Текст книги "Последняя битва"

Пока ели-пили, в корчме стало еще гораздо шумнее. Уходили старые, засидевшиеся компании, на их место усаживались за стол новые. Подзывали служек, звенели монетой, переговаривались. И вдруг как-то все разом одобрительно загалдели.

Раничев повернул голову, увидев, как напротив дальнего стола, у входа, усаживаются на лавку какие-то люди с бубнами, гуслями и гудком. Гудок был однострунный, со смычком, походивший на небольшой лук, скоморох провел им по струне, вызвав к жизни пронзительный тонкий звук, нараставший к началу и резко оборвавшийся к концу. Словно молодая волчица выла на луну.

– Песню, песню! – закричали посетители корчмы. – Спой, скоморох!

Один из скоморохов – не слабый мужичина с пегой окладистой бородой и руками-граблями – вышел на свободное пространство между столами. Обернувшись, кивнул своим. Те заиграли…

 
Хозяюшка, наш батюшка, —
 

громким голосом затянул скоморох.

 
Не вели томить, прикажи дарить!
Наши дары невеликие:
Починальничку – по десяточку,
Кто за ним поет – по пяти яиц,
А скомороху – сито гороху!
 

В корчме одобрительно засмеялись, а певец продолжал:

 
Не хочешь дарить – ступай с нами ходить,
С нами ходить – собак дразнить,
А где не перейдем – там тебя положим!
 

Допев песню, скоморох снискал одобрительный гул и, поклонившись, запел еще одну, глумливую. Глумился над жадными монахами, что в одной части аудитории вызвало негодование, а в другой, напротив, самое горячее одобрение. К той, второй, части относились и Иван с расстригою. Расстрига – понятно почему, а Иван давно уже судился с монахами Ферапонтова монастыря, зарившимися на его рощицу.

Снова поклонившись, скоморох, подставив шапку, прошелся вдоль столов. Монеты звенели щедро! Ну конечно, не все серебришко, больше медь, но все-таки…

– Ну а теперь кто меня перепоет-перепляшет? – осторожно поставив шапку на лавку, лихо подмигнул лицедей. – Кто сможет, тому и шапка! Выходи, не журись, православный люд.

Раничев ухмыльнулся. Петь он любил и пел хорошо, уж по крайней мере куда как лучше этого скомороха, да только вот на люди себя выставлять не очень-то охота было. То ли стеснялся, то ли выпил мало. Скорее – первое, что и говорить, не к лицу знатному боярину тягаться со всякими там скоморохами!

Иван с любопытством оглянулся назад, на верных своих слуг:

– Перепоете?

– Перепеть – не знаю, – с осторожностью вымолвил Пронька. – А вот переплясать – точно перепляшу.

– Давай, давай, – подзадорили его соратники. – Шапку выиграешь, богатых подарков зазнобе своей купишь.

– А, лиха беда начало! – Пронька выскочил из-за столов, подбежал к скомороху и, шмякнув шапку об пол, прошелся в пляске, хлопая себя ладонями по каблукам.

– Молодец, паря! – закричали отовсюду. – Давай, не посрами родной Угрюмов-град!

Юноша поклонился и, кивнув музыкантам, подмигнул певцу:

– Ну?

Тот осклабился, выставив вперед ногу, заложил руки за спину.

 
Здоров Богу, хозяин!
Твоя жена по воду пошла,
Коромысел маленький,
А ведерочки дощатыя,
Перевязки-то шелковыя!
 

Хитер оказался скоморох, песню выбрал выигрышную, с двойным смыслом. Ее можно было и с неприличными словами петь, и так и эдак. Видел скомороше, что парень-то вышел супротив него молодой, зеленый, вот и решил сконфузить. Однако Пронька не поддался, затянул куплеты без перерыва, правда, пел слова приличные, стеснялся ругательные-то при всех орать.

 
Размахнула, почерпнула,
Почерпнула злата-серебра,
Понесла во светлицу,
Поставила на ступицу…
Стала мужа будить:
Добрый муже, не спи, друже…
 

В этом месте Прошка вдруг задвинул такое, что малость заскучавшие слушатели разом оживились, не веря ушам своим. Чтоб этот конфузливый синеглазый парень с непокорными вихрами да мог такое выговорить?! Тьфу ты, Господи, да как его земля-то носит? Однако молодец, за словами за пазуху не лезет, не хуже скоморохов народ веселит.

– Ну и парень у тебя в слугах! – восхищенно воскликнул расстрига. – Этак он безо всякого перепляса выиграет.

Иван покивал:

– Бог даст, Бог даст.

А скоморох, видать по всему, сдаваться вовсе не собирался. Снова затянул глум – на этот раз препохабный, про гулящих девок да тех, якобы верных жен, которые, когда муж со двора…

Подвыпивший люд одобрительно смеялся, многие даже ржали, как кони. На то и рассчитывал скоморох. Пронька же такие похабные песни петь опасался, а потому рванул в перепляс, напевая:

 
Добрый муже, не спи, друже!
Добрый муже, не спи, друже!
Добрый муже…
 

Плясал хорошо, с перехлестом, с круговертью, с притопами. Скоморох тоже ринулся в пляс, но вот – наверное, уже в силу возраста – не так залихватски задорно, как Пронька. А тот уж старался, сказать нечего.

И ведь переплясал бы, кабы не стражники!

Те явились незаметно, окружили корчму, оп – и воин в кольчуге уже стоял пред столами, сердито стукнув об пол древком короткого копья:

– Цыть! Гнусные скоморошьи хари велением батюшки-воеводы будут кинуты в поруб. Пусть посидят, подумают, как глумы с кощунами пети. К вам же, люди добрые, – воин улыбнулся народу, – мы ничего не имеем. Веселитеся за-ради праздника.

Переведя взгляд на стражей, он еле заметно кивнул, и те разом бросились на скоморохов, ловко скрутив их и поволочив прочь из корчмы.

– Э, постой, постой! – забеспокоился вдруг Иван, увидев, как в числе скоморохов схватили и Прошку.

Парень активно сопротивлялся, дело грозило обернуться мордобоем и нешуточными ранениями, и Раничев, не думая, ринулся на выручку своего человека.

Выскочив на улицу, он в три прыжка догнал главного стража – десятника, вряд ли больше:

– Тот вихрастый парень – мой слуга.

– Который? – обернулся десятник. – А ты сам-то, мил-человек, кто будешь?

Воин был незнакомый, Иван его раньше не видел, а скорее всего, просто не обращал внимания. Потому представился первым:

– Язм – боярин Иван Петрович Раничев! А то – мой слуга Прохор.

– Да вижу, вижу, что боярин. – Воин неожиданно подобрел. – Узнал, узнал тебя, господине! Может, и ты меня помнишь? Олекса я, дружинник. Десять лет назад с войском безбожного Хромца вместях сражались!

– Олекса? – Иван, конечно, такого не помнил, еще бы – слишком много воды утекло, однако виду не показал. – Конечно, помню! Здорово мы тогда им дали… Как и они нам…

– Да уж. – Воин вздохнул. – Сеча была великая.

– Слышь, Олекса, – быстро произнес Иван. – Ты там, в корчме, вместе со скоморохами случайно моего человечка забрал. Отпустил бы, а?

– Отпустить? – Зачем-то обернувшись, десятник понизил голос. – Я в этом деле решающего слова не имею. Эвон кто решает. – Он кивнул на незаметную фигурку монаха в черной, с капюшоном, рясе. – Чернец с Ферапонтова монастыря. Архимандрита Феофана доверенный человек! А воевода с Феофаном в дружбе.

– Ах, чернец? – Иван ненадолго задумался. – А тебе с чернеца приказа какая польза?

Олекса пожал плечами:

– Да честно сказать, никакой.

Иван пристально посмотрел на шагавшего впереди воинов монашка. Улыбнулся в усы:

– Тогда мы, может, вот как сделаем…

Наклонился к самому уху воина, зашептал. Десятник слушал внимательно, потом улыбнулся, кивнул:

– Сделаем, Иване Петрович!.

* * *

Темно было кругом, тихо, лишь где-то в отдалении слышался приглушенный лай. И вдруг совсем рядом, за углом, послышался жуткий нечеловеческий вой! Шедший впереди стражей монашек остановился и, перекрестясь, оглянулся на воинов:

– Посмотрите-ка, что там?

Десятник послал двоих, самых молодых, те сбегали и, быстро вернувшись назад, доложили:

– Нет никого. Пусто.

И снова, как будто в насмешку, донесся вой!

Воины насторожились, а десятник, пряча улыбку, подошел ближе к монаху:

– Люди говорят, здесь, на углу, был когда-то зарыт один скоморох. Зарыт, как пес, без покаяния, без молитвы.

– Спаси, Господи! – испуганно перекрестился чернец.

– С тех пор, – понизив голос, вещал десятник, – как станет ему скучно лежать, так выползает на поверхность и воет! Друзей-скоморохов ищет. А не найдет, так бросается на каждого.

Самый молодой воин от страха широко открыл рот:

– Неужто так, дядько Олекса?

– Так – не так, а только люди зря болтать не будут.

Вой зазвучал снова – раскатисто и зловеще, и казалось, приблизился.

– Господи! – размашисто перекрестился Олекса. – Кажись, сюда идет.

– Ой, не сладим с нечистою силой. Бежать надо, дядько!

– Догонит… Брат Аристарх, сотворил бы молитву. Глядишь, и отпугнем мертвеца.

Напрасные слова! Брат Аристарх давно уже молился вовсю, спрятавшись за спины воинов.

Олекса подошел к нему ближе:

– Хорошо б мертвецу скомороха оставить. Тогда, глядишь, на нас и не кинется.

– Скомороха? – дрожащими губами переспросил чернец и вдруг неожиданно улыбнулся: похоже, эта идея ему понравилась. – А и скомороха! Что с того? Этих кощунников нисколько не жаль. Только как же он сам пойдет? На верную-то погибель?

– А мы и спрашивать не станем. – Шепнув, десятник обернулся к стражникам: – Эй, Михайло, Иванко, подь сюда…

Воины подошли, звякнув кольчугами.

– Вот что, – тихо распорядился Олекса. – Возьмете во-он того скомороха…

– Вихрастого?

– Его… Доведете до угла, а там швырнете вперед – и бегите без оглядки. Мы вас, ежели что, прикроем.

Воины хмуро кивнули:

– Сполним.

Так и сделали: схватили под руки связанного Проньку, потащили вперед и с разбега швырнули в темноту улиц! И тут же раздался вой…

Впрочем, стражники его не слышали – улепетывали со всех ног, умудряясь на ходу креститься. Нет, они были храбрыми воинами и могли бы постоять против любого врага… но только не против нечисти! Оживший мертвец – это уж слишком.

* * *

– Не зашибся? – По велению Раничева слуги подняли с земли упавшего Проньку. Тот, узнав своих, аж чуть было не прослезился:

– Иване Петрович! Ой… А кто ж тут так выл страшно?

– Кто-кто, – передразнил здоровяк Михряй. – Я на охоте этак вот волков подманиваю.

– Молодец, Михря, хорошо воешь, – одобрительно отозвался Иван. – Ну, идите к воротам.

– А откроют?

– Куда денутся? – Раничев с ухмылкой позвенел серебром. – Возвращаться, правда, темновато будет. Хотя… – Он посмотрел в небо. – И не очень-то темновато – ночка-то звездная. Давайте скачите к воротам да дожидайтесь меня.

– А ты куда, батюшка?

– На кудыкину гору. Лишние вопросы задаешь, Проша.

Не слушая извинений парня, боярин исчез в темноте.

Раничев шел быстро – хорошо знал город, да и тяжелая сабля у пояса придавала уверенности. Пройдя узким проулком, обошел старую башню, выйдя на торговую площадь. Там и остановился у дорожного креста с иконой и мерцающей тусклой лампадкой, краем глаза наблюдая, как отделилась от амбаров чья-то черная тень. Положив руку на рукоять сабли, спросил:

– Ты, Олекса?

– Язм… Как прошло?

– Славно! Молодец, вот уж верно говорят, что старый конь борозды не испортит.

– Я старался, боярин.

– И ведь не напрасно! Получи, как договаривались.

Иван зачерпнул из висевшей на поясе калиты горсть монет. Старый воин вытащил из-за пазухи тряпицу – завернуть деньги.

– Чудная какая. – Взяв одну монетку, он поднес ее к горящей лампадке креста. – Большая и, кажется, медная… Ордынская? Взгляни-ко, боярин.

Раничев протянул руку, всмотрелся… и едва не выронил монету, словно б она обожгла ладонь. Странная оказалась денежка, даже не то слово. Большая, с полтора пальца, с одной стороны – цифра «1» с колосьями снизу, с другой… С другой гордо распластал крылья германский орел, несущий в когтях свастику!

– «Вот те ра-а-аз…»

Глава 2
Апрель 1410 г. Великое Рязанское княжество. Боярин Иване Петрович

Мы живем среди полей

И лесов дремучих,

Но счастливей, веселей

Всех вельмож могучих.

Михаил Загоскин

…– подумал Штирлиц, – тихо произнес Иван. – Да ведь это же немецкий пфенниг образца Третьего рейха. Ну да, вон и надпись – «Дриттер Райх». Значит, вот оно как… Значит, не показалось – не зря полыхнул перстень. Осталось только осмыслить – во вред то или к безразличию?

Раничев в глубокой задумчивости почесал бороду.

– Слушай, друже Олекса, я эту денежку у тебя заберу, взамен дам серебряную. А эта-то, сам видишь, медяха. Согласен?

– Как скажешь, господине, – согласно кивнул десятник.

Наскоро распрощавшись с ним, Иван побежал к воротам, где его ждали слуги. В принципе даже, наверное, больше друзья, чем слуги, скажем, хоть взять того же Проньку, с которым лет пять назад немало привелось пережить. Да и теперь, похоже, заканчивались спокойные времена – вихрь времени, пятнадцать лет назад затянувший в прошлое самого Ивана Петровича – тогда И.О. директора исторического музея райцентра Угрюмова – так вот, этот вихрь, похоже, объявился вновь, и хорошо, если он занес сюда одну лишь только монету. Одну монету… Гм… Слабая надежда!

– Что-то ты невесел, батюшка Иване Петрович? – обогнав, оглянулся на своего боярина Михряй, сын старосты Никодима Рыбы, верного раничевского человека.

– Устал, Михря, – улыбнулся Иван. – Вы скачите потихоньку вперед, а я позади поеду, подумаю кой о чем, поразмышляю.

Михряй, а вслед за ним и Пронька, и все остальные, повинуясь приказу хозяина, с гиканьем унеслись вперед, благо дорога пока шла полями и хорошо просматривалась вплоть до самого леса. Да и ночь была яркозвездная, светлая, с этаким приятным, едва прихватывающим морозцем.

Улетели, ускакали парни, а Иван, наоборот, придержал коня – думал. Воспоминания нахлынули на него сладкой сиропной жижей, патокой, вяжущей руки и ноги. Все смешалось в сознании; казалось, Раничев теперь и сам не знал, кто он? Боярин, именитый вотчинник, вассал и доверенное лицо рязанского князя Федора или – человек двадцать первого века, волею слепого случая ставший игрушкой судьбы? Иван вспомнил тот день, вернее, ночь, пятнадцать лет назад, когда явившийся за колдовским перстнем Абу Ахмет – человек со шрамом – невольно захватил в свое время и Раничева, вступившего в схватку за музейную редкость. Иван, оказавшись в 1395 году, долго не мог осознать, где он. А когда осознал, сделал выбор… и встретил свою любовь, о которой давно уже не мечтал. Евдокся… Зеленоглазая боярышня, добрая, умная, красивая, как тысяча солнц! Законная супруга и мать его детей… Раничев улыбнулся, глядя на далекие звезды. Черт побери! А может, все обойдется? Может быть, эту гитлеровскую монету занесло сюда каким-нибудь случайным злым ветром? И больше, кроме нее, и нет здесь ничего из далекого будущего? Да нет… ничего, кроме медной монеты в один пфенниг… кроме патефона завода имени Молотова и автомата ППШ, к сожалению – уже без патронов, прихваченных Раничевым во время прошлых своих вояжей из 1949 года. Да, лихие были дела – ради счастья и жизни детей пришлось тогда противостоять и милиции в лице дотошного следователя Петрищева, и преступной кодле. Слава богу, тогда обошлось. И вот опять… Господи, лишь бы не началось, лишь бы… Кажется, колдунья, старуха Мавря, заявила когда-то, что ворота в иные миры закрылись навсегда, а его сыновья будут жить долго и счастливо. Сыновья… Но ведь есть еще и дочь, Катенька! А что, если…

Иван нахмурился, хлестнул коня, прогоняя нехорошие мысли, вмиг нагнал ехавших неспешной трусцой слуг.

– Эгей, парни! Этак, как вы, скакать, так и к утру не приедем.

Услыхав голос боярина, слуги стегнули коней, быстро проехав темную лесную дорожку, вдоль которой, слева и справа, мелькали быстрые звериные тени. Кажется, лиса проскочила, заяц; громко хлопая крыльями, пролетела сова.

– А ведь скоро и дома будем! – Увидав показавшиеся впереди огни, Раничев подбодрил своих.

И в самом деле – скоро. Впереди, на холме, горели факелы воротной стражи Обидова – большого, широко разросшегося села, даже, учитывая крепкий частокол, – города. Полтора десятка усадеб, с избами, огородами, амбарами, гумнами, овинами и прочим, боярская усадьба с высоким – в три этажа – теремом – вот ныне Обидово! А лет двенадцать назад – да и поболе уже – когда Иван получил в вотчину всю эту землицу, всего-то в Обидове и было что два захудалых двора с покосившимися, крытыми гнилой соломой избенками. В соседней деревушке, Гумнове, тоже насчитывалось два двора, а в Чернохватове – и всего один. Теперь-то и деревни куда как многолюдней стали, появились починки-выселки, и торговый город – рядок – вырос. А все – под Ивановой рукою! Умно хозяйствовал, оброчников своих почем зря не разорял, а поселенцам – бобылям – новым предоставлял льготы: те вообще, пока на ноги не встанут, оброк не платили. Вот и шли люди к Ивану Петровичу, знали – не обидит боярин и, ежели что, защитит военною силою. От этого раничевского многолюдства пуще всех злился игумен соседнего Ферапонтова монастыря – еще б ему не злиться, коли почти все зависимые людишки – закупы да рядовичи – тайком к Ивану сбежали, а кто еще не сбежал – так тот о том подумывал. Бельмом на глазу была для монастыря раничевская вотчина! Что и сказать – враждовали. Интриги друг против друга плели, судилися. У игумена в Переяславле-столице при князе Федоре свой человек был – тиун Феоктист, важный, значительный чин, много на что способный и немало крови Ивану попортивший. У Раничева, впрочем, тоже в столице верные люди имелись. Даже не так бы сказать, не «верные люди» – друзья! Тоже в чинах немаленьких. Думный дворянин Хвостин да старший дьяк Авраам – неплохая защита. А князь рязанский Федор Олегович умен да хитер был – ни одному клану в силу войти не давал, то игумену помогал, то Ивану, на что Хвостин сказал как-то на латыни своей любимой: «divido et impere» – «Разделяй и властвуй».

– Хей, братие, отворяй ворота, свои! – подъехав к частоколу, закричал Михряй.

Узнав вернувшегося хозяина и его людей, стражники засуетились, распахивая тяжелые, сколоченные из толстых дубовых досок, ворота. Проскакав через глубокий ров по узенькому перекидному мостику, вся кавалькада въехала в город. Да-да, пусть маленький – но город. Ивану и самому нравилось так Обидово называть, хотя, конечно, все ремесленные да торговые люди больше не в Обидове, а в рядке у Чернохватова жили.

У самой боярской усадьбы Ивана лично встретил Лукьян – вассал, воин, коему за верную службу Раничев пожаловал пару починков с землицею и крестьянами. Настоящим, крутым феодалом стал Иван Петрович, вот уже и крестьян крепостил – а как же? Не Ивану – ему-то что? – а вот крестьянину-пахарю куда без защиты податься? Нападут вороги – кто защитит? Боярин! Не дай, Боже, неурожай – у кого хлебца просить? Опять же у него же, у родного боярина! Тот ведь и защитит, и прокормит, вот уж тут точно деваться некуда – от обедневших крестьян да безлюдья вотчиннику одно разоренье!

– Чтой-то вы задержались. – Лукьян, не чинясь, придержал стремя, помогая Раничеву слезть с коня. – Поди, в корчму заходили?

– А как же? – хохотнул Иван. – Праздник, чай, Благовещенье! Боярыня моя как?

– Вроде на здоровье не жаловалась… Да вон и она, встречает.

Иван перевел взгляд на резное крыльцо, увидав Евдоксю в накинутой на плечи телогрее, птицей взлетел по ступенькам, обняв жену, поцеловал в уста, попенял:

– Что ж ты… на крылец-то? Простынешь.

– Ничего, легче уже, – тихонько засмеялась боярыня. – Рада, что вернулся уже. Ждала.

– Детушки как?

– Спят, за день набегались.

– Гостинцев им привез. И тебе.

– Ну тогда что на крыльце встал? Пошли в дом, показывай, хвастай! – Евдокся вдруг хитро улыбнулась. – Чай, пластинок для патефона не привез? Зря кузнец новую пружину ковал.

– Не привез… – Вспомнив про монету, Иван чуть было не споткнулся о невысокий порог, махнул рукой, словно бы прогоняя худые мысли.

Однако Евдокся тут же заметила, что с мужем что-то не так – не зря говорят, что хорошую жену не обманешь. Положив на стол привезенное янтарное ожерелье, пристально взглянула на супруга:

– Случилось что, Иване?

– Да так, мелочь…

– Ты не виляй, рассказывай!

Раничев и не хотел, да рассмеялся:

– Ну ты сейчас прямо как следователь Петрищев, помнишь?

– Да уж помню… Ну?

Иван вздохнул и вытащил из кошеля пфенниг:

– Смотри.

Взяв монету в ладонь, боярыня приблизила ее к ярко горящей свечке:

– Чудная какая… Колосья, орел, кривой крест какой-то… И надпись – латынницей.

– Ты на дату взгляни, – хмуро промолвил Иван. – Учил ведь цифири арабской.

– Учил… – тихо прошептала Евдокся, прищурилась. – Уж больно цифирь мелкая. Нет, все же разглядеть можно – один, девять, четыре… нуль… Правильно?

– Так… Теперь вместе прочти.

– Одна тысяча девятьсот сорок. И что это значит?

– Это год, Евдокся. Дата. Помнишь то место, где мы с тобой были? Лагерь пионерский, трактора, ферму?

– Помню, как забыть? – Боярыня улыбнулась. – Сейчас кажется – будто сказка.

– Так вот, место то, где мы были, – год тысяча девятьсот сорок девятый. А этот вот, сороковой, на девять лет раньше…

– Рядом совсем.

– Не то плохо, что рядом, – вздохнул Иван. – А то, что денежка эта медная – вражья! Таких врагов, Евдокиюшка, на Руси-матушке никогда больше не было.

– Никогда? – Евдокся хлопнула ресницами. – Что за вражины такие? Московиты? Литовцы? Ордынцы? Иль – гулямы Хромца? Так он умер давно.

– Ни те, ни другие. – Раничев покачал головой. – Много, много хуже!

– Думаешь, тот враг на наши земли зарится? – передернула плечами боярыня.

Иван обнял жену за плечи:

– Все может быть, Евдоксюшка, все… Да и от дырищи этой… что миры соединяет, – нам, похоже, один вред.

– С Маврей бы тебе поговорить, колдуньей… Или с тем, черным, страшным… ты как-то рассказывал.

– Ад-Рушдия, – вспомнил Раничев. – Ты права – черный он, черный магрибинский колдун. Он бы, конечно, многое мог рассказать, да только два года назад помер в Орде, у Едигея – то купцы, гости восточные, рассказали. Да… – задумчиво протянул Иван. – Все померли, все, кто знал – Абу Ахмет, ад-Рушдия, Тимур… Тимур, правда, не знал, но, наверное, догадывался, особенно в последние годы. Почему-то считал, что я приношу ему удачу, потому и послал против Баязида. Сколько тому минуло? Шесть лет… да, шесть… А насчет Маври ты правильно сказала, супружница! Ее-то завтра и спросим… Может, и ничего, может, и обойдется еще, может, эта монетинка – пфенниг – сюда совсем случайно попала.

– Дай-то Бог! – Встав с лавки, боярыня перекрестилась на висевшую в углу икону и низко поклонилась.

Иван тоже перекрестился, подошел сзади, обняв жену за талию, снял паволоку, поцеловал в шею, почувствовав, как заиграла кровь. Оглянувшись на дверь, быстро снял с супруги телогрею, повернув к себе, поцеловал крепко-накрепко в губы. Не так просто поцеловал – с жаром!

– Тихо, тихо, – притворно отбиваясь, шептала Евдокся. – Пошли хоть в опочивальню…

– Идти больно долго, – оторвавшись от губ, пошутил Иван, сноровисто расстегивая длинный ряд пуговиц алого Евдоксиного саяна. Расстегнул, бросил на лавку одежку, оставив супружницу в тонкой белой рубахе, провел рукой по спине, груди, сжал…

Боярыня застонала, сама уже стянула через голову рубаху, призывно улыбаясь, провела руками по животу, талии, бедрам… Иван быстро скинул одежку, и два по-молодому гибких тела слились в едином любовном порыве…

Утро после Благовещенья выдалось солнечным, светлым. От солнца-то, ярким лучиком пробивавшегося в щели ставни, Иван и проснулся на ложе. Проснулся один – Евдокся, как и положено справной хозяйке – уже давно, едва забрезжило, встала. Хоть и боярыня – а все ж все хозяйственные дела вела лично, так, в общем-то, и было везде принято, слуги слугами – а лучше хозяйского пригляду нету.

Быстро одевшись, Иван причесался костяным гребнем, пройдя в горницу, умылся у рукомойника и, сотворив утреннюю молитву, поднялся в детскую, где – одни уже, большие – спали сыновья. Дочка Катюшка почивала в соседней горнице, с нянькой. Туда Иван не пошел – пусть поспит; распахнув дверь, остановился у сыновей на пороге. Те уже поднялись, оделись – теперь игралися деревянными сабельками – Мишаня с Панфилом. Оба высокие для своих лет, тоненькие, стройные, востроглазые. Увидав отца, обрадовались:

– Ой, батюшка, батюшка пришел!

Полезли было целоваться, да Иван взглянул строго – притихли. Встав рядком, поклонились, как положено, в пояс:

– Здрав буди, батюшка, как спал-почивал?

– И вы здравы будьте, чада! – Раничев улыбнулся, обнял детей. – Подарки вот вам привез.

– Ой, покажи, покажи!

– Там, в людской на лавке лежат. Возьмете.

– А мне, а мне подарок привез? – послышался позади звонкий Катенькин голос. Иван обернулся, схватил, поднял дочку на руки, закружил – эх, в мать, в мать удалась дева – такие же глазищи зеленые!

– Конечно, привез, а как же? Неужто про боярышню свою позабуду?

– Настена вчерась на ночь сказку рассказывала, – прижавшись к отцовскому уху, поведала Катюшка. – Страшную.

– Страшную? – Иван притворно нахмурился. – Ужо боле не велю ей таких сказывать.

– Не, батюшка, вели сказывать! Интересно. А Мишка с Панфилкой тож под дверями стояли, слушали.

– Ничего и не слушали, просто так, мимо шли.

– Цыть! – Раничев осторожно поставил дочку на пол. – Ладно вам спориться.

– Батюшка, а ты нас на охоту возьмешь? – снова пристали Панфил с Мишаней. – Обещал ведь.

– Обещал – возьму. Вот соберусь только.

– А когда, когда соберешься?

– И меня, меня на охоту!

– А ты мала еще, козявища!

– Сам ты, Панфилка, козявища! Батюшка, а чего он дразнится?

Иван хохотнул в усы:

– Ну вы мне еще тут драку затейте! Бегите вон лучше в людскую, за подарками.

– Ой, бежим, бежим! А ты, батюшка, с нами не идешь?

– Нет уж, увольте, – отмахнулся Иван. – И без вас делов сегодня хватит.

Сказал – и как в воду глянул.

Дел, и впрямь, оказалось много. Вернее даже сказать – одно, главное, дело неожиданно обросло немалыми трудностями. Старуха Мавря, известная в ближайших деревнях как колдунья, оказывается, три дня как куда-то сгинула. Люди по деревням шептались – поймали-таки Маврю монахи, заточили в обитель, теперь вот за колдовство сжечь хотят.

– Эвон, какие дела, – задумался Раничев. – Сжечь… Придется отбивать бабку… Эхма, опять с монастырем ссориться. Феофан-игумен ужо снова князю нажалуется – тот действовать начнет, еще бы: это где ж такое видано, что добрые вассалы приступом свои же монастыри брали? Нет, не годится приступом, тут хитрее надо, куда как хитрее… И сначала вызнать – точно ли монастырские бабку схватили иль, может быть, кто другой?

Отправив Проньку и еще нескольких слуг собирать по деревням сплетни, Раничев в ожидании их уселся за стол в маленькой своей горнице, которую именовал кабинетом, и, прихлебывая недавно сваренное пиво, принялся размышлять, глядя на матово сияющий пфенниг. Итак, во-первых, как у него оказалась эта монета? Видать, недавно, скорее всего – даже вчера, на Благовещенье. Если б раньше – Иван раньше бы и заметил, ну не было в эти времена таких крупных медях, не было! Даже серебряный ордынский дирхем – и тот поменьше будет, не говоря уж о меди – те уж совсем мелкие – в ноготь – монетки – «пуло», «мортка», «полпирога». Да и края у них вовсе не идеально круглой формы, совсем даже наоборот. Уж всяко заметил бы Иван пфенниг, ежели б тот появился раньше, заметил бы. Значит, процентов на девяносто пять можно считать, что пфенниг появился вчера. Тогда вопрос – откуда? В Угрюмове, в корчме Ефимия за старой башней? Может быть. А еще где может? Куда еще вчера заезжали? Ах да, к реке, на рядок, который теперь уже и не рядок, а самый настоящий город, правда, пока еще не очень большой. Да-да, в город-рядок заезжали. На постоялый двор заглядывали, вернее, это один он, Иван, заглядывал, вместе с провожатым… как его? Савватий, Савва, занятный такой паренек, немецкий знает… Немецкий… Нет, не может быть! Впрочем, разговорить его стоит. Черт! Он же и сдачу на постоялом дворе приносил! Сам-то Иван там не задерживался, вот дворский служка и опоздал со сдачей. Да, так и было! Сдача… Иван ведь серебряную деньгу им бросил – за пару кружек пива – то уж больно много, и большая наглость нужна кабатчику, чтоб с такой суммы да сдачу не дать, прикарманить. Значит – постоялый двор. Очень, очень может быть! Туда и отправиться, пока Пронька со служками не разузнают наверняка про бабку Маврю.

Решил – сделал. Выйдя на крыльцо, Иван свистнул слуг, велев седлать коня и, привесив к поясу саблю, в сопровождении двух вооруженных копьями воинов в блестящих на солнце кольчугах, выехал со двора. Воины скакали рядом вовсе не в целях безопасности, а для важности. Как вот в Ивановы истинные времена крутой банкир, даже если б и захотел, не мог себе позволить ездить на «Москвиче» или «Ладе», так и именитый вотчинник не должен был никуда ходить пешком, да еще без сопровождения. Такие были обычаи, что поделать? Как говорится, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Вот и Раничев вынужден был повсюду таскать за собой пару-тройку людишек, а то и целый отряд – если ездил куда по очень важному делу. И не просто отряд – а людей молодых, отборных, кровь с молоком. Да и вооружены не кое-как – на головах шеломы, кольчужицы нержавые, в специальных бочонках песочком вычищены, у пояса – сабли, к седлам щиты круглые приторочены, разноцветные плащи – алые, небесно-голубые, желтые – развевает за плечами ветер. А как же?! Какова свита – таков и боярин!

Вот так и сейчас, ехали верхом на сытых конях – неслись по узкой дорожке к заливному лугу – красота! А вокруг, вокруг было так чудесно, что все – покрытый ярко-зеленой едва пробивающейся травкой с желтыми солнышками мать-и-мачехи луг, деревья с набухшими почками, кусты, синее, с белыми редкими облачками, небо, блестящая на солнце река – казалось ненастоящим, словно нарисованным рукой истинного мастера.

А нестись, нестись, подставив свежему ветру лицо – так было здорово, что просто попахивало каким-то детством! Да, детством. Ивану вдруг вспомнилось, как лет в десять он впервые оседлал мопед. Вернее, это был и не мопед вовсе, просто велосипед с приделанным к нему моторчиком, но велосипед большой, «взрослый», «Десна», а это совсем не то, что привычный подростковый «Уралец», на котором до того катался маленький Ваня. Тут все было не так, по-другому – и тяжело, и ноги до педалей не доставали, и равновесие держать трудно. Иван хорошо помнил, как уселся в седло, как приятели его, разогнав, отпустили, как зарычал мотор – и мопед поехал, словно бы сам собою, без всякого подчинения малолетнему седоку. Сначала, в самый первый момент, было страшно, а потом – просто здорово! И ветер бил в лицо, вот так же, как и сейчас, и пахло свежей травою, а в пронзительно-голубом небе сияло теплое весеннее солнце.

Иван помотал головой, уж слишком сильны были нахлынувшие вдруг впечатления детства. Тем временем впереди показался частокол рядка-города, ярко блеснула река, бившаяся коричневато-пенной волною о серые мостки пристани. Пристань была пока еще пуста, если не считать первых рыбачьих лодок, ничего – неделя-другая, и закачаются на волнах торговые суда – струги, прежде чем плыть в Угрюмов, причалят к рядку, обязательно причалят, ибо давно знают уже все торговые гости-купцы, что здесь, в новом граде у моста, можно и струги подчинить-подкрасить, и кое-что продать, да и купить с выгодою товарец – кузнецкий, бондарский, медвяной – все было хоть чуть, но дешевле, чем в Угрюмове или в монастыре.