Текст книги "Патриарх Филарет. Тень за троном"

Зятя же их князя Бориса Камбулатовича с княгиней и с детьми, детей Фёдора Никитича – Михаила Фёдоровича с сестрою – и тётку их Анастасию Никитичну и семью Александра Никитича (царь) послал на Белоозеро и посадил их в тюрьму, а сына князя Бориса Камбулатовича князя Ивана сослал в тюрьму в Яренск.

Князя Ивана (Васильевича Сицкого) царь послал с Тимохой Грязным в Кожеозерский монастырь, а княгиню – в пустынь и повелел их там постричь, да удавили их обоих в том же месте.

Фёдорову же жену Никитича Оксинью Ивановну послал в Заонежские погосты, и посадили её в тюрьму и морили голодом. Бог же, видя её правду и неповинное её терпение, душу в ней укрепил.

Родичей же их, Репниных, и Сицких, и Карповых, (царь) разослал по городам и темницам; вотчины их и поместья все велел раздать в раздачу, а имущество их и дворы повелел распродать, а деньги взял себе.

Вскоре после их разорения (царь) повелел Ивана Никитича, и князя Ивана Борисовича, и сестру Фёдора Никитича, и детей, и сноху его перевести в их вотчины, в Юрьевский уезд, в село Клины, а велел быть у них приставам Давыду Жеребцову да Василию Хлопову, и тут они были до смерти царя Бориса. А Сицких из тюрьмы выпустил и велел им быть в Понизовых городах (Поволжских, ниже по течению от Нижнего Новгорода) воеводами.

А князя Бориса Камбулатовича на Белоозере в темнице не стало. А сына князя Ивана Сицкого, князя Василия, повелел (царь) привести к Москве; и его по дороге, в телеге, уморили. Те же окаянные люди-доносчики все пропали: друг друга изрезали, а иные по дорогам побиты были; все без покаяния померли за свое окаянство и неправедные дела и за неповинную кровь».[31]31
  ПСРЛ. Т. 14. Гл. 72.


[Закрыть]

Кровожадные стремления Годунова летописец, вероятно, несколько преувеличил, но народное мнение о царской расправе над достойными людьми выразил вполне. Романовы и их родичи помирали в заточении столь быстро, что никакого оправдания придумать было нельзя. Поэтому Годунов, по своему обыкновению ссылать и прощать, кого не успел извести, распорядился не утеснять маленького Михаила Фёдоровича с его родственницами в Клину.

«Чтобы дворовой никакой нужды не было, – писал царь Борис приставу, – корму им давать вдоволь, покоить всем, чего ни спросят. А не так бы делал, как прежде писал, что яиц с молоком даёшь не помногу; это ты делал своим воровством и хитростью; по нашему указу велено тебе давать им еды и питья во всем вдоволь, чего ни захотят!»

Подлость нрава, однако, не позволила Годунову утешить сообщением о послаблении детям оставшихся в заточении Фёдора Никитича и Ксении Ивановны (против желания называвшихся Филаретом и Марфой). В то же время опальный боярин прикладывал все усилия, чтобы выглядеть в глазах царя Бориса смирившимся, отрезанным от мира узником.

Всё, что он мог себе позволить, – это простую хитрость. Пристав Воейков извещал Годунова, что «твой государев изменник старец Филарет Романов мне говорил: «Не годится со мною в келье жить малому (юному слуге); чтобы государь меня, богомольца своего, пожаловал, велел у меня в келье старцу жить, а бельцу с чернецом в одной келье жить непригоже».

«Это Филарет говорил для того, – пояснял пристав, – чтоб от него из кельи малого не взяли, а он малого очень любит, хочет душу свою за него выронить». Кроме того, «малый», по словам пристава, отказывается доносить.

Довольный, что сумел разгадать хитрость Филарета, Годунов велел удалить «малого» из кельи опального и указал «с ним в келье старцу жить, в котором бы воровства никакого не чаять». (Напомню, что воровством называли тогда государственное преступление.) На этом царь успокоился и даже разрешил пускать в монастырь богомольцев, только «смотреть накрепко, чтобы к старцу Филарету к келье никто не подходил, с ним не говорил, и письма не подносил, и с ним не сослался».

Охрана успокоилась, чего и добивался Филарет. Удовольствовавшись малым разоблачением, шпионы Годунова не докопались до тайных связей опального старца с женой и братом Иваном, с информаторами, сообщавшими ему все важнейшие политические новости.

Среди «доброхотов», подвергавших себя страшной опасности, доставляя вести Романовым, были крестьяне, монахи и священники. О некоторых из них мы знаем по жалованным грамотам, выданным благодарными Романовыми уже в царствование Михаила Фёдоровича.

Награждены были помогавшие Михаилу Никитичу ныробские крестьяне. Пожалованы были и жители Обонежской пятины, которые, «памятуя Бога, свою душу и житие православного крестьянства, многие непоколебимым умом и твёрдостью разума служили, и прямили, и доброхотствовали во всем Марфе Ивановне… и про здоровье Филарета Никитича проведывали и обвещали (сообщали), и в таких великих скорбях во всём помогали».

Конечно, вести запаздывали. Ивану Никитичу, например, Филарет писал в Пелым 8 августа 1602 г., не зная, что он переведен оттуда в Нижний Новгород (через Уфу) ещё весной. Но запаздывали сведения, посланные с курьерами (или, по-военному, «проходцами», «вестовщиками» и «лазутчиками»). То, что попадало в народную молву, разносилось мгновенно: недаром говорят, что слухи – единственное, что распространяется в нашей Вселенной быстрее света. Не зная о перемещении Ивана, Филарет уже скорбел о смерти остальных братьев: «Ушами моими слышал, колико враг нанес братьям беды: томлением, и гладом, и нуждою смерть прияли в изгнании как злодеи».

Конспирация требовала, чтобы Филарет не раскрывал наличия особых каналов связи с женой и детьми. Поэтому в письме брату, которое могло быть перехвачено, он просит сообщить новости, «как в мире терпят беду жена и чада». Несколько лет спустя, когда трон Годунова уже шатался, Филарет предал это письмо гласности.

Как известно, гласность на Руси испокон веков имеет две формы: официальную, или легальную, которой никто никогда не верит, и якобы тайную, передаваемую по секрету из уст в уста, но доступную всем, даже шпионам, искони наслаждавшимся ею на досуге. Так и письмо Филарета Ивану Никитичу в списках ходило по рукам, доставляя читателям и переписчикам особое удовольствие причастностью к тайне.

Оставаясь в любимом народом образе, Филарет завоевывает ещё большие симпатии как униженный и оскорбленный, к коим от века прилепилась русская душа. Он вспоминает, как ходил в золоте, – ныне же облачен «во вретища и власяные рубы худыя»; как пил дорогое вино – а теперь слезами размачивает сухой хлеб.

Некогда боярин «с князьями о пользе народной помышлял» – а в заточении и «конечном порабощении» от игумена и монастырской братии должен «отсекать свою волю в помыслах». Жена и дети его страдают безвестно, братья злодейски уморены «в изгнании». На себя узник «видит всегда скорбь немалую от лжесловия, и клеветников, и наветников, ложные писания на меня подающих, не только от мирских, но и от духовных отцов, постнически живущих, а злобою всегда промышляющих».

Но главный его враг – Годунов. Якобы смиренный, Филарет повторяет: «Борис много мне зла сотворил – да судит его Бог!» Я же, утверждает узник, не завидую светлости сана и не желаю величества его: «Не похищаю мне не дарованного престола и не добиваюсь власти неправедным пролитием крови, понеже сие есть как сон и тень!» Романов прямо не называет царя Бориса узурпатором и убийцей, но это обвинение откровенно звучит между строк.

В «сон и тень» быстро превращалась неправедная власть Годунова. Всё было у него хорошо до опалы на Романовых, а после неё всё полетело в тартарары. Что бы ни делал царь Борис после этого преступления, все оборачивалось к крушению его царства. Красивая мистическая версия, не правда ли? Даже странно, что её до сих пор не использовали возвышенные до полной оторванности от реалий историки. На самом деле Годунова подвело усиление им самим смуты в умах подданных. Чтобы его власть, всё более поощряющая доносы и как следствие нарастающе репрессивная, сломалась, достаточно было экономического потрясения.

1601–1603 гг. были неурожайными. В стране разразился страшный голод. В одной Москве за два года и четыре месяца было погребено 127 тыс. человек. Тем не менее народ стремился в столицу и крупные города, где царь Борис пытался удержать цены на хлеб, раздавал из казны зерно и деньги, развернул крупное строительство, чтобы дать работу беднякам. Но на деле царь не имел сил помочь народу. Свив гнездо в Кремле, Годунов не очень-то властвовал вне его стен. Он не смог заставить землевладельцев поделиться запасами хлеба. Чиновники, обязанные раздавать деньги и хлеб, воровали и спекулировали. Помещики порабощали голодающих за гроши, покупали их жён и дочерей, будто не видя, как нарастает в народе гнев. Другие господа, желая сберечь запасы, выбрасывали холопов за ворота на голодную смерть, не давая им даже отпускных грамот, с которыми можно было искать нового хозяина.

Годунов временно восстановил для мелких служилых людей вывоз крестьян в Юрьев день. Народ воспринял объявление государевых указов как свободу от господ. Землевладельцы же схватились между собой в борьбе за крепостных. На подавление восстаний в 1601 г. войска посылались к Туле, на следующие годы – уже в города вокруг Москвы. Царю пришлось объявить указ об отпуске на волю бездомных холопов – войско холопов и казаков под предводительством атамана Хлопка шло к столице. В жестокой сече под Москвой в сентябре 1603 г. пал царский воевода, но восставших удалось одолеть. На радостях знать заставила Годунова отменить указы о крестьянском выходе и холопской воле. Господа отказывались понимать, что большинство повстанцев бежало на южные окраины не для того, чтобы сложить оружие. Гражданская война в России уже началась, а правительство тешило себя мыслью, будто сохраняет власть над подданными.

В 1604 г. всеобщее недовольство было налицо. Не хватало только знамени, за которым все желающие перемен могли пойти против царя Бориса. Таким знаменем стал появившийся на юго-западном рубеже самозванец, как говорила о нём официальная пропаганда, беглый монах Григорий Отрепьев, выдавший себя в Польше за царевича Дмитрия Ивановича, чудом спасшегося от годуновских убийц. Легенда самозванца была шита белыми нитками, но люди хотели верить, что самовластию Годунова противостоит законный наследник престола, который все переменит к лучшему.

Дмитрий Самозванец. Художник Н. В. Неврев

Выступившие на стороне самозванца стрельцы, пушкари и горожане с южных рубежей, холопы и крепостные, казаки и мелкие дворяне, знать и духовенства представляли лучшую жизнь по-разному. Польские магнаты и шляхта, король Сигизмунд III и католическая церковь – все видели в самозванце средство для достижения своих собственных целей. Фигура Лжедмитрия была не важна – события показали, что гражданская война может вестись под знаменами других самозванцев и даже обойтись одним именем, без самого человека. Просто получив возможность выбора между самодержцем и «законным» претендентом на престол, россияне и соседи смогли выразить свое отношение к Московскому крепостническому государству.

Лжедмитрий имел лишь тысячу поляков. Зато с ним шли две тысячи казаков, а встречные города распахивали ворота, истребляя чиновников Годунова. Дело решило поражение, нанесенное самозванцу войсками Годунова в январе 1605 г. под Добрыничами. Испугавшись гибели надежд на противостояние московскому правительству, враз признали Дмитрия все те, кто ещё колебался.

В свете этих бурных событий Филарет не забыл в послании брату уязвить и самозванца Лжедмитрия I, полки которого шли по Руси, восторженно приветствуемые народом. Бороться с этим было невозможно, но несколько умерить восторги толпы – полезно для будущего. Посему Филарет приписал к посланию жалобу на крамолу и кровопролитие в стране от русских, скверной литвы, богоненавистных поляков и проклятых лютеран.

Когда распространялось это письмо, стороживший Филарета пристав пребывал в глубоком изумлении перед полной переменой в поведении узника. В ночь на 3 февраля 1605 г. смиренный богомольный старец как с цепи сорвался: жившего с ним в одной келье монаха Иринарха (ведомого шпиона) лаял, с посохом к нему прискакивал, из кельи выгнал вон и впредь приближаться к себе запретил. В церковь ходить Филарет и думать забыл, не то что на клиросе петь! Даже в Великий пост не исповедовался, в храме не бывал, игумена и братию всю запугал. Что не по нём – сейчас за палку! Выбранит, хорошо, если не побьёт, и приговаривает: «Увидите, каков я впредь буду!»

Бедные старцы, добросовестно шпионившие за Филаретом, бежали искать защиты у пристава Воейкова. Но ни он, ни сам игумен Иона ничего не могли сделать. Властный Филарет мигом подавлял всякую мысль о сопротивлении его воле. Даже сторожа перестали докладывать приставу о посещавших узника людях. При желании, констатировал Воейков, Филарет может просто уйти из монастыря.

Дрожащей рукой пристав кропал отчет царю об этих невероятных событиях. Прочтя его, Годунов 22 марта 1605 г. написал грамоту, но уже не вконец деморализованному приставу Воейкову, а самому игумену Ионе, требуя укрепить ограду монастыря и законопатить двери между кельями. Сам царь ничего не мог поделать с тем, что «живёт старец Филарет не по монастырскому чину, всегда смеётся неведомо чему и говорит про мирское житье, про птиц ловчих и про собак, как он в мире жил, и к старцам жесток». Для этого у него просто не было исполнителей. Вся страна ждала, когда же наконец узурпатора сметут с трона. Сколько-нибудь верных людей, которым можно было бы приказать убить Филарета, не было под рукой – все они были брошены на борьбу против Лжедмитрия. И почти все не подтвердили свою верность царю Борису…

Даже смиренный игумен Иона больше на слушал царского пристава. Филарет, действительно, при желании мог из монастыря просто уйти. В грамоте игумену царь возмущался, что «около-де монастыря ограды у вас нет, и меж келий от всякой кельи и с монастыря к озеру и с дровяников двери, и крепости никоторые около монастыря нет, а ограду монастырскую велели вы свезти на гумно». Игумен даже запретил сторожу у монастырских ворот извещать пристава о людях, приходящих в монастырь и лично к Филарету.

Не в силах злодействовать, Годунов прикинулся добряком. Игумену он приказал поселить Филарета у себя в келье, уговаривать посещать церковные службы и во всём ему потакать, «от дурного его унимать» разговорами, «а бесчестья ему никоторого не делать». Царь уговаривал игумена жить в мире и с его приставом Воейковым. «А будет ограда около монастыря худа, и ты б ограду велел поделать, без ограды монастырю быть непригоже, и меж келий двери заделать; а которые люди учнут к тебе приходить, и ты бы им велел приходить в переднюю келью, а старец бы в ту пору был в комнате или в чулане; а незнаемых бы людей к себе не пущал, и нигде б старец Филарет с прихожими людьми ни с кем не сходился; а о всем бы о бережении старца Филарета… советовал с Богданом Воейковым, чтобы старец Филарет в смуту не пришел, и из монастыря б не убежал, и жил бы во всем смирно, по монастырскому чину. А Богдану бы Воейкову велел очистить келью подле себя».

«А о чем к тебе в сей нашей грамоте писано, – закончил Борис Годунов, – и то бы у тебя было тайно. А учинится какая смута в старце, и не учнёт жить по монастырскому чину, или из монастыря уйдет, или какое лихо над собою учинит, и то сделается твоим небереженьем и оплошкою. Да что старец Филарет, будучи у тебя, учнёт о чем разговаривать какие неприличные разговоры, и ты б о том отписывал к нам, а отписки велел отдавать в Посольском приказе дьяку нашему Офонасью Власьеву».

Как видим, царь переменил если не нрав свой, то тон обращения с подданными. В грамоте не содержалось ни приказа, ни угрозы расправы за его невыполнение. Время приказов Годунова прошло.

Может показаться, что Филарет повел себя крайне неосторожно, выдав раньше времени неукротимый нрав. Борис ещё царствовал и, хотя дни его были сочтены, вполне мог дать приказ истребить Романовых. Именно поэтому действия Филарета были единственно верными, это был смертельный риск, ведущий к спасению.

Кто, как не Филарет, знал, что Годунов убивает в иррациональном страхе, когда противник его не дает никаких оснований себя опасаться?! Надо было дать Борису повод для политической игры, исследования тайных корней и нитей, показаться, наконец, сильным, чтобы царь трижды подумал, прежде чем шепнуть приказ своим душегубам.

Филарет знал, что отвлечёт внимание Годунова на себя и заставит царя колебаться. Так и произошло. Было похоже, что через сотни вёрст узник парализовал волю царя. Грамота Бориса никак не могла укрепить дух игумена Ионы. С одной стороны, ему повелевалось держать Романова во всяком послушании, чтобы жил по монастырскому чину, а не бесчинствовал. Игумен должен был водить Филарета в церковь, убеждать причащаться и «от дурна его унимать». Жить узнику предстояло в келье игумена под присмотром старца Леонида, причем при появлении у Ионы посетителей Филарета требовалось уводить в заднюю комнату или в чулан.

С другой стороны, Годунов не дозволял наносить узнику никакого бесчестья. Его следовало «держать во всем бережении, и, коли он не захочет с кем жить такого старца к нему не приставлять. Единственное, что мог Иона, – это «разговаривать» (уговаривать) Филарета вести себя как следует да «советоваться» с приставом, чтоб «старец в смуту не пришел и из монастыря не убежал». Если же старец Филарет, живя у игумена, станет еще что-нибудь неприличное говорить, о том надо отписать государю, гласила грамота. Прочтя ее, неглупый Иона тотчас стал верно служить своему узнику Филарету.

Тот ни в чём не знал отказа и мог впредь без всякого зазрения толковать исключительно про мирское житье, про ловчих птиц и собак, предаваться воспоминаниям о своей прошлой вольготной жизни. Конечно, Филарет это делал и без спроса, как только сбросил маску, но услужливость смирившейся братии была ему приятна. Позже, будучи патриархом, он попомнил добро и выхлопотал Антониево-Сийскому монастырю беспошлинную продажу соли (доходнейшее дело!).

Бедный испуганный Воейков в доносе описал возмутительнейшую особенность поведения воспрянувшего духом узника: Филарет-де «всегда смеется неведомо чему!» Смех на Руси не приветствовался, смех без причины – в особенности. Серьезному человеку вести себя так было совершенно недостойно, зазорно и грешно, а Филарет был одним из серьезнейших людей своей эпохи.

Но злая ирония истории била наповал. Романов мог смеяться сутками. Ай да Годунов! Свалил, растоптал величайшие боярские роды Романовых, Шуйских, Мстиславских, Бельских и иже с ними, старался, воевал, строил, кормил нищих тысячами, укреплял свое царство всеми средствами – и на тебе! Явился никому не ведомый молодец, назвался сыном Ивана Грозного от седьмой жены (седьмой, когда закон с трудом признает даже третий брак) – и Рассея-мать падает пред ним на колени, позабыв все зверства и благодеяния царя Бориса!

А патриарх Иов, благословивший расправу над Романовыми, вещает Отечеству, что-де сей великий человек жил в холопах у Романовых во дворе да проворовался и от казни утёк в монахи. Тут сам патриарх Иов его возвысил, а царский двор Годунова его приветил! Мало того – потом и польские магнаты, и избранный ими король, сам, коли не полагалось, папа римский, все иноверцы и православные почтили романовского холопа так, как никогда не почитали его господ!

То, что мир сошел с ума, было совершенно ясно. Но Филарета заставлял особенно надрывно хохотать тот факт, что бесподобная по смехотворности, но весьма вероятная победа холопа несла освобождение из опалы и возвышение фамилии ближайших родичей вымершей, добитой Годуновым царской династии и лично ему, Фёдору Никитичу Романову.

Глава 4
Царь Дмитрий Иванович

Борис Годунов не от хорошей жизни мягко отнёсся к своеволию и саркастическому смеху заточённого в Антониево-Сийском монастыре Филарета Никитича Романова. Ему в 1605 г. было не до опального старца. Соперник узурпатора, Лжедмитрий I, шёл по Святой Руси, принимая присягу восторженно встречавших его городов и весей. «Встает наше красное солнышко, ворочается к нам Дмитрий Иванович!» – кричал народ, счастливый чудесным спасением доброго (по слухам) и законного (как верили) царя.

Ни победы, ни поражения Дмитриева войска ничего не меняли. Даже бунт большей части польской шляхты, ушедшей от самозванца в Речь Посполитую, никак не сказался на его триумфальных успехах. Русские люди по обе стороны границы с нетерпением ждали избавителя от всех бедствий. Крестьяне и холопы, работные люди и зажиточные горожане, казаки и дворяне равно чаяли прихода спасителя от нищеты и неправды. Посадские люди и стрельцы вязали немногих верных Борису Годунову воевод и присылали их в стан царя Дмитрия Ивановича. Священники служили торжественные молебны в освобожденных его именем городах и крепостях.

Напрасно патриарх Иов громил самозванца архиерейским словом, изобличая в нем агента Речи Посполитой и римского папы, вторгшегося с чужеземной армией для сокрушения православной веры и царства. Напрасно царь Борис омрачил свои последние дни кровожадными приказами: для истребления сторонников Дмитрия вырезать целые волости, «не токмо мужей, но и жен и беззлобливых младенцев, сосущих млеко». Призванные Борисом на Русь татары убивали даже скот, жгли всё, что могло гореть, зверски пытали мирных жителей. Но волна восстания против кровопийственной власти неодолимо катилась из южных уездов к центру Руси. Борисовы войска разбегались – кто к Дмитрию, кто по домам.

Патриарх Иов, воспрянувший от многолетнего сна, крепко держал церковную иерархию на стороне Бориса. «Мы судили и повелели, – писал царь московский, – чтобы все патриаршие, митрополичьи, архиепископские, епископские и монастырские слуги, сколько их ни есть годных, немедленно собравшись, с оружием и запасами, шли в Калугу (где собиралась новая рать против самозванца. – Авт.); останутся только старики да больные». Но белое духовенство шло вместе с восставшей паствой. Вскоре и епархиальным архиереям пришлось решать, оставаться им или нет с возмутившимся духовным стадом.

Именно Дмитрий Иванович выступал зимой и весной 1605 г. как законный государь, Борис же Годунов свирепствовал по свойству сознающего свою слабость тирана. Один казнил – другой миловал всех своих противников, один захлебывался в обличениях самозванца – другой не удосуживался объяснять беззаконность власти Бориса. Именно Борис послал в Путивль монахов со злоотравным зельем, чтобы тайно извести Дмитрия Ивановича, – и сам скончался злой смертью, как говорили, от яда, собственной рукой приготовленного!

Вслед за служилыми людьми южных уездов на сторону Дмитрия Ивановича перешла вся армия во главе с воеводами, в том числе знаменитый своим упорным сопротивлением самозванцу Петр Фёдорович Басманов. Теперь полками Дмитрия Ивановича командовали представители лучших родов государства, бояре и князья Василий и Иван Васильевичи Голицыны, Борис Михайлович Лыков, Иван Семёнович Куракин, Лука Осипович Щербатов, Фёдор Иванович Шереметев, Фёдор Андреевич Звенигородский, Борис Петрович Татев, Михаил Глебович Салтыков, Юрий Петрович Ушатый, Петр Амашукович Черкасский. В свите претендента собирались знатнейшие люди Руси.

Уверенный в победе, Дмитрий Иванович распустил войска на отдых и неспешно отправился в Тулу, где его ждала весть, что вся Москва восстала против Годуновых, что его неприятели заточены. Остававшееся в столице боярство во главе с первейшими членами Думы князьями Иваном Михайловичем Воротынским и Никитой Романовичем Трубецким выехало в ставку законного государя, сопровождаемое окольничими, стольниками, стряпчими и всяких чинов людьми, гостями и толпами народа.[32]32
  Помимо русских и иностранных повествований об этом свидетельствуют официальные документы Разрядного приказа. См.: Белокуров С. А. Разрядные записи за Смутное время (7113–7121 гг.). М., 1907. С. 4–6, 72–73.


[Закрыть]

Только высшее духовенство, удерживаемое патриархом Иовом, медлило с признанием самодержавной власти «наследника» Ивана Грозного. Не было среди приветствующих царя Дмитрия Ивановича и боярина Василия Ивановича Шуйского – одного из главных претендентов на наследство Годуновых, крайне раздосадованного успехами соперника. Отнюдь не по принуждению царя Бориса Шуйский с Лобного места торжественно свидетельствовал перед народом, что царевича Дмитрия Ивановича «не стало» еще в 1591 г. и что подлинный царевич был им, боярином, погребён в Угличе. Однако теперь, выйдя к восставшим москвичам по просьбе патриарха Иова, Шуйский неожиданно предал архипастыря и переменил свою версию, без стеснения объявив, что царевич Дмитрий Иванович спасся от убийц, а вместо него он, боярин, похоронил поповского сына!

После того как на сторону Дмитрия перешла вся армия и воеводы, уже принесшие присягу Фёдору Годунову перед приезжавшим в армию митрополитом Новгородским Исидором, перешли все московские бояре, присягавшие Фёдору перед патриархом Иовом, отправился в лагерь законного самодержца и свободный от присяги Годуновым архиепископ Рязанский и Муромский грек Игнатий. Он был первым иерархом, приветствовавшим Дмитрия Ивановича, выказывавшего подчёркнутую набожность и приверженность православной Церкви.

Встреча произошла в Туле, куда Дмитрий Иванович торжественно вступил 5 июня 1605 г. вслед за окруженным толпой священнослужителей образом Знамения Божией Матери. Курская Коренная икона Богородицы-Путеводительницы (Одигитрии) высоко чтилась на Руси с конца XIII в. и славилась многими чудотворениями. Новый царь поклонялся ей с особым рвением небезосновательно. Икона была взята им в Курской Коренной пустыни под крепостью Рыльском, в которой Дмитрий Иванович укрылся после разгрома при Добрыничах, едва ускакав на раненом коне с поля сражения, где оставил 11,5 тыс. убитых, 15 знамён и 30 пушек. Произошедшие затем события показались действительно чудесными.

Потеряв армию, Дмитрий искал спасения лишь в бегстве. Но небольшой гарнизон Рыльска и местные жители под командой князя Григория Борисовича Рощи-Долгорукова поклялись стоять «за прирожденного государя». После двухнедельных боев они заставили огромную армию Годунова со срамом отступить от стен! Дмитрий хотел бежать в Польшу, молясь перед чудотворным образом лишь о спасении своей жизни, но был остановлен народом в Путивле. Слёзные мольбы сторонников заставили его задержаться в городе. Здесь Дмитрий принял титул царя и остался до 17 мая 1605 г., наблюдая за поразительными успехами своего дела, отсюда он уже без всякого сопротивления пошел к Москве.

Неудивительно, что Курская Коренная чудотворная икона Знамения Божией Матери, перед которой Дмитрий Иванович каждодневно молился в Путивле, предваряла его шествие к Москве и стала особо чтимой святыней нового царствования. Но государю недоставало благословения высшего духовенства, о присылке которого он специально писал в Москву. Бояр, приехавших в Тулу вместо архиереев, раздосадованный Дмитрий Иванович встретил грубо. Только появление архиепископа Игнатия пролило бальзам на его душу. Вскоре его признали уже 11 из 12 русских архиереев, кроме патриарха Иова, защищавшего право Годуновых на власть и после кончины его друга Бориса.

Это уже ничему не мешало. Никто не заступился за первосвященника, когда боярин П. Ф. Басманов повторял в Успенском соборе церемонию низложения Иваном Грозным митрополита Филиппа. Свержение Иова было обставлено так, будто «Московский патриарх признаёт светлейшего Дмитрия наследственным государем и молит о прощении себе, но москвитяне так на него распалились, что упрямому старцу ничего, кроме смерти, не оставалось».[33]33
  Пирлинг П. Дмитрий Самозванец. М., 1912. С. 210. Прим. 1.


[Закрыть] Только по милости Дмитрия Иов был спасен от разъярённой толпы и отправлен в Старицкий Успенский монастырь: так обставили дело сторонники самозванца, прекрасно понимавшие опасность открытого конфликта с церковной иерархией.

В июне 1605 г. ничто не предвещало трагического оборота событий. Царь медленно двигался к Москве, окруженный бесчисленными толпами народа всех чинов и сословий, приветствовавших его как освободителя. Бояре и архиереи спешили протиснуться в свиту государя и поднести дары: золото, серебро, драгоценные каменья и жемчуга, материи и меха, яства и питье. Каждодневно на стоянках разбивался доставленный из столицы шатровый город с четырьмя воротами в башнях из дорогих тканей, с богато убранными комнатами, украшенными золотым шитьем. За великую честь почитали встречающие попасть в число пятисот гостей, ежедневно угощавшихся с государем в столовом шатре, оказаться в пути поближе к великолепному царскому выезду, также прибывшему из Москвы.

20 июня, в прекрасную погоду, состоялся тщательно спланированный въезд Дмитрия Ивановича в столицу. Знатнейшие бояре московские облачили «законного» наследника престола в царские одеяния из парчи, бархата и шёлка, шитые драгоценными камнями и жемчугом, и объявили, что столица ждёт своего государя. Последние из подданных, не присягнувших Дмитрию, – немецкие наёмники, обратившие его в бегство при Добрыничах и не сдавшиеся под Кромами, – били ему челом о прощении, обещая служить так же верно, как Борису Годунову и его сыну. Государь приветливо похвалил немцев за стойкость и верность присяге, даже пошутил насчет опасности, которой подвергался в бою с ними. Немцы дружно возблагодарили Бога, спасшего жизнь Дмитрия Ивановича, а люди всех сословий, и в том числе духовенство, облегченно вздохнули, видя доброту и незлопамятность отпрыска Ивана Грозного.

Ликующий народ в праздничных одеждах запрудил все площади и улицы огромного города, по которым намечалось шествие. Крыши домов, колокольни и даже церковные купола были облеплены любопытными. Блистающие яркими кафтанами и начищенным оружием войска с трудом продвигались по улицам. За исключением немногих полков и эскадронов, составлявших свиту государя, воинам было приказано по вступлении в город расходиться на отдых, чтобы не теснить своей массой граждан.

«Здравствуй, отец наш, государь Дмитрий Иванович, царь и великий князь всея Руси! – кричал народ. – Даруй Боже тебе многия лета! Да осенит тя Господь на всех путях твоих чудною милостию! Ты воистину солнышко красное, воссиявшее на Руси!». Завидев среди нарядных войск сверкающих драгоценностями бояр, которые в полном составе окружали ехавшего на наилучшем царском коне Дмитрия Ивановича, толпы валились на колени, славя государя.

«Здравствуйте, дети мои, встаньте и молитесь за меня Богу!» – приговаривал Дмитрий Иванович, не в силах сдержать слезы умиления среди всеобщего восторга. Не скоро шествие достигло Красной площади, где его ожидало празднично одетое духовенство. Сойдя с коня, Дмитрий Иванович приложился к чудотворным иконам. Столичное духовенство во главе с Освященным собором истово пело молебен; польский оркестр наяривал в трубы и барабаны; народ кричал: «Храни Господь нашего царя!»; грянув во все колокола, удалые звонари заглушили все прочие звуки.