Текст книги "Притяжение Красной планеты. Рассказы, стихи, мысли"

По-прежнему была ночь, лил дождь, волны то набегали на берег, то медленно отступали. Тёмная улица оставалась совершенно пустынной, он не встретил ни одного прохожего, мимо него не проехала ни одна машина, лишь изредка в подворотнях, среди нагромождения мусорных баков, шныряли огромные крысы со светящимися красными глазками. Одну такую крысу он даже пристрелил от нечего делать. Ему уже надоело идти, улица казалась бесконечной, да и куда идти, зачем? Снова навалилась страшная усталость, кроме этой усталости он больше уже ничего не чувствовал. Он остановился.

Неизвестно, сколько прошло так времени, когда он услышал шуршание шин о мокрый асфальт. Приближался автомобиль. Он обернулся только тогда, когда машина была уже совсем рядом. Он заметил в открытом окне боковой дверцы тёмный овал лица и руку с пистолетом. Он не успел ничего сообразить, или не хотел ничего соображать, как прогремело несколько выстрелов. Что-то ударило его в грудь и прижало к сырой стене дома…

Он медленно сползал по стене вниз. Шум прибоя прекратился, было слышно лишь как стучал дождь, и ещё, на какое-то мгновение, он снова расслышал вой далёкой полицейской сирены. Значит, его всё-таки достали. Он не чувствовал боли, и усталости он тоже больше не чувствовал. Перед тем, как картинка окончательно погасла в его глазах, он почувствовал лишь лёгкое сожаление. О чём он тогда пожалел, он и сам не знал…

…В эту игру я играл не часто, может быть, пару раз в месяц. Мне этого было вполне достаточно, тем более, что потом, во время моего лежания на диване, она тысячу раз прокручивалась у меня в голове, вплоть до мельчайших подробностей.

Так я убивал время до вечера. Часто, часам к пяти собирался дождик, уже настоящий, а не компьютерный. Он быстро выливался, тучи расходились, и снова светило солнце. Лежать на диване больше не было сил, и оставаться дома тоже. Тогда я поднимался с дивана и выходил из квартиры. На лестничной площадке было сумрачно, тепло, медленно летал какой-то пух. Дождь только что прошёл. В грязное окно было видно, как падали его последние капли. Я спускался со второго этажа к подъезду. Земля и асфальтовые дорожки перед домом были мокрыми. С крыши дома, с листьев деревьев, с высокой травы и цветов ещё капала вода. Но солнце быстро высушивало влагу, и уже через полчаса дождём и не пахло.

Я стоял около подъезда в нерешительности. Чем бы заняться? Иногда я брал свой мотоцикл и ехал на речку купаться. Я уезжал подальше, чтобы найти место, где бы никого не было. Но чаще всего, так и ничего не придумав, я спускался в подвал. Там я устроил себе уголок: выложил земляной пол кирпичами, поставил стол с лампой, несколько стульев. Стены подвала были уставлены стеллажами со старыми книгами. От остального хлама этот уголок я отгородил занавеской, так что получилось довольно уютно. Но прежде чем идти к себе, я сворачивал в тёмный коридор, проходил несколько поворотов и оказывался в подвале первого подъезда. Тут была площадка с небольшим окошком под самым потолком. Как раз под этим окошком я любил покурить. Когда-то здесь стоял теннисный стол, а в одном из пустующих подвалов было устроено нечто вроде притона: стояли две железные койки и стол. Здесь пили, курили, играли в карты, приводили сюда и девушек. Сейчас этого ничего уже не было, и о былых временах напоминали только чёрные надписи на бетонных плитах потолка, сделанные при помощи горящих спичек.

Я, не торопясь, курил. Как поёт Виктор Цой: «Если есть в кармане пачка сигарет, значит всё не так уж и плохо на сегодняшний день». Только курсе на четвёртом я начал попытки бросить курить, и мне понадобилось лет пять, чтобы побороть эту привычку. Но тогда я об этом ещё не думал. Выкурив сигарету, я шёл к себе в подвал, включал лампу и что-нибудь читал или слушал магнитофон. Рядом был ещё один подвал, моего брата, Димана, где он вместе со своими друзьями ремонтировал мотоциклы. Но там собирались в основном зимой, так что сейчас в подвале дома я был один.

Скоро ко мне приходил Лёха Шихатов – ещё один мой друг. Санёк Городецкий к тому времени начал уже дружить, поэтому большую часть времени я проводил с Лёхой. Было уже поздно, мы что-нибудь выпивали и шли на дискотеку. Там наша компания увеличивалась. После дискотеки, если никаких других планов не было, мы всей толпой возвращались в мой подвал, продолжали пить, курили, играли в карты. Так что под конец оставалась только усталость. «Твоя ноша легка, но немеет рука, и ты встречаешь рассвет за игрой в дурака». Да, рука немела, это точно. Я говорил себе, что пора заканчивать с такими вечерами, но наступал следующий день, и всё повторялось снова. А в конце каникул мы с Лёхой обязательно устраивали прощание с летом. Этот вечер отличался от других лишь тем, что мы его старались провести только вдвоём, и пили не водку, а шампанское или вино. Каникулы заканчивались. Лёха уезжал в Самару, а я в Оренбург.

Однако лето ещё некоторое время продолжалось. В сентябре стаяла жара как в июле. Оренбург изнывал от зноя. В институте часто бывали одна-две пары, после которых только множество свободного времени. И это время мы проводили в основном на Урале. Обычно, я, Ермек и ещё один наш однокурсник, Григорий Бешенцев, покупали вино и шли в Зауральную рощу. Народу там было немного, но мы уходили ото всех, забирались в самую глушь, где никого не было, пили вино, прямо из горлышка, разговаривали. От вина начинало приятно шуметь в голове. Было нормально, тем более, что впереди нас ждала «навигация».

Допив вино, мы брали лодку часа на два и отправлялись в плаванье вверх по Уралу. Я грёб, Ермек сидел курил на корме, Григоря качало на носу. Часто возникало желание выпить ещё. Тогда мы причаливали к берегу, и Григорий бежал за пивом. Он быстро возвращался, и мы продолжали плаванье. У нас была цель: добраться до одного островка. На берегу Урала то тут, то там виднелись компании отдыхающих людей. Многие купались. На воде болтались ещё разные суда: прогулочные катамараны, вёсельные лодки, моторки.

После поворота начинались мели, и течение усиливалось. Лодка то и дело цепляла дно, и как я ни грёб, мы, практически, оставались на месте. Иногда мы, засучив штаны, спрыгивали в воду и тянули лодку. Но до того островка мы редко когда добирались. Мы причаливали где-нибудь к берегу и пили пиво. Потом мы ложились на обратный курс. По течению лодка шла сама, я лишь немного подгребал вёслами, удерживая нужное направление. Пару раз мы даже попадали в шквал. Ветер усиливался и поднимал высокие волны с белыми гребешками. Лодку сильно качало, нас с ног до головы обдавало брызгами. Между тем смесь пива с вином давала о себе знать. Наконец, мы причаливали. Было уже три или четыре часа дня. В сентябре это уже вечер. Мы поднимались в город и разъезжались по квартирам. Я сразу же ложился и проваливался в тяжёлый сон. Благодаря такой неупорядоченной жизни к четвёртому курсу я окончательно подорвал своё здоровье. Я постоянно чувствовал какую-то нечистоту внутри себя. Уже тогда я пытался освободиться от этого ощущения, как-то очистится, навести порядок в своей голове. Но мне понадобилось ещё несколько лет, чтобы добиться на этом пути хоть каких-то результатов.

Окончание третьего курса означало и конец моей жизни в Красном Городке. С этой квартиры пришлось съехать. Поэтому в начале четвёртого курса с жильём вышла заминка, и я недели две прожил в общежитии института усовершенствования учителей, которое находилось в Южном – это район Оренбурга за Уралом. Общежитие было большим, но в начале сентября стояло пустым – курсы ещё не начались. Кроме директорши общежития, которая иногда меня кормила, я там никого не видел, только иногда слышал шаги по коридору, какие-то голоса, доносившиеся из туалета, и всё. Как обычно, было жарко. Я еле-еле досиживал лекции, кое-как добирался до общежития и, не переодевшись, обессиленный бросался на кровать. Мне снились тяжёлые, страшные сны… Темно. Какие-то чёрные избы, такие же чёрные деревья без листьев. Всё залито водой, словно в половодье. Я иду в воде по колено, потом по пояс, потом по грудь, наконец, плыву. Плыву долго. Сил уже не остаётся, но я всё никак не могу добраться до берега… Помню, в те дни мне часто снились Лена и Инна – мои одноклассницы. Пожалуй, я никогда больше не встречал таких девушек, какими были они. К тому времени я уже стал их забывать. Сон ненадолго оживлял их образы в моей памяти. Увидев их во сне, мне целый день после этого на душе было светло и хорошо. Сейчас я уже окончательно забыл этих девушек. Где вы, Лена и Инна? К сожалению, вас больше нет. Нет, поймите правильно, они живы и здоровы, но тех Лены и Инны уже нет.

Мне повезло, сестра директорши общежития пускала на квартиру – так я оказался на Монтажников. На пятом курсе я ещё раз сменил квартиру. Она находилась на улице Новой – этот район Оренбурга называется Малая Земля. Наконец, годы моей учёбы на историческом факультете Оренбургского государственного педагогического института, который к тому времени успел уже стать университетом, подошли к концу. К моему собственному удивлению, я закончил его с красным дипломом. Просто я никогда не уделял учёбе слишком много времени, но, видимо, и этого хватило.

После окончания института я стал работать учителем истории в Курманаевской школе, которую сам когда-то закончил. Работа, если честно, меня не нравилась: вместо преподавания истории на уроках приходилось заниматься в основном наведением дисциплины, и это сильно утомляло. В школе я проработал три с половиной года, и каждый год с нетерпением ждал, когда наступит лето, а вместе с ним и долгие каникулы.

Приближение этого радостного события начинало ощущаться уже в первых числах мая – по тому возбуждению, которое охватывало как учеников, так и учителей. Пожалуй, не ошибусь, если скажу, что учителя, намучившись за девять месяцев, ожидали летних каникул с ещё большим нетерпением, чем ученики. И только одиннадцатиклассники в это время ходили немного задумчивые – очевидно, мысленно прощались со школой. Однако учебный год никогда не заканчивался внезапно. После последнего звонка, который проводился 25 мая, ещё дня два в кое-каких классах шли уроки – учителя додавали необходимое по плану количество часов, а затем начинались консультации и экзамены, которые продолжались две-три недели. За это время и происходил постепенный переход от учёбы – для учеников, и работы – для учителей к летнему отдыху.

После последнего экзамена, я, наконец, вздыхал свободно – с плеч как будто сваливался тяжёлый груз – и наслаждался этим ощущением отдыха примерно неделю. А потом мне становилось скучно. Так со мной происходило всегда. Тем более что никаких особых планов на отпуск у меня не было, и мне предстояло просидеть дома всё лето, которое в наших краях бывает очень жарким. С Казахстана нагоняет горячего воздуха, ртутный столбик термометра часто поднимается до +40° С, и тогда даже ночью не наступает долгожданной прохлады. Речка, на берегу которой стоит наш райцентр, мелеет, а по улицам самого посёлка знойный ветер разгоняет пыль.

Наступал уже июль, и я страшно скучал. Время тянулось невыносимо медленно, и я с тоской думал, что также скучно должны были пройти ещё два месяца, после которых меня снова ждала нелюбимая работа. Но хуже всего то, что не было покоя. И не только внутреннего, душевного покоя – его у меня не было никогда, но и покоя внешнего, жизненного. Меня постоянно что-то раздражало, отвлекало, дёргало. Хотелось забиться куда-нибудь в глушь, где бы меня никто не мог достать, никто не мог потревожить. И хотя бы это своё желание я мог исполнить.

Единственное событие, которое меня ожидало за всё лето – это поездка в Бобровку, в деревню к бабушке. Именно в Бобровке я родился и прожил первые пять лет своей жизни. Потом вместе с родителями и младшим братом я переехал в Курманаевку, но в Бобровке гостил каждое лето. К этому времени в доме осталась только одна бабушка Катя, все остальные умерли, когда я ещё учился в Оренбурге.

Первым умер от водки дядя Саша – мамкин брат. Ему не было и сорока. Это случилось в ноябре. Мужикам в колхозе на праздник по случаю окончания уборки выдали спирт «Рояль». Они пили его в столовой. В этот же день дядю Сашу нашли мёртвым на ферме в работающем тракторе. То ли он задохнулся в нём, то ли отравился спиртом – я так и не смог узнать точно. Всё это было очень грустно. Дядя Саша запомнился мне жизнерадостным человеком. У него было красивое, широкое лицо. Его тонкие, слегка поджатые губы всегда чуть заметно улыбались. И я представляю как ему было тяжело в тот последний его день.

Вслед за дядей Сашей умер дед Коля. Он долго болел. Последний раз деда Колю я видел в конце лета, месяца за два до смерти. За мной в Бобровку на машине приехал отец, и мы по пути домой заехали в соседний посёлок – Волжский – где в участковой больнице лежал дед. Именно в этой больнице я когда-то родился. А теперь вот здесь умирал мой дед Коля. Передвигался он с трудом. Мы вышли на больничное крыльцо покурить. Дед даже не смог сам зажечь спичку, на его глазах наворачивались слёзы, хотя он был мужественным человеком. Я никогда от него не слышал, чтобы он на что-то жаловался, не знал, что делать. Когда мы уезжали, дед всё стоял на крыльце и смотрел нам вслед. Больше я его не видел.

После деда Коли умерла прабабушка Хима. Она всего два года не дожила до ста лет. Когда-то мы с братом были её любимыми правнуками. Но в последнее время прабабушка всё больше уходила в себя, память её ослабела, взгляд потускнел, и вот она умерла. Бабушка Катя рассказывала, как это произошло. Она нашла прабабушку Химу в тёмном чулане в сенцах – там её хватил удар. Семь дней после этого она ещё пролежала и затем тихо скончалась. В доме осталась одна бабушка Катя.

Бабушкин дом был бревенчатый и состоял из горницы с галанкой и двумя отгороженными спаленками, где помещались только кровати; теплушки с самой настоящей русской печью, на которой я в детстве ещё успел поспать; сенец с тёмным чуланом и терраски. В горнице и теплушке по углам имелись божницы с иконами. На одной была изображена Божия матерь с младенцем на руках, написанная очевидно каким-то местным умельцем на куске фанеры. Со второй, уже настоящей иконы довольно старинной работы, спокойно смотрел лик святителя Николая чудотворца.

Вообще, в доме было уютно. В горнице на полу лежал большой зелёный палас, а над диваном на стене висел яркий красный ковёр. Коврики висели и над кроватями в спаленках и в теплушке. Окна и двери были в цветастых занавесках, а столы были покрыты красивой скатертью или клеёнкой. В доме было чисто, сухо и тепло, а в терраске пахло душицей, зверобоем и сушёными яблоками.

Своими окнами дом выходил на широкую деревенскую улицу, за противоположным рядом домов которой виднелся лес – так местные жители называли заросшее вётлами русло пересохшей реки Бобровки. В лесу находились огороды и сады. Тут мирно, в окружении вётел, росли капуста и морковка, зрели помидоры и огурцы, наливались яблоки. Когда-то у бабушки здесь тоже был огород с колодцем-журавлём и плетнями. Огороды сельчане поливали вечером, а днём здесь не было ни души. Я помню как в эти часы мы с прабабушкой Химой ходили туда собирать красную смородину, которую я очень любил.

Через лес проходила дорога на противоположную сторону речки. Здесь когда-то была ещё одна улица села. Теперь же её дома стояли заколоченные, а некоторые были совсем разобраны или развалились сами. И всё же среди этих заросших бурьяном развалин жил один человек. Это был старик алкоголик, которого в селе звали Шубой. Он жил без света, газа и воды. В его доме даже не было полов. Еду он готовил зимой на печи, а летом прямо под открытым небом на костре. Шубу можно было часто встретить идущим через лес с бидончиком в руках в село за водой. Потом Шуба тоже умер.

Вход в бабушкин дом был со двора. Двор был довольно большим, с многочисленными сараями и мазанками. Когда-то всё это было заполнено домашним скотом, сейчас же стояло пустым и начало потихоньку разрушаться. Со двора можно было попасть на зады дома, где была старая саманная баня, топившаяся по-чёрному. Баня вся вросла в землю, на её деревянной крыше, покрытой слоем глины, росла сухая трава. Но в бане ещё можно был мыться. По субботам бабушка начинала возиться с баней с раннего утра. Ведь нужно было её не только хорошенько протопить, но и дать выйти чаду. В обед я натаскивал в баню холодной воды. Вода в Бобровке была очень жёсткая. Мыться ей было не очень приятно, но напиться в жаркий полдень – в самый раз. После обеда можно было уже идти в баню. В маленьком предбаннике с низкой дверью, с большой деревянной трубой, через которую было видно небо, были сложены кизяки, дрова, стояли фляги с водой, валялись старые берёзовые веники. Через другую – толстую, обитую фуфайкой дверь, согнувшись в три погибели, можно было попасть в саму баню. Здесь все стены были черны от сажи, но зато какой здесь стоял дух! Всё это небольшое пространство освещалось светом, падавшем из маленького окошка, которое было расположено так низко от земли, что было видно, как в стекло бьётся сухая трава.

С задов дома открывался широкий вид на окрестности. Ближе всего находился колхозный машинный двор, весь заставленный остовами комбайнов и тракторов. Справа от него располагались зернохранилища и церковь. Когда-то это и вправду была церковь, но потом из неё сделали зернодробилку. Отработав всю жизнь дояркой, бабушка Катя некоторое время проработала на этой дробилке. Тогда я был ещё школьником. И когда мы с братом гостили в Бобровке, мы ходили к бабушке на работу. Всё огромное пространство внутри церкви, куда свободно заезжали через огромные ворота грузовые машины, было завалено целыми горами пыльного зерна. Мы с братом любили лазить по этим горам, а ещё больше, забравшись на высокие стропила, прыгать вниз. Однажды, забравшись на одну из таких куч, я стёр с деревянной стены церкви пыль, и за ней обнаружились нарисованные масляной краской потемневшие фрески.

Слева от машинного двора, немного поодаль, виднелась ферма с длинными низкими коровниками, водокачкой и громоздким зданием кормоцеха. К тому времени коровники тоже стояли пустые. Через открытые ворота можно было свободно войти внутрь. Окна были забиты досками, и в коровнике было темно, прохладно и тихо, только где-то под крышей ворковали голуби. Пройдя вглубь коровника и свернув в боковой проход, можно было попасть в какие-то служебные помещения, тоже заброшенные. Среди них был красный уголок, где когда-то доярки и скотники проводили свои собрания. Там ещё стояли столы, валялись поломанные стулья, а на стене висела пустая доска почёта и какие-то красные вымпелы – свидетели былых побед в социалистическом соревновании.

Наконец, за машинным двором, на взгорке, синело крестами кладбище. Именно здесь были похоронены дядя Саша, дед Коля и прабабушка Хима, а позже и бабушка Катя. Вообще род принято вести по отцовской линии, однако ближе я был связан именно с Бобровкой – родиной моей матери и моей родиной. И я бы хотел, когда придёт моё время, тоже лежать на местном кладбище, а не где-то ещё.

В то время в Бобровке я гостил по целому месяцу и больше. В доме находились только бабушка Катя и мой самый младший брат Сашка, которому было на 15 лет меньше, чем мне. Телевизор у бабушки давно сломался, так что внешний мир как бы исчезал. Дел особых тоже не было. Единственное, чем я занимался здесь по хозяйству – это поливал небольшой огород под двором, и пилил дрова. Я ещё застал то время, когда дом отапливался галанкой и печкой. Потом провели центральное отопление, но бабушка всё равно продолжала заготавливать дрова. Во-первых, они шли на баню, а во-вторых, бабушка боялась, что отопление отключат, и как в воду глядела. В основном же я был предоставлен сам себе.

Впрочем, жизнь спокойной была только внешне, внутреннего покоя, как я уже говорил, у меня не было никогда. Я никогда не мог расслабиться. Я, например, плохо спал, и в Бобровке тоже. Но не всегда хорошее настроение после тяжёлой ночи исправлял завтрак. На завтрак бабушка, обычно, пекла пышки. Я очень любил эти пышки, замешанные на молоке и испечённые в простой сковородке, смазанные сливками и густо посыпанные сахаром. После завтрака день потихоньку начинался. Уже с утра было жарко. Я набирал ведро воды и ставил его на солнцепёке во дворе. К обеду вода нагревалась, и приятно было, просто проходя мимо, облиться этой водой до самого пояса. Вообще, мне нравилось время летнего полдня в Бобровке. Село, казалось, засыпало полуденным сном. В горячем воздухе пряно пахло полынью и коноплёй. Было только слышно, как где-то кудахтают куры.

В основном я занимался тем, что читал, в том числе что-нибудь по философии. Как человек начинает заниматься философией? Наверное, у каждого это происходит по-своему. Что касается меня, то я ещё с девятого класса начал вести дневник. Я начал его вести как дневник самоконтроля за моим физическим развитием. Помню, я тогда решил заняться физкультурой – наверное, захотел стать сильным и красивым. Это естественное желание в подростковом возрасте, да и не только в подростковом. Всё начало моего дневника было заполнено какими-то расписаниями занятий, планами на лето, таблицами с показателями количества раз подтягиваний, объёма бицепсов и т. п. Однако ничего с физкультурой у меня не получилось, и скоро дневник превратился в самый обычный, куда я стал просто записывать происходившие со мной в жизни события, а также свои мысли. Причём, эти мысли представляли собой отдельные записи, иногда по нескольку страниц.

О чём это были мысли? Конечно, о смысле жизни, о смерти, о красоте и прочих вещах. На какой-то момент, когда я уже учился в одиннадцатом классе, на страницах моего дневника появился Бог. Я не только изучил закон божий, но даже участвовал в восстановлении нашей Курманаевской церкви. В своё время из неё сделали Детско-юношескую спортивную школу, и мы вдвоём с Вовкой Радаевым ломали потолки. Работать приходилось на большой высоте. На этих потолках за десятилетия накопился полуметровый слой пыли, мусора и голубиного помёта. Всё это летело нам на головы. Работали в повязках. Во время отдыха мы выбирались на крышу церкви, курили. Было уже начало июня, жара, Курманаевка утопала в зелени. Однако курсе на втором института Бог исчез со страниц моего дневника.

Вообще, во всех этих записях, непоследовательных, расплывчатых, небрежных, было больше чувства чем мысли. Я постоянно жаловался на бессмысленность жизни, на отсутствие цели, на ощущение какой-то пустоты внутри себя и во всём, что меня окружало, на нереальность всего происходящего в мире. Подобные чувства были тогда доминирующими в моём мироощущении. Я всё пытался найти выход из этого тёмного леса. И вот в какой-то момент, курсе на четвёртом или пятом, мне захотелось свести все свои мысли воедино, выстроить некую систему. Летом на каникулах я приехал в Бобровку и написал первую редакцию своей философской работы, как стало ясно уже потом. Сейчас я и не помню, как назвал её: «материя как ничто» – что-то в этом роде.

Проходил год, накапливались новые мысли, я что-то пересматривал, снова наступало лето, я снова приезжал в Бобровку и переписывал свой трактат. Так прошло несколько лет. С каждым годом новых мыслей набиралось всё меньше и меньше, пока наконец они совсем не кончились, и я не создал последнюю редакцию своего труда, который назвал «Ответ на некоторые вопросы философии». Понятно, что я попытался назвать его поакадемичнее. Также понятно, что я немного слукавил в своём названии. В своей работе я отвечал не на некоторые вопросы философии, а на самые главные. И могу сказать, что, по крайней мере, для себя, я смог найти ответы на эти вопросы. Что мне это дало? Не могу сказать, что после того, как я нашёл ответы на главные вопросы, я обрёл какой-то душевный или жизненный покой. Но, всё же, в моей жизни появилась некая основа, на которую я теперь могу опереться. Кстати, вот эти первоначальные ощущения бессмысленности, бесцельности и пустоты жизни, которые я испытывал в начале своего поиска, которые ощущают, на самом деле, многие люди, которые являются во многом интуитивными – они не являются полностью беспочвенными, и они очень интересно преломились, в конце концов, в моём мировоззрении – так, что я и сам не ожидал.