Текст книги "Синдром Л"

– Что, винца еще захотелось? То-то же! А говорила: я только рюмочку… Давай, давай, я вторую бутылку открою… Даже слушать страшно, скажи? А уж вспоминать…

Где они меня держали? Нет, ни в какой не Чечне. Близко меня там не было. Ну, подумай сама, зачем же им было так рисковать, везти меня через всю страну? Нет, это какая-то дача была подмосковная. Комната без окон – то есть окошко раньше было, но они его потом замуровали. И стены покрыли звукопоглощающими материалами. Типа – войлоком каким-то, что ли? Сказали: можешь кричать сколько угодно, никто и никогда тебя не услышит! Я спрашиваю: неужели так ради меня старались? Они говорят: да нет, помещение давно используется для соответствующих целей. До тебя тут несколько крупных деятелей содержалось. Одному мы голову отрубили. Нет, рубили не здесь. Кровищу отмывать кому охота… В лес возили рубить, тут, неподалеку. И тебя отвезем, если что. Если ты вести себя неправильно будешь. Тем более что ты ничего такого больше собой не представляешь, чтобы с тобой так уж цацкаться, если теперь родитель твой никакой не президент Академии наук, а так, непонятно кто. Так что веди себя правильно.

Это мне все говорил не Рустам, а Вагон Уродов… Не может быть такого имени? Вообще-то, конечно, не может. Это я ему про себя такую кличку дала. Урод Вагонов. Или наоборот. Отвращение свое я так внутри себя ему демонстрировала. Один раз, правда, проговорилась, сорвалось с языка. Ровно на следующий день после тех потрясений кошмарных это случилось. Ладно, что сидеть не могла или на спине лежать, но еще и в голове сплошь какой-то гул стоял. Совершенно не в себе была. И вот вдруг очнулась, не разобралась до конца, наяву это уже или еще во сне. И вижу склонившееся надо мной мерзкое лицо. Ну и вырвалось… «Вагон», – говорю. Это я к нему обратиться хотела по-человечески, пожаловаться на Рустама. Я же не знала тогда, что экзекуция накануне была санкционирована высшим начальством, в качестве временного паллиатива смертоубийству. И что Рустам еще пожалел меня слегка: вместо предполагавшегося кнута плетеного использовал всего-навсего брючный ремень. И бил не до крови, кожу не порвал… Так, ерунда, детское наказание. Но я-то всего этого не знала. И вот захотела излить душу. Поябедничать. Хорошо, хоть Уродовым не назвала. Я его так ненавидела, Керима этого, что он казался мне не просто чудищем, а кошмарным суперуродом, целым вагоном каких-то монстров. Противнейший тип, низкорослый, длинноносый, с глазами странными… Взгляд такой… царапающий. Вперится иногда в меня, не по себе делается. Не могла никак понять: то ли изнасиловать меня хочет, то ли на самом деле отрубить что-нибудь? Никакого гнева, никакого пристрастия, совершенно хладнокровный убивец.

На остальных как-то и не похож… И что характерно, разговаривал Вагон Уродов с бойцами, да даже и с самим Рустамом, по-русски! Такое впечатление, что не знал ни слова по-чеченски. Одно это уже о чем-то говорило, разве нет? Причем был он у них чем-то вроде комиссара, и через него поддерживалась связь с главарями – старейшинами, или кто они там. Якобы в Чечне. Почему якобы? А потому, что я ни в чем уже не была уверена, не знала, с кем имею дело. Может, и ненастоящие они были, чеченцы-то.

Но страх был всамделишный, потому что убить они запросто могли. В глазах у них это читалось.

Так вот, Вагон Уродов был комиссаром при Рустаме-командире. Рустам его ненавидел. Так ему смотрел в спину, сразу было понятно. Убил бы, если бы мог. Не сомневаюсь. Но прятал глаза и не перечил, когда тот вмешивался.

И вот такому типу, такому Кериму, я сдуру собралась жаловаться.

– Вагон, – вежливо обращаюсь я к нему.

Он удивился, говорит:

– Что? Какой еще вагон? Или ты бредишь, женщина?

Но тут я, слава богу, опомнилась, говорю:

– Да не в себе я… Плохо мне что-то… Привиделось в бреду, что еду в Сочи в вагоне СВ.

– СВ это что? – спрашивает. Все-то ему знать надо…

Ну, пришлось объяснить коротко, что это такие вагоны, в которых купе только на двоих. У буржуазии это называется «первый класс». Но у нас же равенство, а потому названий таких быть не может. Поэтому – СВ. И расшифровывается загадочно: спальный вагон. Как будто плацкартный и тем более купейный не для сна предназначен. Но посвященные знают, что к чему.

– Надо же, – говорит Вагон. – Чего только ваши номенклатурщики кагэбэшные не придумают в целях введения в заблуждение народных масс.

И хоть прав он был отчасти, но – чья бы корова мычала! Вагонетка вонючая. Хотела я его оскорбить как-нибудь, но передумала. Но и про Рустама ябедничать тоже расхотелось. А то хороша бы я была.

– По-моему, слабовато тебя наказали, – говорит Вагон. – Ты должна бы сейчас лежать в полубессознательном состоянии, стонать и бредить, а не сны про номенклатурные удовольствия видеть. Надо бы поговорить с Рустамом, чтобы не халтурил. Или поручил бы еще кому-нибудь, кто кнут в руках держать умеет. Он тебе такую поездку в Сочи выписал бы… А то видали, кусается она, травмы бойцам наносит… Такое с рук сходить не должно.

И кулаком потряс для ясности.

Потом день пошел за днем. Я сбилась со счета. В книгах и фильмах всякие графы Монте-Кристо и узники Тауэра зарубки делали, чтобы следить за течением времени. Но на этой чертовой даче зарубить могли разве что человека, то есть меня. Ни ручки, ни карандаша у меня не было, а тем более ножа или камня. Попробовала я было узелки на носовом платке делать, но платок скоро кончился. Я попросила новый. Но Шамиль, помощник Рустама по всяким хозяйственным делам, не поверил мне, когда я сказала, что старый потеряла. Он покачал головой и сказал, что в следующий раз выдаст новый платок только в обмен на старый, и осталась я без хронометра.

Меня даже на улицу не выпускали, приходилось кое-как зарядку делать в комнате. А на ночь натягивали на меня упряжь какую-то, которую завязывали все туже, с боку на бок с трудом могла повернуться на кровати. «Сколько это будет продолжаться?» – спрашивала я у комиссара Вагона, он же Керим. «Сколько надо, столько и будет, – отвечал он важно. – Это от отца твоего зависит в первую очередь». – «А чего вы от него хотите, денег?» – спрашивала я. «И денег тоже», – загадочно говорил Вагон.

Потом, когда синяки на попе зажили слегка и я сидеть опять смогла, они притащили камеру – послание снимать городу и миру, отцу и властям предержащим. Я свидетельствовала, что жива, что со мной обращаются «нормально». Но так это слово произносила, так в последнюю секунду стреляла в камеру глазами, что Фазер уж точно должен был догадаться, что дела мои хреновые. Но и слишком пугать я его не хотела.

«Финтишь. Финтишь все. Ну, дофинтишься», – говорил Вагон Уродов, глядя на меня своими колючими зенками.

Потом пыталась я считать порки. Вроде они происходили раз в неделю. Все же Рустам отстоял свое право самому меня наказывать – как пострадавшей стороне.

И вот что интересно: с каждым разом экзекуции становились все менее болезненными, а ласки перед ними – все более интенсивными. Видеть орудия наказания я не могла, он по-прежнему укладывал меня вниз лицом и привязывал к изголовью кровати, но создавалось впечатление, что Рустам поменял ремень на более широкий и легкий. Кажется, он был сделан из искусственной, довольно мягкой кожи. При ударе по голому телу он издавал громкий, пугающий хлопок, но на самом деле было почти совсем не больно. Первый раз я удивилась и услыхала громкий шепот над головой: «Эй, кричать не забывай». И стала я орать исправно, чтобы доставить удовольствие Вагону и его уродам. По-моему, у меня вполне недурно получалось.

Вскоре я так увлеклась этим представлением, такие заливистые стоны и хрипы научилась изображать, что Рустам стал давать слабину. По неверным ударам я чувствовала, что он беззвучно смеется. Иногда даже пропускал удары и опускался, кажется, на колени, прижимаясь лицом к кровати: боялся, что не выдержит и расхохочется в голос.

Шептал: «Ну, ты и артистка… Нельзя ли чуть менее художественно?»

А в другой раз сказал: «Ты просто какой-то Олег Попов в юбке… вернее, без юбки. И даже без трусов». Я дернула попкой негодующе: хотела дать ему понять, что не следует в такие моменты разговаривать: слишком рискованно. Сама-то я на провокации не поддавалась, молчала, как партизан.

Что, Ниночка, что с тобой? Неужели? Возбуждать тебя эти разговоры стали? Ну вот и со мной в реальности тоже стало что-то в этом роде происходить.

Однажды Рустам плохо, халтурно затянул узел у меня на затылке. Я виду не подала, но в разгар педагогической процедуры повернула голову влево, скосила глаза и увидела его лицо. И даже испугалась, такое на нем было болезненно-сладострастное выражение, глаза горели каким-то просто сатанинским огнем, а может, это свет фонарика так странно в них отражался. Он, не отрываясь, смотрел на мои ягодицы, и его большущий кадык ходил взад и вперед. Тут ведь вот какое дело: женщин у него очень давно не было. Рискованный эксперимент над сильным молодым организмом, переполненным до краев тестостероном так, что чуть ли не наружу выплескивался. А тут я, не совсем лишенная привлекательности молодая женщина, пышечка, как на Востоке любят… Попка у меня действительно была хороша, что называется – для любителей жанра. Ну, не мне судить.

Но вот она, значит, попка такая нежная, девичья, в его полной власти. Обнаженная, под удары ремня положенная. Это уже и не настоящая порка, не наказание, а игра. И игра все более откровенно эротическая. И вот в ту ночь он, похоже, слегка потерял контроль над собой, размахнулся и ударил изо всех сил богатырских. Так что даже эта его клеенка саданула по ягодице чувствительно. Я неподдельно вскрикнула. Он как будто испугался, нагнулся ко мне и зашептал: «Извини, извини, это случайность…» И знаешь, что я тогда сделала? Нет, не угадала. Не стала я его больше кусать, хотя на секунду такая мысль мелькнула, не скрою. Но к тому времени до меня стало доходить, какая возможность, кажется, открывается. Можно оседлать ситуацию, подчинить ее своему контролю. Ведь ты вдумайся: если изувеченный тобой мужик в такой момент, лупя тебя по голой заднице ремнем, вдруг извиняется за причиненную боль, кстати, не такую уж и невыносимую. О чем это говорит? Это значит, что мужик полон нежности, он ласкать тебя мечтает, а не бить… Ты не согласна? А, просто судить не берешься. В ситуации, говоришь, такой не была… И мужики тебе, наверно, не те попадались.

В общем, по холодному расчету в основном, но и потакая некоему пробудившемуся любопытству… Догадываешься уже, что я сделала? Примерно?

Так вот: я сказала нежно, с придыханием: «Рустам…»

Он от неожиданности и восторга даже ремень на пол уронил и, что называется, припал ко мне. Шепчет в затылок: «Что, что ты хочешь мне сказать?» Я одними губами, ели слышно, ответила: «Приходи ко мне ночью попозже. Без ремня».

Он отшатнулся. Задышал тяжело. Поднял ремень с пола. Стеганул меня еще пару раз на прощание – но что это были за удары? Я вскрикнула для видимости. Вернее, для слышимости. Он снова нагнулся. Шепнул: «Приду». А я кричала опять, чтобы заглушить его шепот.

И вспоминала миледи. Ты ведь читала «Трех мушкетеров»? Я же тебе давала в восьмом классе! Неужели так и не прочла? А зачем наврала тогда? Ну ладно, вот теперь возьми и прочитай. Главу про миледи и ее неподкупного тюремщика-пуританина Джона Фелтона прочти. Ничто вообще не ново под луной. Все когда-нибудь уже бывало и писателями описано.

Больше всего я боялась, что скрип проклятой двери нас выдаст. Но она совсем не скрипела на этот раз. Так что я чуть приход Рустама не проспала.

Я же не знала, не ведала, что он добыл где-то масла машинного и плеснул на петли, пока никто не видел. Это очень мудро было с его стороны и предусмотрительно. Но вся предусмотрительность на этом и кончилась. Он говорил потом, что никогда не мог себе представить, что масленка может вызывать такие эмоции, так возбуждать. Что когда он на нее смотрел и когда масло лил, то видел ясно-ясно, для чего он это делает. Что за этим последует. В деталях, ярко себе представляемых.

Вообще, у него слишком было воображение развито для боевика и полевого командира. Впрочем, выяснилось, что он был актером по специальности, чеченскую студию ГИТИСа в Москве оканчивал, потом в Грозном в драмтеатре работал. Главные роли играл – героев-любовников, понятное дело. Протягивал руку к балкону, на котором стояла Джульетта, и мусульманские девушки в зале рыдали. Ну а потом пришло время очередной чеченской трагедии, сколько их было за последние два века… Потерял он и жену, и детей, и родителей. Всех погубили федералы. Так он, по крайней мере, считал. Да и театра, как такового, не осталось, даже здание сгорело. И вся жизнь сгорела дотла. С тех пор он и не жил уже. Мстил. Кроме этой голой мести, в ожидании физической смерти тела, ничего не осталось. Так он думал. Пока не встретил меня. После чего в душе, мертвой, что-то неожиданно зашевелилось. Не говоря о теле. Там уж такое шевеление пошло…

Вот, говорил он мне потом, чуть, на масленку глядя, не кончил…

Что было в ту первую ночь? Ох, Нинка, любопытство тебя мучит. Ну, ладно, слушай. Да не пей залпом, это же не водка, а мускат «Белого Камня»… Так вот, наверно, было уже часа два ночи или что-то в этом роде. Часовой за дверью моей комнаты храпел так, что стены тряслись… Как потом выяснилось, это Рустам его самогоном напоил, да еще и снотворного ему туда сыпанул… И все равно, авантюра это была отчаянная. Я-то, когда его звала, не подозревала даже, что прямо за дверью пост круглосуточный… А то бы никогда не решилась. Но Рустама, видно, уже ничто остановить не могло. Всякое благоразумие утратил.

Ну вот, дверь не скрипела, из-за нее доносился заливистый храп, и я уже тоже погрузилась в полудрему, не надеясь дождаться событий, как вдруг проснулась от ощущения: в комнате кто-то есть. И продвигается ко мне. Бесшумно. Ну, почти. Какие-то звуки я все-таки улавливала, чувствовала, что человек все ближе и ближе. К кровати подбирается. Я приподнялась, насколько шнур позволял. Всматривалась во тьму мучительно, но разобрать ничего не могла. Кровь в висках стучала. Стра-ашно… Гадаю, кто это? Рустам, идущий за любовью, или Урод Вагонов – за жизнью моей? А может быть, кто-то третий, не выдержавший долгого полового воздержания? Изнасилует сейчас во все дырки и задушит? А что, вполне правдоподобно… Я такие взгляды этой братвы боевой на себе ловила, что мороз по коже бегал… А сейчас – меня от страха и напряжения озноб колотил…

И тут – о, слава, слава Аллаху! – чувствую прикосновение знакомых длинных пальцев – они ласкают меня, гладят лицо, губы, шею. Знаешь, такое это было облегчение! Я еле сдержалась, чтобы не вскрикнуть радостно. Не заржать, как лошадь при виде хозяина… Но не то что кричать, а и разговаривать было неблагоразумно. Разве что тихим-тихим шепотом…

И вот тогда-то он и прошептал это слово, это имя впервые. Будто ветер прошелестел мимо уха: «Шурочка…»

Ты же знаешь, как я ненавидела всю жизнь эту форму своего имени. Как я орала в таких случаях: «Какая я вам к хренам Шурочка? Меня зовут Александра. Для близких – Саша, для любимых – Сашенька… А с этой самой фабрично-заводской Шурочкой – это вы адресом ошиблись, здесь таких не водится». Тебе, я, если правильно помню, за Шуру в отроческие года вообще по физии досталось? Туфлю в тебя, кажется, запустила? Ну прости меня, чего уж теперь… И потом, много лет спустя, в десятом классе, кажется, ты еще однажды меня так назвала, назло, нарочно, обидеть норовила, когда мы поссорились и ты разозлилась из-за платья того дурацкого… которое я еще узбекским халатом обозвала… И я драться с тобой полезла, за Шурочку-то, еле нас разняли, помнишь? А, ну да, такое не забывается…

И вот представь себе в ту ночь… Сначала я вознегодовать хотела. Сказать: «Не смей! Никогда больше так меня не называй, откуда ты только ее взял, Шурочку эту дурацкую…» Но сама себя тут же остановила. Не надо же разговаривать! Тем более по такому поводу несерьезному. Потерпеть, что ли, нельзя? Разве это важно, в такой-то ситуации. Решила: ладно, черт с ним, не буду исправлять… потерплю и «Шурочку» – и не такое уже от него терпела, в конце-то концов… Ну, Шурочка… Да хоть клуша. Хоть буренушка. Хоть беременная курица. Хоть горшком назови, только в печь не станови… Да все что угодно – ну, кроме анала, может быть.

Но тут он вдруг мои губы нашел. В темноте я не видела ничего, а потому глаза закрыла и стала вспоминать. Как его губы выглядят. А я уже говорила: выглядят они замечательно. Незабываемо. Что-то в них есть совершенно особенное. В том, как они очерчены. Как их Бог красиво нарисовал. И вот так я целовалась, закрыв глаза и в тьме кромешной представляя его чудесный рот внутренним зрением. А оно ведь, знаешь, самое зоркое. И вот эти губы его волшебные вдруг стали мои, совсем мои. И ничьи больше. Ты же знаешь все про меня, что я терпеть не могла целоваться. Говорила: чужая слюна! Как негигиенично! Пломбы чужие языком пересчитывать. Фу! А тут… впервые испытывала от поцелуя острое наслаждение… Как будто опьянела, только лучше, легче, звонче, чем от алкоголя. А он губы мои бросил вдруг. Я чуть не закричала: «Нет, нет, еще!» Еле сдержалась. Но тут он стал меня в шею целовать, потом в плечи, в лопатку. Целует – и приговаривает шепотом едва слышно: «Это Шурочка, это ее лопаточка… самая в мире красивая… самая удивительная… Шурочка, Шурочка моя…» – шепчет ласково, лепет такой прекрасный… И опять за свое: Шурочка да Шурочка… И вдруг что-то случилось… мне стало нравиться! Наверно, потому, что все это происходило после очередного адреналинового шока, после страха и ужаса. А он так трепетно шептал, так шуршал загадочно и мило: «Шурочка…» У него получалось как-то… необыкновенно. В этих звуках шепелявых столько всего было: и радости, и грусти с тоской вместе и нежности бесстрашной, отчаянной и чего-то еще, чему и названия-то нет и быть не может. Не буду громких слов произносить… Да нет, я не плачу, это тебе показалось. Ты же знаешь, я не плачу никогда, разве что от злости. Сейчас, дай мускатику выпить… Да, вот так вдруг получилось, что не стало для меня прекрасней этого имени. Не веришь? Да я и сама себе не верю… до сих пор.

Тебе еще подробности нужны? Ты уверена? А может быть, не надо, а? Ну раз ты так настаиваешь…

Вдруг я в темноте почувствовала… вообще с той минуты я начала его так точно чувствовать, как будто стала им чуть-чуть… а может, и не чуть-чуть… В общем, вдруг ощутила физически, что он уже на пределе – и в смысле чисто физиологическом, и нервном… Поняла, что нужна разрядка – немедленная, просто в эту же секунду. И я зашептала: «Ну, давай уже! Давай!!» И он меня понял, конечно, но у него ни черта в темноте не получалось, разумеется. И вот, представляешь, тогда я взяла его за… Да, да! Не веришь? Чтобы Сашенька рукой мужской агрегат взяла – представить себе невозможно. И я до той секунды даже не могла о таком подумать без отвращения. Но вот что со мной там произошло. И он у него такой оказался… мощный! Широкий и твердый, будто стальной. Но очень теплый, даже горячий. И стала я его прилаживать куда надо… Рустам дернулся один раз, другой, судорога будто по нему пробежала, и все. И я догадалась, что надо ему рот ладонью зажать, но все равно успел он какой-то звук хрипло-восторженный издать…

И лежали мы с ним потом обнявшись, прижавшись друг к другу в полной тишине и ждали. Гадали, разбудили мы кого-нибудь или нет. Прибегут ли боевые товарищи, щелкая затворами…

Но нет, не прибежали. Часовой за дверью захлебнулся на секунду своим храпом, замолчал. Мы напряглись оба, впились друг в дружку пальцами… Но нет, часовой всхлипнул, поклокотал гортанно, будто горло полоскал, и снова запустил свои трели…

«Шурочка, – прошептал Рустам, – я буду любить тебя всегда!»

А я ничего не ответила. Лежала и конфузилась. Переживала. Потому что вспомнила, что я опутана вся этими шнурами идиотскими. И мало того: трусы не успела снять. Так что он вошел внутрь меня прямо вместе с куском ткани. И даже не заметил этого. Хорошо, что в темноте нельзя было разглядеть, как я покраснела. Лежала в темноте пунцовая, как свежесваренный рак. Вот ведь какой был стыд.

Нет, Нин, на этом все вовсе не кончилось. Наоборот, все только еще начиналось.

Когда мы оба успокоились, он первым делом сказал: «Прости, что я так… быстро!» Я ничего не отвечала, только сжала его руку: не волнуйся, ничего страшного, я все понимаю. Но на самом деле я сама в себе вовсе не была уверена, мне впору было самой у него прощения просить, ведь позвала я его заниматься любовью, хотя знала об этом деле крайне мало. Ты же помнишь, ну был у меня веселый и жизнерадостный Сережка Скворцов, который пытался заниматься моим образованием, но не все его уроки впрок пошли. Потом еще академик Верницкий что-то такое пытался, пальцами в основном, ой, об этом и вспоминать неприятно… И вот теперь лежала я в некотором замешательстве, никак не могла понять, что делать: то ли попросить Рустама уйти и оставить меня в покое, то ли признаться в невежестве, в неполноценности своей, попросить не судить строго… и научить наконец непонятному искусству любви.

Он гладил меня по затылку, потом руки его побежали по шее, по груди… «Сбрую сними с меня», – прошептала я. «Ох, да, извини! Как я мог забыть!» Он стал ловко развязывать эти шнуры дурацкие, а по пути будто случайно натыкался то на руки мои, то на коленки, то на живот. Вот-вот до бедер должен был добраться и до прочего. А мне надо было успеть, ну ты знаешь что… Что-что, ну трусы с себя стащить, неужели не понятно! Надо было это сделать так ловко, так незаметно, чтобы он ни о чем не догадался. Наконец я выбрала момент, и р-раз! Но, как назло, именно в эту секунду он направил свои пальцы, свою изучающую экспедицию в тот самый район… Руки наши столкнулись… Он на секунду застыл в недоумении. Пытался понять, в чем смысл моих движений странных… Но потом сдался. Потому что представить, что на самом деле произошло, он не мог. Воображения не хватило. После секундного замешательства решил он, видно, забыть и наплевать. Какая, в конце концов, разница… Он, видимо, из тех мужчин был, что не любят загадок, которые им не удается разрешить…

Он с удвоенной энергией ринулся изучать меня. Методично целовал везде, покрыл всю поцелуями, ни одного сантиметра не пропустил. Ну и возбуждаться стал снова. Я тоже стала робко его гладить, ласкать, надеясь до губ добраться. И вдруг натолкнулась на Инструмент! О-о, ну и здоровый он опять сделался. Твердый, просто железный. Тут на меня целая гамма чувств нахлынула. Слегка испугалась сначала – все-таки такую штуковину в себя впускать страшновато. Потом вдруг что-то во мне переключилось… Будто поначалу была одна я, а в следующую секунду стала уже я какая-то другая. Сильно другая. Мне… вроде как… не уверена, что подбираю правильные слова… ну, в общем, понравилось бояться! Вдруг меня в жар бросило. Страшно, боязно, жутко – до такой степени, что в груди екает. Сладко замирает. Какое-то дрожание внутри началось. Покатилось по мне от пяток до желудка. До гланд в горле. Вдруг дышать стало невозможно, и… думая только об одном, только об одном, как бы не закричать, как бы не завопить, не заверещать нечеловеческим голосом, я точно кинжалом себя проткнула. И взмыла куда-то высоко-высоко… сквозь крышу и дальше… сквозь черное беззвездное небо. Как будто обжигает внутри – и больно и сладко.

А он все шепчет: «Шурочка, Шурочка, ты самая красивая на свете. Твои глаза самые красивые… твои бархатные пещерки». И от его шепота, от его жарких слов, от этой «Шурочки» волшебной что-то такое во мне происходило… не знаю, как описать… Ну вот иногда невыносимый чих приближается, катится откуда-то изнутри, набирая силу. Свербит все сильней и сильней, так, что всю тебя как будто приподнимает и выворачивает, вот-вот разорвет на части – и, наконец аа-ап-чхи! Разрядка, облегчение неописуемое. Во всем теле и, кажется, в душе тоже. В чем-то здесь схожее ощущение, только сильней, и невыносимей, и слаще. И в конце точно рассыпалась я на тысячи огней, как комета, как метеорит, и рухнула вниз, как падают с пятидесятого этажа в оторвавшемся лифте… с ускорением чудовищным, сжимающим все внутренности… рухнула в тьму-тьмущую, в которой дышать нечем, но я дышала, да-да, дышала непонятно чем, каким-то антивеществом, наверно, которое заполнило мои легкие и живот чем-то пушистым и мягким. О-о-о!!

Не закричала, ура. А Он – во мне. Глубоко-глубоко. Как стыдно – и как замечательно. Такой… Он невозможный. Невыносимый. Огромный – заполнил меня всю без остатка. Во мне ничего больше не осталось. Только сердце – вон оно как стучит! – и Он.

Ох-ххо…

Вот тебе и Шурочка…

Вдох и выдох. И глубокий вдох.

За-тме-ни-е.