Текст книги "Лоцман. Власть шпаги"

– Ясно все, господине, – шепотом откликнулся Игнатко. – Наших ищем.

– Ага…

– А как найдем?

Никита Петрович хмыкнул в кулак:

– Эко ты нетерпелив, братец! Как найдем, тогда и скажу, что дальше делать.

Солнышко уже взошло за дальним лесом, и первые лучи его золотили вершины елей. Вот-вот – и доберутся уже до околицы, до ручья. Впрочем – уже закукарекали, запели первые петухи. Сначала – несмело – один, потом другой, третий…

– Видать, богатая усадьба, – шепнул себе под нос Игнат. – Петухов много.

– Не о том мыслишь!

Бутурлин хотел уже было дать не в меру разговорившемуся отроку леща, да не успел: где-то совсем рядом послышался вдруг злобный собачий лай! Помещик схватился за шпагу – неужто местные собаки почуяли чужаков?

– Цыть, Таран, цыть, – снаружи послышался голос. Кто-то урезонивал пса.

Никита Петрович приник глазами к щели. Не так и далеко от ручья, посреди окружавшего усадебку частокола, уже открывались ворота, выпуская запряженные волами возы. Выбравшийся за ворота отрок с копной сивых волос урезонивал рвущегося с цепи пса.

– На кого он там лает-то? – смеялись ведущие коней мужики. – Неужто на чужих девок? Так они вроде не в той стороне…

– Не в той, – насторожился Бутурлин. А в какой? Ага, верно, с другой стороны, во-он в тех амбарчиках. В каком-то из них… Может – в пилевне.

– Да это он, верно, на кошку… Цыть, Таранушко, цыть!

– Митько! Ты б воды-то в пилевню отнес…

– Так тиун не велел!

– Хэ! Так мы ему не скажем. Отнеси-отнеси, нешто мы ироды?

Молодой человек усмехнулся. Так и есть – в пилевне! Иначе зачем таскать воду в сарай для сушки и хранения соломы? Солому-то, чай, не мочить, ее сушить надобно. Да и нет еще соломы, разве что – прошлогодняя. Не накосили еще, не время. Вот недельки через две-три…

Прогрохотали возы, зашумели, проехали по броду через ручей, скрылись где-то на опушке. Удаляясь, затихли голоса, да и пес перестал лаять, видать, успокоил его Митька. Ну да, успокоил… Вон, понесся уже с кадкою к ручью, зачерпнул водицы… понес, изгибаясь… тяжела для отрока кадка-то!

– Ты куда, паскудник, воду понес? – откуда ни возьмись, возникла сутулая фигура в длинном черном кафтане, круглой замшевой шапке и с посохом.

– Так это… – Митька не знал, что ответить. Вот и молвил, дурачок, правду! – Так я этим… ну, в пилевню… попить…

– Я вот те дам, попить! Вот те попить, Вот, вот, вот!

Схватив отрока за ухо, сутулый принялся потчевать его посохом по спине. Закричав, Митька выронил кадку – вода разлилась, окатило и сутулого – и тот, еще больше озлясь, принялся бить несчастного отрока с утроенной силой.

– Тако бы вражин мира православного колошматил, – недобро усмехнулся Никита. – Одначе людишки здешние, похоже, на поля подалися… Пора бы и покричать. Давай, Ленька! Селезень ты наш, х-хо!

Осторожно выбравшись из баньки, Ленька спрятался в высокой траве и закричал селезнем, закрякал. Тотчас же со стороны главных ворот прогремели выстрелы! Рванули тишину – будьте нате! Сутулый черт аж посох из рук выронил, да, выпучив глаза, принялся испуганно озираться вокруг:

– Это… что? Это кто это?

– Ворота кто-то бьет! – столь же испуганно пролепетал Митька. – Штурмует.

– Да кому ж тут штурмовать-то?

– Так, может, господине – татары или литва!

– Откуда тут литва, чертушко? – подняв посох, сутулый быстро спровадил Митьку звать помощь. – На поле побежишь, мужиков кликнешь… Да и в церковь забеги, скажи там звонарю… Чтоб – в колокол! Чтоб – набат. Напали ж!

– А кто, кормилец, напал-то?

– А кто надо, тот и напал! Да беги уже!

Убоявшись новой порции ударов, отрок со всех ног понесся прочь, к лесу. За подмогой! Сутулый же с воплями побежал к главным воротам, созывая тех, кто еще оставался в усадьбе.

– А теперь – быстрей! – выхватив шпагу, Бутурлин выскочил наружу и в три прыжка уже оказался на заднем дворе усадьбы.

Вот и пилевня. Обычный дощатый сарай, хлипкий засовец… Отбив засов рукоятью шпаги, Никита Петрович настежь распахнул дверь:

– Олька, Катерина, Костька! Вы тут? Выходите живо.

– Господине! – девчонки поднялись из кучи старой сломы, словно тени с кладбища. В одних рваных рубашонках, избитые, с потухшими глазами… Да уж…

– А Костьки нет, господине… – тихо промолвила кареглазая Олька. – Он убежать восхотел, так Акинфий-тиун самолично его на стрелу взял – я видела.

– Что, убили, что ль? – зло ахнул помещик.

Девчонки обреченно кивнули:

– Убили, так. А тело Акинфий велел собакам бросить. Собаки тут злые. Нас сёдня б затравили бы… или повесили б. Потому как, говорят – тати мы, до чужого добра жадные.

– Ничо! – прижав девушек к себе, Никита Петрович погладил их по головам, успокоил. – Еще поглядим, кто тут тати?! Еще поглядим. Пока же пошли-ка отсель побыстрее.

– Но, господине…

– Говорю же – пошли!

Они ушли почти незамеченными – все же кто-то из челяди спустил с цепи пса. Здоровущий клыкастый зверь вмиг достиг беглецов… и тотчас нарвался на саблю. Мирный и спокойный с виду Игнатко коротко, без замаха, ударил псину под грудь. Намертво. Как и надо.

– Молодец, – обернувшись, бросил помещик.

Отрок покраснел от похвалы, словно сенная девица. Миновав ручей, беглецы бросились через луг к опушке, к орешнику…

А там уже шел самый настоящий бой, правда, пока что – огнестрельный! Перезаряжая короткую пищаль – карабин, «старички» – Ферапонт и Силантий – не забывали и хозяйские пистолеты. Дым от пороха поднимался к небу густыми грязно-бело-зелеными клубами… и в этих клубах Семка с ослопом в руках подобрался к самым воротам, да ка-ак вдарил!

Пара досок поддалась, проломилась… Воротная башенка, вздрогнув, окуталась дымом – вражины пальнули из пушки! Пущенное ядро пронеслось над головам штурмующих, не причинив никакого вреда, и плюхнулось в малиновые заросли.

– Однако же – варвары! Дайте-ка мне карабин… Девки, Акинфий-тиун – такой сутулый, с посохом и в черном?

– Да, так. С посохом. А уж злющий… Не человек – диавол!

– Ага…

Ползком подобравшись почти к самым воротам, Никита дождался, когда пороховой дым несколько рассеялся и, углядев на воротах сутулую фигуру, пальнул… Судя по крикам – попал, а вот насмерть или так, ранил, было не ясно. Да и черт с ним, с сутулым!

– Заря-жай! – убравшись обратно к опушке, азартно распорядился Бутурлин. – Целься!

Да уж, да уж… можно подумать, было из чего целиться! Кургузый карабин-аркебуз да два пистолета – из такого орудия только шагов на полсотни бить, да и то – в белый свет как в копеечку.

На этот раз Никита Петрович взял себе пистолет, карабин же отдал Леньке. Усмехнулся, целясь в бегавших в надвратной башенке людишек…

– Пли!

Три выстрела ударили разом. Не сказать, чтоб громыхнули, так… словно простыня сырая на морозе треснула. Однако же хомякинские убоялись – головы попрятали тут же.

– Так вам! – недобро засмеялся помещик. – Ужо… Заря-жай!

– Господине… – запыхавшись, прибежал оставленный на дозоре Игнатко.

Обернувшись, Никита Петрович ожег отрока взглядом:

– Ты почто тут? За девами кто присматривать будет?

– Так я это, доложить, – подросток испуганно захлопал ресницами.

– Ну, так докладывай, не жуй сопли! – нетерпеливо бросил лоцман. – Случилось что?

– Случилось, господине. За ручьем, на дороге пыль клубом поднялась. Не иначе – супостатам здешним подмога!

– Это плохо, что подмога, – Бутурлин задумчиво посмотрел вдаль и, загнав шомполом пулю в короткий пистолетный ствол, уточнил: – И далеко ль?

– Версты четыре… пять…

– Тогда уходим… – усмехаясь, помещик поднял пистоль. – Та-ак! Целься… Вот им на прощанье… Огонь!

Снова три ствола бабахнули разом. Пули горохом рассыпались по воротам. Одна – даже проломила доску! Это – явно из карабина, ага.

– Уходим, – пролетела весть.

Все быстро собрались, подхватили оружие, побежали кустами к лесу, к коням… Палило за соснами солнце, жарило, отражаясь в реке и синих лесных озерах. Сильно пахло можжевельником и разогретой сосновой смолою. Где-то стучал дятел, куковала недалече кукушка, а высоко-высоко в блекло-голубом небе парил коршун.

Измученных девчонок – Ольку и Катерину – посадили на коней, к мужикам. Понеслись наметом по лесной дорожке, так, что никакому ворогу уже не догнать. Те же, кто остался пеш, пошли напрямки, по зимнику. Пешему-то там можно было пройти. Ежели ходы по болотам знать, гати. Ловкий рыжий Ленька, указывая дорогу, уверенно шагал впереди. За ним поспешал вечно стеснительный Игнатко, замыкал же процессию плечистый увалень-оглоедушко Семен со здоровенным ослопом на плече.

На родную усадьбу вернулись быстро, и Бутурлин приказал не запирать ворота, оставить все, как есть. На лугу, рядом с частоколом, мирно паслось стадо. Рядом, за золотистой липовой рощицей, мужики уже начинали пахать. Май-чаровник пролетит – разогреется быстро, скоро и сеять.

Все кругом казалось этакой пасторалью, волшебной и мирной, однако же… Однако же уже залегли по краям поля, в пожне, все те же стрелки – боевые холопы. Примостили пистоли, карабин… Приготовили луки да стрелы. Коль сунутся вражины – получат тут же! Не заметят, откуда и прилетит.

– Не-ет, не сунутся, – усевшись на крыльцо, усмехнулся Никита Петрович. – Верно, ведь не ведают, что это мы их изобидели. Думаю, вряд ли кого рассмотрели. Хотя… может, и узнали кого.

Юная ключница Серафима повела плечом:

– А девы-то, получается, сбегли! Коль вы тут якобы ни при чем.

– Вот-то то и оно, что сбегли! – хохотнул молодой человек. – Сами по себе. Видят – суматоха кругом, вот и сбегли. А чего им, смертушки сидеть-дожидаться? Чай, не дуры ведь.

– Не дуры, – девушка с сомнением покачала головой – Так и хомякинские тоже не дурни. Верно, смекнули уже, откуда ветер дует.

– Хэк! – хлопнул в ладоши барин. – Одно дело смекать да догадываться, а другое – наверняка знать. Что они нам сказать могут? Мне, дворянину-помещику! Какой-то там поганый холопишка-тиун! Да пущай только посмеет, враз на клинок насажу.

Буйный нрав своего соседа хомякинские людишки знали неплохо, а потому предъявлять претензий не явились, хоть и прождали их почти до самого вечера да все в нервности, все в напряге. Не-ет, не приперлись! Не решились или, скорее, отложили претензии на потом. До приезда хозяина, новгородского боярина Анкудея Ивановича Хомякина.

– Хомякин это так не оставит, – уже вечером, явившись с докладом обо всех делах, посетовала ключница. – Ты, Никита Петрович, и сам говаривал, что дьяки Поместного приказа у Анкудея куплены! Все по его слову будет.

– А пусть жалится! – глянув на накрытый челядинками стол, Бутурлин радостно потер руки. – А мы пока поедим. И выпьем! Покличь-ка Леньку… Пущай водку тащит, ага… Выпьешь со мной, Серафима?

– А чтоб и не выпить, господин? – хитровато прищурилась девушка. – Можно и выпить. Тем более дело такое сладили – девок от смерти страшенной спасли!

Никита Петрович перекрестился на висевший в углу образ Пресвятой Богородицы и тяжко вздохнул:

– Жаль, не спасли от позора.

– Что в толоки взяли? Снасильничали… – сверкнула глазищами ключница. – Эко дело! Я им так и сказала, дурехам. Замуж их и такими возьмут, лишь бы деток рожали. Вроде посейчас успокоились. Да и матушки у обеих… Некогда грустить да печалиться, чай, скоро страда.

Бутурлин хохотнул:

– Вот тут ты права, дева… Ленька, да где ты там?

– Я, господине, сама схожу, – одернув сарафан, улыбнулась дева. – Коли я уж теперь за всех… за все хозяйство. Заодно капусты принесу с погреба.

– Капуста – это хорошо! – помещик радостно потер руки и облизнулся. Правда и есть – оголодал, с утра и маковой росинки во рту не было.

Поклонилась ключница, повернулась – ушла. Ах дева, дева, краса! Очи голубые, толстая коса, грудь упругая – все при всем. Еще и умна не по годам! И как же Никита Петрович раньше-то такую красотулю-разумницу не замечал? Так потому и не замечал, что мала была. А нынче вот, выросла.

Окромя капусты, нашлась на усадьбе и репа, и каша с маслицем, и холодненькое молочко! А еще – уха налимья и уха из белорыбицы, калачи, каравай, да еще и рыбник. Можно было б и студень говяжий, однако ж нынче пятница – хоть малый, да пост.

– Ну, милая… будем! – усадив Серафиму за стол, Бутурлин самолично разлил водку по стеклянным шведским стаканчикам.

– Будем! – лукаво сверкнули глаза, дернулись ресницы пушистые.

Чокнулись. Выпили. Ах!

Лоцман потянулся к капусте, взял соленый кочан, разрубил пополам ножичком. Потянул половинку сотрапезнице-красотуле:

– Грызи!

В те времена принято так было, чтобы продукты при приготовлении не разрезать – сие казалось кощунством. Оттого-то и колбасы своей, российской, не было – а была польская, краковская. Капусту же солили вот так, целиком, кочанами, так же и грибы – даже большие не резали.

– Умм! – поддев пальцами моченый рыжик, Никита закусил очередную стопку. – Кушай, Серафимушка, рыбник – вкусно.

– Знаю, что вкусно. Чай, сама и пекла.

Рыбу тоже не резали, лишь потрошили да запекали в тесте с луком. С чешуей запекали, с костями – потом ели, разделывали, хрустящей корочкой заедали. Вкусно!

Бутурлин ел – нахваливал:

– Ах, и хороша рыбица! Да-а… Хорошо, рыба есть. Не тетеревов да зайцев вкушаем.

– Тьфу ты! – услышав такое, ключница едва не подавилась костью. Еще бы! Тетерева да зайцы (а еще – петухи) считались пищей нечистой, православному христьянину ну никак не пригодной.

– Хороший ты человек, Никита Петрович, – после третьего стакашка умильно призналась Серафима. – Нет, правда, хороший! К нам, холопям твоим, подобру относишься. Не как некоторые, почем зря не тиранишь. Про девок да отроков вот узнал – и самолично выручать отправился! Не-е… не кажный тако, не кажный…

– Да ладно тебе, – хоть и засмеялся Бутурлин, однако, чего скрывать, слова ключницы пришлись ему по сердцу. Очень даже пришлись.

– Ну, за здоровье!

– Ага.

Выпили. Посидели. Есть-то уже и не хотелось уже – насытились. Серафима на лавке совсем уже близехонько к своему господину приблизилась, так, что очередную стопку закусил Никита Петрович сахарными девичьими устами. Да еще как закусил – не оторваться!

Серафима и рада была, зарделась вся, засверкала очами, да встав, нетерпеливо сбросила с себя сарафан и – тут же – рубаху. Распустив золотую косу, улеглась на широкую лавку, покрытую старою медвежьею шкурой. Растянулась, бесстыдно голая, наглая, зовущая…

Да и звать-то особо не надо было! Только лишь намекнуть… Сглотнув слюну, Никита Петрович провел ладонью по голому животику ключницы, пощекотал пупок, поласкал и грудь… и лоно… Долго так, приятственно.

Закатила Серафима глаза, тяжело задышала, дернулась, губу пухлую закусила… Тут и Никита, не в силах больше терпеть, быстренько скинул одежку, навалился, сжал девичьи бедра, накрыл поцелуем соски… трепетные, твердеющие, манящие… Заскрипела лавка. Застонала красавица… все громче и громче… а-ах!

Опосля полюбовнички перебрались в опочивальню. Как раз стемнело уже… а вражины так и не явились. Испугались, ага…

Прижалась Серафима к широкой мужской груди, прильнула всем своим телом, томным, жарким от плотской любви. Никита погладил девчонку по спинке, шейку пощекотал:

– Красива ты, Сима, ага.

– Знаю, что красива… – Дернулись, затрепетали ресницы. Отразилась в очах выглянувшая за окошком луна.

– Так, господине, с рядком-то торговым поможешь? Замуж за Федора Хромого отдашь?

– Отдам, помогу, – заверил Бутурлин. Улыбнулся и тут же вздохнул, представив на месте ключницы истинную свою пассию – Аннушку. Вот лежала бы и она так же – трепетная, нагая, смотрела бы томным взглядом, стонала бы… Эх! Увез, увез Аннушку поганый лиходей Майнинг, купивший титул паук, купчишка из Риги.

Ах, Аннушка, Аннушка… Серафима – что? Холопка, раба – какая уж тут любовь, так, влечение. Любовь – Анна Шнайдер, это Никита чувствовал, и больше всего на свете хотел отыскать Аннушку и вернуть. Ничего… вот сейчас навигация начнется – в Ниен, а там… Ага, а там – что? Лоцман Никита Бутурлин, дворянин-однодворец тихвинский по всем документам – повешен! И тут вот он вдруг заявится – здрасьте вам! Висельник.

Хотя, может быть, никто уже и не вспомнит… да и кому вспоминать-то, коли самый главный враг-недоброжелатель Никиты – в Риге? Тем более капитан Йохан Фельтског, дружбан, уж всяко помощь окажет. Медь-то он должен сбагрить! Что-то не торопится, ага… Хотя, может, по всему тихвинского посаду уже обыскались Никиту-лоцмана? В Тихвин, в Тихвин надо, а не здесь сидеть сиднем, в зеленом вине грусть-тоску топить. Этак и спиться недолго! И так вон батюшкину шубу пропил – стыдоба! В путь, в путь – пора уже. Навигация открылась, дня три-пять-неделя – и пойдут шведские гости-купцы. И медь. Контрабандой.

– Давай, Серафима, на ход ноги, – долив оставшуюся водку, Никита Петрович принес стаканы в постель. – Пей, Серафимушка! Пей. Нам ли в печали быть?

– И то правда, господине, – принимая стакан, покивала девица. – Чего нам печалиться-то? Пусть лучше враги печалятся, а не мы.

– Вот, верно сказала! – Бутурлин одобрительно хмыкнул и поднял стакан. – За это и выпьем… Оп…

Выпил помещик. Крякнул да закусил… вновь сладкими губками ключницы. Ну, не в горницу же за пирогами бежать? Лень ведь. Особенно ежели рядом такая вот… лежит, ноги вытянув, глазищами сверкает…

В Тихвин тронулись через пару дней. Сам хозяин, Никита Петрович, и с ним двое слуг, Ленька с Игнаткою. Так, на первое время – пока на посаде пожить да подходящее судно дождаться. Пока сговоришься со шкипером, пока то да се… Ваньку Карася нехудо бы сыскать, покалякать.

Двое слуг, холопов – в самый раз. Больше – на прокорм денег не напасешься, меньше – невместно. Скажут, что это за помещик такой? Не помещик, а какой-то шпынь ненадобный, нищеброд-шильник. По правде-то говоря, так оно и есть… но зачем же на людях бедность свою показывать?

Оделся молодой человек соответственно. Поверх льняной летней рубахи коричневый, крашенный луковой шелухою, зипун, а поверх зипуна – богатая лазоревая чюга – кафтанец для верховой езды и путешествий, с широкими рукавами по локоть. Серебряные пуговицы, серебристая же канитель по оборкам – пущай и не в золоте, а выглядел Никита Петрович вполне достойно, как помещику и приличествовало. Волосы расчесал, бородку пригладил, на голову летнюю суконную шапку нацепил – колпак с отворотами, тоже лазоревый, в цвет чюги. Молодец – хоть куда! Правда, шпага с таким кафтанцем не смотрелась, пришлось прицепить сабельку… А шпагу – в переметную суму, туда же, куда и камзол немецкий, и широкие штаны с чулками.

Под стать хозяину выглядели и слуги. Правда, одеты, конечно, попроще – рубахи да зипуны, однако чистое все, да кушаки узорчатые, да все в сапогах, не в лаптях, не босые. У каждого за поясом – кинжал, а в голенищах – нож засапожный. Это не считая карабина да пистолетов. Оружие-то не для красы – для дела. В лесах окрестных всегда лиходеев хватало. Шалили, нападали на путников да на торговые караваны. На вооруженного же господина с такими же оружными слугами напали бы вряд ли – больше потеряешь, чем поимеешь.

Ехали одвуконь. На одном – белом жеребчике по кличке Ветер – важно восседал сам господин, на другом – на шустрой кобылке Жельке – скакали по очереди слуги. Сначала – Ленька, потом – Игнатко, так вот весь путь и менялись.

Со всех сторон тянулись непроходимые леса и болота, частенько приходилось переправляться через многочисленные реки и ручьи. Кузьминский тракт, по которому ехали путники, летом был почти непроезжаем для тяжелых возов, потому местные людишки круглый год использовали сани-волокуши. Просто привязывали к лошади две жердины, да так и тащились – тут и по болотам можно, и вброд.

За день до посада не добрались, заночевали у Сарожи. Так называлось селение, где кузнецы-артельщики выплавляли из болотной руды крицы да перековывали в уклад. Название было не русское, вепсское – потомки древней веси до сих пор жили в здешних лесах.

С артельщиками путники и поужинали, да, помолясь, улеглись спать здесь же, у костра на травке, благо ночи стояли сухие, теплые.

На следующий день в путь выступили рано, еще засветло. Ехали быстро, почти не отдыхая, и уже к обеду замаячили впереди луковичные купола Успенского собора, выстроенного новгородским зодчим Федором Сырковым по приказу батюшки-царя Василия Ивановича специально для пребывания чудотворной иконы – Богоматери Одигитрии Тихвинской, хранительницы всех северных русских земель.

К собору и повернули, поехали по широкому многолюдному тракту – к монастырю шли и пешие паломники, и конные, и еще катили запряженные крепкими лошадьми возы со всякой снедью. Справа виднелась колокольня женской Введенской обители, там уже благовестили к обедне.

Переправившись через Тихвинку по деревянному мосту, Бутурлин и его слуги остановились перед вратами Большого Богородично-Успенского монастыря, верховного сюзерена тихвинского посада и всех окрестных земель. Сняв шапки, молча перекрестились, да, привязав лошадей у коновязи, подались вместе с паломниками к собору, где, отстояв службу, приложились к чудотворной иконе, испросив у Одигитрии счастья и успехов во всех делах.

Пасха нынче выдалась поздняя, недавно совсем отпраздновали, и многочисленные гости разъехаться еще не успели, а потому Бутурлин в монастырские гостиницы даже не заглянул, проехал мимо. Не остановился и на Торговой площади, у постоялых дворов, лишь перекрестился на две деревянные, стоявшие почти что друг против друга, церкви: шатровую – Спасо-Преображенскую, и пятиглавую – Святого Никиты епископа. Рядом с церквами, на пересечении Большой Проезжей и Белозерской улиц, высилась деревянная колокольня, к ней с обеих сторон примыкали торговые ряды. Тут же, рядом, на площади располагалась и таможенная изба с городскими весами – важней, там же брали пошлины в пользу монастыря со всякого, привозимого на посад, товара.

Выходило, что именно монастырь-то и собирался обманывать Никита Петрович со своей контрабандной медью, причем Бутурлин, как и все тогдашние люди, считал себя человеком искренне верующим. Что, однако же, его ничуть не смущало – и что с того, что обманывал жадных чернецов? Тихвинцы еще и целые бунты против монастыря устраивали, постоянно жаловались государю на примучивавших их настоятелей, да и вообще, особой богобоязненностью не отличались.

Всего на посаде насчитывалось четырнадцать улиц и больше полтысячи дворов, владельцами коих были зависимые от Большого монастыря торговые, пахотные и промышленные люди. Дома стояли настолько плотно, что у многих не оставалось места для ограды. У богатых купцов – дома большие, покрытые затейливой резьбой, а в окнах – свинцовые переплеты со вставленным в них стеклом! Что ж, стекло в Тихвине – не диво. Как и шведская мебель и картины на стенах.

Проехав по площади мимо торговых рядков и лавок, Никита Петрович и следовавшие за ним слуги, никуда не сворачивая, направились прямо к реке, на длинную Романицкую улицу, где располагался хорошо знакомый Бутурлину постоялый двор, а при нем кабак – кружал. Точнее, все было наоборот – кабак считался главным, а уж постоялый двор – так себе, в дополнение. Паломники подобные заведения не жаловали, так что с ночлегом там не должно было возникнуть никаких проблем.

Так и вышло. Хозяин – крепкорукий бородач лет сорока – встретил гостей с распростертыми объятиями, тем более что он хорошо знал лоцмана, останавливавшегося здесь далеко не впервые.

– Ба! Никита Петрович, батюшко! Тебя ли вижу? Вот уж гость так гость. Проходи, дорогой, не стой… Людишки мои коней-то твоих привяжут.

– И я рад тебе, Афанасий, – обнявшись с хозяином, улыбнулся помещик. – Вижу. Дела неплохо идут? Вон, и возы, и пристройка… Да и забор, вижу, новый поставил.

– От лихих людишек забор, – не забыв пожаловаться на деле, скупо пояснил Афанасий. – Повадились с Романихи на посад, тати поганые! По мелочи чего украдут – то кадку, то чан, то курицу. А все ж – жалко! Мелочь – не мелочь, а все – добро. Не они, шпыни, наживали, не им и красть.

– Так ты, Афанасий, собак заведи.

– Завел уже, – кабатчик кивнул на две дощатые будки у самых ворот. Рядом с будками сидели на цепи здоровенные псы самого недоброго вида. Сидели молча, не рычали, не лаяли… однако угроза от них исходила – будьте-нате.

– Ну у тебя и псинищи, – поежась, похвалил Бутурлин. – И что, все равно крадут?

– Да со всех сторон на двор пробираются… отвлекают собак… Ин ладно, – опомнившись, хозяин махнул рукой. – Проходи, дорогой Никита Петрович. Испей сперва чарочку, а потом велю обед подать. Тебе ведь в покои?

– В покои, – гость озабоченно покивал. – Не в людской же мне… Свободны покои-то?

– Свободны, господине, – красное лицо кабатчика вновь озарилось широкой улыбкой. – Гость один торговый из Вологды вчерась токмо съехал. Так что – живи. О цене сговоримся, дорого не возьму – ты ж меня знаешь.

Покоями хозяин постоялого двора называл летнюю неотапливаемую пристройку, нечто вроде светлицы или сеней с просторным ложем, обеденным столом и лавками, на которых обычно спали слуги. Брал он за нее с кого как… С Бутурлина попросил тридцать копеек в день. Вроде, если со столованием, не очень и дорого, однако примерно столько же зарабатывал в день хороший каменщик или плотник. Для Никиты Петровича, конечно, было дороговато, но куда деваться-то? Не в людской же – с шильниками да шпынями – жить. Помещик он или кто?

Так что расположились в покоях, в общем-то, даже с удобствами, разложив по сундукам вещи из переметных сум. Кафтаны, камзол… шпаги, пистолеты с карабином, порох…

– А пуль-то маловато!

Почесав затылок, Никита Петрович полез в кошель и, выдав пару серебряных монет, отправил Леньку за свинцом, наказав для начала пошататься по кузницам, а, уж коли там ничего не будет, так идти уже и на торг. Бывало, что кузнецы продавали не нужные обрезки, а еще можно было договориться о выплавке пуль подходящего калибра непосредственно в кузнице, за отдельную – не такую уж и большую – плату.

– Серебро береги, – напутствовал парня Бутурлин. – Старайся сторговать на всю деньгу, а то ведь дадут сдачу медяхами – что заведем?

Большая проблема имелась в те времена в государстве российском: серебро – и медь. Серебряные деньги и медные. Правительство царя Алексея Михайловича (точнее, некоторые, особо алчные московские бояре) издало особый указ, приравняв медные деньги к серебряным! То есть, к примеру, жалованье служилым людям – тому же Никите – платили медью, однако те же пять рублей медью это пять копеек серебром! Поди, проживи. А налоги, между прочим, брали серебряхами! Народишко, вестимо, роптал и потихоньку собирал силы для бунта.

– Да, и пульки возьми – для примеру, – вспомнив, Никита Петрович выскочил на крыльцо.

– Взял уже, господине, – обернулся в воротах Ленька. В нарядном зипуне поверх светлой рубахи, в сапогах, при цветном кушаке и шапке, парень явно важничал и сам себе нравился, даже вот, прежде чем пойти, тщательно расчесал мелким гребнем рыжеватые свои патлы. Как бы с девками не загулял! Тогда уж точно ни денег не видать, ни пуль… Может, Игнатку послать? Он помоложе, на девок пока что не падкий. Он-то не падкий… Однако смазлив. А в Тихвине такие девки, что сами на кого хочешь нападут. Одно слово – козы посадские! Не раз уж на них отцу Иосифу жаловались. Вот, в прошлогодье, помнится, заманили на сеновал двух монахов…

Нет, не надо Игнатку. Раз уж Ленька пошел, так пущай. Тем более парень не дурак, уж всяко, дело, как надо, сладит. Но серебро все же поберечь надобно. Очень уж мало их осталось – серебрях-то! Так откуда многу-то взяться, коли жалованье – медью, а налоги да все платежи – серебром! Бутурлин, как дворянин, налоги, конечно, не платил… зато сколько отдавал за патент лоцманский! Между прочим, каждую навигацию. Нынче б тоже не забыть. О-ох, опять траты.

Отправив Леньку, Никита Петрович отправил оставшегося слугу в кабак, за квасом. Игнатко управился быстро, принес корчагу и даже вернул медяки (квас-то стоил, как и пиво – шесть медных копеек ведро).

– А что, нынче кабатчик наш доброхот? – пряча деньги в кошель, усмехнулся лоцман.

Игнатко повел плечом:

– Сказал – за встречу. Подарок!

– Ну, подарок так подарок… Ставь на стол да бери в шкафу кружки.

Намахнув кружечку холодного кваску, Бутурлин удивленно крякнул – квас-то оказался хмельным, а варить такой строго-настрого запрещалось особым уставом. Обыватель должен хмельное в царевых кабаках пить! Там и оставлять все свои денежки.

– Хорош квасок! – оценил Игнатко.

Никита Петрович хмыкнул:

– Ишь ты, понравилось! Вот что… Чем тут пианствовать, так сбегай-ка на пристань, на Тихвинку-реку. По рядкам на торжище пройдись. Погляди, поспрашивай – нет ли купцов из Ниена?

– Погляжу, господине, – поклонясь, холоп одернул рубаху и, подпоясавшись цветным кушаком, со всем проворством бросился исполнять господское поручение.

– От молодец, отроче, – одобрительно покивал Никита. – Всегда бы так.

* * *

Встав у колокольни, что на перекрестье улиц, тиун Акинфий Худяков старательно высматривал своего хозяина. Новгородский боярин Анкудей Иванович Хомякин должен был припожаловать со многочисленной свитою как раз в эти дни – как всегда, навестить дальнюю свою вотчину, глянуть, что там, да как.

Прихватив с собою с полдюжины холопов, управитель встречал боярина, как и положено преданному слуге. Явился загодя, за три дня, – имелись тут, на посаде, у Хомякина небольшие хоромки, там он обычно и останавливался, отдыхал, да заглядывал на молитву в обитель. Молился чудотворной иконе, отцу Иосифу, архимандриту, почтение свое выказывал… А как же! Как же без этого-то? Никак нельзя.

Однако же уж пора бы боярину заявиться. Он завсегда на погосте Липно ночует, перед посадом… а от него до Тихвина не так уж и далеко. Ежели с утра – даже и не очень-то рано – выехать, так уже должны бы и быть.

Выпрямившись, обычно сутулый Акинфий приложил к глазам левую руку – от солнышка, чтоб не слепило. Правую, увы, не мог – супостаты незнаемые из пищали пальнули, хорошо – пуля-то навылет прошла. А рука-то болит, до сих пор тряпицей замотана.

Про супостатов тех тиун, к слову, догадывался – кто б это мог быть. Даже не догадывался – а знал точно, холопи соседушку, Никитку Бутурлин со людищи, чтоб им пусто было, опознали! Вот ведь тати! Проведали, верно, про своих, что Акинфий велел на озерке имать. И правильно велел, неча по чужим озерам шариться да чужую рыбу ловить! Крючки они ставили – ишь ты. Так никакой рыбы не напасешься, ежели каждый начнет. За этими шпынями бутурлинскими – глаз да глаз. Вот, боярину все обсказать, пожалиться – уж он-то найдет на шпыней управу. Хорошо бы, конечно, было б кого-то из бутурлинских схватить да пытать, чтоб в нападении признался да на господина своего показал. Ничего, схватим еще, имаем. Вот можно как раз у озерка еще разок засаду устроить. Или – в малиннике. И тогда уж…