Текст книги "Редкий тип мужчины"

– Мама, папа, а вам Леша вправду нравится?

– Главное, чтобы он тебе нравился, – ответил отец. – Тебе с ним жить.

– Пока я им довольна, – с подлинно королевским величием ответила мать. – Посмотрим, что будет дальше. А почему ты вдруг интересуешься? Самой, что ли, разонравился?

«Как может такое быть! – ужаснулась Инна. – Как можно думать такое?»

– Нет, просто хочу убедиться в том, что мой муж пришелся вам по душе, – ответила она. – Хочется, чтобы вы относились к нему так же, как и к нам с Ингой.

– Ну, ты не сравнивай! – осадила мать. – Дети – это одно. Зятья – совсем другое. Мужей у вас с Ингой может быть по целой дюжине, а вы у меня единственные…

– И неповторимые! – поддела Инна, намекая на свою схожесть с сестрой.

– Вы нам внуков поскорее обеспечьте! – потребовал отец. – Желательно, чтобы с любовью к искусству, чтобы было кому продолжить славную династию Косаровицких! Вы-то с Ингой нас подвели…

– А я так мечтала! – вздохнула мать, молитвенно складывая руки на груди и закатывая глаза. – Спала и видела вас на сцене…

С продолжением рода Инна и Алексей решили сильно не торопиться. У обоих не было сомнений в том, что они созданы друг для друга и что семья их будет самой крепкой и самой счастливой на свете. В смысле уверенности друг в друге, детей можно было заводить хоть сейчас, время для проверки чувств им не требовалось. Но нужно было встать на ноги, закончить учебу, начать работать, снять отдельную квартирку, короче говоря, зажить своим домом и уже тогда думать о продолжении рода. Обоим хотелось девочку. Инне потому, что с девочками, как ей казалось, было проще. Мальчиков она немного побаивалась – поди пойми этих маленьких мужчин, к тому же все мальчики озорники, за них минуты нельзя быть спокойной. Алексею же хотелось, чтобы дома росла маленькая копия Инны. Это же так здорово! Гораздо лучше и интереснее, чем маленькая копия его самого. Имя выбрали заранее, с учетом своих вкусов и пожеланий родителей.

– Главное, чтобы имя было благозвучное, – сказала мать Алексея. – Примеряйте к отчеству и фамилии. Вслушивайтесь!

– И желательно традиционное, – заметил отец. – Классическое, с греческими корнями.

– Имя должно звучать! – считала мать Инны. – Сара Бернар! Айседора Дункан! Если бы Айседору звали Устиньей, разве достигла бы она такой славы? Айседора – совсем другое дело! Девочку надо называть звучно, а мальчика – энергично! Чтобы имя было коротким, как выстрел! Лев! Роман! Вадим! Олег тоже сойдет…

От «Айседоры Алексеевны» мороз пробирал по коже. На взгляд Алексея, даже «Устинья Алексеевна» звучало куда лучше.

– Надо так детей называть, чтобы с изюминкой, – учил тесть. – Вот как мы назвали – Инга и Инна, похоже и мелодично, как будто в колокола звонят. А мой приятель Сережка Ломов дочку Верой назвал. Вера Ломова, каково? «Женщины, – говорит, – все вероломные, и Верка моя не исключение». А мальчика лучше всего в честь отца назвать. Алексей Алексеевич – стильно и со вкусом!..

Алексей с Инной поступили проще. Когда пришло время выбирать, написали на бумажках шесть нравившихся им женских имен, свернули бумажки вчетверо, положили в Алексееву ушанку, встряхнули как следует и заспорили, уступая друг другу право жребия. Победил Алексей, бумажку с именем «Елизавета» вытянула Инна. Повторила вслух несколько раз, погладила себя по выпирающему животу, замерла, прислушиваясь, и сказала:

– Толкается, но ласково, значит, понравилось.

– Как вариант у нас есть Айседора и Устинья, – пошутил Алексей.

Инна нахмурилась и погрозила ему пальцем – нечего, мол, иронизировать над тещей.

Еще не родившуюся дочь родители называли по-разному. Инна ласково – Лизой или Лизочкой, а Алексей – Лизаветой Алексеевной, торжественно и на старинный лад.

10

Беременность у Инны протекала тяжело. Токсикоз начался рано, на седьмой неделе, и длился долго. Потом был небольшой светлый промежуток, а за три недели до родов Инну снова начало мутить, но уже не так сильно, как прежде. Беды с проблемами не ходят поодиночке. К токсикозу добавилась угроза прерывания беременности. Строгий постельный режим, три госпитализации. Алексею до невероятного было жаль жену, настолько жаль, что порой сама мысль о продолжении рода казалась глупой, нелепой и даже кощунственной. Зачем все это, если на Инну без слез смотреть невозможно? Лежит, бедняжка, вся зеленая, встать боится, от каждой колики в животе приходит в ужас – уж не выкидыш ли?

Больше всего пугало то, что Инна почти ничего не ела. Возьмет яблоко, откусит разок, пожует и отложит в сторону. Попросит селедку, а когда принесешь, скривится – как-то не так пахнет, совсем не селедкой.

– Ничего страшного, – успокаивала Вероника Самсоновна, врач, наблюдавшая Инну. – Свое организм все равно стребует, Инночка у нас всегда съест, сколько ей надо. Кусочек того, кусочек этого… Страшнее, когда у будущей мамочки волчий аппетит. Тогда проблемы и до, и в процессе, и после…

С Вероникой Самсоновной им определенно повезло. Внимательная, душевная, грамотная и очень терпеливая. Одно и то же может объяснять по десять раз без каких-либо признаков раздражения. При заключении контракта главный врач сразу же посоветовала Веронику Самсоновну. Сказала, что у нее в роддоме все врачи хорошие, но Гарусинская на порядок лучше остальных. Корифей акушерского ремесла, так сказать. При знакомстве Вероника Самсоновна Алексею не понравилась. Маленькая, невзрачная, смешливая, держится запросто, никакой солидности. Алексей больше привык к представительным врачам «профессорского» вида. Во всяком случае, именно с такими его сводила жизнь. Алексей считал, что чем солиднее держится врач, тем он опытнее. Но Инна просто влюбилась в Веронику Самсоновну с первого взгляда, а ее слово при выборе врача было решающим. Примерно через неделю, после второго разговора с Вероникой Самсоновной по телефону, Алексей изменил свое мнение о ней.

На контракте, хотя это было и не совсем по средствам, настоял Алексей. Хотелось, чтобы у Инны все было в порядке, тем более что состояние, в котором пребывала отечественная медицина в первой половине девяностых, мягко говоря, настораживало (а если уж говорить начистоту, то есть грубо, – ввергало в ужас). Ближний к дому роддом закрыли, потому что там случилась какая-то эпидемия локального масштаба, про те, что находились подальше, рассказывали такие ужасы, от которых волосы дыбом вставали, короче говоря, ситуация побуждала к действиям. Несмотря на робкие протесты Инны («Ну что ты волнуешься, не все так страшно, как рассказывают…»), Алексей поднапрягся и устроил жену наблюдаться и рожать в лучшую, на его взгляд, клинику Москвы. Клиника эта, гордо называвшаяся институтом, находилась на другом конце города, но это было единственным недостатком, дальше шли достоинства – индивидуальный врач, наблюдающий и принимающий роды, внимательное отношение, одноместные палаты, чистота, порядок… Очень впечатляла обстановка – никаких характерных «больнично-поликлинических» примет. Стены выкрашены в голубой и оранжевый цвета, вместо обшарпанных банкеток в коридорах стояли удобные диваны, картины на стенах… И персонал ходил не в белых, а в розовых халатах, что почему-то тоже радовало. Но приветливость персонала радовала больше. Хорошее стоило дорого, но сумма, во время телефонного разговора показавшаяся небывало высокой, после первого же визита в клинику воспринималась как вполне адекватная.

Алексей сопереживал беременной жене настолько сильно, что у самого появилось какое-то подобие токсикоза. Потерял аппетит, его отвратило от обычной еды и потянуло на «извращения». Всю жизнь не любил квашеную капусту («не любил» – не то слово, точнее было бы сказать – искренне ненавидел), а тут вдруг потянуло к ней, да как потянуло! Или же взять вяленую рыбу. Сроду не находил в ней никакой приятности, считая, что вареные раки к пиву подходят куда лучше, а сейчас проникся и ел за компанию с женой, но в гораздо больших количествах. И даже не удивлялся тому, что Инна заедает воблу сгущенным молоком, правда, сам попробовать так и не разохотился.

Когда Инну госпитализировали, ему становилось еще тяжелее. Сразу же начинали терзать думы: как она там, все ли в порядке? В то время мобильные телефоны были очень дороги, а тарифы еще дороже, поэтому приходилось самому звонить в справочную, надоедать Веронике Самсоновне («Звоните, не стесняйтесь», – всякий раз говорила эта святая женщина) или выкрикивать жену под окнами (персонал ругался, но ничего с будущими и новоиспеченными папашами поделать не мог). Инна звонила редко, потому что ей почти не разрешали вставать и ходить, а телефон был только в коридоре, возле сестринского поста. В окно она выглядывала, потому что кровать стояла возле окна и для того, чтобы помахать рукой надрывающемуся внизу мужу, не надо было вставать и ходить.

То, что он будет присутствовать при родах, Алексей решил сразу же, как только узнал о такой возможности, тогда еще только-только входившей в моду. Инна и обрадовалась его решению, и немного испугалась.

– Это же, должно быть, такое зрелище… – сказала она задумчиво. – Совсем не для мужчин. Ты меня после этого не разлюбишь?

Алексей подумал о том, что Вероника Самсоновна была совершенно права, когда предупреждала его о том, что токсикоз может вызывать изменения в поведении, ввергать в депрессию, провоцировать на какие-то резкие высказывания и вообще «удивлять». «Наберитесь терпения, – ласково призывала она. – Это же ненадолго, всего несколько месяцев…»

Ради Инны Алексей был готов на все. Без преувеличения. Разлюбить? Почему? Разве это вообще возможно – разлюбить Инну? Беременность, в самом начале добавившая жене шарма, но потом быстро сделавшая Инну бледной, изможденной, раздражительной, не могла служить помехой в любви. Так же, по мнению Алексея, не могли быть помехой и роды. Зато он будет рядом, сможет держать Инну за руку, поддерживать, ободрять. Возможно, в его присутствии Инне будет не так больно, ну а уж бояться она наверняка станет меньше. Инна очень боялась рожать. Наслушалась от матери всяких ужасов. Под бокал вина теща любила вспомнить о том, в каких нечеловеческих муках рожала она своих доченек. Приукрашивала, конечно, изрядно, не могла не приукрасить с ее-то эмоциональным артистическим характером, но сейчас Инне казалось, что, рассказывая о родах, мама не преувеличивала, а преуменьшала. Некоторые из подруг тоже внесли свою лепту. Вместо того чтобы успокоить, смаковали взахлеб все негативные аспекты своих родов. Кто семь часов рожал, кто двенадцать, и все это время был ужас-ужас-ужас. Одной из подруг, самой рьяной «пугальщице», Алексей деликатно намекнул на то, что беременным женщинам полезнее слушать веселые рассказы, а не «страсти-мордасти». В ответ услышал сакраментальное: «Наверное, ты не любишь Инну, раз мешаешь подготовить ее к родам!» Подготовить к родам? Ничего себе! Разве это подготовка к родам? Скорее – к выкидышу. Наслушаешься ужасного и рожать не захочешь.

– Я тебя никогда не разлюблю! – Алексей поцеловал Инну в лоб. – Не надейся.

– Хорошо, – согласилась Инна. – Только пообещай мне, что не будешь смотреть, если я попрошу.

– Не буду! – улыбнулся Алексей. – Зажмурюсь и отвернусь!

Вероника Самсоновна проинструктировала его так:

– Держите за руку, массируйте спинку, говорите ласковые слова, обещайте, что скоро все закончится, что ребеночек вот-вот родится… Делайте, что хотите, хоть на голове танцуйте, только упаси вас бог соваться с рекомендациями ко мне или к акушерке. Ну, что-нибудь вроде: «Сделайте укол, чтобы все это поскорее закончилось!» или «Я требую кесарева сечения!» Я, Алексей Артемович, во время рабочего процесса… хм… немножко меняюсь. Вся вежливость куда-то улетучивается. Могу открытым текстом послать, а потом переживаю. Вы можете быть уверены, что мы сделаем все, что нужно будет сделать…

Вероника Самсоновна «во время рабочего процесса» и впрямь изменилась. Вместо ласковой веселой говоруньи Алексей увидел строгую, решительную, немногословную женщину, врача в классическом своем представлении. Удивился немного такому перевоплощению, но подумал, что так оно, наверное, и должно быть. Дело-то важное, ответственное, требующее четкости и собранности. Не до сюсюканья, короче говоря.

Будучи человеком любопытным и ответственным, Алексей купил в магазине на Фрунзенской учебник акушерства и тайком от Инны прочел его. Некоторые места пришлось перечитывать дважды, чтобы яснее дошло. Многого не понял, но суть ухватил и получил «научное» представление о процессе. Заодно и порадовался тому, что у Инны нет кучи описанных в учебнике осложнений. Достаточно с нее, с бедной, токсикоза с угрозой выкидыша.

Представление было таким. Роды – процесс тяжелый, болезненный, длительный. Рожать больно, поэтому роженицы кричат. Но ничего не поделать – приходится потерпеть.

«Тяжелый процесс? – думал Алексей, глядя на вены, выступившие на лбу жены. – Болезненный? Это же не просто тяжело и не просто больно… Это же… Это же…»

Подходящие слова, которыми можно было бы описать степень происходившего с Инной, в русском языке отсутствовали. Во всяком случае, в цензурной его части, а Алексей не любил сквернословить. Он держал Инну за руку, гладил по плечу, массировал ей поясницу, подавал воду, вытирал салфетками пот со лба и все это время думал о том, как же ей тяжело, и о том, когда весь этот ужас закончится.

Ужас? Да теща поведала только третью часть всего. Нет, пятую! И никто из подруг жены ничего не преувеличил даже в самом страшном рассказе. Как это вообще можно вынести? Это же не процесс и не событие, это настоящий подвиг! Подвиг! Другого слова не подобрать.

Прошло всего два часа (мозг отмечал время бессознательно), а Алексей чувствовал себя так, будто толкал эшелон от Москвы до Петербурга. Сил не просто не было, их не было совсем-совсем. Хотелось, чтобы все закончилось прямо сейчас, хотелось провалиться сквозь землю, уснуть, умереть, исчезнуть, лишь бы только не видеть и не слышать, как мучается Инна. Сил не было даже на то, чтобы отругать себя за мысли, недостойные мужчины, а тем более – любящего мужчины. Кстати, Вероника Самсоновна предупреждала не напрасно. Алексею действительно захотелось потребовать укола, операции, непонятно чего, но чего-то такого, что мгновенно поможет, избавит от страданий. Ничего – сдержался, переборол соблазн. Вероника Самсоновна заботилась не только о Инне, но и об Алексее. Увидев, что с ним творится нечто неладное (вдруг все завертелось и поплыло перед глазами), подхватила, усадила на кушетку, дала понюхать нашатыря. Руки у нее, несмотря на их миниатюрность, оказались очень сильными. Нелегко удержать в одиночку восьмидесятикилограммового дядю, приготовившегося не упасть, а прямо стечь на пол. Причем не только удержать, но и довести до кушетки…

Нашатырь оказался волшебным, или просто «второе дыхание» открылось. Притупились все чувства, кроме сострадания к жене и готовности взять на себя ее боль, хотя бы частично. Мозг перестал фиксировать время, а само время стало каким-то вязким, словно растянулось в одно нескончаемое мгновение.

– Головка прорезалась! – объявила акушерка. – Теперь уже скоро…

Слово «скоро» (само по себе и в сочетании со словом «совсем») прозвучало сегодня столько раз, что полностью износилось, стерлось, потеряло свое обнадеживающее значение.

– Не тужиться и не смотреть! – велела акушерка.

Алексей понял, что «не смотреть» относится к нему. Инна и при всем желании ничего не могла бы увидеть. Самому ему хотелось смотреть только в глаза Инне и больше никуда. Вот-вот, совсем немного осталось, скоро уже, скоро…

На этот раз действительно оказалось «скоро».

– С принцессой вас! – оповестила акушерка, поднимая вверх новорожденную.

Алексей даже не успел удивиться тому, как странно, непохоже на киношных младенцев, выглядит его дочь. «Все хорошо!» – подумал он и «выключился». Очнувшись от знакомого резкого запаха, увидел над собой улыбающееся лицо Вероники Самсоновны, прежнее, добродушно-ласковое, улыбающееся лицо.

– Ваш случай стал десятым в моей практике совместных родов, – сказала она. – Хоть и маленький, а юбилей. В честь этого, так уж и быть – дам вам разглядеть вашу красавицу получше, но только через стекло. Вы же ее толком и не увидели…

Алексей привстал, чтобы оглядеться, и никого, кроме Вероники Самсоновны, не увидел. И помещение, в котором он лежал, кажется, было другим. Или тем же самым, просто он смог рассмотреть его в деталях только сейчас?

– Всех уже развезли по местам, – сообщила Вероника Самсоновна. – Я увидела, что с вами все в порядке, и подумала, что пятнадцатиминутный отдых пойдет вам на пользу, поэтому сразу будить не стала. Жена ваша в соседней палате, лучше сейчас к ней не заходить, а девочка в неонатологии. Бойкая такая, крикливая, три пятьсот, пятьдесят один…

Алексей уже пришел в себя настолько, что смог сообразить, что «три пятьсот, пятьдесят один» – это не код открытия двери в отделении для новорожденных, а вес и рост его дочери.

– Пойдемте! – поторопила Вероника Самсоновна. – Только через стекло и на руки сегодня не брать, еще не удержите, чего доброго. Еще успеете «налялькаться»…

В пеленках дочь больше походила на младенца. Алексей вгляделся в ее сморщенное личико, пытаясь найти сходство с собой или Инной, ничего не нашел. Когда женщина, находившаяся по ту сторону прозрачной перегородки, унесла дочь, Алексей осторожно уточнил у Вероники Самсоновны:

– А новорожденные… они все такие?

– Все как один! – рассмеялась Вероника Самсоновна. – Да вы не переживайте, папа. Замечательная у вас дочь. Пойдемте в ординаторскую, позвоните оттуда бабушкам-дедушкам.

Алексей шел по светлому коридору и думал о том, что с сегодняшнего дня его жизнь стала такой же прямой и светлой, обрела смысл, настоящий, сокровенный смысл.

Он плохо помнил, как доехал домой. Запал в память только удивленный взгляд таксиста.

– Дочь у меня родилась! – сообщил таксисту Алексей. – Сегодня! Только что! Красавица! Три с половиной сантиметра, пятьдесят один килограмм. То есть наоборот…

– Поздравляю! – сказал таксист и вроде как перестал удивляться.

Причину его удивления Алексей понял только дома, в прихожей. Увидел себя в зеркале и понял, что забыл переодеться, вернулся домой в хирургической пижаме, которую ему выдали в роддоме. Это обстоятельство нисколько его не расстроило. Подумаешь, какие пустяки. С кем не бывает.

11

– Я так счастлива! – воскликнула Инна и тут же осеклась и испуганно-виновато посмотрела на сестру.

– Мы так счастливы! – поддержала-подправила Инга, поднимая свой бокал и обводя взглядом сидящих за столом.

– Как и положено именинницам! – добавил Алексей. – За вас, родные мои!

Чокнулись, выпили. По плутовато-смущенному взгляду дочки Алексей заподозрил, что у той вместо яблочного сока в бокале было вино. Ингины проделки, когда она только успела? Небось, делала вид, что наливает себе, а потом незаметно поменяли бокалы, конспираторы. Постулат о том, что лучше пусть ребенок попробует спиртное дома, под присмотром взрослых, не содержал уточнений по поводу возраста ребенка. Вот стукнет хотя бы шестнадцать, пусть тогда и пробует, а пока ей рано, двенадцать лет всего. Инга вообще баловала Лизу. Тетушкам и бабушкам положено баловать детей, это естественно, а уж бездетным тетушкам и подавно, но иногда Инга перегибала палку, и Алексею приходилось просить Инну поговорить с сестрой. Все эти разговоры заканчивались одинаково: Инга со смехом констатировала, что вся «фамильная строгость» досталась Инне, но тем не менее просьбы к сведению принимала. Последний разговор состоялся из-за денег. Алексей с Инной считали, что если ребенок просит довольно большую, в его понимании, сумму на подарок подруге, то прежде должен объяснить, о каком именно подарке идет речь и какие варианты вообще рассматривались. Демонстративно, не дожидаясь объяснений, выдавать ребенку на глазах у родителей почти вдвое больше запрошенного никуда не годится. Ребенок должен понимать, что деньги зарабатываются, а не падают с неба и потому тратятся разумно. Разумеется, Инга действовала без задней мысли, ей просто хотелось сделать Лизе приятное, но вышло как-то напоказ и крайне неуместно.

– Я капнула на донышко и щедро разбавила соком, – сказала Инга. – Не повод.

Алексей привычно удивился тому, как умеет свояченица читать его мысли. Впрочем, ничего удивительного. Сколько лет знакомы, сколько лет вместе работаем. Свои люди.

Сколько лет прошло, уже почти тринадцать, а день знакомства Алексей помнил до мелочей. И лицо вора, укравшего кошелек, помнил так, будто только что его видел, и как крутился на одной ноге возле «Баррикадной», помнил, и как упал, и как удивлялся своей «галлюцинации»… В первую брачную ночь Инна взяла с Алексея обещание, что он больше никогда не станет совершать на улице этого «ритуала», только дома, для поиска какой-нибудь запропастившейся вещи. Вроде бы шутила, улыбалась, но смотрела серьезно, даже немного строго. Пришлось торжественно пообещать. Торжественность выражалась в закутывании в простыню на манер римской тоги и возложении правой руки на первый том «Справочника товароведа непродовольственных товаров».

Зато появился другой ритуал – посещать в дату знакомства то самое место, обмениваться там мелкими подарками в память о возвращенном кошельке, а затем отправляться в ресторан. Одно время ходили вчетвером, вместе с Борькой, который присоединился к ним не столько на правах мужа Инги, сколько как человек, благодаря которому это знакомство состоялось. Ведь это он подарил Алексею медный перстень-печатку с изображением русалки, приносящий удачу в любви. Борька так и не раскололся, не рассказал, где он взял этот перстень. «Тайна двух океанов, – усмехался он, – но ведь работает, а?»

Борьку убили в феврале девяносто третьего. В начале девяносто второго внезапно лишился своей должности и всех связанных с ней благ Борькин отец. История с его снятием была мутной, вроде как даже пришлось откупаться, чтобы не угодить за решетку, так что обе семьи, отец с матерью и недавно поженившиеся Борька с Ингой, остались буквально ни с чем, без средств к существованию. Борька, о деловых качествах которого Алексей всегда был невысокого мнения, считая его типичным мажором, привыкшим получать все блага на блюдечке с золотой каемочкой, неожиданно повел себя умно и по-мужски. Бросил институт, несмотря на то что до диплома было рукой подать, продал дачу (без стартового капитала никуда) и подался в бизнес. Сперва занялся продуктами, причем довольно успешно, но малость раскрутившись, возжелал «серьезного дела» и сунулся в торговлю недвижимостью. «Продукты от долгого хранения портятся, а дома дорожают», – так объяснял он свое решение. Борька мечтал о том, чтобы скупить гектар (так и мерил – гектарами, а не домами и не улицами) в центре Москвы, тогда, мол, можно будет отойти от дел и «жить на дивиденды». Мечты, мечты… Вместо гектара в центре Борька получил участок в пять квадратных метров на Бабушкинском кладбище. Согласно нормам, установленным правилами устройства и содержания кладбищ.

Киллер всадил в Борьку две пули (одну в грудь, другую в голову) на лестничной площадке, когда тот вышел из квартиры. Борька упал в метре от двери. Инга, принимавшая в этот момент душ, ничего не услышала, потому что киллер работал с глушителем. Первой Борьку обнаружила соседка. Инга выскочила на ее заполошный крик, споткнулась о мертвого мужа, упала, поднялась и снова упала, лишившись чувств. Попутно случился выкидыш, осложнившийся воспалением. Инга долго лечилась то в гинекологии, то в клинике неврозов. Инна переживала за сестру так сильно, что едва сама не угодила в клинику, на соседнюю койку. Слава богу, все обошлось, только вот детей у Инги больше быть не могло. У Алексея сложилось такое впечатление, что после Борькиной смерти Инга поставила на браке и детях крест. В любовниках у нее недостатка не было (у такой красавицы-то!), время от времени она со смехом, будто анекдот, рассказывала об очередном отвергнутом ею предложении. Инна всякий раз интересовалась причинами, но ответ был один и тот же: «Да ну его, надоел». Предложение становилось концом романа, сигналом к расставанию. Иногда Алексею казалось, что Инга намеренно ждет, пока ей сделают предложение, чтобы разорвать отношения, что она эти предложения коллекционирует. Начав руководить людьми, Алексей, привыкший досконально вникать, вгрызаться в любое дело, стал почитывать книги по психологии. Постепенно увлекся, расширил кругозор, начал понемногу разбираться в теме. Не как профессиональный психолог, а как продвинутый любитель, но его знаний, например, хватило для того, чтобы заподозрить в Ингином «коллекционировании предложений» попытку компенсировать то, чего не получилось с ним. Такое объяснение не выглядело надуманным, притянутым за уши. То, что Инга тогда, на бульваре, действовала по своему желанию, а не по поручению сестры, Алексей знал твердо. Вскоре после свадьбы, еще до летней поездки в Крым – их свадебного путешествия, он завел с женой разговор об испытаниях верности. Вроде бы как случайно, а на самом деле намеренно, с дальним прицелом. Инна сказала, что испытание верности отрицает любовь и, вообще, в нем нет смысла. Когда любишь, не хочется испытывать, а если не любишь, то и испытывать незачем. Сказала так серьезно (она вообще не умела в шутку говорить о серьезном или шутить на серьезные темы), что Алексей сразу понял – не было никакого испытания. Были чувства…

К Инге он долгое время, года два, не меньше, относился настороженно, с опаской – а вдруг что? Вдруг вспомнит, сорвется, расскажет сестре или как-то еще осложнит их с Инной счастливую (по-настоящему счастливую) жизнь. Даже когда Инга вышла замуж за Борьку, опаска не исчезла. Исчезла она после трагической Борькиной смерти, даже не после самой смерти, а после завершения Ингиного «кочевья по клиникам» (ее собственное выражение). Поговорили, оказавшись наедине, по душам. Алексей признался, что ему до сих пор неловко за свое поведение во время того самого разговора, надо было вести себя иначе и слова находить другие. Инга улыбнулась и ответила, что все забыла – и то, что говорила сама, и то, что ей говорил он. И попросила больше никогда ей об этом не напоминать. В общем, все хорошо, можно не волноваться.

Депрессия у Инги была долгой, тяжелой. Еще бы – одновременно потерять и мужа, и ребенка, да еще и столь страшным образом. Алексей попытался представить, что бы испытал он, споткнувшись о тело Инны, лежащее возле порога. От одной мысли едва чувств не лишился, так приперло изнутри. Это он, мужчина, и от воображаемой картины, а Инга испытала все наяву. Жаль ее было до слез, и очень хотелось как-то помочь, отвлечь чем-нибудь. Поэтому он с радостью ухватился за идею жены привлечь Ингу к работе по созданию и развитию компании. Инна странная, потом, много позже, призналась, что несколько дней собиралась с духом, прежде чем предложить это. Ей почему-то казалось, что Алексей не захочет работать вместе с Ингой. Многие же не любят иметь дело с родственниками, считают, что в результате и дело не выгорит, и отношения будут безвозвратно испорчены. Дурацкие стереотипы. Алексей считал иначе. Со своими проще хотя бы потому, что свои не подведут. Инга – близкая родственница, можно сказать, член семьи (так оно ведь и стало после Борькиной смерти). Инга не украдет, Инга не подведет, Инга не сдаст конкурентам. А уж знания и хватка у нее такие, что о лучшем заместителе и мечтать нельзя. Компания еще не успела толком встать на ноги, когда Алексей предложил Инге рассматривать работу у него в качестве постоянной. На посту заместителя генерального директора. На любых условиях. Инга вежливо поблагодарила за столь лестное предложение. Во время работы она преображалась: никакой родственной фамильярности, сугубая субординация, только «Алексей Артемович» и только на «вы». Вначале Алексей удивлялся, но потом понял, что так правильно, только так и должно быть. Поблагодарила и сказала, что была бы счастлива работать «вместе с вами, Алексей Артемович», но в качестве компаньона-соучредителя. Алексей без разговоров вписал бы ее в число учредителей и так, но Инга заявила, что внесет деньги в обмен за долю в собственности. Деньги она собиралась получить, продав квартиру Борькиных родителей. Те вскоре после смерти сына умерли один за другим от инфарктов. Не смогли пережить столь внезапно обрушившегося на них горя. Когда человек умирает после долгой болезни, близкие свыкаются с мыслью о его смерти, порой даже ждут ее как избавления, а когда вот так – от пули наемного убийцы, это страшно. И обидно, что ни убийцу, ни заказчиков так и не нашли. Середина девяностых вообще оказалась какой-то несчастливой для родителей, щедрой на смерти. Первым умер отец Алексея, умер легко, «смертью праведных», как сказала мать. Съел традиционную утреннюю яичницу, запил чаем, откинулся на спинку стула и перестал дышать. Мать подумала, что муж перебирает в уме дела, запланированные на день (была у отца такая привычка), и не сразу поняла, что он умер. На вскрытии нашли обширный инфаркт, что весьма удивило Алексея, потому что на сердце отец никогда не жаловался. Его только суставы беспокоили. Спустя год умерла теща. Зимой, в гололед, упала на улице и ударилась головой о бордюр. Тесть после смерти жены запил и оставшиеся ему восемь месяцев из запоя, кажется, не выходил. Врачи несколько раз пытались вывести, но, едва очухавшись, тесть снова хватался за бутылку. Если запирали дома, убегал через окно. Вторые этажи в пятиэтажках-«хрущобах» находятся невысоко, а тесть, несмотря на возраст, был довольно ловок. Актер, да еще и бывший гимнаст. Как ни пей, все таланты дочиста не пропьешь, что-нибудь да останется. Отбирание денег тоже не помогало. Тесть был компанейским, общительным и приятным человеком, с самыми широкими связями в актерских кругах. Его охотно угощали, а как только появлялись в руках деньги, тесть «выставлял алаверды», чтобы не прослыть халявщиком. Дольше всех из родителей прожила мать Алексея. Успела не только понянчить внучку, но и в первый раз в первый класс отвести. И, словно сочтя на этом свое жизненное предназначение исполненным, в два месяца угасла от рака желудка. Болями сильно не мучилась, только таяла да таяла, пока не истаяла вконец. Мать была единственной из «предков», кого хорошо запомнила Лиза. Ей долго врали про то, что бабушка уехала далеко и надолго, надеясь на короткую детскую память, а спустя полтора года, когда дальше врать стало просто невозможно, сказали правду. Алексей на всю жизнь запомнил, как днем позже Лиза явилась среди ночи к ним в спальню и торжественно заявила, что они никогда не умрут, поскольку она намерена изобрести лекарство от умирания. Трогательно – маленькая девочка не побоялась ночью пройти по темному коридору для того, чтобы успокоить родителей.