Текст книги "Невеста из ниоткуда"

А ведь мысль! Где-нибудь веревку найти. Где… У пацаненка этого спросить? Типа – повеситься…

– Все? – любопытствуя, выглянул из-за угла Гречко. – Дела свои справила? Тогда милости прошу в горницу. Не велено тебе на дворе бытии.

– Это кем это не велено?! – вскинулась Тяка. – Да я…

– Сказано, ежели кочевряжиться будешь, Кондея позвати… тот с кнутом придет, охолонит. Звать?

– Черт ты худой!

Погрустнев, Женька махнула рукой – связываться с кнутом не хотелось, знала – с этих чертей станется, вполне могут всыпать плетей, с удовольствием даже.

И снова узилище, унылая полутьма, сундук, лавки. И мысли, мысли, мысли… Такие, что хотелось умереть! Их нужно было гнать, и Женька гнала, как умела…

Усевшись к окну, пленница все смотрела во двор, все пыталась хоть что-то высмотреть, а что – не знала сейчас и сама. Что-то. Чтоб помогло выбраться отсюда. Или кого-то, кто бы помог.

Никого и ничего подобного через оконце, увы, не виделось. Нет, проходили мимо какие-то мужики, парни, девки – но все при деле, с вилами, с топорами… вот парни потащили куда-то бревно… девчонки погнали уток…

За дверью вновь завозились. Надо же! И кто б это мог быть?

– Поснидать принес, вот, – вошел-поклонился Гречко.

В руках мальчишка держал глиняный горшок с чем-то дымящимся:

– Каша! Маслом льяниным заправлена, да с шафраном – умм! Вот те ложка…

– Что, прям из котелка, что ли?

– А чего ж! Это не все еще, посейчас еще еды принесу – кушай-наедайся. Голодом тя морить не велено.

– Спасибо большое! – язвительно скривилась девушка.

Каша – вроде бы просо, только сильно разваренное – оказалась на вкус весьма специфичной – Женька и ложки не смогла проглотить: льняное масло не особенно-то кому нравится, да и шафран, и какие-то пахучие коренья – явно на любителя экзотики – гурмана.

Слава богу, Гречко принес еще и печеной рыбки и даже пирог-рыбник, щуку с форелькою Така уплела за обе щеки – вкусно, хоть, опять же, почти что без соли.

– Счас квас-от принесу… Кашу-то чего не ешь?

– Да не лезет уже. Может, ты скушаешь?

– А и съем! – забыв про квасок, облизнулся мальчишка. – Ложку-то дай, ага.

Пока Гречко – Гремислав – ел, хитрая девушка выспрашивала его обо всем, что приходило в голову. О семье, о городе, и вообще – о жизни.

Парнишка отвечал охотно, хоть и с полным ртом, правда, все больше нес какую-то чушь, в коей Летякина, к слову сказать, ни черта не понимала. Про воинов заявил только, что те – «добры вои Святославьи», город назвал Ладогой, а про семью сказал, что «рода здешнего, при Кузьме-огнищанине живаху».

– Огнищанин-то ить от Довмысла, воеводы княжьего! И двор се – его.

Женька тихонько застонала:

– Слышь, Греча. Ты на самом деле такой или притворяешься?

– А зачем мне пред тобой притворяться? – облизав ложку, резонно возразил пацан. – Ты седня здесь, а завтра где-нибудь в Новагороде али в Смоленске. Чего притворяться-боятися? Сама притворяйся, ага.

– Может, еще и притворюсь, – огрызнулась пленница. – Тебя не спросила.

– А ты спроси, – на полном серьезе предложил мальчишка. – Может, и присоветую чего. Я ж не дурак, так все говорят, а все – врать не будут. Мне сам Стемид-варяг важные дела поручает… тебя вот стеречь поручил.

– Сейчас как дам в лоб, сторож долбаный! Стережет он, как же…

– Ты не серчай! Просто скажи – чего хочешь узнать-то?

– Ах, чего хочу узнать?! – Женька снова взбеленилась. – А тебе непонятно, что ли? Где я вообще, кто все эти люди кругом?!

– Так я ж и говорю – в Ладогеты. Варяги сей град еще Альдейгьюборгом зовут, а весяне – Альдейгой. Тут все и живаху – и варяги, и весь, и кривичи даже. И словене. Я вот – из словен, а Стемид – варяг, у Довмысла-воеводы на службе.

Принесенный парнишкой квас оказался вкусным, хлебным, с этакой приятной кислинкой, и – похоже – хмельным. В голове у пленницы резко захорошело, даже звон в ухе прошел.

– Ты на меня не обижайся, Гречка. Давай лучше песни петь.

– Давай! – обрадовался парнишка. – Я много знаю. Можно игрище затеять – кто кого перепоет!

– Кто кого перепоет, говоришь? А запросто! – Тяка азартно кивнула и пригладила руками волосы. – Давай!

– На щелбаны петь будем или на раздевание? – деловито поинтересовался пацан. – Если на щелбаны, то, чур, по затылку не бить – я им недавно о притолочину треснулся.

– Оно и видно! – Опустив веки, Женька покусала губу и тихо промолвила: – На раздевания, говоришь… А я тебе как, нравлюсь? Ну, красивая я?

С лукавой улыбкой хитрая девушка поднялась с лавки и чуть приподняла свитер, обнажив пупок:

– Красива ль? Стройна ли?

– Красна, красна!!! – икнув, облизнулся отрок. – Кабы богат был, такую б, как ты, в жены бы взял… ну или рабу бы купил синеокую. Куплю ишшо. Или женюсь. Скоро.

– Ишь, купит он… Лучше женись, чудо! Вот что я тебе скажу. – Тяка спрятала улыбку. – Коли я проиграю – разденусь вся, а коли ты…

– И язм тоже разденусь!

– Нет уж, ненадобно мне такого счастья. Если проиграешь – мобильник мне принесешь, понял, да?

– Все, что скажешь, принесу, хоть звезду с неба!

– Ну, вот и договорились. Ну, давай, начинай.

 
Дождик, дождь,
На бабкину рожь,
На дедову пшеницу,
На девкин лен
Поливай ведром!
 

– Ну и песня! – восхитилась Женька. – Прямо рэп какой-то, особенно вот это – на дев-кин лен поли-вай вед-ром! Здорово! Я про дождь тоже знаю… ммм… не попутать бы слова… а, все равно:

 
Дождь! Светлой пеленой наполнен воздух,
Летний дождь…
 

Следующую песню Гречко затянул про девчонок – сексуальную:

 
Пойдем, девочки,
Завивать веночки,
Завьем веночки,
Завьем зеленые…
 

Женька в ответ:

 
Что такое осень – это небо…
 

А паренек:

 
Мы идем, идем к березе,
Мы идем, идем к березе,
Ты не радуйся, зелен дуб,
Ты не радуйся, зелен дуб!
 

Эта песня Тяке понравилась – мотивом рок-н-ролл напоминала, веселая! Девушка даже кедом в такт притоптывала, подпевала:

 
Ты не радуйся, зелен дуб!
 

Не услышали, как по крыльцу прогремел сапогами Стемид, заглянул в горницу:

– Веселитеся?

И нельзя сказать, чтоб со злобой сказал, нет, вполне обычным тоном, однако Гречко сразу осекся, с лавки вскочил, да бочком-бочком – к двери. Тут бы и выскочить – да нет, не успел – оп! Стемид ловко руку вытянул, да за шиворот – хвать!

– Скажи там, пусть носилки готовят, да поживее!

– Скажу, господине…

– Так беги! А ты, – варяг перевел взгляд на узницу. – Поедем сейчас в одно место. От того, как там себя поведешь, жизнь твоя зависит, смекай. Собираться тебе нечего, одежки путней нет, так что пошли, неча сидети. Мыслю, носилки да вои нас уже дожидаются… а нет, так велю Гречку-прощелыгу выпороть, да так, чтоб сидеть не мог! Песни петь – пой, но и дело делай.

С кондовой правдой сих слов девушка не могла не согласиться, впрочем, никто ее и не спрашивал.

Во дворе уже дожидались носилки, настоящий паланкин, с резными позолоченными ручками и закутанной полупрозрачной тканью кабинкой-кибиткой, с четырьмя дюжими молодцами носильщиками, русобородыми, в синих с вышивкою рубахах, в этих вот кожаных полусапогах-полулаптях, какие тут почти все носили.

– Ромейские! – кивнув на носилки, похвастал Стемид. – Залазь.

Женька юркнула в кибитку, паланкин тут же подняли, понесли. Прикольно оказалось ехать, мягко, плавно и… как в лимузине с затемненными стеклами – ты всех видишь, а тебя – никто.

Вся извертелась пленница, на город, на прохожих смотрела, на воинов с копьями, что позади да впереди за варягом молодым шли. Дивилась, восхищалась искренне – ну надо же! Избы бревенчатые, хоромы, частоколы, стена – крепость – каменная – а какие костюмы у иных! Любая телегламурка обзавидуется. Такие ткани в магазине днем с огнем не найдешь. Сколько труда во все, сколько денег вложено.

А этот Стемид – или как там его по-настоящему – тип напрочь криминальный. Наверное, про нож не шутил. Угрожает, блин, козлина. Интересно, где второй, старый – Довмысл. Воевода чертов!

Мимо пробегали какие-то люди в плащах и без плащей, просто в длинных рубахах, пару раз кортеж обогнали всадники, что-то весело крикнули Стемиду – наверное, знакомые. Женька, наверное, сейчас сильно удивилась бы, если б из-за угла показался автомобиль или автобус, или хотя бы просто человек в пиджаке или джинсах… хорошо б – с прижатым к уху мобильником.

Мечты, мечты… С другой стороны – а ведь почти привыкла уже.

Улицы, переходя одна в другую, вывели паланкин на торговую площадь, Женька ее уже видела и посматривала по сторонам уже без прежнего любопытства – подумаешь, шляются тут всякие, орут, друг на друга наезжают, делают вид, что торгуются.

Зевнув, пленница устроилась поудобнее… и вдруг услышала дикий истошный крик, раздавшийся откуда-то слева. И столько было в этом крике ужаса, безнадеги и боли, что не только Женька высунула голову – Стемид и сам замедлил шаг, а следом за ним – и вся процессия.

Картина, открывшаяся вдруг Летякиной, не лезла ни в какие рамки, ни в более-менее приличные, ни в неприличные – вообще, по ее мнению, находилась где-то за гранью!

К вкопанному в землю столбу была привязана обнаженная девчонка. Совсем еще юная, младше Женьки, она обнимала столб руками, связанными грубой веревкою, бледное лицо ее искривилось от нестерпимой боли, голая спина была вся покрыта кровью. Рядом – переговариваясь и смеясь! – кругом стояли зеваки, старики, женщины, дети, время от времени давая советы звероватому, по пояс голому мужику, культуристу с большим окровавленным кнутовищем в правой руке.

– Эй, Лютоня! Раньше времени не забей.

– Поучи жену щи варить, – незлобиво прищурившись, культурист поднял кнут… и с протяжным свистом опустил – ожег!!! – на спину несчастной.

Брызнули по сторонам кровавые брызги… девушка дернулась, закричала. Притвориться так было бы невозможно…

– Это что… это взаправду, что ли? – захлопала ресницами Женя.

– Воровка, раба, – обернувшись, как ни в чем не бывало пояснил Стемид. – Хозяева за татьбу на правежь выдали. Теперь насмерть забьют.

– Как – насмерть?

– А вот так! Воровать-то – последнее дело.

Глава 3. Май – июнь. Ладога – Новгород. Второе потрясение Женьки

До глубины души потрясенная увиденным, Женька и не заметила, как вся процессия вышла на окраину города и, миновав поспешно отворенные стражей ворота, оказалась за крепостной стеной, в предградье. Там уже не было прямых улиц – строились как хотели, закоулками, россыпью самых убогих хижин. Кругом была несусветная грязь, лужи, даже на лошади не проехать, пробраться можно было только пешком, осторожно ступая по брошенным в грязищу камням и плашкам.

Большую, крытую соломою хижину, к которой свернул Стемид, окружал высокий плетень, удерживающие ворота колья были увенчаны скалящимися человеческими черепами, такие же мертвые головы украшали и концы поддерживающих крышу лаг, так называемые «курицы». Вся эта мертвечина неожиданно вызвала у Женьки улыбку – больно уж похоже на избушку Бабы-яги из старых детских фильмов. Носильщик же и сопровождавшие процессию воины, наоборот, взирали вокруг с явным страхом и что-то про себя шептали – видно, молились. Правда, почему-то не крестились, нет… ах, ну да – они же язычников изображают, не христиан.

– Урмана! – потоптавшись у невысокого крыльца, негромко позвал Стемид. – Я привел.

Изнутри что-то пробормотали, Летякина точно не разобрала – что: то ли входи, то ли вводи.

– Вылазь, – обернувшись к носилкам, варяг махнул рукой. – Приехали. В дом заходи да не забудь поклониться хозяйке.

Висевшая на ременных петлях узкая дверь отворилась беззвучно, изнутри пахнуло каким-то пряным запахом, настолько резким, что Женька невольно закашлялась. И хорошо, что закашлялась – не расхохоталась, смех-то распирал девчонку уже с первых минут.

Баба-яга! Ну, точно! Худющая седая старуха со сморщенным желтым лицом и большим – крючком – носом словно сошла с картинок, коими ушлые художники иллюстрируют книжки ужасов для малышей, типа «Ивана Царевича», «Жихарки» и прочих, памятных Летякиной еще с раннего детства. Именно в таком вот карикатурном виде ужасную Бабу-ягу и изображали: худая, крючконосая, с темными, глубоко посаженными глазами и костлявыми руками-лапами, только что без когтей.

– Ну, заходи, дева, – прищурившись, проскрипела старуха. – Ты же, Стемиде, со людищи своим подожди здесь, во дворе.

– Мы можем и в другом месте подождать. – Стемид поспешно отошел к воинам. – Где-нибудь рядом, на бережку.

– Ваше дело, – равнодушно бросила «Баба-яга». – Даже лучше – мешать не будете. Как все сделаю – кликну.

Сказав так, она перевела взгляд на Женьку и, осклабившись, поманила девчонку пальцами:

– Иди ж!

– Темновато тут, – едва не ударившись лбом о низкую притолочину, Тяка невольно поклонилась и, не выдержав, засмеялась. – Здравствуй, бабушка Яга! Не ешь меня, я тебе пригожуся.

– С чего ты взяла, что я тебя есть буду? – удивленно прошипела хозяйка избы. – И не пригодишься ты мне ничем, девка, – увезут, уедешь. На сундук, вон, присядь.

Посреди горницы, напротив узенького оконца, стоял большой сундук, окованный узкими железными полосками; по бокам тянулись лавки, а все стены были увешаны коровьими черепами, какими-то костяшками и пучками сушеных трав. В углу жарко пылал очаг, над которым в большом котле булькало какое-то варево – от варева-то и пахло…

– Одежку мужеску сыми!

– Ну уж нет! – Женька резко дернулась. – С чего тут я голой-то сидеть буду? Иль и впрямь есть меня собралась, бабушка Яга? Так я невкусная.

– Да не буду я тебя есть, сколько раз говорить-то?! – «Баба-яга» обиженно поджала тонкие пересохшие губы и недобро прищурилась. – Смотрю, девка, нет в тебе ни уваженья, ни страха. Непонятно сие.

– А чего мне тебя бояться-то? – усмехнулась пленница. – Ты что, бабушка, страшная? Так не страшней Фредди Крюгера, особо-то себе не льсти. Черепа эти дурацкие, травки… как в мультике все. Ну, что смотришь-то? Говори, чего от меня надобно?

Образ выставленной «на правеж» девушки колоритная ведьма перебила почти напрочь, правда, неприятный осадок от увиденного на рынке у Женьки все же оставался. И над этим она еще толком не думала.

– Ой, не спеши, дева. – Старуха махнула рукой. – Узнаешь все, узнаешь. Одежку, сказала, сыми! Аль мне слуг кликнуть?

– Да ладно, сниму, коли просишь.

Тяка покусала губы. Старая вполне могла кого-то позвать, да хоть того же Стемида со своими придурками. Так уж лучше самой, чтоб дураков не тешить. Что там в карманах-то? Зажигалка… сигареты… пригодятся, пусть тут, на сундуке, полежат.

– Ну? – Скинув кеды, свитер и джинсы, девушка протянула их бабке. – Куда положить-то?

– Сюда давай.

Старуха взяла двумя пальцами джинсы, скорчив при этом такую гримасу, будто бы схватила змею. Взяла, повернулась к очагу…

– Эй, эй! – дернулась Женька. – Ты что творишь-то, эй!

Поздно! Баба-яга резко швырнула джинсы в огонь, что-то про себя приговаривая… туда же полетели свитер и кеды…

– Ну, ты даешь, старая! – всерьез рассердилась пленница. – И что мне теперь, голой ходить, что ли?

– Сядь! – обернувшись, старуха злобно сверкнула глазами и махнула рукой…

От этого жеста Женьку отбросило на сундук… прямо швырнуло! Д-а-а… если каждый раз так – вся попа в синяках будет.

– Ох, дщерь, – склонившись над девушкой, ведьма сухо поджала губы. – Снова молвлю: не вижу в тебе ни страха, ни уважения… одно глумство! Верно, я сразу все про тебя поняла…

– И что же ты поняла, интересно?

– Чужая ты! – сверкнула глазами старуха. – Совсем чужая. Не изгой – хуже. Из далекого далека явилась. Нет у тебя здесь никого. Пришла ниоткуда, уйдешь в никуда.

– Ой, ой, как интересно!

– Не глумись! – Баба-яга стукнула Женьку по лбу, вроде бы и не сильно, но голова загудела, будто котел, а руки и язык вдруг сделались ватными. – И слушай меня, коли еще хоть маленько пожить хочешь. В глаза мне посмотри… так… теперь на-ко, выпей…

Повернувшись к очагу, ведьма зачерпнула варево большим корцом и поднесла к Женькиному рту.

Девчонка дернулась:

– Горячо же!

– Пей, говорю!

И снова ожгла взглядом, и Женька покорно сделала долгий глоток… Не таким уж и гнусным оказалось варево, даже, скорее, приятным – по вкусу чем-то напоминало глинтвейн.

– Все-то не пей, эй! – поспешно отбирая корец, спохватилась старуха. – Смотрю, жадна ты, девка. Ладно… слушай теперь…

Неожиданно подскочив, едва не ударившись головой о потолочную балку, «Баба-яга» сплюнула на три стороны и густым пропитым басом запела, точнее, заговорила речитативом, как в рэпе:

– Не огонь горит, не смола кипит, а горит-кипит ретиво сердце… Конь-огонь, норны песни пой, клад зверей морей, злей и злей… Дева сердце раскинь, отвори… Отвори!!!

От этих дурацких слов – а скорей, от выпитого «глинтвейна» – у Женьки в голове замутилось, захорошело, как бывает уж ближе к концу хорошей пьянки, когда уже не хочется болтать о чем ни попадя, а хочется – петь… ну, или закрутить хорошо с парнями.

Глуповатая, не от мира сего, улыба искривила девичьи уста, перед глазами поплыл светящийся зеленоватый туман…

Привиделись вдруг родной город, река… На плесе – копошились туристы! Свои! Мальчики-девочки – руководство, опять же. Байды собрали уже, грузились. Женьку, между прочим, в этот поход тоже звали – однако, увы, работа, ларек этот долбаный. А так бы, конечно, здорово – по хорошей-то воде, на скорости, чтоб холодные брызги в лицо – ухх!!! – а потом костерок, песни…

Туристы заметили ее еще издалека. Тренер, Павел Иваныч Можников, не старый еще мужик с вечно всклокоченной бородою, чем-то похожий на шкипера пиратского судна, опустив байду в воду, выпрямился, взглянул на подбежавшую девчонку:

– М-да-а… какие люди!

Женька со всеми обнялась, перецеловалась.

Пал-Иваныч, пригладив ладонью бороду, поглядел хитро:

– А мы на Ванч-озеро, в твои места, решили.

– Мои места на Выди, Пал-Ваныч. В верховьях самых, где леса. У меня там бабушка… когда-то жила, царствие ей небесное.

Пал-Ваныч – да все! – звали Тяку с собой. Кто-то даже бросил, смеясь – мол, схватить ее, да в лодку… Потом сама спасибо скажет. Шутили.

Женька бы с удовольствием. Однако ж дела, обстоятельства.

Простившись, туристы отплыли. Вскипела под веслами река. Дул легкий ветер, и смех байдарочников разносился вокруг далеко, весело и звонко. Минут десять стояла Тяка на плесе, смотрела, пока байдарки не скрылись за излучиной, потом вздохнула, шмыгнула носом, прошептала, сама себя утешая:

– Ладно. Ничего. В августе обязательно выберусь. Обязательно!

Над пилорамой, что располагалась почти сразу за плесом, поднимался густой черный дым…

А потом пропало все.

– Эй, эй, очи-то отвори, дева!

Женька пришла в себя оттого, что склонившаяся над ней старуха брызгала ей на лицо холодной водою.

– Скажи, кто ты?

– Я… Малинда, дочь князя весянского, матушка моя… сестры… братья…

Тяка произнесла это таким голосом, каким говорил мудрый учитель джедаев Йода из бессмертной саги «Звездные войны». И так же смешно переставляла слова…

– А ты, бабуля, будешь кто такая, да?

– Я Урмана, чаровница, а многие зовут – ведьмой.

– Ведьма… не Баба-яга?

– Снова ты меня с кем-то путаешь! Говорю же – Урмана я. А ты, верно – Малинда, князя весянского Таумярга дочка. Вставай-ко… оденься… вот…

Пошатываясь, словно пьяная, Женька покорно натянула на себя длинную, ниже колен, льняную рубашку, а сверху – еще длиннее – платье из тонкой шерсти, очень красивое, синее, с золотистою вышивкой по вороту, рукавам и подолу.

– Вот те пояс…

Поясок тоже оказался красивым – из настоящей тонко выделанной кожи с блестящими желтыми бляшками.

– Постолы вот… обуйся. И вещи свои забери… я вот связала их в узелок.

Смешная какая обувь… то ли полусапожки, то ли сандалии. Кожаные, с ремешками… А впору! Как раз по ноге.

– Браслеты теперь… кольца… серьги… все золото, с бирюзой – очам твоим цвет. Ах, волосы-то, жаль, коротковаты, косу не заплесть… придется ремешком подвязать… вот тако. Теперь глянься-ко!

Взяв деву за руку, Урмана подвела ее к висевшему на стене отполированному медному листу – вещи цены немалой!

– Посейчас, лучинку вожгу… Славная у меня лучинка, из мореной березы, яркая… А ну-кось… вот!

В медном «зеркале» отразилась изысканно-томная царевна из волшебных сказок – синеглазая, с темными локонами, перехваченными тоненьким золоченым ремешком, и красивая до невозможности, прямо не оторвать глаз!

– Ну? – тихо поинтересовалась ведьма. – Чай, сама-то себе глянешься? Ай, вижу, не отошла еще. Ладно, на сундучке пока посиди.

Старуха вышла во двор, ухмыльнулась, сунула два пальца в рот и залихватски свистнула, так, что по всей округе враз залаяли собаки, а сидевшие на росшей невдалеке осине вороны взлетели, каркая и недовольно хлопая крыльями.

– Ну, что, бабушка Урмана? – опасливо заглянул во двор Стемид. – Сладила?

– Забирайте вашу княжну!

– Вот и славно. – Варяг живо пригнал во двор носильщиков с паланкином.

Пряча довольную усмешку, Урмана вывела из избы Женьку… впрочем, нет, не Женьку – истинную княжну, надменную красавицу с васильковым взором!

– Вижу, платье-то впору пришлось. – Стемид шмыгнул носом и, глянув на Женьку, стеснительно произнес: – Ну, ты это, садись… госпожа.

Красавица не слышала его слов – уставилась в одну точку.

– Чего это с ней, Урмана? Так и будет?

– Отойдет, – спокойно заверила колдунья. – Однако Довмыслу-воеводе скажи – пущай еще пару дюжин монет золотых ромейских прибавит.

– Солидов? – Молодой варяг не отрывал восхищенного взора от Женьки. Впрочем, как и все.

– Солидов, солидов, – покивала Урмана. – Умаялась чаровать! Зато и вышло все как надо. Нечего вам иную искати.

– Это славно… славно, что нечего… эта-то – чудо, как хороша! Ох, Урмана, недаром народ на тебя жалуется – мол, то град накличешь, то дождь на неделю.

– Пустые глупые люди. Сами не знают, что говорят. Так про монеты-то ромейские не забудь, напомни.

– Скажу.

– Так езжайте уже, чего толпитесь?

– Погоди, бабка! – повернулся один из воинов. – Дай насмотреться – когда еще такую красоту увидим!

Женька равнодушно уселась в носилки. Кругом все было словно в тумане – какая-то ухмыляющаяся старуха, воины в кольчугах и шлемах… крепостные ворота… заборы и частоколы вокруг…

Вечерело. На опустевшей рыночной площади, у столба, бездомные псы рвали на куски мертвое тело. Девичье.

Стемид пригладил бородку:

– Воровка-то отмучилась, видать. На том свете не будет страдать, да поможет ей Фрейя. Все же страшную смерть приняла, не в постели померла.

Пожалел!

Женька вздрогнула, вспомнила – эти кровавые куски – это ж та же самая дева, воровка, раба, которая… которую…

Да уж, выходит, взаправду все… Средневековье!!! Однако что же делать-то?

На дворе усадьбы Женьку встречал Довмысл. Спрятав длинные руки за спину и выпятив вперед живот, он стоял напротив распахнувшихся ворот, прищурив глаза и ухмыляясь. Однако при виде выбравшейся из паланкина красавицы глумливая улыбка его ту же сошла с лица.

– О, боги! Сварог и Сварожичи, внуки Стрибожьи! Это… она?

– Она, она, дядько Довмысл. – Стемид распрямил плечи с таким гордым видом, будто это именно он, и никто другой, приложил руку к чудесному преображению похожей на отрока чернавки в этакую красу деву, истинную княжну, обликом схожею с солнцем!

– Малинда, – глядя девчонке в глаза, тихо протянул воевода. – Сейчас немного отдохни, дева, да поедем к Хакону-ярлу на пир.

– А кто это – Хакон-ярл? – лениво поинтересовалась красавица.

– Наместник ладожский. Должна бы знати.

– Должна, да не обязана, – огрызнулась Женька, но тут же взяла себя в руки… вернее, кто-то ее взял… заговоры Урманы – вот кто!

– Навестим Хакона-ярла, что ж. Он сам звал, или мы напрашиваемся?

– Сам, – поспешно – и куда только прежнее-то презрение делось? – кивнул Довмысл.

– Тогда можно, тогда пойдем, – оглянувшись с крыльца, дева махнула рукой. – Мальца вашего, Гречку, пришлите. Пусть кваску принесет.

– Очам своим не верю! – проводив красавицу взглядом, доверительно бросил Стемиду Довмысл. – Была… не знамо кто, а стала… Истинная княжна! Ужо, будет доволен Святослав-князь и наградит нас с тобою щедро! Этакая-то дщерь – сам бы женился.

– И я б! – Молодой варяг охотно поддакнул старому воеводе.

Тот ухмыльнулся:

– Ох, Урмана, ох, волхвица – не подвела! На словах что сказала?

– Сказала – нечего другую искать.

– Так и не будем.

– Еще монет ромейских просила подбавить, солидов.

– Ах, Урмана, Урмана, – покачал головой Довмысл. – Хвалится, что боги ей все дают, а от солидов не отказывается. Верно, на тот свет хочет с собой забрати. А сработала славно! Вона какая дева-то стала. И тако понятно всем – княжна, не кто-нить. А что ране ее в портках видали, так то и ясно – тонула, одежку скинула, а уж потом одели во что было, так?

– Так, дядько Довмысле, так.

– Ну, идем, Стемиде. Я чаю, и мы отдохнем чуть.

Дверь в горнице теперь уже никто не запирал, но двух воинов в кольчугах и с короткими копьями для охраны приставили, те гордо стояли у крыльца, никого, кроме младого отрока Гречки с большим глиняным кувшином, к деве весянской не пропуская. Да никто и не рвался – попробовали бы! – а вот поодаль толпились, вдруг да выйдет на крыльцо красавица – хоть одним глазком поглядеть. Все Гречке завидовали – тот-то прямо в горницу забежал…

Да там и споткнулся, едва кувшин не уронил, хорошо, Женька с лавки рванулась, подхватила:

– Ты чего, чудо, падаешь-то? Забегался? Ноги не держат.

Дрожа, паренек повалился навзничь:

– Не вели казнити, госпожа моя, за вольности, за язык глупый, невежный.

– Ну, вставай уже! – улыбнулась Женька. – Кваску попьем, побазарим. Что с тобой сделалось-то? Ведь так хорошо песни пели.

– Госпожа… – Отрок медленно поднялся на ноги. – Ты точно на меня не сердишься? Зла-обиды не держишь?

– Да не сержусь, сказала! Кстати, зеркало у вас тут есть?

– Есть, как не быти.

– И свечки бы. Что-то темновато тут.

– Посейчас, госпожа, метнусь.

Не успела Женька выпить и кружки, как Гречко вернулся, притащив свечку и большую овальную пластину из светлого полированного металла… неужели серебряная?

– Вот оно, госпожа моя, зеркало! – Парнишка погладил платину ладонью. – Из немецких, Оттона-кесаря, земель! А вот и свечечка – восковая! Я и огниво прихватил – вжечь?

– Пошел ты со своим огнивом! Давай сюда свечу.

Вытащив из узелка зажигалку – Урмана ни одной вещицы не присвоила, даже сигаретку не взяла да втихаря не выкурила – честная! – Женька щелкнула…

Отрок с воплем повалился на пол:

– Чур меня, чур меня! Матушка, не губи!

– Кончита Вурст тебе матушка! – рассердилась Летякина.

Все наложенное на нее ведьмой Урманой наваждение как-то прошло, то ли колдовство оказалось не очень-то сильным, то ли Женька не по зубам пришлась. С удовлетворением отметив сей важный момент, девушка искоса посмотрела на Гречку:

– Да поднимайся уже. Садись. На вот, кваску хлебни… Пей, пей… Напился? Теперь подержи зеркало.

Восковая свеча горела ярко и почти без дыма, Женька подошла к зеркалу, глянула… и довольно улыбнулась.

– А что? Вполне. Я думала, будет хуже. Как платье-то, Греча? Нравится?

– Очень, – смущенно признался отрок. – Ты такая красивая, госпожа, глядеть больно!

Неужели эта красавица, фея с синими глазами – я? – думала Женька. Нет, ну надо же! Платье какое… красивое. Тяжеловатое, правда, но в нем не жарко ничуть. А какой поясок! А браслеты, серьги…

– Гречка… а вот это – золото?

– Чистое золото, госпожа моя. А вот эти камушки – бирюза, а эти – смарагды. За один такой браслетик трех красивых рабынь можно выменять!

– Ишь ты, рабынь ему… меняльщик. Вот что, пацан. – Девушка уселась на лавку и вытянула ноги. – Я с тобой по-серьезному поговорить хочу… согласен?

– Конечно! – сглотнул слюну парень. – Чего б не поговорить? Я, если что, – могила. О том, что услышу, – никому, клянусь Мокошью.

– Хм, Мокошью… Еще «честное пионерское» скажи, чудо. Ну, вот чего я хочу спросить-то…

Не успела Женька спросить. Застучали по крыльцу тяжелые постолы.

– Отдохнула, дева-краса? – заглянул в горницу Стемид. – Едем, носилки ждут. Хакон-ярл тебе рад будет.

Хоромы ладожского наместника находились внутри каменной крепости, но выстроены были из дерева и выглядели куда вальяжнее, нежели усадьба Довмысла. Мощные, в два этажа, хоромы на высоких подклетях, крытые тесом крыши, крутые ступеньки крыльца, сойдя с которого Хакон-ярл встретил невесту своего князя.

– О, поистине, такая краса свойственна только богиням! Как я рад за славного Святослава-конунга!

Наместник произвел на Женьку очень даже неплохое впечатление. Лет сорока, но стройный, подвижный, с небольшой белобрысой бородкою и смешной прической – волосы на висках были заплетены в две косички, бородка же – щегольски расчесана надвое, этакой вилкой. Длинную, с нашитыми шелковыми лентами рубаху ярла покрывал тонкий небесно-голубой плащ, заколотый на правом плече роскошной сверкающей булавкой. Кольца и перстни в избытке, на поясе – кинжал в изукрашенных ножнах. Узкие штаны, кожаные башмаки без обмоток, завязанные на лодыжках и чем-то похожие на обычные мокасины, какие продаются на каждом рынке.

– Вот-вот, сюда, дражайшая дева. – Ярл лично провел Женьку к накрытому для пира столу.

Собравшиеся там люди – «лучшие княжьи мужи», как выразился Хакон, при виде «княжьей невесты» поднялись с лавок и, дружно отвесив поклон, поглядели на своего ярла.

Усадив гостью по левую руку (справа сидела какая-то красивая властная дама, по всей видимости, жена или одна из жен), тот махнул рукой:

– Начинайте! Восславим Одина и богов наших друзей – бо Перуна, Свентовита, Велеса.

– Аой! – подняв кубки, хором гаркнули «мужи».

Поглядев на супругу ярла, Женька тоже подняла поставленный перед нею тяжелый, похоже, что серебряный, сосуд, место которому, верно, лучше б было в музее, нежели здесь, на пиру.

Отпила…

– Ромейское вино! – похвастался Хакон.

– Ну да, ромейское, – гостья усмехнулась. – Небось, купили пару коробок да разлили. А вообще, я в вине как-то не особо.

– Я тоже больше брагу люблю! Кстати, как и моя жена… Вот она – Ингигерда.

– Очень приятно. Же… Малинда.

– Ну… выпьем же за Святослава-конунга, великого викинга, сияющего славой воителя мечей, щедрого на кольца вождя!

– Аой!

Опростав полкубка – неудобно было отказываться, да и пить, честно говоря, хотелось, – Тяка пошарила глазами по столу в поисках закуски. Все гости уже чавкали, таская куски из огромных серебряных тазиков – мясо брали просто руками, а потом разрезали ножом, так же хватали и рыбу, а вот каши, кисели да ушицу хлебали – так же из общих посудин – большими деревянными ложками. У каждого была своя, личная, носилась вместе с мечом и кинжалом на поясе, как инструмент ничуть не менее важный.

Юной леди никто ложку не предложил, как-то не подумали. Да и черт с ней! Не очень-то и хотелось с этими чавкающими чертями из одной кастрюли хлебать! Иное дело – рыбка, Женька с большим удовольствием скушала два куска безумно вкусной, запеченной в сливках и яйце форели, закусила пирогом с ревенем, после чего почувствовала себя настолько сытой, что едва не рыгнула. Рыгать тут, похоже, было принято, как и чавкать, и бросать кости откуда-то взявшимся собакам.