Текст книги "Перстень Тамерлана"

Иван встал, подошел к колодцу – интересная конструкция: сруб, а колодезное колесо – с деревянными поручнями, как штурвал на паруснике. Вытащив деревянную кадку, напился… случайно глянул в воду – остолбенел! Ну и харя! Нечесаная, немытая, смурная. Рубаха рваная, на плече грязной тряпочкой перевязана. Тьфу! Этак и сам себя уважать перестанешь. В баньку бы! Интересно, есть в корчме баня? Раничев осмотрелся – по двору уже вовсю сновали слуги: разжигали очаг в летней кухонке, таскали какие-то бочки, дрова. Да и посетителей хватало: вчерашние обозники – те, увидев Ивана, приветственно помахали руками, видно, хорошо пел, понравилось – вновь приезжие торговцы, крестьяне, служки. У самого крыльца Егорша помогал слазить с коня какому-то тучному господину в ярко-зеленом плаще и круглой, отороченной белкой, шапке. Вообще тут любили вырядиться покрасивее – те, кто побогаче, разумеется; Раничеву даже вдруг стало стыдно за свой рваный прикид, достаточно необычный для этого времени – может, потому и приняли его поначалу за ордынца? Иван отошел за сруб, обернулся – слезший наконец с лошади толстяк как раз окидывал взглядом двор, и Раничев едва не встретился с ним глазами, хорошо, вовремя сообразил, что встретил кого-то из не очень-то добрых знакомцев, впрочем, добрых-то у него пока что и не было, окромя Ефима Гудка. Толстяк – осанистый, краснолицый, со смешной козлиной бородкой – важно прошествовал в корчму. Тут-то его Иван и вспомнил, ну как же – тиун Минетий, управитель боярина Колбяты Собакина. Не по их ли с Ефимом душу в город приехал? По здравом размышлении Раничев решил не заходить больше в корчму – ее хозяин что-то не вызывал у него никакого доверия, – а подождать возвращения Ефима где-нибудь рядом, вот хотя бы под теми вербами… или это липы? Иван не очень-то хорошо разбирался в породах деревьев: ну березу от елки отличить мог, вряд ли больше. Не особенно-то кем и замеченный в утренней суете двора, он быстро пошел к воротам, на выходе оглянулся – ну так и есть: за амбар, к колодцу, бежали четверо служек во главе с Егоршей – вот змееныш! Выдал-таки.

Раничев не стал дожидаться результатов этой вылазки – не боясь показаться подозрительным, рванул так, что пятки засверкали, едва не сбив идущего навстречу монаха, притормозил лишь у церкви, оглянулся – вроде все спокойно, укрылся в кустах возле кладбища, прикинулся вереском. Лежал меж могилками – травинка не шевельнулась, место оказалось хорошее – тенистое, глухое, да и наблюдать удобно из-за оградки. Иван чуть приподнял голову. Вот прошел обратно давешний монах, проехала доверху груженная горшками телега. Возчик шагал рядом, лошадь не гнал да за грузом приглядывал – товар опасный, бьющийся, случись что – потом с хозяином вовек не расплатишься. Завидев скачущего впереди всадника, заранее отвел телегу к краю забора, встал, пережидая, с утомленно-расслабленным видом водителя-дальнобойщика, только что не закурил… Эх, покурить бы! Раничев вновь ощутил прилив желания, аж слюна во рту пересохла, дорого он дал бы сейчас за предложенную сигаретку. Да что там сигаретка, сошел бы и «Беломор», и даже махорка! Иван бросил в рот сорванную травину, пожевал – вроде легче. Выглянул из травы осторожненько, усмехнулся, узнав всадника – тиуна Минетия. Тот как раз остановил лошадь у церкви, нагнувшись, что-то спросил у монаха. Тот заскреб голову, покрытую черной скуфейкой, потом неуверенно показал куда-то в сторону дальних ворот. Минетий кивнул, оглянулся, словно бы ждал кого-то… Ага, на площадь при церкви с разных улиц почти одновременно выбежали четверо корчемных служек. Ясно – по чью душу. Переговорили о чем-то с тиуном, потом разделились – Минетий поехал в указанную монахом сторону, а те четверо, проводив его взглядом, переглянулись и… направились прямо к кладбищенской ограде, где и прилегли отдохнуть, подложив под головы руки. Видать, утомились, сердечные.

– Метай, Ондрюха! – немного погодя услыхал Иван чей-то грубый голос чуть ли не прямо у себя над головой. Прислушался… Что-то загремело…

– Пятерня! – воскликнул тот же голос. – Эх, незадача… Ладно. Егорша, твоя очередь.

Снова загремело, и раздался довольный мальчишеский крик:

– Восемь!

В кости играют – догадался Раничев. Вот гады! А тиуну, видно, сказали, что весь город перероют. Ну играйте, играйте… Иван стал потихоньку отползать от ограды в глубину кладбища. Полз, полз… и замер, услыхав топот копыт. Услышали его и игравшие.

– Минетий! Сваливаем, робя… Нажалится Ондатрию – ужо отведаем плетки. Язм с Ондрюхой и Митрей – на торг да на пристань, а ты, Егорша, уж тут пошуруй, на погосте. Вона кустища-то! Может, где там затаился?

– Ага, пошуруй, – слабо возразил Егорша. – А ну как он меня каменюкой?

– А ты на рожон не лезь, как увидишь, сразу зови монасей, Минетий им за помощь деньгу обещал.

– Вот бы нам так!

– Ну пошли, тиун уж близко. Чего встал, Егорий?

– Боюсь. Вдруг дух келаря Евстихия повстречаю? Он, говорят, тут бродит ночами. Стенает.

– Боится он… Так молитву чти! А ну, шпынь, пошел живо…

Дальше послышались такие звуки, словно бы кого-то пинали. Иван не стал дожидаться, когда ему на голову свалится переброшенный пинком через ограду Егорша, а, встав на четвереньки, быстро пополз прочь и полз так до тех пор, пока не уперся в ограду на противоположном конце кладбища. Надо сказать, эта часть погоста производила тягостное впечатление – старые, покосившиеся кресты, могилы, густо заросшие крапивой и чертополохом, полутьма – даже в яркий полдень. Во-первых, отбрасывала тень церковь, а во-вторых, кроны разросшихся деревьев были столь густы, что почти не пропускали солнечный свет. Раничев потрогал руками ограду – высока, вряд ли с ходу переберешься. Эх, кабы б не плечо… Вот если только забраться вон на то деревце… Он ухватился руками за ствол. И вдруг услыхал быстро приближающиеся шаги прямо за своей спиной. Только и успел повалиться в траву, заметив тощую фигурку корчемного мальчишки Егорши. Тот шел, выпростав поверх рубахи на грудь медный нательный крестик, губы его дрожали, но тем не менее ноги ступали твердо – видимо, парень решил обследовать кладбище побыстрее… Вот гад, мог бы ведь и не ходить никуда, дождался бы, пока те ушли… Ага, а может, они и не пошли на торг? Послали малого к могилкам, а сами сидят, дожидаются. Черт! Еще пара шагов, и этот проклятый пацан на него наступит! Заверещит, крик подымет, а уж те набегут, схватят. Выход, наверное, один – свернуть отроку шею. Раничев невесело усмехнулся про себя. Легко сказать – свернуть шею! Жалко, да и навыка соответствующего нет. Однако ведь вот-вот наступит!

– Сто-ой, отрок!

Едва подняв ногу, услыхал вдруг Егорша глухой рык словно бы из самой могилы… Господи, да ведь и вправду – из могилы!!! Пацан побледнел и затрясся.

– К-кто з-з-здесь? – выставив вперед крестик, заикаясь, спросил он.

– Я-а-а! Дух келаря Евсти-и-ихия! Зачем ты потревожил мои кости, Егорий? О, горе тебе, неразумному-у-у! Не вздумай кричать – поги-и-ибнешь.

Вот уж последнюю фразу Раничев, похоже, произнес зря – отрок и так не собирался кричать, а только мелко закрестился да принялся быстро читать молитвы дрожащими, плохо слушавшимися его губами.

– Ступай прочь, отрок! – утробно посоветовал ему из травы Раничев. – Да помни: скажешь кому – погибнешь смертию страшной.

Не переставая крестится, Егорша попятился и, дойдя так почти до середины кладбища, развернулся и со всех ног бросился прочь.

– Пора и мне, – отряхиваясь от прилипшего мусора, усмехнулся Иван. И в самом деле – давно было пора, вот-вот в корчму должен был вернуться Ефим. Следовало его перехватить по пути, чтобы не попался. А поскольку Раничев пока не очень-то хорошо разбирался в окружающей местности, встретить скомороха можно было только где-нибудь у самой корчмы, чтобы не разминуться.

Иван выпростал из-за пояса рубаху, подпоясался сверху ремнем, закатал брюки, безжалостно выбросив уже давно развалившиеся на ходу летние турецкие туфли из желтоватого кожзаменителя. Осмотрел полученный результат. Не бог весть что, но, пожалуй, сойдет, за неимением лучшего. Особенно если не очень присматриваться. Раничев хорошо помнил, что никаких особых примет у него нет и по внешнему виду – длинные волосы, борода – от окружающих он не отличался ничем, кроме одежды. Достать бы, конечно, местную. Ну это дело времени.

Он нашел неплохое местечко возле корчмы – верба, бузина, калина – неудобно, правда, сидеть, ну уж тут не до жиру. Солнце уже клонилось к закату, и от корчмы тянулись через дорогу черные тени амбаров и частокола. На корчемном дворе постепенно становилось людно – прибывали обозники, мелкие торговцы и смерды, прошла толпа каких-то монахов, еще проехала пара пустых телег. Интересно – тиун уже в корчме? Или, может, уехал? Да даже если и уехал – все равно возвращаться туда не стоит ни ему, ни Ефиму – мало ли какие распоряжения да просьбы оставил хозяину Минетий?

Вокруг было чудо, как славно! Тихий оранжево-синий вечер, тот самый час, когда до сумерек всего ничего, но еще светло, еще голубеет небо, и оранжевое, садящееся за дальним лесом солнце окрашивает пожаром крыши и высокие вершины деревьев, на ветвях которых ласково поют птицы. Ветра нет, но не жарко, дневной зной спал уже, уже закончены работы, поразъехались купцы с торга, ушли артельщики, теперь самое время отдохнуть после трудового дня, пообедать, попить бражки иль пива, у кого есть, а то – и греческого иль немецкого вина, ну уж это те, кто могут себе позволить. Час-другой – и вечерня, а уж после нее не за горами и ночь, придет быстро, не заметишь, вызвездит небо, и желтый месяц закачается над крышами изб, а над городом поплывет колокольный звон от тех церквей, что побогаче, – малиновый, чистый, гулкий, такой, что слыхать далеко-далеко за городскими стенами, за лесами, долами, болотами, даже и в ордынских степях; от тех же храмов, что победнее, звон другой – спокойный, тихий, домашний, словно бы пахнущий парным молоком и сладким розовым клевером, что растет повсеместно и на лугах за рекою, и здесь, в самом городе. Заслушался Раничев звоном, замечтался о своем, вспомнив первую жену, потом – Владу, ребят из группы. Как-то они там? Играют ли еще? А Влада, не забыла ли? Ну уж это вряд ли… Взгрустнулось Ивану, аж до слез, так потянуло на родину, к друзьям, к родному дому… Были б сигареты – закурил бы, а так… Завозился в кустах Иван, закашлялся, едва не пропустил дружка своего, Ефима. Углядел уж почти у самых ворот, заорал:

– Ефим! Фима!

Скоморох вздрогнул, обернулся.

Выскочивший из-за кустов Раничев, пробормотав: «Бежим!» – быстро увлек его за собой, за кусты, за деревья, подальше от корчмы, от нескромных взглядов.

– Чего полошишься? – укрывшись за бузиною, недовольно спросил Ефим.

– Минетий. Тиун. По наши душеньки приезжал. – Иван еле перевел дух. – Гнался! С корчемными.

– Вот пес препоганый! – выругался скоморох. – Где ж теперь и ночевать-то?

Раничев пожал плечами, осмотрелся и неожиданно предложил заночевать здесь же, в кустах:

– А что? Тепло, трава мягкая… Да мы ж, кстати, и вчера на улице ночевали – на дворе-то, да и допрежь того.

– А стража?

– Стража… – Иван задумался, вспомнив воротных мздоимцев, особенно самого жадного из них, Онцифера. Ему ведь до сих пор и должны – два дня осталось. Должны… Гм… Раничев вдруг повеселел: – И что нам та стража? Поймают – скажем правду: мол, скоморохи мы, начальника стражи Онцифера добрые знакомцы. А уж он за нас, думаю, заступится, по крайней мере в ближайшие два дня.

– Не начальник он, десятник всего лишь. – Ефим широко зевнул и, перекрестив рот, похвалил идею: – А мысль ничего, хорошая.

Тут, в кустарнике, и прилегли на ночь, натаскав с дороги кусков упавшей соломы. Тихо было вокруг, темно, благостно, лишь лаял иногда корчемный пес Агнец, да Ефим Гудок вполголоса рассказывал про то, как прошел день. А прошел в метаниях зряшных: нет, конечно, он повстречал старых знакомых, но не из скоморохов и, увы, не из тех, кто мог поверить в долг – из таких был один Ондатрий, да и тот имел свои интересы.

– На торгу, правда, говорят, выступали вчера двое. Канатоходцы или шестовики, черт их… я-то сам не видел, – почти уже засыпая, поведал Ефим. – Мужик с отроком. Значит, не канатоходцы – шестовики. Мужик шест держит – жердину длинную, а отрок по этому шесту лазит с прибаутками всякими. Вчера у них всю монету из шапки сперли – видно, вдвоем работают, когда как тут не менее как трое надобны. Двое с шестом – и один, чтоб следил, что вокруг деется.

– Бригада, в общем, – кивнул Раничев. – Как у наперсточников. Ладно, спим. Завтра посмотрим, что делать. Хотя… чего смотреть? – Он вдруг встрепенулся. – Переманить их надо, ну тех, с шестом. Пускай с нами работают, раз у них людей не хватает. Думаю, мелочь сторожить и мы с тобой сумеем, а, Ефим?

Ефим одобрительно хмыкнул:

– Ну и голова у тебя, Иване. Здорово придумал!

Завтра, с раннего утречка, едва встало солнце, оба беглеца отправились на рынок. Вопреки всем их опасениям, ночь прошла спокойно – ни стражники не потревожили, ни корчемные, так что, грех жаловаться, выспались, теперь бы покушать… да и попить бы, что-то по пути колодцев не попадалось, а солнышко-то пекло уже.

– Не рано идем-то? – проходя мимо церкви, поинтересовался Раничев.

– Не рано, – в тон ему ответил Ефим и спросил, кивая на кладбище: – Это ты тут вчера безобразил?

Иван рассмеялся, не столько вспомнив вчерашнее, сколько над своим сегодняшним дурацким вопросом. И в самом деле – чего спросил-то? Рано? Это по понятиям двадцать первого века – рано, а по нынешним – с восходом солнца так в самый раз – день-то вот он, начинается, светло, тепло, для всякого дела складно. А вечером что ж… Стемнеет, и что? Со свечой сидеть, а чего делать? Радио-телевизора нет, полуночничать не приходится – на полати, на лавку, да секс – у кого есть с кем, ну а нету, так спать беспробудно, с утра-то, чай, всем на работу: людинам, смердам да закупам – в поле, челяди с холопами – по делам хозяйским, купцам на рынок, артельщикам, менялам, мошенникам, ворам-татям, скоморохам – туда же. Боярину знатному только и можно поспать, да и то совестно – это как же к заутрене не выйти? Что люди-то скажут? Отатарился совсем аль – еще хуже – в поганое латынство подался! Потому и народу на улицах было много, и не только простолюдинов, но и знати, даже сам наместник княжий, панцирный боярин Евсей Ольбекович, на белой лошадке со свитой из церкви на усадебку свою проехал. Народишко боярина встречал радостно – кланялся, неплохой человек Евсей Ольбекович, совестливый, за три года, что наместничал, едва на усадебку наворовал, обычную такую, можно сказать, захудалую – домик в три этажа, скромненький, с десяток амбаров, овины, коровник, частоколик, банька по-белому – ну это ж хоромы разве? Не то что у прошлого наместника были, вот тот уж, поистине, прощелыга, зато народец, вконец обобранный, и восстал, пожег хоромища да пограбил маленько, так что ни бревнышка не осталось, да и сам наместник едва упасся, поскакал князю Олегу Иванычу жаловаться. Ну князю тогда и купчишки местные, подсуетясь, не хило серебра заслали: уж больно лихо притеснял их, сирых, наместник, челом били – убери, батюшка, лихоимца. Смилостивился князь, убрал – послом в Орду отправил, а на его место нынешнего, Евсея Ольбековича, прислал, хорошего человека. Если и брал – так не жадничал, что дадут – то и ладно, ну уж если мало дадут, тогда да – гневался, а так ни-ни. Справедлив был. Потому и любил его народ, кланялся. Ну а кто не кланялся, тех лиходеев специальный тиун на заметку брал, потом наместнику докладывал. А что уж потом с этими злодеями было – бог весть.

Иван с Ефимом тоже, издали наместника завидев, склонились низехонько, за бараночниками стоя, дожидались – пока проедет. Ай, баранки в коробах – вкусны, мягки да сладки, маком щедрейше усыпаны. Аж замутило обоих: считай, сутки не ели. Проехал боярин, пронесла нелегкая – выпрямлялись спины, веселели глаза, шутки-прибаутки посыпались. Глядь – а в короб к бараночнику ручонка шаловливая нырнула – хвать баранку… утек бы, шпынь мелкий, кабы Ефим за руку не схватил:

– Что творишь, гад?

Гад – мелкий пацаненок с веснушками – что маку на баранках – заверещал, заканючил:

– Отпусти дя-а-адько!

– Черт тебе дядько! А ну давай баранку, так и быть, бараночнику сами вернем, а ты, шпынь, беги на все четыре, да смотри, ежели попадешься…

– Спаси тя Бог, дядько.

– Спаси… Пшел вон быстрее… Во, так-то. На, Иване, угощайся бараночкой! Вкусная.

На торг подошли как раз вовремя: продавцы давно уже успели разложить на рядках весь свой товар: замки, подковы, воротные петли, наконечники копий, льняные холсты, шерсть, сукно немецкое, атласы, бархаты шелка – дивные, разноцветные, из Орды привезенные, лошади, коровы, овцы, в «жратном» ряду – дичь, прошлогодние орехи, солонина, только одна рыба – свежая, что и понятно, кто ж будет мясо в самое лето продавать? Зато рыба – хоть куда, ух и рыбища: лещи – с пять ладоней, караси с золотистым брюхом, форель – радугой в глаза бьет, налимы – жирные, верткие, с руку, щуки со щурятами, пескари – так себе рыбка, ну на ушицу сойдет, кто непривередлив, осетр – вот уж княжья рыба, всем рыбам владыка – мясо вкусное, мягкое, нежное, а уж засолить да под стоялый медок…

– Вон они, – толкнул плечом Ефим. – Не туда смотришь. За укладным рядом.

За укладным рядом… Уклад – так, кажется, называли кузнечный полуфабрикат – прокованные железные крицы, уже приближающиеся по своим свойствам к стали. Ага, где тут скобяные да кузнецкие ряды? А вон, где замки… Вот и скоморохи. Двое, как Ефим и рассказывал. Приятели подошли ближе.

Здоровенный молодой парень – по пояс голый – удерживал двумя руками деревянный шест длиной в два человеческих роста. Один конец шеста был уперт в землю, на другом, на самой вершине, маячила хрупкая фигурка черноволосого отрока в безрукавке из конской кожи и таких же штанах, связанных на поясе и у щиколоток узкими ремешками. Стоя на вершине шеста на руках, отрок попеременно менял их, отставляя по очереди в стороны под восторженные крики быстро собравшейся толпы зрителей.

– Так летят птицы с дальних краев, – обхватив шест ногами, сообщил он и, вьюном соскочив вниз, схватил с земли шапку. Кланяясь, быстро обошел зрителей – смуглый, тоненький, легкий, с зеленовато-карими задорно блестящими глазами – бросали не особо-то щедро, так, в основном медь, а то и полпирога, лепешки, баранки… Не выказывая недовольства, отрок собрал все, что давали, аккуратно поставил шапку наземь, шепнул что-то напарнику и обернулся: – А вот как приходится смердам вертеться перед боярином!

Он вмиг взлетел на верхушку шеста, скрючился там, словно бы под невыносимым гнетом, изогнулся, свесившись головой вниз, застонал притворно. Зазвенела кидаемая в шапку мелочь. Отрок повеселел:

– А так грешники пытаются влезть на небо.

Взобравшись на середину шеста, он сделал вид, что уж дальше – ну совсем никак; то, вытянув руки, почти дотрагивался до вершины, но тут же падал, откидываясь назад и держась за шест одними ногами – поистине, парень был в этом деле мастером, да и тот, что внизу, – амбал с крутыми мускулами – не терял времени даром; поднатужившись, он начал медленно поднимать шест вместе с крутящимся напарником, пока наконец, откинув голову назад, не упер нижний конец жерди себе в грудь.

В толпе послышались одобрительные возгласы. В шапку снова полетели деньги.

– Вот так!

Отрок спрыгнул с шеста, несколько раз перевернувшись в воздухе, и приземлился на ноги мягко, словно кошка. Поклонился, приложив руку к сердцу, нагнулся за шапкой… В этот миг чей-то сапог с размаху ударил по ней, так что все монеты со звоном рассыпались вокруг. Тут же послышался дребезжащий старческий голос:

– Хватайте глумников, вои!

Голос принадлежал желчному желтолицему старикашке, сухонькому, с редковатой седой бородой и полубезумным взглядом маленьких, глубоко запавших глазок. Чувствовалось, что старец искренне ненавидит все мирское.

– Феофан! Бискуп! – со страхом зашептали в разбегающейся толпе.

– Бискуп, – повторил Раничев. – Епископ то есть. Для скомороха – гость уж совсем ненужный.

– Беги, Онфиме! – Крикнув напарнику, смуглолицый отрок ловко прошмыгнул под рукой разъяренного воина и… и мог бы нырнуть в толпу, или за ряд, и скрыться – но вот чего-то медлил. Чего? Ха! Оборзел настолько, что показал епископу Феофану язык!

– Хватайте того! – забрызгал слюной старик. Маленькие глазки его налились злобой. – Упустите – шкуру спущу.

Воинов было не так и много, с полдесятка – видно, Феофан заехал на рынок случайно, по пути с заутрени. Все в тяжелом вооружении – кольчуга двойного плетения, поверх нее – верховой панцирь из крупных массивных колец, шлем, металлические поножи с поручами. Все вместе весило – Раничев прикинул на глаз – килограмм тридцать: низовая кольчуга – где-то около двенадцати, да с полпуда – панцирь, плюс шлем с кольчужной сеткой-бармицей, плюс поножи-поручи, к тому ж у многих на поясе, кроме меча, еще и палица или шестопер – тоже весят не так уж и мало, ну да, килограмм тридцать точно будет, а то и побольше. Немного, конечно, для профессионального воина, да только попробуй-ка, побегай в таких доспехах по рынку, поныряй под ряды, полови шпыней! Утомишься быстро.

А чего ж парень-то стоит? А…

Ивану вдруг все стало ясно. Оглянувшись, он увидал поспешно удаляющуюся спину держателя шеста. А его юный напарник отвлекал воинов… кстати, а где он уже? Что-то не видать…

– Быстро за ним, – кивнув в сторону убегающего амбала, крикнул Ефиму Раничев. – Иначе потеряем.

Когда то же самое сообразили воины епископа – было уже поздно. Птички-то улетели, не стали дожидаться, когда поймают! Вышедший из себя епископ принялся охаживать воинов посохом, который тут же с треском переломился, чего и следовало ожидать. Разъяренный, Феофан наконец сообразил, что выставляет себя на посмешище. Плюнул, погрозил сухоньким кулаком неизвестно кому и, подозвав воинов, быстро пошел прочь, к повозке, что дожидалась его за углом, у общественных амбаров.

Приятели не видели этого, поспешая вслед за молодым амбалом. А тот развил вдруг довольно приличную для своей комплекции скорость – петлял между деревьями, словно заяц, несся могучими прыжками, один раз даже чуть не сбил с ног бабу с пустыми ведрами… ее сбили Раничев с Ефимом. Заверещав, баба попыталась было огреть их коромыслом, да не на тех напала – приятели вскочили на ноги первыми и, не оглядываясь, продолжали погоню. Не видали, как подъехали к вопящей бабе двое вооруженных мечами и копьями воинов на сытых конях, как спешились, помогли подняться, порасспросили что-то. Не видели того скоморохи – бежали – аж запыхались – до тех пор, пока не показалась пристань. Пристань – это, конечно, было сильно сказано. Ну какая, к чертям собачьим, пристань – река-то узкая, да неглубока, да камениста. Один тут и путь – вниз по течению, к Орде, и то – только на легоньких плоскодонках, они-то и стояли рядами у потемневших от времени мостков. Хоть и худые суденышки – как раничевская, не к ночи будь помянута, «шестера» – а все ж лучше, чем пешком, да товар на себе тащить, иль даже на лошадях, лошадей-то, чай, кормить надо, а тут – полная халява. Погрузил что надо, сел, и… «несет меня течение по синим по волнам». Красота! Сиди себе – окружающей природой любуйся. Посмотреть есть на что: и круча по правому берегу, глинистая, высокая, вся в ласточкиных гнездах, и холмы, и дубрава, и березки стройненькими рядами.

– Думаю, там он, – принюхавшись, Ефим кивнул на березы. – Чуешь, дымком пахнет. Ну не так, чтоб сейчас уже костер палят, а к ночи разжигают, точно.

– Что ж. – Раничев наконец смог отдышаться. – Пойдем знакомиться.

Парень оказался там, сидел себе спокойненько у кострища, на полянке, среди белоствольных берез, и в ус не дул. Словно и не пробежал только что черт-те сколько, даже не вспотел, в рубаху успел обрядиться – белую, хоть и из простой холстины, но чистую, с узорочьем. Рядом с ним, прямо на траве, стояла большая деревянная миска с лепешкой и сыром, который парень, с явным, написанным на лице удовольствием, и поедал большими желтоватыми кусками. Чуть в стороне от него, к березе был прислонен странный угловатый предмет, явно знакомый Раничеву по экспозициям родного музея, вот только сейчас он так и не смог вспомнить – что же это? – да и не старался особо, не до того было.

– Здрав будь, Онфиме. – Выйдя на полянку, Ефим с Раничевым поклонились.

Парень метнулся было в сторону, но тут же уселся обратно, словно бы что-то увидел за спинами пришельцев, по крайней мере, Иван четко проследил направление его взгляда, обернулся… но ничего уже не увидел, только показалось, словно бы ветви у березы качнулись, ну так – ветер.

– И вы будьте здравы, – несколько запоздало поприветствовал Онфим, снова усаживаясь на свое место перед кострищем. – Ищете что?

– Не что, а – кого, – присаживаясь на траву, пояснил Ефим. – Скоморохи мы, ватагу сыскать решили, да опоздали малость.

– И мы опоздали, – со вздохом поведал парень. Потом, словно бы вспомнив что-то, оглянулся на Раничева. – А ты, друже, присел бы тоже, хоть вон к этой березке. В ногах-то правды нет.

Иван послушно уселся там, где указано, мельком осмотрелся – странного предмета у березы напротив уже не было… Но ведь он же был, был, ну только что! Раничев мог бы поклясться… Глюки, что ли?

– Не туда сел, – глянул на него Онфим. – Вон сюда-то придвигайся, к нам ближе.

Иван придвинулся.

– Это – Иван, на гуслях игрец да песен певец, – кивнул на него Ефим. – А меня Гудком кличут, и многие ватажники в лицо знают…

– Вовремя ты это сказал, друже, – отчетливо произнесли вдруг откуда-то рядом. – Узнал я тебя, видал как-то раз у Семена в ватаге. – Наверху, на березе, зашумели ветки, миг – и на траву, прямо перед гостями, спрыгнул давешний смуглоликий отрок. В руках он держал… настороженный самострел с короткой железной стрелою.

«Козья нога» – вспомнил Раничев название той самой, таинственно исчезнувшей от березы штуки – так называлось приспособление для взведения тугой тетивы самострела, оружия, надо сказать, не очень-то распространенного в здешних широтах. Интересный экземпляр, похоже, даже итальянской работы. Ну да, скорее всего, попал сюда через Орду из Кафы – генуэзской колонии в Крыму.

– Ты всегда так гостей встречаешь, с самострелом? – не сдержался Иван.

– Это смотря каких гостей, – улыбнулся отрок. Улыбка у него оказалась приятная, белозубая, и одновременно со ртом, казалось, улыбались и глаза – зеленовато-карие, вытянутые к вискам, похожие на две большие миндалины. Отрок – звали его не совсем по-русски – Салим Стриж – внимательно выслушал предложение Ефима и задумался. Создать ватагу самим, не дожидаясь возвращения Семена? Неплохо бы, только не мало ли людей? Всего-то четверо.

– Там, на пристани, еще плясуны есть, – вспомнил вдруг сам же Салим. – Кажется, трое. Вот бы и их к нам. – Он вдруг лукаво прищурился: – А где ж твой гудок, Ефим? И твои гусли?

Переглянувшись, приятели честно признались, что инструментов у них пока нету.

– Знали б, где достать, – взяли. – Ефим поскреб бороду. – А так, видно, придется самим делать.

– Да уж, – поддакнул Раничев и потянулся к сыру: – Что-то есть хочется.

– Угощайтесь, – гостеприимно предложил Салим; похоже, он был в этой паре за главного. – Гости нежданные, зато желанные.

– Чтой-то я тебя не припомню, – прожевав сыр, пробормотал Ефим.

Салим улыбнулся:

– Зато я тебя знаю. Даже слыхал пару раз. Гудошник ты знатный… Слушай! – Он вдруг встрепенулся: – Не знаю, как с гуслями быть, но для тебя, кажется, есть кое-что. Смог бы ты сыграть на том, что фрязины называют виолин?

– Виолин? А что это?

– То же, что и гудок. Струны, гриф и прочее.

– Тогда смог бы. – Ефим кивнул. – Тащи свой виолин.

– Не у меня. – Салим качнул головой, черные волосы его рассыпались по плечам. – Здесь, недалеко, живет один смерд, Игнатко, он часто разгружает на пристани лодки… Не знаю, откуда у него виолин, он не рассказывал, но есть, я сам видел, хотел спросить, да нам он был тогда ни к чему. Мы сходим к нему, вот уже сейчас, обычно он оставляет для нас лепешки.

– А не опасно? Феофан-то здорово рассердился.

– Да ну, – отмахнулся отрок. – Не такая уж мы и добыча для епископа.

Он говорил по-русски очень чисто, правильно, тщательно выговаривая слова; чувствовалось, что этот язык не являлся для него родным.

Онфим пододвинул блюдо с сыром поближе к Ивану:

– Кушайте, гостюшки.

Раничев поблагодарил кивком, усмехнулся:

– Вы и так нас, словно дорогих гостей, встретили – не знали, где усадить.

Салим с Онфимом вдруг переглянулись и покатились со смеху.

– Это потому тебя пересаживали, – поднимаясь с травы, сквозь смех пояснил Салим, – что туда, где ты сел, целиться с березы сподручней! Прямо в лоб получается!

– Спасибо, – обиделся Раничев. – А пробьет твой самострел лоб-то?

– Да запросто.

Иван закашлялся. Он, конечно, и раньше знал, что скоморошьи ватаги, попутно с развлекаловом и шоу, занимались и грабежами, и разбоем – ну теперь вот воочию убедился. Непростая это была парочка, наверняка не только акробатикой промышляла. Самострел у них, хаза у какого-то смерда.

– Ну так пошли, что сидеть? – призывно махнул рукой отрок. – Скоро стемнеет, а Игнатко у себя на ночь не оставит, наместника Евсея боится.

– С чего бы? – как бы между прочим поинтересовался Раничев.

– А кто его знает? – Селим пожал плечами с самым невинным видом.

Иван поежился. По его мнению, от этих чертовых акробатов за версту разило прямым бандитизмом. Собрали, блин, ватажку, как бы потом слезами кровавыми не умыться!

Смерд Игнатко жил на самом краю не огороженного стеною посада, в маленькой курной избенке, огороженной высоким, в рост человека, плетнем. Небольшую усадебку его, с полем и огородом, почти полностью скрывали заросли ракиты и ивы, так что надо было хорошо знать дорогу, чтобы найти тропу, ведущую к закрытым воротцам, сколоченным из горбыля. Пока шли, стемнело – солнце уже успело скрыться за лесом, но последние лучи его закрывали огнем почти половину неба, уже не такого голубого, как днем, но и не черного, ночного, а светло-синего, словно старые линялые джинсы.

Дойдя до плетня, Салим три раза покричал совою. Чуть погодя, со двора, раздался такой же звук.

– Пошли, – обернувшись, шепнул отрок.

По очереди все четверо зашли во двор через чуть приоткрывшиеся воротца. Им навстречу метнулась темная тень – видно, сам хозяин, смерд Игнатко, – цыкнула на забрехавшего было пса, тот обиженно заскулил и затих. Хозяин гостеприимно отворил дверь избенки, буркнул: