Текст книги "Разбойный приказ"

– Любопытствую, дядько! – широко улыбнулся тот. – Грят, убивство тут было! Введенских служек живота лишили. Так им и надо, введенцам!

Стрелец усмехнулся уже куда более благосклонно, ну как же, введенские бобыли завсегда посадским конкурентами были.

– Не убили, а побили крепко. И не служек, а одного служку, другой страхом отделался.

– Во как! – Пронька покачал головой. – И что ж теперича тем ворам, кто бил, будет? Неужель казнят?

– Не, не казнят. – Стрелец задумчиво поковырял в носу. – Батогом побьют да ноздри вырвать могут – всего-то делов. Правда, если поймают.

– Если поймают? – Пронька почувствовал, как бешено заколотилось сердце. – Так они, что же, сбегли?

– А ты думал! – глухо расхохотался воин. – Станут правеж дожидаться? Жди! Руки в ноги – и бежать. Ищи их, свищи. Хотя далеко не убегут – ужо разошлют по монастырским селам да тоням бирючей. Куда беглецам податься? Придут куда – тут же их и схватят. А схватят обязательно. Тут дело не в том, что служку отоварили, а в том, что от тягла сбегли!

– А ежели они в свейскую землю рванут? – допытывал словоохотливого стрельца Прохор. – Тогда тоже поймают?

– До свейской земли еще добраться надоть! Путь-то неблизок, только богатому человеку под силу. А эти что? – Стрелец с презрением кивнул на избенку. – Голь да шмоль сиволапотная! Не, такие к свеям не побегут.

Озадаченный услышанным, Прошка повернулся и медленно направился обратно. Интересно, куда могли побежать Митька и Василиска? Может быть, во-он в тот дальний лес? Или в ту рощицу? А еще рядом урочище, ручей, болото. Недаром говорят, у беглецов сто дорог. Однако это только до холодов, до первого снега. Да и летом в пути чем-то подкрепляться надо. Ну, рыба, само собой, может, дичь – тетерев там, глухарь. До зимы в лесах продержаться можно – а дальше? Без теплой одежки, без жилья – пропадешь, сгинешь. Хотя, с другой стороны, пустошей сейчас много – такие уж невеселые времена. Отыскать в глухомани избенку, подлатать – провести зиму. Пока кто-нибудь дым не увидит. А потом наведаются пристава: кто вы, отроче, да откуда? А не вы ль служек введенских изобидели и от монастырского тягла бежали? Не вы? Ой ли… А ведь по всем приметам – схожи…

– Не было, говоришь, шомушских? – Хозяин, Платон Акимыч, недоверчиво посмотрел на поникшего головой Проньку. – А может, все ж таки были, да ты проспал? Ух, балбесина!

Отвесив проштрафившемуся молотобойцу увесистый подзатыльник, Платон Акимыч несколько успокоился и задумчиво потеребил бороду:

– Ин ладно, завтра с утреца поедете с Федотом за крицами к Козьме, в Сарожу. Знаешь Козьму-то?

– Знаю, батюшко, – радуясь, что буря миновала, кивнул Прохор. – Чернобородый такой, по осени на усадебку заезжал.

– Вот-вот, к нему и поедете. Купите криц, Козьма-то – по ним мастер, ну и там поспрошаете, буде кто из сарожских уклад предложит, возьмите и уклад – да только глядите, чего брать будете.

– Уж погляжу, Платон Акимыч, не изволь беспокоиться! – Пронька зачем-то перекрестился.

– Зря-то рожу не перекрещивай, – ухмыльнулся хозяин. – С Устином-ковалем да с подмастерьями поедете, да еще дед Федот, о двух возах. Смотрите токмо осторожнее, возы мне не ушатайте.

– Да сладим, батюшко!

– Сладим… – Платон Акимыч заворчал. – Ты уж мне сегодня сладил… Почитай, цельный день шатался незнамо где.

– Так ведь крицы искал…

– Искал он… Я уж без тебя нашел, в Сароже… Постой. – Хозяин вдруг осекся. – А ты у кого про крицы спрашивал?

– Да у многих. – Прошка махнул рукой. – По всему торжищу шлялся. Исподволь этак про шомушских выпытывал, они ж чаплинские, не наши…

Платон Акимыч вдруг упер руки в бока и густо, со смаком захохотал.

– Ой, уморил, – сквозь смех проговорил он. – Не наши, говорит, шомушские. А сарожские-то, что, наши, что ли?

– И правда! – До Проньки наконец дошло, на что посылает его хозяин кузниц. Причем не только его, но и расковочного кузнеца Устина с подмастерьями, и деда Федота… Сарожские-то укладники с кричниками на Синезубовых работали, то ж семейство известное. А вот Козьме, видать, платили не очень, либо подзаработать еще захотелось – видать, утаил крицы-то да решил запродать Узкоглазову, с чем наверняка и прислал своего человечка. И ведь как вовремя! Вот и объяснение тому, что хозяин сегодня не больно-то злился. Однако с Козьмой этим, опасное дело. А ну как прознают Синезубовы? В обитель зачнут жаловаться, судному старцу. А то и проще поступят – не говоря худого слова, пошлют людишек на сарожскую дорожку, а уж там… Мало ли убийств случается в окрестных лесах? Разбойных людей в нынешние времена много.

– Что, страшно? – Посмотрев на Проньку, хозяин вновь хохотнул. – Не боись, вам, главное, туда незаметно доехать. Выйдете засветло, с купцами московскими, типа и вы с ними. Хозяин, мол, Узкоглазов, одну кузню решил продавать, а лишних людишек – вас – в Тойвуйский погост отправил, за кожами.

– А возьмут нас с собой московские?

– Возьмут, – хмыкнул Платон Акимыч. – Все уж договорено с ними, одна малость осталась… И эту малость тебе, Прошенька, ладить!

Хозяин бросил на него такой жутковато-разбойничий взгляд, что Прохор вздрогнул. Чего еще попросит от него батюшко?

Платон Акимыч начал издалека, увел Проньку со двора в избу, в верхнюю, на подклети, горницу, с широким слюдяным окном в свинцовой раме, усадил на лавку напротив стола, самолично налил в стеклянный бокал романеи. Ой, не нравилась Прохору подобная ласковость, ой не нравилась!

Силясь, выхлебал полбокала, так и не почувствовав вкуса вина, все ждал подвоха. А хозяин не торопился, сидел, ухмыляясь, перебирал на животе четки. Наконец начал.

– Один ты, Проня, сиротинушка. – Узкоглазов притворно вздохнул, напомнил: – Кабы не я, так сгинул бы.

– За то век буду за тебя Бога молить, Платон Акимыч, – перекрестился на икону в углу Прохор. – За доброту твою, за приветие.

– То так, – степенно кивнул владелец кузней. – Пригрел я тебя, хлеб-соль дал. Всегда ты, Проня, сыт, всегда при деле. Так?

– Истинно так, батюшко!

– Ну, а раз так… вот тебе поручение. Слушай внимательно, а как лучше сладить – про то сам думай.

Пронька затаил дыхание.

– Пойдешь севечер к реке, к обрыву, что у обительской тони… Знаешь место-то?

Молотобоец кивнул.

– Затаишься там в кусточках, будешь ждать знака… Ведаешь ли, как утица селезня подзывает?

– Слыхал – кря-а, кря-а.

– Ну вот, как услышишь три кряка – так скоренько выскакивай из кустов и бей с размаху в скулу того, кто по тропинке идти будет. Да так ударь, чтоб тот, кого бьешь, в реку с обрыва свалился.

– Ой, батюшка! – услыхав предложенное, Прохор вдруг не на шутку испугался. – А ну как смертоубийство выйдет?

– А ты уж думай. – Платон Акимыч нехорошо прищурился. – Бей так, чтоб не вышло. Главное, чтоб он в реку свалился, – а уж там, чай, не утонет. Ну, понятна задачка?

– Да уж понятна, – со вздохом откликнулся Прохор и тряхнул рыжеватыми кудрями. – Хоть и не по мне такое дело, но уж для-ради тебя, Платон Акимыч, что хошь слажу!

– Ну, вот и молодец! – Хозяин довольно осклабился и подлил в бокал романеи. – Пей, пей, Проша. Чую, еще не раз с тобой хорошего винца попьем. Да ты не думай, человечишко тот подленький, гнусный – за чужими женками приглядывал, вот и решили его проучить, тут и про тебя вспомнили – боец кулачный ты славный, – пришли ко мне, упросили, а уж я думал-думал да согласился. Ну как хорошим людям не угодить?

Прохор чего-то не понял. Вроде бы сначала про московских купцов разговор зашел, мол, что-то для них сделать надо, а тут вышло, что вроде и не для них вовсе, так, для каких-то «людей хороших». А, ладно, пусть и нехорошее дело, а все ж не смертоубийство, стукнуть легонечко, чтоб только с обрыва – кувырк, и пускай себе плавает.

– Ну, вот и славно, – подвел итоги Платон Акимыч. – Иди себе с Богом, а сразу после вечерни и подходи к реке-то. Да смотри, кого попало не бей, сперва дождись кряка.

Поклонившись, молотобоец вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.

– Ну, вот и хорошо, – прошептал про себя Узкоглазов и, покосившись на икону, потянулся к бокалу. Хапнул единым махом, закряхтел… – Может, и зря так с парнем делаю, – пробормотал угрюмо. – Ну да деньги и связи – они по нонешним временам вещь не лишняя. А вот едоки – совсем даже наоборот. Ну а не выйдет ничего – тоже неплохо, привяжу кровью, вместо пса цепного мне будет. Прав Акинфий-гость – этакому молодцу можно не только кувалдой махать. Мечом – оно куда как сподручнее!

Место на берегу Прохор отыскал сразу. Вот он – обрыв, вот – тропа, а вон, на реке, тоня. Загородки, садки, сети. Спрятался, как велено, в кусточки, затаился и принялся ждать. Чтоб не скучно было и не заснуть невзначай, стал в звуки посадские вслушиваться да представлять: а что это там происходит? Вот где-то на ручье залаял пес – видать, почуял кого-то. На Романицкой улице истошно завыла баба – наверное, муж бил, за дело или так, для порядку. За кустами, на дороге, слышались голоса и скрип тележных осей – возвращающиеся с торжища крестьяне из ближних деревень – Стретилова, Кайваксы, Шомушки – бурно обсуждали прошедший день. Ругали какого-то Миколу-весовщика да поминали лихом монастырских старцев. Вот замычали коровы – пора доить, вот снова залаял пес… нет, два… сначала один, потом другой, ясно – сучка с кобельком перекликаются. А вот… А вот и шаги! Пронька едва не пропустил, как где-то рядом три раза крякнули, и тут же зашуршали кусты на тропке. Изготовился… Из-за деревьев показалась фигура в рясе, свернула к реке, к тоне… А Прошка уж тут как тут – ка-ак зарядил с левой! Прохожий даже вскрикнуть не успел – так и полетел кубарем с обрыва в реку, только брызги кругом. Прохор, после того как ударил, тоже к обрыву кинулся, высунулся из-за кустов – увидал, как ходко плывет к берегу поверженный в реку незнакомец. Впрочем, какой незнакомец? Прохор узнал – светло еще было – Ефимий то, монах с таможни. Так вот, значит, на кого он руку поднял? На человека Божьего! Хотя хозяин, Платон Акимыч, говорил, что человек тот – подлец, каких мало, да еще вязался к чужим женкам. Это монах-то? Хотя, конечно, всякого народу хватало в обители. Иные чернецы поклоны бьют да Господа молят, а иные и во все мирские дела лезут. Ефимий-то, кстати, на посаде считался честным, однако Платон Акимыч другое говаривал. И все равно, хорошо хоть, выплыл таможенник. Ну, видно было, как плыл…

Пакостно было на душе у Прохора, когда выходил он с берега реки на большую Белозерскую улицу, пакостно и постыло. Хозяин его, конечно, похвалит, а все же как-то не по себе. Пойти выпить, что ли? Медяшка с «полпирога», в шапке спрятанная, как раз подходила для такого дела. Зайти, хватануть чарку ядреного перевара, закусить луковицей – много ли надо? Поговорить с народом малость – да на усадьбу, завтрева вставать рано.

Остановившись на углу у корчмы, Платон, сняв шапку, достал монетку, сжал в кулаке…

Опа! Корчемные двери распахнулись, и в тот же миг из них на улицу вылетел взъерошенный мужичонка в стареньком армяке. Пролетел пару саженей – хорошо кинули, видать, сперва раскачали! – и тяжело ухнул в холодную лужу.

– Гады! – выбравшись из лужи, жалостливо запричитал мужичонка. – Христопродавцы. Пиявцы ненасытные.

Выйдя из корчмы, остановился в дверях высокий парень, сплюнул презрительно и, скрестив на груди мускулистые руки, бросил:

– Помолчал бы уж лучше, Егошка. Сам знаешь, пускать тебя в кабаки судебным старцем не велено.

– Да знаю, что не велено… – Мужичонка попытался встать на ноги, встал-таки, зашатался и обозленно сплюнул. – А, все равно выпью! Крест тельной пропью – а выпью!

– Иди, иди, богохульник, – испуганно закрестился парень. – А то не ровен час…

Пошатавшись, мужичонка – тощий, растрепанный, с кудлатой сивенькой бороденкой – рванул на груди рубаху и, вытащив медный крестик, зажал его в кулаке.

– И выпью! Не у вас, так на горе, на Фишовице!

И пошел себе шатаясь, загорланил песни.

– Тьфу! – сплюнул вслед питуху парень.

Тут и Пронька вышел из полутьмы, узнал знакомца – еще бы не узнать, в паре с ним сколько раз с введенскими дрался. Мефодий то был, корчемный служка.

– Здрав будь, Мефодий.

– А, Проня! Здоров и ты. Зайдешь?

– Что за мужик-то?

– Да Егошка Окунь, питух стретиловский. Был мужик как мужик, а как жена с детишками от лихоманки сгорела, совсем ум потерял. Пить стал по-черному – все пропил: и избу, и челнок, и снасть рыбацкую. Посейчас на Стретилове у бабки Свекачихи кормится, там и живет. Думаю, сдохнет скоро.

– Да… – Прохор сокрушенно покивал головой. – Хуже нет, когда человек с горя пить начинает. Лучше б работал или молился.

– Вот и я тако ж мыслю. – Мефодий сжал губы. – Насмотрелся, прости Господи. Ну, заходи, усажу, где получше.

– У вас чего там, царева водка?

Мефодий расхохотался:

– Да ты что, родимый! На Руси уж два года, как хлебушек не родился, а ты говоришь – водка. Перевар с прошлогодних ягод – ядреный, с ног так и валит. Вообще-то, по дружбе, я бы его не советовал.

– М-да, – Пронька задумался. Случайная встреча с пропойцей сильно поколебала его желание выпить.

– Если хочешь чего хорошего выпить, иди на постоялый двор, у них мальвазея имеется, недешевая, правда.

– Недешевая? – Прохор шмыгнул носом. – Жаль. У меня всего-то «полпирога».

– Ну, на полчарки хватит. И то дело. Все лучше, чем наш перевар жрать.

Корчемный служка презрительно сплюнул. Сам он, как достоверно знал Прохор, не употреблял ни капли – берегся.

Простившись с приятелем, молотобоец потерянно побрел по Белозерской улице. И чем дальше шел, чем тоскливее становилось у него на душе. Ну одно к одному! Монаха ударил, теперь питух этот… А, ладно!

Миновав распахнутые ворота, Прохор вошел в гостевую комнату постоялого двора и, перекрестившись на висевшую в углу икону с изображением седобородого Николая Угодника, нос к носу столкнулся с Митькой Умником! То есть не нос к носу – глаза в глаза, так будет вернее.

Пронька улыбнулся, махнул рукой… Митька приложил палец к губам и отрицательно качнул головой. От кого-то хоронится? Ах, ну да…

Немного постояв в дверях, Прохор отмахнулся от подбежавшего служки и, словно раздумав, вышел. Встал, прислонившись спиною к стене, и стал ждать. Скрипнула дверь, и вырвавшийся из гостевой горницы тусклый свет сальных свечей тоненьким лучиком упал на черную землю. Мелькнула тень.

– Я здесь, Митрий.

– Вижу. Ну, здрав будь, друже! Рад встрече.

– Я тоже… Ты, я знаю, в бегах? С сестрицей?

– Откуда знаешь? Неужто к нам заходил?

– Заходил… почти.

Пронька кратко рассказал о том, что видел и что услышал от стрельца.

– Вот, значит, как… – тихо, словно бы сквозь зубы, промолвил Митрий. – Вообще я хотел было повиниться, пасть в ноги архимандриту, судебному и прочим старцам… Но…

– Я бы на твоем месте лучше отсиделся где-нибудь, – шепотом заметил Прохор. – Засудят вас, тебя – в железа, а сестрицу… Эх, да что там… Она с тобой?

– Да, в горнице, наверху. Эту ночь, верно, проведем здесь. Василиска предлагает на Спасский погост податься.

– На Спасский погост? А где это?

– На Шугозерье.

– Да-а, неблизко. – Пронька присвистнул и вдруг обрадованно хлопнул приятеля по плечу. – Знаешь что, Митяй?

– Что? С чего это ты так обрадовался?

– Да с того… Мы, ну, узкоглазовцы, завтра поутру в Сарожу за крицами едем.

– В Сарожу? – Митрий хлопнул глазами. – Так это ж почти полпути… ну, треть…

– А я о чем? – весело расхохотался Прошка. – Так что не вешай голову и смотри веселей.

Митька улыбнулся, застенчиво, как и сестра.

– Вот славно, что ты едешь… Постой-ка, ты вообще как здесь?

– Да так… – Пронька замялся. – Зашел вот, вина выпить…

– Экий питух, – осуждающе покачал головой Митрий. – Вина ему… Что ж, ну, пойдем выпьем. С «полпирога» у меня есть.

– И у меня «полпирога»! На две чарки хватит, эва!

Они вошли в гостевую и уселись там же, в дальнем углу, где до этого сидел Митька. Сальная свеча треща горела на столе рядом, но толком ничего не освещала, а лишь еще больше сгущала тьму. Лиц сидевших за столом – не столь уж там много сидело – не было видно вовсе, мелькали только руки, выхватывавшие со стола чарки с напитками и нехитрую закусочную снедь. В отличие от корчмы, кругом было чисто – пол выметен, ни на столе, ни под столом не валялось ни объедков, ни пьяниц, по крайней мере насколько можно было разобрать в полутьме.

– Я тут не зря сижу, – держа чарку в руках, шепотом повествовал Митрий. – Ловлю попутных, да пока вот никого не поймал. Уж думал – одному, с Василиской. А чего, дошли бы!

– Если б к лихим людишкам не попались, – усмехнулся Прошка. – Их в лесах, говорят, тьма. Понабегли с юга. С тебя-то что взять, а вот Василиска…

– Вот и я за нее боюсь…

– И ты еще не знаешь, как тебе повезло. Ты не только до Сарожи, ты почти до Спасского погоста попутных нашел. Один московский гость едет в Толвуйский погост по Кузьминскому тракту!

– По Кузьминскому? – Митрий так обрадовался известию, что чуть было не опрокинул чарку, а в ней, между прочим, еще плескалось вино, вкусное, недешевое.

– По Кузьминскому, – засмеялся Прохор. – Это ж по пути?

– Да это не по пути, это рядом!

– Ну, вот видишь! Благодари Господа.

Обернувшись, парни дружно перекрестились на Николая Угодника.

– Ты только смотри, Прохор, – тихо продолжил разговор Митрий. – Нас ведь, наверное, ищут…

– Да не «наверное», а точно. Своими ушами слышал!

– Тем более… А вдруг опознают на тракте? Как бы и тебе, и сотоварищам твоим это боком не вышло.

– А, не выйдет! – Пронька беспечно махнул рукой. – Переоденем Василиску в парня… Или, нет, лучше тебя – в девку. У Устина, кузнеца нашего, кажись, две сродственницы в Толвуйском погосте есть. Ежели что, скажем – на богомолье ездили, а посейчас вот – обратно с оказией.

– Ой, Проша, – Митрий вздохнул. – Знаешь, как таких, как мы с тобой, в немецких книжках обзывают?

– Как же?

– Авантюристы! Вот как.

– А-ван… Ну и словцо – не выговоришь, одно слово – немцы.

– Как московит рассуждаешь.

– Ла-адно.

За «московита» – а словцо было ругательное, еще с новгородских свободных времен осталось – Прошка хотел было обидеться, да не стал: не до пустых обид сейчас.

Выпив по чарке, стали прощаться до утра. Обнялись даже. Прохор поднялся с лавки… И в этот самый момент в гостевую ввалились трое знакомых стрельцов с большого посада. При саблях, с бердышами, а один даже с тяжелым ружьем – пищалью.

– Эва! – выкрикнул кто-то. – Здрав будь, Кавзя! Никак на войну собрались? Что, свеи Тявзинский мир порушили?

Один из стрельцов – тот, кого назвали Кавзей, – прищурившись, старательно всматривался в полумрак залы. Не дойдя взглядом до вжавшегося в угол Митьки, стрелец вдруг улыбнулся и махнул рукою, видать, узнал приятеля:

– И тебе поздорову быть, Федор. Не хочу пугать, но кого-то женка весь вечер искала.

– Что, вправду?

– Да врать не буду!

– Ой, ой…

Один из мужиков, до того поклевывавший носом, – по виду мелкий торговец – быстро вскочил на ноги и двинулся к выходу.

– Федя, шапку забыл! – со смехом подначили сзади.

– Ты, Федор, жене скажи – на Стретилове задержался, у бабки Свекачихи!

– Шутники, мля. – Федор затравленно обернулся и, махнув рукой, вылетел из корчмы под общий хохот.

Кто-то подозвал служку:

– Эй, паря, налей-ка служивым. А вы, ребята, что встали? Сажайтеся да расскажите про свеев!

Стрельцы с удовольствием уселись за стол.

– Не, не в свеях дело, – выпив, пояснил Кавзя. – Те смирно сидят. Другая беда: Ефимия, таможенного монаха, убили.

– Как Ефимия? За что? Где? Кто?

– За что, не знаю, кто – тоже еще пока не ясно. А убили – на речке, у монастырской тони. С обрыва в реку скинули – да головой о камень. Так он, Ефимий-то, на мели и лежал с пробитой башкою, покуда тонникам на глаза не попался.

Ефимий – убит! Но ведь… Не может быть! Однако с чего бы врать стражникам?!

Убит!

В ужасе раскрыв глаза, Прошка привалился к двери.

Глава 4
Двойной удар

…поступки этих варваров мне опротивели, и мне было крайне неприятно быть невольным свидетелем всех смятений и раздоров, имевших там место…

Де ла Невилль. Любопытные и новые известия о Московии

Май 1603 г. Нагорное Обонежье: деревня Сарожа

– Чаво запоздались?

Московский гость явно нервничал, ходил вокруг возов, постегивая плеткой по красным, с подковками, сапогам. Тщательно расчесанная окладистая борода его билась о толстое брюхо, словно попавшаяся в невод рыбина. Маленькие глазки смотрели подозрительно, мутно, с тем самым явно заметным презрением, что так отличало московских бояр. Бояр – но не купцов, а вот поди ж ты…

Солнце еще не встало, и над посадом нависала предутренняя туманная полумгла, похожая на густой ячменный кисель, белый и липнущий к ложке. Тихо было кругом, даже птицы не пели – рано, – лишь поскрипывали колеса тронувшихся с места возов, да, прядая ушами, хрипели лошади, из тех, что по два рубля за штуку, – неказистые, но выносливые.

Пронька ничего не ответил купцу, лишь усмехнулся – ничего они и не запоздали, явились вовремя, это московский гость привередничает, ячество свое напоказ выставляет, мол, я тут главный, а вы все – навоз и не более.

– Что за девки? – он хмуро кивнул на Василиску и переодетого Митьку. Брат с сестрой были в одинаковых темных платках и длинных сермяжицах, сысканных Прошкой на хозяйском дворе. Так себе были сермяжицы, рваненькие, так ведь и не бояр из себя изображали, сойдет.

– То Платон Акимыча родственницы, – пояснил Прохор. – Приживалки с погоста Тойвуйского.

– Эвон! – купец прищурился. – Издалека забрались. Чай, на богомолье?

– На богомолье. С Пасхи тут жили, а посейчас вот домой возвертаются, коли уж случилась оказия.

– Ин ладно. – Московит с презрением сплюнул. – Коль такие замарашки, пущай на последней телеге едут.

Пронька обрадовался:

– Так мы и так собирались последними приткнуться.

– Ага, приткнетесь, – желчно осклабился гость. – А кто дорожку показывать будет?

– Так это я посейчас… – Прохор засуетился. – Это я мигом…

Купец восседал на переднем возу на медвежьей шкуре, брошенной поверх прошлогодней соломы, – нового-то сена еще не было. Впереди, на облучке, пристроился тощий угрюмый мужик – возница, – рядом с которым и уселся Пронька. Дальше за ними следовали еще десяток московских возов, а уже потом – две узкоглазовские телеги: одна с подмастерьями и кузнецом дядькой Устином, другая – с дедом Федотом и беглецами.

Ехали медленно, но все же уже въезжали в лесок, когда позади вдруг звонко ударил колокол. За ним – другой, третий, – малиновый звон поплыл надо всей округой, поднимая в серое небо тучи галдящих птиц.

– Что? Что такое? – заволновался купчина.

– Заутреня, Акинфий Ильментьевич, – обернувшись, почтительно пояснил возница и натянул вожжи, объезжая случившуюся на дороге яму.

– Тьфу ты. – Купец сплюнул в траву, пожаловался самому себе: – Уже каждого звука пасусь… Эй, паря! – Он легонько пнул Проньку сапогом в спину. – Стража монастырская когда будет?

– Да скоро уже, – Прохор повернул голову. – Версты через две, у Шомушки-речки.

Возница попался неразговорчивый, злой какой-то, впрочем, и все купеческие людишки особой разговорчивостью не отличались. А было их много, на каждом возу по четыре человека, и это еще не считая возниц. Полсотни! Целое войско, с которым никакие разбойники не страшны. В лесах лихих людей, конечно, много, но шайками мелкими – по пять человек да по десятку, большему-то составу прокормиться трудней, а на то, чтоб деревни да погосты щипать, и десятка достаточно.

Вокруг расстилался лес, казалось, без конца и без края, хотя нет, кое-где частенько-таки попадались уже распаханные поля, луга, поскотины. Средь ветвей деревьев весело перекликались птицы, радуясь только что взошедшему солнцу. Предутренний промозглый холод сменился не то чтоб теплом, но эдакой приятной прохладцей. Туман уползал в ручьи и овраги, прятался от теплых лучей в густом подлеске среди слежавшихся ноздреватых сугробов, исходивших талой водицей. Однако дорога была сухой, лишь иногда приходилось объезжать лужи, а у неширокой речушки – той самой Шомушки – так и вообще вынуждены были остановиться, нарубить тонких стволов да веток, больно уж было топко.

Вот как раз у этой топи и поджидала монастырская стража – двое пищальников и востроглазый монашек с узким вытянутым книзу лицом.

– Здравы будьте, путники, – ласковым голоском приветствовал монах. – Кто такие будете, куда и зачем?

– И ты будь здрав, святой отче. – Купец слез с телеги и, вытащив из-за пазухи грамоту, лично протянул чернецу. – Вот подорожная…

– Гли-ко! – прочитав, изумился тот. – Самим поместного приказу дьяком подписана!

– Так мы ить в Архангельский городок не только с торговлишкой едем, – важно пояснил торговый гость. – А и с государевым поручением. На то и грамотца.

– Ну, в добрый путь. – Чернец поклонился, с почтением протянув грамоту владельцу. – Господь в помощь.

– И вам того же, – осклабился купчина и стукнул возницу по плечу рукояткой плети. – Поезжай, Антип.

Возы тронулись, покачиваясь, миновали только что замощенную гатью топь. Митька обернулся, надвинув платок на самый лоб, бросил взгляд на стражей. Те, не отрываясь, смотрели вослед обозу.

– Во как! – обернувшись, подмигнул «девкам» дед Федор. – Даже не проверяли. Хорошая у московского гостя грамотца, целый тархан!

Митрий с Василиской переглянулись, но ничего не сказали – еще раньше договорились не болтать почем зря. Вообще еще на постоялом дворе порешили сказаться по-разному: для московских – узкоглазовскими, а для узкоглазовых – добрыми знакомцами Проньки. Пока выходило неплохо. Да и кому какое дело было сейчас до каких-то девок? Ну, едут и едут, есть, слава Богу, не просят, а попросят – так пусть их Прошка кормит, его ведь знакомцы. Вот только молчуньи – плохо! Дедко Федор поболтать любил. Вот и сейчас, едва миновали сторожу, завел свои побасенки-сказки. Про каких-то зверей рассказывал, про охоту, про рыбную ловлю, про «во-от таких форелин», якобы лично пойманных за монастырскими тонями. Потом, когда надоело рассказывать, вполголоса завел песню:

 
Лен ты мой, лен, при горе крутой,
При горе крутой…
 

Василиска улыбнулась, подсела к деду поближе, подтянула чистом голоском:

 
Уж мы сеяли, сеяли ленок,
Сеяли – приговаривали,
Ты удайся, удайся, ленок,
Ленок беленький,
Ленок беленький…
 

Митька не пел, еще бы – голосок-то давно ломаться начал, то на бас выходил, то на петушиный крик. Улегся на соломе, вытянув ноги, подложил котомку под голову, смотрел на проплывающие по небу облака – хорошо! На ухабах укачивало, но, странно, в сон почему-то совсем не тянуло. Может быть, потому, что ситуация выглядела какой-то подозрительной. Да-да, не сказать за других, а в Митькиных глазах именно так и выглядела. Вот и не спал, думал.

Почему московский купчина не взял их с собой сразу, когда просились? О чем он шептался с таможенным монашком Ефимием, которого вскоре убили? Не связана ли странная смерть таможенника с его разговором с купцом? И что за охранная грамота у московита, такая, что его обоз даже проверять не стали, а обоз весьма подозрительный. По крайней мере, Митрий как ни старался, а никак не мог определить: что же все-таки такое везут московские людишки? Все возы – кроме первого, хозяйского, – тщательно закрыты рогожами, около каждого – по четыре неразговорчивых парня с рогатинами и саблями, – вот уж, действительно, если и попадутся в лесу разбойные люди, так это еще как сказать – кто на кого нарвется. Зачем столько оружных? Странно. Кстати, и дружбан, Прошка, тоже себя очень странно ведет. Какой-то притихший, словно пыльным мешком по голове ударенный. Отвечал невпопад, все словно бы думал о чем-то. Может, просто не выспался? Может…

Что же касается обозных, так с этими нужно держать ухо востро. Оно, конечно, разбойников с ними можно не опасаться, спокойно доехать до самого Спасского погоста, если позволят. Позволят ли? Вот вопрос. Да и стоит ли с ними ехать? Может, лучше обождать да идти дальше одним? Три десятка верст – не слишком-то много. Был бы один, Митька так бы и поступил – шел бы себе и шел по лесной дорожке, ловил бы по пути рыбу, пек бы на костре – огниво есть, вот только соли маловато. Так бы и поступил, если б не Василиска. Уж больно красива дева, да и не красивая б была, все одно – лесные тати до девок жадные. Сохальничают в складчину да живота лишат – вот и вся недолга. Нет, уж с Василиской одним ну никак не можно. Придется купчину упрашивать. Хотя а зачем? Может, лучше потихонечку пойти позади, на глаза не попадаясь? А ежели вдруг разбойники – к обозным живо прибиться. Наверное, так и нужно сделать.

Митька пошевелился, поудобнее устраивая котомку под головой. Кроме конского волоса и крючков – рыболовной снасти, – там была еще малая толика соли, огниво и, конечно, французская книжка «Пантагрюэль» – нежданное наследство свейского купца Карлы Иваныча. Хороший человек был Карла Иваныч, добрый. Жаль – умер.

Они напали внезапно, когда потянулись по левой стороне дороги озера со светлой водой и песчаными берегами. Заскрипев, упала на дорогу сосна, с лихим посвистом выскочили из лесу лихие людишки с рогатинами и саблями, заскакали, заулюлюкали, беря на испуг. Однако не на таких нарвались! Прошка пригнулся, соскочил с воза, услыхав, как засвистали в воздухе стрелы. То стреляли обозные люди, как видно, давно ожидавшие нападения. Саадаки – лук и стрелы – оказались у всех под рукою, как и палаши, и копья, и бердыши. А возница Антип, сунув под рогожку руку, вытащил оттуда пищаль и берендейку – перевязь с порохом и пулями. Заскрежетал огнивом, раздул фитиль да принялся заряжать. Никто ему не мешал – лихие людишки, столкнувшись с неожиданно сильным сопротивлением, не стали испытывать судьбу и поспешно скрылись. Тем не менее Антип зарядил тщательно пищаль и выстрелил в сторону исчезнувших в лесу вражин. А чтоб знали!

Митька передернул плечами и посмотрел на Василиску, которая, похоже, так и не успела испугаться, слишком уж быстро закончилось нападение. Нелепое какое-то, скорее всего – вовсе не московский обоз здесь поджидали.

Лес постепенно редел, становился светлее, сумрачные мохнатые ели сменились стройными соснами, осинами, липой. Вот, на ближнем пологом холме, потянулась березовая рощица, рядом с которой виднелась пашня, а за ней – изгороди и избы деревни Сарожи.

– Ну, мы приехали. – Обернувшись к купцу, Прошка соскочил на повертку. – Уж дальше сами доберетесь – до Тойвуйского погоста девчонки дорогу знают, ну а там наймете кого-нибудь.

– Наймем, – оглянувшись на подошедших «девок», нехорошо ухмыльнулся купец и приказал возчику: – Трогай.

– Эй, эй! – заволновался Прошка. – А девки как же?

Московит ухмыльнулся:

– А мы насчет них не сговаривались.

– Да как же это? Да что же… – Пронька покраснел. – Да ведь с утреца-то говорили…