. И схлопотал выговорешник. Премии человека, может быть, лишили. И вот тут-то как раз поступают сведения, что любимый агент начальника отделения рассказывает вредоносные анекдоты. Как, кстати-то. Но, увы, подвел работяга капитана Ерова, слабоват оказался. Ни воображения, ни чувства политической ответственности, один алкоголизм. А майор Уев тоже не лыком шит и времени зря не теряет. И вот начались тут у голубчика Ерова всякие недоразумения да неприятности… и перевели его, болезного, работать на периферию, на какую-нибудь очень ответственную должность в дальневосточном, например, управлении… А дело осталось дожидаться момента естественного убытия в архив. Что, скажешь, неправдоподобно? Правдоподобно, согласился я, слыхал о похожих случаях, слыхал.

– Ну, это так, гипотеза. Может, совсем и в другом дело, но что-нибудь такое-этакое на втором плане, чую, имеется, – сказал Чайник, потом вдруг резко замолчал, делано зевнул, отвернулся… вспомнил небось, что не так уж хорошо меня знает, и, посуровев, пробормотал:

– Давай, знаешь, не отвлекайся… а то мы тут с тобой до третьего пришествия…

Стали мы с Чайником папки листать старательно, но я, честно говоря, не так чтобы очень вчитывался, понятно ведь, что в основном отстой какой-то, бессмысленный расход денег, умственной энергии и бумаги. Кинул я очередную папку на архивный стол и вдруг, не знаю сам, с какого такого перепуга, сказал:

– А как ты думаешь, сколько всего у нас стукачей?

– Ну ты, парень, даешь! – поразился Чайник. – Это же государственная тайна! Ее, может, только на самом верху знают. Ну, а если бы я даже знал, ты что же думаешь, так прямо взял бы тебе и сказал?

Вижу, Чайник сердится, даже матом ругаться перестал. Боится, видимо, что я его провоцирую. Ну а даже если от простодушия, думает он про меня, так это простота, которая хуже воровства. И, в общем, он, конечно, прав. Но я чего-то завелся, остановиться не могу.

– Ну, как ты думаешь, из самодеятельного населения какой процент? Каждый пятый? Или третий? Или второй? У тебя часто один агент на другого стучит? У меня случается… А это значит, что…

– Замолчи! – повысил голос Чайник. А потом говорит: – Ты здесь посиди, остынь, а я пойду покурю.

И вышел. А я листаю очередную папку и думаю: хорошо все-таки, что я курить бросил. И еще: а чего, собственно, мне на Чайника обижаться? Да и ему на меня злиться нечего. Что я такого ужасного сказал? Предположил, что у нас агентов, то есть добровольных сотрудников, много? Так их и должно быть много! Разве в вышке не учат, что органы – ум, честь и совесть нашей эпохи? И что помогать им – священный и патриотический долг? Так что же ужасного в том, чтобы предположить, что общество достигло столь высокой гармонии? Может, это как с сексом? Все понимают, что это самая замечательная вещь на свете, но вслух говорить – ни-ни! Ну, и потом, насчет провокаторства… А что это, собственно, такое? Всего лишь дурацкое эмоциональное фраерское слово. Подобное занятие можно совсем иначе назвать – «специальный метод выявления скрытого противника». Вполне даже профессиональное поведение, между прочим. Многие из наших этим занимаются даже просто на досуге – бессознательно, по привычке. Но почему-то не хотелось мне, чтобы Чайник так обо мне думал. Как о таком вот профессионале. Хотя почему бы и нет? Что зазорного-то? И потом, кто он мне, Чайник этот? Ни сват, ни кум, ни брат. С какой стати сантименты такие? Все-таки с нервами у меня в последнее время определенно что-то не то стало.

Чайник вернулся и молча принялся папки листать. Только сопит и по стулу ерзает. Листаем мы оба, сопим и молчим. Потом вижу: Чайника распирает, на что-то такое натолкнулся, чем ему не терпится поделиться. Наконец он вдруг выругался витиевато и говорит:

– Во, блин, дают!

– Что там такое?

– Да представляешь, тут один мучудак оперативнику взятку предложил!

– Да ты что!

– Да запросто! Сначала писал на своих соседей, писал, уж такими врагами народа их рисовал, что куратор стал подозревать корыстный интерес. И точно, выяснилось: на квартиру претендует. Он даже и признался: для дочки с внучкой, не для себя, говорит. У дочки здоровье слабое, муж бросил, ей помощь нужна, внучка тоже болеет, места в детском садике давно ждем. А соседи, они точно люди нехорошие, евреи к тому же.

– Что, и на самом деле евреи?

– Да нет, конечно! Скажешь тоже… Не половинки даже… И вообще, ничего на этих самых Ахромеевых по другим источникам не приходило. Опер даже решил подослать к ним другого, опытного агента, чтобы спровоцировать на высказывания. И что ты думаешь – ни ера не вышло, дохлый номер! Агент их провоцировал-провоцировал, всякие им там идеи, как полагается, подкидывал, но они всей семьей знай вежливо кивают и на все говорят: не нашего ума это дело.

– Можно было бы, в принципе, их привлечь за недонесение…

– Ну да, теоретически можно было бы, наверно… Но сам понимаешь, это было бы уж очень нарочито. Вот тогда наш герой, кличка Иртыш почему-то, и предложил оперу десять тысяч, чтобы он Ахромеевых сгнобил. Но наш опер честным оказался.

Тут я опять брякнул, что было на уме:

– Слушай, майор, а как ты считаешь, часто бывает, что в таких случаях оперы деньги берут?

Чайник глаза сузил и ответил вопросом на вопрос:

– А ты сам как думаешь? Часто?

Ишь ты, восхитился я про себя, грамотно! Вернул Чайник мяч на мою половину поля. И говорю:

– А я думаю, что бывает. Как часто – не знаю. Надеюсь, что не очень. Но в принципе, никто же не утверждает, что все офицеры, как один, ангелы во плоти. Периодически кого-то выгоняют, сажают, расстреливают. Так что главное – бдительность не терять.

– Вот именно! – обрадовался такому исходу разговора Чайник.

Мы опять помолчали, пошуршали папками. А тут и я кое-что интересное надыбал.

Отец и сын одновременно друг на друга стучат! То есть, по правилам, сообщения двух разных агентов должны содержаться в двух разных папках. Но в данном случае опер, с благословения, надо думать, начальства, сделал исключение. Правда, особой оперативной ценности в их работе я не нашел, сколько ни листал. Просто смешно. Отец пишет: «В прошлую пятницу гражданин Масленщиков А.Г. слушал в своей комнате записи американской музыки с завываниями и криками, пил водку с тремя подозрительными типами и вел нездоровые разговоры». Какие нездоровые разговоры, не уточняется. А сын тут же: «Гражданин Масленщиков Г.А, в прошлую пятницу читал странную книгу без обложки, возможно изданную в нехорошие времена или за границей, а затем сел писать, тщательно закрывая лист бумаги рукой, чтобы нельзя было прочитать, что пишет».

– Уйня, – сказал Чайник, – вот если тебе попадется такое дело, чтобы муж и жена друг на друга одновременно, то дай посмотреть. Это не так часто бывает.

– Тебе что, любопытно, что ли?

– А ты что, не знаешь, что ли? У меня же кандидатская защищена: «Половые различия в агентурно-оперативной работе».

– Ух ты, ну ты и даешь! Ты, значит, кандидат! – вскричал я. – Это просто отличная тема, очень важная. Может быть, важнее даже не бывает!

– Вот именно! Я тебе знаешь что скажу: с бабами, особенно инициативницами, которые сами просятся, надо быть чрезвычайно осторожными. Была бы моя воля, я их вообще никогда бы не использовал. Ну, кроме каких-нибудь совершенно исключительных случаев разве что.

– Ты просто этот… как его… в Америке говорят: мужской шовинист-свинья, вот ты кто!

– Мы, слава богу, не в Америке живем… А поступаем иногда прямо как придурки пиндосы. Нет, в самом деле. От баб толку нет. Нет, ну правда, скажи, у тебя был хоть один случай, когда на бабу можно было до конца положиться, чтобы с ней работать всерьез годами? Нет, обязательно или она кого-то там полюбит, или кого-то она, видите ли, разлюбит, или еще, чего доброго, начнет к тебе самому приставать.

– Ты же сам учишь: если женщина мнется, ее надо погладить! – вспомнил я любимую присказку Чайника.

– Ну да, ну да! Только не в оперативной же ситуации! Нет, ей-богу, баб надо исключить. Как вот психиартов нельзя вербовать без особого разрешения, так вот и с ними надо сделать.

– Не любишь ты их, Чайник! Баб, я имею в виду, а не психиартов.

– Да, я их всегда недолюбливал – времени не хватало!

Я засмеялся, и Чайник за мной следом, потом он еще посопел-покряхтел, посмотрел хитро и сказал:

– Наколка – друг чекиста, срабатывает чисто. Не буду тебя дальше наобывать, а то ты всем расскажешь, и надо мной смеяться будут. Ну, посмотри на меня, разве я похож на кандидата, едреныть?

Ну, тут мы с ним поржали вволю. А я сказал: и все-таки жаль, тему бы эту надо покопать!

– Не бойсь, без нас теоретики-аналитики покопают.

– Так то аналитики! А надо бы с позиций практики.

Мы еще посмеялись, уже просто остановиться не могли.

Хороший парень все-таки этот Чайник. Надо с ним выпить как-нибудь, думал я.

До конца дня мы с ним листали папки уперто, старались, наверстывали упущенное, тратили не больше двух минут на каждую. Так, заглянешь, почитаешь, увидишь уровень сообщений соответствующий и хрясь на стол – в архив! Так я чудесным образом уже почти достиг плановой цифры, как споткнулся на одном деле. Читаю – и глазам своим не верю!

– Слушай, – говорю я Чайнику, – здесь психиарта вербанули!

– Не может быть! – отвечает Чайник. – Ты ничего не перепутал? Или, может, опечатка? Это часто бывает. Хотят написать: психиатр, это такое старинное название профессии врача по сумасшедшим… Да ты без меня знаешь…. Ну так это запросто. Переставят две буквы местами, а народ пугается…

– На, посмотри сам, если не веришь.

Чайник схватил папку, почитал и говорит:

– Ну, это же не действующий психиарт. Это – расстрига. Теперь вот в школе преподает. И обрати внимание, это не все дело, а только третий том. Два первых, можешь не сомневаться, уже списаны в архив спецотделом. А этот к нам, видать, попал по ошибке. И теперь надо его отправить вслед за первыми. И все дела.

Вижу я, лень Чайнику спецотдел оформлять. И наверно, прав он, бессмысленно все это…

– Думаешь, списать, и все? – Я взял у него из рук папку, раскрыл, вижу: во дела-то: учетная карточка агента в папку почему-то подклеена! Вот разгильдяи-то! Так спешили, что ли? По-хорошему надо бы отдельно заактировать факт грубого нарушения правил хранения секретной документации. Но Чайник почему-то молчит: то ли не заметил, то ли лень ему связываться. И тут я вдруг, сам не знаю почему, «сфотографировал» карточку и две первые страницы дела, заложил в память, недаром же у меня в вышке всегда было «отлично» по мнемотехнике… Запомнил кличку, адрес и имя агента, звание и имя оперативника. Изобразил равнодушие, швырнул папку на архивный стол…

Почему-то мы потом долго молчали, с отвращением перебирали папки, хлопали ими по столу. И у меня вдруг опять начался приступ тоски, так все противно стало… Даже Чайник мне как-то разонравился. Да и устали мы физически. Пальцы стали отсыхать. Ну, он и уговорил меня пойти покурить. То есть постоять с ним за компанию, пока он дымить будет. И вот стояли мы вдвоем у окна на лестничной площадке седьмого этажа гастронома, смотрели вниз на унылую, засыпанную грязным снегом площадь и копошащихся внизу муравьев. Стояли и молчали, думали каждый о своем. И тут я возьми и брякни:

– Вот бы выпрыгнуть сейчас из этого окна с мини-планером и покружить над памятником Дзержинскому, потом пролететь над «Метрополем» и опуститься перед самым Мавзолеем. Представляешь, как у народа челюсти отвиснут! Сколько людей будут это всю жизнь вспоминать, детям и внукам рассказывать. И может быть, даже про Контору станут чуть-чуть иначе думать.

Сказал и сам перепугался: что я несу! Посмотрел на Чайника, увидел, как лицо его перекосилось, представил себе ясно, что в голове у него сам собой складывается рапорт. Вообразил даже, как он повторяет про себя мои слова, чтобы запомнить все как можно точнее («…вот бы выпрыгнуть из этого окна… чуть-чуть иначе думать станут…»).

– Что напрягся? Рапорт сочиняешь? – Я посмотрел Чайнику прямо в глаза и даже представил, как выну сейчас из кармана нож и воткну ему в живот. Но Чайник взгляд выдержал, не дрогнул, мысль «срочно надо рапорт писать, прямо сегодня вечером» спрятал так глубоко, что самому не достать. Засмеялся, как учили на «Белорусской», – расслабленно-беззаботно. Сказал:

– Ты что, перебрал вчера сильно?

Отвернулся, подставляя мне незащищенный бок, снова уставился в окно. Что он там интересного увидел, думаю, представляет, как я над Лубянкой парю? Так хоть бы улыбнулся тогда.

А он как раз взял и улыбнулся. Я тоже посмотрел на тоскливую серую площадь внизу и говорю:

– Почему это все бабы в Москве стали такими уродливыми?

– Зима, – серьезно ответил Чайник.

Я засмеялся. Смеялся и думал: напишет Чайник на меня рапорт или нет? По логике, должен написать, обязательно.

Но Чайник рапорта не написал. Лень, что ли, его одолела, хотя ведь всего-то пятнадцать минут работы. Но все, наверно, находились какие-то дела да случаи… Так, по крайней мере, я себе это представлял. Но это поразительное обстоятельство – что он поступил так рискованно и, в общем-то, непрофессионально – надолго выбило меня из седла. Я потом ходил сам не свой, все думал: по логике – должен же был написать! Глупость какая.

Но все эти сложные размышления были потом, а в тот вечер я приказал себе об этом забыть. Мы сухо попрощались с Чайником до следующей пятницы, когда должны были продолжить наши игры. Я шел домой и пытался избавиться от тоски, подозревая, что без серьезной выпивки не обойдется.

Но только я отпер дверь в свою квартиру, как ощутил: что-то не так. То ли звук какой-то до меня донесся, пока я в замке ключом ковырял, то ли запах я ощутил чужой, то ли просто пресловутая интуиция сработала, но только вдруг точно ударило меня что-то по надпочечникам, и адреналин хлынул в кровь. Затворил я дверь тихонечко, стою в полумраке прихожей неподвижно и слушаю. Стою и думаю: господи, хоть бы чертова интуиция меня на этот раз подвела, хоть бы оказалось, что это мои разгулявшиеся нервы виноваты и никого в квартире нет. Или пусть даже – черт с ней! – будет так, что жена раньше времени вернулась, меня не предупредив.

Минуты не простоял, как из гостиной отчетливо донеслись звуки. Кто-то там возился, шелестел газетой, что ли. В общем, никаких сомнений больше быть не могло. В квартире кто-то был, так что вариант с больными нервами отпадал. На жену тоже было мало надежды, хотя могла бы, между прочим, хоть разок озаботиться, попытаться поймать меня с поличным, как другие жены, говорят, делают. Но от моей не дождешься, клуша такая.

Я стоял, вслушивался в странные звуки из гостиной, пытаясь определить, сколько там людей и чем они, собственно, заняты. Таким вещам ведь нас тоже в вышке учили. Выходило вроде так: человек был, скорее всего, один, и он, видимо, неподвижно сидел или стоял, хрен его знает, меня, значит, поджидая. Где-то справа от двери, судя по всему. В районе журнального столика, предположительно, сидит в кресле, высчитывал я. Ну и что, Санек, делать будем, поинтересовался внутренний голос. Пистолет-то, как водится, у тебя в сейфе, на работе. А по единоборствам – кто еле-еле зачеты сдавал, а? Пренебрегал, пренебрегал физической подготовкой! Нет, просто даже интересно посмотреть, как ты выпутаешься теперь. Если, например, там вооруженный грабитель. Или какой-нибудь диверсант. Ну, это уж вряд ли, огрызнулся я. Взял с горя и снял с крючка в прихожей деревянную вешалку – ничего умнее не придумал. Сделал один осторожный шаг по направлению к гостиной, аккуратно переставляя ноги. Постоял, послушал – все то же самое, легкое шуршание доносится, и тишина.

Ну, вообще!

Сделал я еще шаг. И еще один. Дверь все ближе. Наконец, вобрав в легкие побольше воздуха, чтобы быть готовым к атаке, пододвинулся вплотную к двери. Просунул голову в проем. Увидел часть журнального столика и кресло, вернее, только его небольшую часть. И женскую ногу увидел – в черной лакированной туфле, очень стройную, с изумительным коленом – такой красоты, что из меня даже весь воздух сразу вышел. Я подумал, все, кранты, снова вдохнуть уже не удастся. Но нет, кое-как сумел. Вздохнул и смело шагнул вперед.

А дальше ничего не помню. То есть вообще, аб-со-лют-но ничего.