Текст книги "Редкий тип мужчины"

4

Если верить маме, то соперничество началось еще во внутриутробном периоде.

– Вы та-а-ак толкались! – закатывание глаз, трагический вздох, небольшая «звенящая» пауза. – Та-а-ак сильно! Я думала, что у меня будут мальчики – боксеры или футболисты. И та-а-ак обрадовалась, когда девочки родились! Красавицы вы мои!

При этом Инну полагалось обнять и чмокнуть в щеку, а Ингу всего лишь погладить по голове. У матери все было отрепетировано раз и навсегда – слова, жесты, эмоции. Мхатовская школа. Сцена – это жизнь, а жизнь – это сцена. И на этой сцене Инне всегда доставалось больше.

По праву старшинства?

Ха! Было бы старшинство – год или, скажем, три, а то ведь каких-то четверть часа. И то под вопросом. Акушерка в запарке и перепутать могла, потому что рожала мама «на конвейере», в битком набитом пациентками роддоме, да еще и под утро, самое «родильное» время. Может, не Инна, а Инга родилась раньше. Впрочем, какая разница? Не в пятнадцати минутах дело, а совсем в другом. Во всей остальной жизни. Жизни вдвоем…

– Я та-а-ак вам завидую, – призналась однажды мама. – Мне в детстве было та-а-ак скучно без братиков и сестер. Тоскливая серая жизнь…

«Тоскливая, зато целиком своя! – хотелось ответить Инге. – А мы с Инной одну жизнь на двоих живем».

На первый взгляд у каждой своя жизнь, но это только на первый. На самом же деле жизнь одна на двоих. Все приходится делить пополам – жизненное пространство, жизненные блага, родительскую любовь.

Пополам?

Ха! Инна всегда ухитрялась хапнуть побольше, причем это выходило у нее столь естественно, что не придерешься. Свойство такое – быть в центре внимания, особый дар. Бесценный дар. Инга отдала бы все, что имела (вот честно – все, до последней ночнушки), в обмен на этот дар. За такое не жалко.

Решим задачку на сообразительность?

Условие – даны две абсолютно одинаковые внешне девочки, настолько одинаковые, что впопыхах иногда отец родной мог Ингу за Инну принять, и наоборот. Одеваться они тоже любили одинаково. Так с детства повелось, мама хотела, да и интереснее. Больше внимания привлекается. Ум, уровень развития, вкусы тоже примерно одинаковы. В такие нюансы, как то, что Инга больше любит соленые огурцы, а Инна предпочитает свежие, углубляться не надо, поскольку это несущественно.

Вопрос: почему все всегда обращают внимание на Инну?! В первую очередь?! Главным образом?! При любых обстоятельствах?! А Инга так – сбоку припека. «А, это твоя сестра…» Кто бы знал, как это ужасно – быть «сестрой своей сестры», а не самой собой, Ингой Олеговной Косаровицкой, красивой, эффектной, элегантной, умной, сногсшибательной…

Перечень достоинств можно было перечислять едва ли не бесконечно, столько их было у Инги. А сестра умела представить так, будто у нее все равно больше. Она не старалась привлечь к себе внимание, не лезла вперед Инги. Внимание привлекалось само собой. Особый дар. Карма. Родовое проклятие – все плюшки одной сестре, все шишки другой.

У Инны даже шишки оборачивались плюшками. Стоило ей упасть и разбить коленку, как отец сразу же вспоминал о том, что «в этом доме так давно не было ничего вкусненького», и бежал в магазин за пирожными. Порванное платье мать небрежно бросала в мусорное ведро, говоря при этом: «Есть повод купить новое». Не взяли в художественную школу? Ну и ладно, хватит с нас и музыкальной, для будущих актрис музыка важнее. Заодно и Ингу «не взяли», потому что водить детей порознь в разные школы не было возможности.

Ха! Желания не было, а не возможности! Вот если бы в художку не приняли Ингу, то Инну бы водили туда без лишних слов. Что там водить? Две остановки на метро и пешочком двести метров? Не край земли. Инге эта художка не особенно и была нужна, но обида осталась. Почему решили за нее? Почему за нее всегда все решают? Сестру спрашивают, а ее мнением не интересуются? Обидно.

Актерскую карьеру, во всем ее воображаемом великолепии, девочкам прочила мать. Ясное дело – родителям, пусть даже и бессознательно, хочется, чтобы детям удалось то, что не удалось им. У матери с отцом актерская карьера не задалась. Начинали хорошо, не откуда-нибудь, а с МХАТа и Маяковки, роли были интересные, но очень скоро, еще до рождения дочерей, дела пошли наперекосяк.

– Я никогда не падала на спину ради того, чтобы получить роль! – говорила мать.

Эту фразу полагалось произносить только стоя (сидя накал пафоса заметно снижался) и сопровождать полагающимися атрибутами – взмахом руки, гордым взглядом, едва заметной, но весьма выразительной улыбкой.

– Я никогда ни перед кем не пресмыкался ради того, чтобы получить роль! – не менее пафосно заявлял отец.

Отец предпочитал делать патетические заявления сидя. Так надежнее, меньше риска упасть.

По молчаливому, никогда не высказанному вслух уговору, дочерям полагалось подбадривать родителей, восхищаться их моральными качествами и сетовать на несовершенство прогнившего до основания актерского мира. Милый семейный ритуал со слезами и поцелуями. На самом же деле все четверо прекрасно понимали, что отцовскую карьеру загубило пристрастие к спиртному, а материнскую – чересчур вздорный (даже для актерской среды) и крайне непостоянный характер. Кому из режиссеров захочется связываться с актером, то и дело срывающимся в запои («в штопор», как выражался сам отец)? Кому из режиссеров захочется связываться с актрисой, которая сегодня хочет, завтра не хочет, послезавтра не может, сегодня клянется в вечной любви, а завтра обкладывает на репетиции многоэтажной бранью? Мать была родом из Саратова, города, в котором богатства русского языка раскрыты во всем своем великолепном многообразии, да вдобавок выросла в рабочем районе, поэтому загибала такие коленца, что даже дворовая алкашня уважительно цокала языками и говорила: «Виктория Ивановна умеет!»

Матерились дома щедро, едва ли не походя, без стеснения, не придавая бранным словам какого-то особого значения – богемные нравы. А вот слово «горошек» было под строжайшим запретом и, будучи произнесенным, неизменно приводило к бурному скандалу, порой и не без рукоприкладства.

– Горошек?! Ты мне сказал «горошек»?! Ах ты …! Мать твою за … в … сорок раз! Чтобы язык твой поганый сгнил и отвалился! Чтобы тебя …, а потом … и так без конца! Вот тебе «горошек»! Вот! Вот!

– Горошек?! Ты, мать моих детей, женщина, с которой я делю не только ложе, но и все остальное, сказала мне «горошек»?! Думаешь, что ты меня унизила?! Нет! Ты себя унизила, змея! Гадюка!

Инга в детстве все никак не могла понять, что такого обидного в этом невинном слове, которое даже на консервных банках пишут. В садике «горошком» можно было обзываться сколько угодно, и никто внимания не обращал. О том, чтобы обижаться, вообще речи не было. А вот попробуй даже шепотом любимое мамино присловье про «опять – двадцать пять» скажи, так сразу же в угол поставят и компота лишат. Потому что ругаться нехорошо. И на улице можно спокойно обозвать кого угодно «горошком». Инга однажды настолько осмелела (отец, правда, был рядом), что сказала это слово на улице милиционеру. Сердитому такому, с усами. А тот ей в ответ улыбнулся. Такие странные дела. Просветила Инна. Оказывается, у актеров принято называть «театральным горошком» тех, кто играет роли последнего плана – все эти «кушать подано» или «сидят бояре в ряд». Оттого-то родители так не любят это слово, и звучит оно самым страшным из оскорблений. Маленький нюанс: Инне это отец объяснить потрудился. Инне, не Инге.

Родительский пример не способствовал вступлению на актерское поприще. Видя с малых лет изнанку актерской профессии, Инна и Инга прекрасно понимали, что почем, и не тешили себя иллюзорными надеждами. Да, есть звезды, которые блистают, чаруют, улыбаются нам с экранов и афиш. Но звезд мало, считаные единицы, и на каждую звезду приходится по три ящика «горошка». Если не по пять, если не по десять… Актерство – специфическое занятие, особый мир. Там или пан, или пропал. Там нет середины, как во многих иных профессиях. Там только звезды и неудачники. Много ли шансов у них для того, чтобы стать звездами? Мама уверяла, что много.

– Близнецы всегда нарасхват! – говорила она. – Это же такие возможности! Безграничные! Эх, если бы у меня была сестра-близнец…

Трагический вздох, горькая усмешка, взгляд, устремленный в прошлое, затяжная пауза.

– Вы просто обречены на успех! Дерзайте!

Дерзать не хотелось. В восьмом классе сестры обсудили жизненные планы между собой, а затем ознакомили с ними родителей. Инна хотела посвятить жизнь музыке и собралась поступать в консерваторию. Инга хотела стать юристом. Полезная, востребованная, престижная профессия. Музыка – это же, в сущности, то же актерство, и законы там действуют те же самые. Одна звезда – пять ящиков «горошка». Но Инна просто млела, когда садилась за пианино. Преображалась. Светилась изнутри. Как-то раз призналась, что по-настоящему ощущает жизнь лишь тогда, когда нажимает на клавиши. И ведь не соврала, правду сказала.

У Инги с музыкой сложились прохладные отношения. Она умела сносно играть на пианино, не более того. Громоздкая «Беларусь» («Вика, бери своим девкам «Беларусь» и только «Беларусь» – это неубиваемый, вечный инструмент! – посоветовала матери подруга-музыкантша. – Еще правнуки на нем отучатся!») была единственной вещью, которую Инга уступала сестре охотно, без сожаления. Бренчи на здоровье, у меня найдутся дела поважнее. Сама же предусмотрительно освоила гитару, на довольно приличном уровне. Гитара – не пианино, ее с собой можно взять. В гости или, скажем, на природу. Думала выделиться, но обломалась. Сестра приноровилась подпевать и делала это столь проникновенно, что переключала на себя все внимание. У Инги от такой наглости натурально чесались руки, и она била по струнам с такой яростью, что те рвались. Летом девяностого года, на Клязьме, Инга, доиграв (то есть оборвав четыре струны из шести), отошла в лесок, старательно разбила гитару о первый же приглянувшийся пень, а затем окольным путем, чтобы не увидели друзья, спустилась к реке и бросила обломки инструмента в воду. Казнила и похоронила. На удивленные вопросы «а где твоя гитара?» ответила коротко: «Потеряла». Таким тоном ответила, что пойти и поискать никто не предложил. А у сестры хватило наглости посочувствовать. Понимаю, мол, как сильно бесит, когда струны паршивые и то и дело рвутся, как музыкант музыканта понимаю.

Это ли бесит? В струнах ли дело? Впрочем, струны в то время были так себе, не ахти какие были струны. Хорошие можно было купить только с рук, у нелегальных торговцев, и стоили они дорого, как все хорошее. Стоит ли тратиться ради того, чтобы аккомпанировать любимой сестричке? Перебьется!

Самой себе Инга объяснила так: гитару она разбила, потому что ей надоело на ней играть. Надоело – и точка! Все, тема закрыта! Очень важно уметь правильно объяснять самой себе. Очень важно уметь объяснить все, без исключения. Очень важно уметь объяснить так, чтобы можно было поверить. Даже если знаешь, что объяснение лживое. Спасибо маме, научила правильно вживаться в свою роль, объяснила, что самое главное – это внутренняя гармония, лад с самой собой.

– В человеке все должно быть гармонично, – говорила мама, перефразируя Чехова. – И снаружи, и внутри. Миром правят гармония и любовь!

Примечательно, что гармонию мама ставила на первое место. Ценила ее и умела создавать. В их тесной трехкомнатной квартирке царил ужасный беспорядок, особенно в родительской спальне, где ни одной вещи на своем месте нельзя было найти, но даже в этом хаосе была гармония. Чувствовалось, что это не просто сам по себе беспорядок, а художественный, артистический, в чем-то продуманный. Не просто так на стопке пожелтевших театральных программок, которые навечно прописались на подоконнике, лежит веер… Не случайно на ворох неглаженой одежды, что свалена на кресле, небрежно наброшена вязаная шаль… Все продумано, все концептуально, в том числе и небрежность, ведь шаль должна свисать так, чтобы кисти ни в коем случае не касались бы пола. Иначе получится некрасиво.

В университете Инге без труда удалось занять соответствующее ее достоинствам место. Здесь не было сестры, а однокурсницы, даже из числа «папиных дочек», не могли считаться достойными конкурентками. Куда им, любительницам, тягаться с чемпионкой, за плечами у которой семнадцать лет непрерывной тренировки. Даже не семнадцать, а больше, если учитывать внутриутробный период. С таким опытом можно без труда выиграть любое соревнование. В университете Инга чувствовала себя весьма комфортно (по своему собственному сравнению, «как львица среди кошек»), но именно здесь она поняла, насколько ей не хватает сестры. Казалось бы, успели надоесть друг другу за столько лет, проведенных вместе, а вот же – к середине дня скучать начинала по Инне! Парадокс? Кровные узы? Невидимые связывающие нити? Для Инги это стало открытием.

Инна тоже испытывала нечто подобное. Живо интересовалась делами сестры, рассказывала про свои успехи. Именно так – у Инги были «дела», а у Инны сплошные успехи. «Глубокий талант», – говорили преподаватели. Ингу «вторым Кони» или «вторым Плевако» (стандартные факультетские похвалы, уходящие корнями в дореволюционный период) никто не называл. Да и не разберешь так вот сразу, кто из вчерашних абитуриентов «второй Кони», а кто – будущий юрисконсульт на АЗЛК. Время нужно, чтобы присмотреться. В консерватории проще, там уже по посадке выводы сделать можно. Шутка, но с долей правды. Однажды в разговоре со студентками факультета психологии Инга узнала, что существует концепция, согласно которой близнецам желательно учиться порознь, в разных классах, а то и в разных школах. Подумала и признала, что некое рациональное зерно в этом есть. Может, и с сестрой все сложилось бы иначе, учись они обособленно? Не было бы такого соперничества, такой иссушающей душу обиды?

Инга почувствовала, что совсем без сестры ей плохо, поняла, что, наверное, родители что-то упустили, что-то сделали не так, убедила себя в том, что Инна, в сущности, ни в чем не виновата, потому что стремление к конкуренции заложено в человеке изначально, на генетическом уровне, а обида все равно осталась. И время от времени вспыхивала, полыхала, жгла, оборачивалась то разбитой гитарой, то мокрой от слез подушкой. Стоило им появиться вместе в обществе, как Инга снова оказывалась в тени сестры.

Обида была своеобразной, родственной, сестринской. Инга не желала сестре зла, она всего лишь хотела «поставить ее на место», затмить, отодвинуть в тень. Нельзя же так, чтобы плюшки одной, а шишки – другой.

Плюшки – шишки. Инне даже кража кошелька пошла на пользу. Она как чувствовала и потому не расстроилась ни по поводу пропавших денег («не та сумма, чтобы жалеть»), ни по поводу испорченной сумки («есть повод купить новую» – ну совсем как мать!). Как будто знала, что пропавшие деньги вернутся к ней с такими «процентами», за которые не одну, а десять сумок отдать можно! Двадцать! Сто!

5

– А ты наблюдательный! – похвалила на прощание Инга. – Нас отец иногда путает, а ты за весь вечер ни разу не ошибся.

– Вас трудно спутать, – ответил Алексей, – вы только на первый взгляд похожи…

– А на второй? – хитро прищурилась Инга.

– На второй… – бойко начал Алексей, но тут же прикусил язык, потому что говорить правду явно не стоило. – На второй взгляд вы разные.

«Разные» – и точка! На одну взглянешь – и сразу внутри теплеет, глаз не отвести, а на другую просто смотришь, и все. Черты лица те же самые, голоса схожи, но вот впечатление разное. Совершенно.

– И чем же мы отличаемся? – поинтересовалась Инна.

– Именами! – отшутился Алексей.

Обменялись телефонными номерами. Договорились встретиться завтра на том же месте, где сегодня познакомились. Алексей дождался, пока новые знакомые войдут в подъезд, и пошел к метро. На всякий случай запомнил номер дома, чтобы можно было найти его в длинном ряду одинаковых пятиэтажек.

Настроение было не просто хорошим, а замечательным. Каким же ему еще быть, если сделал хорошее дело и познакомился с двумя классными девчонками? «С одной классной девчонкой и ее сестрой», – поправил себя Алексей, любивший во всем ясность и точность.

Воспоминания о том, как мило обрадовалась Инна, увидев свой кошелек (тогда Алексей еще не знал, что это воспоминание станет одним из главных в его жизни), прервал резкий окрик из остановившихся рядом с ним милицейских «Жигулей»:

– Гражданин! Ваши документы!

Придирчиво изучив студенческий билет (разве что на зуб не попробовал), пожилой старшина велел Алексею протянуть вперед руки.

– Ладонями вверх! – добавил он таким суровым тоном, будто за протягивание рук ладонями книзу полагался расстрел на месте.

Алексей решил, что сейчас на него наденут наручники, но старшина ограничился осмотром локтевых сгибов.

– Выверните карманы!

Алексей вывернул карманы и продемонстрировал их содержимое – ключи от дома, носовой платок, несколько мелких купюр, один железный рубль и два пятака.

– Приподнимите штанины!

Убедившись, что и в носках Алексей не прячет ничего запретного, старшина немного смягчился. Вернул студенческий билет и спросил:

– Куда идем?

– К метро, – немного растерянно ответил Алексей.

Первый раз в жизни у него проверяли на улице документы и интересовались содержимым карманов.

– Метро уже закрыто, – сообщил старшина. – Про комендантский час в курсе?

– Нет.

Алексей посмотрел на часы. Да, действительно – закрыто, уже без четверти два. Загулял, называется. Странно, как быстро пролетело время.

– Теперь в курсе, – поправил старшина. – С 21-го до пяти надо сидеть дома. Живете далеко?

– На Ярославском шоссе.

Старшина переглянулся с напарником, сидевшим на заднем сиденье, и присвистнул – далеко от Кузьминок до Ярославки, другой край света, можно сказать.

– Полезай в машину! – тоном, не допускающим возражений, велел старшина.

Левая задняя дверь тотчас же открылась.

– За что? – опешил Алексей. – Я же ничего не сделал…

– Посидишь до утра в отделении, целее будешь, – старшина несильно подтолкнул Алексея к двери. – Уже есть жертвы, хватит…

В машине пахло табаком, гуталином и чесночной колбасой. У сидевшего сзади лейтенанта на коленях лежал «калаш». Когда тронулись с места, старшина обернулся к Алексею и спросил:

– А чего это ты лыбился на весь Есенинский бульвар? Я решил, что ты под кайфом, а от тебя даже водкой не пахнет. Характер такой веселый, что ли?

– Да так, настроение было хорошее, – ответил Алексей.

– У меня в твои годы оно тоже часто было хорошее, – вздохнул старшина.

В словах старшины прозвучала такая неприкрытая грусть, даже боль, что Алексею стало его жаль. С присущим юности максимализмом он подумал о том, что жизнь свою надо строить так, чтобы и в зрелом возрасте, и в старости настроение оставалось хорошим, а если бы и портилось, то несильно и ненадолго…

На четвертое свидание Инна пришла без сестры, чему Алексей несказанно обрадовался. Он все время искал возможность намекнуть или дать понять, что хочет видеть ее, а не Ингу, но не получалось. Инга постоянно была рядом, не отходя от сестры ни на шаг. Еще и шутила, что стоило только ей ненадолго оставить Инну одну, как у той украли кошелек. И на вопрос «Когда мы увидимся?», задавая который Алексей смотрел на Инну, отвечала вперед Инга. Не скажешь же так вот прямо: «Инга, ты можешь не приходить, потому что мне нравишься не ты, а твоя сестра». Неловко.

– Инга готовится к новому учебному году, – сказала Инна.

– Готовится к новому учебному году? – удивился Алексей, который, подобно большинству студентов, считал, что перед началом учебного года надо отдыхать на всю катушку, а не заниматься. – У нее пересдача?

– Какая пересдача! – рассмеялась Инна. – Инга – круглая отличница, гордость факультета и будущая надежда отечественной юриспруденции. Она учится на пятерки и большинство экзаменов ей ставят автоматом. Она готовится к занятиям: повторяет то, что проходили в прошлом году, пролистывает новые учебники. У Инги правило – учить все вперед. Я вообще удивляюсь, как ей диплом экстерном еще не выдали! Я так ею горжусь!

– Рад за тебя, – сказал Алексей и тут же поправился: – То есть – за вас.

Подумал и добавил:

– Но за тебя все-таки больше.

Еще подумал и уточнил:

– Твоя сестра очень классная, но понравилась мне ты.

– С первого взгляда? – поддела Инна.

– Со второго, – честно ответил Алексей. – С первого я подумал, что у меня глюки, и немного… испугался. А со второго…

Странно, но отношение к Инне не подвергалось обычному «препарированию». В этом не было нужды. Зачем копаться в своих чувствах, если и так ясно, что на сей раз они самые что ни на есть те, что вот это и есть Настоящая Любовь. Потому что жизнь разделилась на две половины – до знакомства с Инной и после. Потому что без встреч с Инной уже невозможно представить свою жизнь. Потому что Инна всегда рядом, даже когда рядом ее нет. Потому что сердце не просто бьется, а бьется в упоенье. Именно так! Хочется постоянно декламировать Пушкина:

 
                          Я помню чудное мгновенье:
                          Передо мной явилась ты,
                          Как мимолетное виденье,
                          Как гений чистой красоты…
 

Ведь именно так все и было. «Чудное мгновенье», «мимолетное виденье» (подумал же сначала, что ему кажется), «гений чистой красоты»…

Инна еще и оказалась гением чистой доброты. Такого доброго человека Алексею никогда еще не приходилось встречать. Доброта светилась во взгляде, звучала в голосе, проявлялась в отношении к миру. «Плохих людей нет, есть не очень умные» – вот таким было жизненное кредо Инны. Если Алексей в ее присутствии отзывался о ком-то осуждающе или просто критически, то Инна неизменно говорила что-нибудь смягчающее, вроде «может, ты плохо знаешь этого человека» или «может, ты не так его понял». Алексей невольно перенимал ее взгляды. Стал менее категоричным, более терпимым к людям и каким-то вдумчивым, что ли, нескорым на резкие суждения.

Инга больше на свидания не приходила, но Инна регулярно передавала Алексею приветы от сестры. В следующий раз Алексей и Инга встретились седьмого ноября, во время приуроченной к праздничному дню церемонии знакомства с родителями Инны и Инги.

Церемония получилась та еще. Именно церемония, а не просто знакомство. Алексей изрядно волновался. Ему хотелось произвести хорошее впечатление, но Инна пару раз обмолвилась, что ее родители составляют мнение о людях интуитивно и категорично. Или сразу понравился человек, или сразу не понравился. Если не понравился, то второго шанса не будет. Невозможно повторно произвести первое впечатление.

– Мама с папой актеры, и профессия наложила на них отпечаток, – пыталась объяснить Инна. – Они всех людей сравнивают с героями тех или иных пьес, ну, будто примеряют роль к человеку, или, если точнее, человека к роли. Иногда до смешного доходит. В субботу сантехник приходил кран в ванной менять, так мама на него строго-строго смотрела. Так строго, что он от чаевых отказался. И знаешь почему? Потому что решила, что он похож на Паратова из «Бесприданницы». Бедный сантехник…

Алексей боялся, что его тоже могут принять за Паратова или еще за какого-нибудь драматургического негодяя. Но обошлось, правда, вопросов ему задали много – начиная с того, есть ли у него братья или сестры, и заканчивая тем, почему он не служил в армии. Инна смущалась, Инга улыбалась и ободряюще подмигивала – держись, мол, а Алексей обстоятельно отвечал на все вопросы. Братьев с сестрами нет, но всегда хотелось, а от призыва освобожден из-за обнаружившейся двумя годами раньше язвы желудка («Заработал перекусами на ходу», – ворчала мать). Услышав о язве у гостя, хозяйка обеспокоилась тем, что на столе стоят исключительно вредные продукты – копченая колбаса, сыр, острый салат из свеклы с чесноком, шпроты, жареная курица (стол по тем голодным временам был просто роскошный, что намекало на некоторую торжественность момента), и предложила сварить овсяную кашу. Хозяин тут же предложил «выпить по полной», ибо водка лечит все болезни, Алексей смутился и принялся пространно объяснять, что вне обострений есть ему можно практически все, Инга страдальчески закатила глаза (достали гостя родители), а Инна украдкой показала Алексею кулак с оттопыренным большим пальцем – молодец, все хорошо, ты сумел понравиться. При следующей встрече рассказала, что мать с отцом сошлись на том, что Алексей – вылитый Чацкий. Сравнение Алексею польстило, но ничего общего с Чацким он у себя не нашел, несмотря на то что внимательно перечел «Горе от ума», пытаясь понять, что натолкнуло будущих тестя с тещей на такое сравнение.

Насчет будущих тестя с тещей была не шутка, а правда, потому что, окрыленный своим успехом (Чацкий – это вам не Фамусов и не Паратов), Алексей сделал Инне предложение. Собирался уже с духом, готовился, репетировал, хотел пригласить куда-нибудь. Непременно – цветы, и желательно, чтобы музыка играла соответствующая настроению (не «Свадебный марш», конечно, а нечто лирическое). Но вышло совсем не так.

– Спасибо тебе за чудесный вечер! – сказала Инна, остановившись возле своего подъезда. – Все было так замечательно! С тобой вообще хорошо. Настолько, что расставаться не хочется…

– Мне тоже не хочется, – ответил Алексей и (была не была!) предложил: – Давай не будем расставаться! Никогда!

– Давай! – Инна застенчиво улыбнулась и как-то совсем по-детски кивнула.

Знакомство Инны с родителями Алексея состоялось уже после того, как он объявил им, что собирается жениться. Это вызвало небольшие осложнения. Мать произнесла недлинную, но крайне эмоциональную речь насчет того, что ей не нравится, когда ее «ставят перед фактом», и ушла в спальню, а отец шепотом объяснил Алексею, что хотя бы ради проформы стоило познакомить мать с ее будущей невесткой раньше и непременно поинтересоваться ее мнением.

– Ты же знаешь нашу маму, – выговаривал отец. – Она не выносит, когда что-то происходит без ее одобрения. Иди и исправь свою оплошность, пока она не ожесточилась…

Вроде бы удалось сгладить, во всяком случае, мать встретила Инну приветливо и даже высказалась в том смысле, что дуракам везет на хороших жен. Упрек адресовался не столько Алексею, сколько отцу, который за долгие годы супружеской жизни привык к упрекам жены настолько, что они отскакивали от него как от стенки горох. Алексей в очередной раз подумал о том, что в его жизни все будет иначе. Да и невозможно было вообразить, что лет этак через десять (или через пятнадцать, короче говоря, в отдаленном будущем) Инна станет походя осыпать его упреками, смотреть на него искоса, неодобрительно… Нет, он за всю жизнь не услышит от нее ни одного упрека и сам ее ни в чем никогда не упрекнет! Они вообще за всю жизнь не скажут друг другу ничего плохого! Только хорошее!..

Спустя тринадцать лет (ох уж это подлое несчастливое число тринадцать!) день в день и почти час в час (бывают же совпадения!) Инна назовет Алексея подлецом, негодяем и мразью, скажет, что проклинает тот день, когда она имела несчастье с ним познакомиться, бросит на стол телефонную трубку, сорвет с пальца обручальное кольцо и в лучших традициях русской драматической школы швырнет им в Алексея. Кольцо ударится о разделяющее их стекло, отскочит и закатится куда-то в угол.

– Успокойтесь, гражданочка! – привычно скажет надзиратель, навидавшийся за годы работы самых разных «концертов».

– Я успокоюсь, только если смогу все забыть, – ответит Инна не столько ему, сколько самой себе. – Если смогу…

Толстое стекло непроницаемо для звуков, но Алексей поймет, что сказала Инна, по движению ее губ, и слово «забыть» ранит его больнее всех прочих слов.

Забвение – худшая кара для любящих. Горечь и тлен, мрак и боль соединены в этом ужасном слове. Забвение страшнее смерти. Исчезая из памяти других людей, человек перестает существовать окончательно…