Текст книги "Черно-белый сад"

8. Блог Кати Ютровской, 16 июня 2002 года

Я не могу выразить словами своего счастья. Его, наверное, ничем нельзя выразить – ни словами, ни музыкой. Можно только чувствовать, ощущать, жить, радоваться. Моему счастью нет предела. Я счастлива и только одна горькая мысль засела внутри: ах, если бы мама сейчас была бы рядом, то смогла бы порадоваться вместе со мной. Но я уверена, что мама радуется. Где-то там. Смотрит на меня, чувствует, как я счастлива, и радуется. Иногда я чувствую маму. Не вижу, такого не было, но чувствую. Как будто теплая волна нахлынет и окутает меня с головы до ног. Становится очень уютно и покойно, такое ощущение, будто меня поддержали, погладили по голове, ободрили. Мама любила ласково дуть мне в ушко или в макушку. Иногда я чувствую это дуновение. Или это мне только кажется? Не знаю. Знаю одно: пока человека помнят, пока о нем думают, он остается здесь, с нами.

Любимый мой! Я, наверное, надоела тебе своими воспоминаниями, а к тому времени, как ты станешь читать эти строки, надоем еще больше. Но что поделать, ведь до встречи с тобой я жила не настоящим, а прошлым. Сейчас снова учусь жить настоящим. Благодаря тебе, любимый, у меня это получается. Надеюсь, что хорошо. Надеюсь, что я тебя никогда не разочарую. Ты-то меня не разочаруешь, я знаю. Ты просто не можешь разочаровать, но…

Но я чувствую, что ты от меня что-то скрываешь. Нет-нет, а мелькнет в твоих глазах что-то такое, что ты пытаешься спрятать. Я понимаю, что ты делаешь это не потому, что хочешь меня обмануть. Ты хочешь меня от чего-то уберечь или же просто не хочешь расстраивать. Я и сама поступаю точно так же. Когда ты спрашивал про тетю, я сказала, что у нас с ней нет взаимопонимания, и не стала дальше развивать эту тему. Не хочу огорчать тебя, не хочу, чтобы ты переживал за меня. Не хочу, чтобы какие-то облачка омрачали наше счастье. И ты не хочешь.

Но про тетю, наверное, надо написать в дневнике, хоть я и собиралась писать только хорошее. Написать и не зачеркивать, потому что ты имеешь право знать все обо мне, а рассказывать про тетю при встречах с тобой мне не хочется. Во-первых, жаль драгоценного времени, ведь его можно потратить с гораздо большей пользой. Во-вторых, не хочется ныть и жаловаться. Знаешь что, любимый? Если сейчас, когда ты читаешь эти строки, я нахожусь рядом, то отправь меня, пожалуйста, куда-нибудь подальше. В магазин за хлебом, или борщ варить (о, какие вкусные борщи я стану варить тебе!), или еще куда-нибудь, только чтобы меня не было рядом. Так будет лучше. И быстро прочти то, что я сейчас напишу. Просто для того, чтобы ты был в курсе.

Я не люблю свою тетю Полину. Это, наверное, ужасно, не испытывать любви к родной сестре мамы и единственной моей кровной родственнице, но это так. Я, конечно, поступаю плохо, надо быть терпимее и добрее, но я не могу. Не получается – и все тут. Я понимаю, что это неправильно. Я не люблю тетю, тетя это чувствует и платит мне той же монетой. Получается замкнутый круг неприязни, который может разорвать только любовь. Но я не умею симулировать любовь. Я вообще не умею притворяться. И не люблю. Считаю, что в любых ситуациях человек должен оставаться самим собой. Мне кажется, что любое притворство есть неуважение к себе. Если человек уважает себя, то ему хочется быть таким, какой он есть. И вообще быть – это одно, а казаться – совершенно другое.

Так вот, про тетю. Я никак не могу ее полюбить и, наверное, уже никогда не смогу, потому что она недобрая, а недобрых людей любить невозможно. Любовь сродни доброте, это светлое, радостное чувство, а стоит только взглянуть на тетю, как все светлое в душе сжимается в комочек. Такой уж у нее характер. Ее никто не любит, а многие откровенно побаиваются. Наша дворничиха Сима, ужасная скандалистка и матерщинница, зовет тетю Полиной Федоровной (все остальные женщины у Симы Аньки да Таньки, без отчеств) и разговаривает с ней тихим вежливым голосом. Сама тетя тоже никогда не повышает голоса, но она умеет так посмотреть и так прошипеть сквозь сжатые губы, что становится не по себе. Губы у тети всегда белые, потому что она их крепко сжимает, а весь лоб в морщинах, потому что тетя всегда хмурится. Она хмурится, даже когда смеется, а смеется она редко и только над кем-то. Вот, мол, какие все дураки, а я умная. Я бы не сказала, что тетя умная. Она хитрая, расчетливая, у нее хорошая память, но что касается ума… По-моему, умный человек не может быть злым. Быть злым неудобно и неприятно. Никто тебя не любит, общаются с тобой только по делу… После того как мамы не стало, к нам почти не заходят соседки. Разве что за солью забегут на минутку или еще за чем-то. А раньше приходили каждый день, чаи пили. Мама очень любила гостей. И ее все любили. Несколько лет прошло, а соседи до сих пор то и дело ее вспоминают. Иной раз приду на кладбище, а на могилке свежий букет лежит. Ясно, что кто-то из соседок принес, родни же у нас никакой нет.

Чувство юмора у тети своеобразное. Когда мне было шесть лет, она рассказала мне, что на самом деле моя мама не моя мама, а моя настоящая мама – она. Двумя годами позже я бы уже не поверила в такую чушь, а тогда поверила, расстроилась, плакала по ночам в подушку. Мама пыталась меня успокаивать, говорила, что тетя пошутила, но я не успокаивалась. Зерна сомнения быстро пускают корни. Я поняла, что тетя меня обманула только через несколько месяцев, когда на мамином дне рождения соседки стали вспоминать о том, как они забирали маму из роддома. Ну, думаю, если в роддоме лежала мама, а не тетя, то, значит, она и есть моя настоящая мама. Откуда берутся дети, нам объяснили в детском садике. Я ходила в очень передовой детский садик, он считался экспериментальным, нам там много чего рассказывали, причем все как есть – никаких аистов или капусты. Вот зачем тете надо было так зло подшутить надо мной маленькой?

С ужасом думаю о том, что когда-нибудь мне придется познакомить тебя с тетей. А ведь придется, куда деваться. Надеюсь, что у тебя хватит выдержки на то, чтобы выслушать ее без улыбки. Она расскажет тебе, что посвятила всю жизнь младшей сестре и племяннице (то есть нам с мамой!) и не получила в ответ никакой благодарности. То, что я неблагодарная, я слышу по несколько раз на дню. Однажды я спросила у тети, за что я должна быть ей благодарной. Получила в ответ такую бурю эмоций, что зареклась заикаться впредь на эту тему.

У нас с тетей одна фамилия, а еще мы живем вместе в одной квартире. Больше ничего общего между нами нет. Вот что я хотела рассказать про тетю.

Интересно, что никак не решаешься рассказать мне ты? Иногда хочется спросить, но я покрепче сжимаю зубы. Если я спрошу, то ты будешь вынужден ответить, а мне не хочется принуждать тебя к чему-то. Расскажешь, когда сочтешь нужным, я подожду. У нас впереди целая жизнь. Я уверена, что мы будем жить долго и счастливо. Насчет «умрем в один день» не уверена, потому что мне совершенно не хочется думать о смерти. Когда мамы не стало, я много о ней думала, а сейчас не хочу.

Ужас! Это называется «Катя решила записать свои впечатления по поводу окончания учебного года»! И ни слова об этом не написала. Срочно исправляю свою ошибку. Это свершилось! Я перешла на третий курс с одной-единственной тройкой. Если бы некий молодой человек не похитил бы меня перед экзаменом, не увез бы на дачу и не продержал там целых три дня, то я, возможно, получила бы четверку, но тогда у меня не было бы таких потрясающих воспоминаний! Если молодой человек захочет снова меня похитить, то пусть имеет в виду, что я не намерена сопротивляться! А если он будет долго тянуть с похищением, то мне придется взять инициативу в свои руки! Дорогу я запомнила и где лежит ключ – тоже. У нас никогда не было дачи. Дедушке когда-то предлагали участок, но он отказался, потому что бабушка к тому времени уже болела, поэтому я не представляла, какое это счастье – оказаться в своем маленьком мирке, отгороженном деревьями от остального мира. Такое впечатление, будто, кроме нас с тобой, в мире больше никого нет… Твой дедушка был очень мудрым человеком, раз не стал строить высокий забор, а высадил по периметру деревья. Деревья гораздо лучше забора. Я вообще не люблю заборов, они нагоняют на меня тоску. В следующий раз я возьму с собой карандаши и немножко порисую. Когда мне хорошо, мне всегда хочется рисовать. Душа поет, а руки тянутся к кистям или карандашам. Я и тебя нарисую или напишу. Как, я уже придумала, а вот чем, еще не определилась. Масло, конечно, выразительнее, но мне хочется карандашами. Тебе может показаться смешным то, что я сейчас напишу, но я пишу то, что чувствую и думаю. Масло выразительнее, но я склоняюсь к тому, чтобы нарисовать твой первый портрет карандашом. Потом напишу маслом, и не раз, успеется. Почему карандашом? Потому что я хочу проверить себя, понять, какой из меня художник. Если у меня есть талант, то я смогу выразить свои чувства при помощи простого карандашного рисунка. Это вроде экзамена на мастерство, понимаешь?

Ты понимаешь, я знаю, что ты все понимаешь. Когда любят, то всегда все понимают. Тебе ничего не приходится объяснять, можно просто рассказывать. Маме тоже никогда не надо было ничего объяснять, она понимала меня с полуслова. Можно не объяснять, насколько я счастлива. Можно в дневнике ничего не писать. Достаточно одного слова: «Люблю».

Люблю! Люблю! Люблю! Люблю! Люблю! Люблю!

Хочется писать это слово разными шрифтами и раскрашивать в разные цвета. Я вдруг поняла тех, кто пишет на стенах: «Паша + Маша = Любовь». Никогда не понимала, а сейчас поняла, что они делают это не из хулиганских побуждений, а от избытка чувств. Если ты внимательно присмотришься к нашей скамейке, то на самой нижней планке слева увидишь надпись: «Саша + Катя = Л». Это я нацарапала. Позавчера, когда ждала тебя. Гвоздиком, который очень удачно там валялся. Буковки маленькие, едва заметные, потому что портить скамейку я стеснялась, но главное не размер, а что они есть. На портрете я сделаю их покрупнее. Я давно решила, что на первом твоем портрете изображу тебя сидящим на нашей скамейке. Ты сидишь, ждешь меня, и вот я показалась вдалеке. Ты уже увидел меня, твои глаза загорелись, но ты еще не успел встать. Вот этот момент я и хочу передать. Это очень сложно. Я нарочно все усложняю, чтобы потом можно было немножечко погордиться. К тому времени, когда ты прочтешь эти строки, я уже буду знать, можно мне гордиться или нельзя. Очень надеюсь, что все-таки будет можно, что я тебя не разочарую. Это так больно – разочаровываться в человеке. Знаю на собственном опыте.

9. Москва, апрель – май 2004 года

Катерине очень хотелось верить в то, что широченная черная полоса в ее жизни сменилась столь же широкой белой. От плохого она уже устала. Нет, даже не устала, а чуть было не увяла, а теперь с приходом весны ей хотелось ожить вместе с пробуждающейся природой. Еще в феврале защекотало внутри предвкушение весны с ее волшебными запахами, среди которых наособицу стоит запах цветущей черемухи, и не менее волшебными красками. Катерина потянулась навстречу весне, подобно тому, как нежный росток тянется к свету, начала возвращаться к жизни. К нормальной полноценной жизни. Насколько вообще ее жизнь сейчас могла быть нормальной и полноценной. Катерина прекрасно понимала, что она уже никогда не станет прежней. Напрасно однокурсницы щебетали про возвращение «настоящей» Катерины. То, что щеки перестали быть впалыми, черты лица смягчились, а волосы обрели прежнюю шелковистость, еще не означало, что она стала прежней, восторженной беззаботной девочкой, мотыльком, порхающим с цветка на цветок. Кстати, вечный ее сон про Сад спящих мотыльков, ушедший на зиму в отпуск, вернулся, как только растаял снег. Та же тропинка, та же ограда, тот же сад, те же мотыльки. Поскольку лишние деньги у Катерины сейчас водились, она решила посетить психолога. С деньгами становилось все лучше и лучше, а траты не росли. За недолгое время безденежья и под гнетом кредитной кабалы она привыкла к такой аскезе, что сама себе удивлялась. Катерина выбрала в Сети специалиста посимпатичнее (оценивала приветливость и доброжелательность, а не красоту), пришла к нему на прием и рассказала свой сон. Специалист, сорокалетний, очкастый, очень серьезный, но с располагающей улыбкой и приветливостью во взгляде, сказал, что сон Катерины есть не что иное, как отражение какого-то глубоко спрятанного желания. Даже скорее не желания, а потребности. Чего-то она сильно захотела вскоре после смерти матери, и до сих пор эта потребность остается неудовлетворенной. После маминой смерти Катерине хотелось только одного – чуда. Хотелось, чтобы мама вернулась. Мама умерла скоропостижно, во сне, от остановки сердца – заснула и не проснулась, поэтому Катерина никак не могла привыкнуть к тому, что мамы больше нет. Когда человек умирает после долгой болезни, близкие успевают свыкнуться с мыслью о грядущей утрате. Скоропостижная же смерть – как гром среди ясного неба. Вроде бы и понимаешь, что все, конец, а поверить не можешь. Как же так? Ведь только вчера… Ведь мама ничем не болела… Собиралась обновить занавески и в субботу звала вместе с ней выбирать ткань…

Катерина так и сказала психологу: одно у меня тогда было желание, чтобы мама воскресла, но чудес, увы, не бывает. Психолог покачал головой и сказал, что все не так однозначно. В воскрешение близких, каким бы желанным оно ни было, в глубине души, то есть на самом деле, никто не верит. А сон явно про то, что имеет шансы сбыться. Мотыльки же живые и когда-нибудь должны взлететь. Надо бы разобраться, а для этого нужно время, нужно походить на сеансы. Ходить на сеансы Катерина не захотела. Она уже поняла, что сеансы эти – довольно скучное занятие. В кино все выглядело иначе, но на то оно и кино. К тому же у нее не было столько времени и столько лишних денег, чтобы регулярно ходить на сеансы. Полюбопытствовала – и будет с нее.

В конце марта Карен присмотрелся к сапогам Катерины, которые, надо признать, выглядели весьма паршиво, и поинтересовался, почему она при ее заработке не купит себе приличную обувь.

Кроме трагически погибшей дочери у Карена с Седой были два сына, жившие в Лос-Анджелесе.

– Сначала старшего жена туда увезла, потом он младшего сманил, – говорил Карен. – А мы с женой вот в Москве застряли, на полпути между родиной и Америкой. И к детям хочется, и умирать хочется дома, чтобы напоследок на Арарат посмотреть.

За неимением под рукой родных детей всю свою потребность в исполнении родительского долга Карен с Седой перенесли на Катерину, тем более что она была им как родная.

Катерина попыталась отшутиться, сказав, что от жадности просто «дотягивает» старые сапоги до конца сезона, но от хитрого армянина так легко нельзя было отделаться. Карен скривился – «ай, кому голову морочишь?» – и сказал, что она не жадная, жадных людей сразу видно, а вот одевается не поймешь как. И вцепился с расспросами. На что деньги тратишь? Куда они у тебя уходят? Может, на лечение? Или в азартные игры играешь? Давай, колись! Катерине особенно не хотелось колоться (кому охота признаваться в собственной глупости, да и не в ее привычках было жаловаться на жизнь), но пришлось. Карен сочувственно ахал, хлопал ладонью себя по лбу, а когда Катерина закончила рассказ, спросил, сколько ей еще осталось выплачивать и может ли она погасить долг досрочно. Катерина ответила, что если бы могла, то погасила бы, потому что возможность досрочного погашения в договоре предусмотрена и что это существенно снижает процентное бремя. Вся загвоздка была в неимоверно высоких процентах, которые составители договора замаскировали с ловкостью опытных иллюзионистов.

– Бог даст, раньше расплатишься, – сказал Карен.

За март он выдал Катерине премию больше обычного – добавил на новые сапоги. Катерина, в свою очередь, старалась сделать своим благодетелям что-то хорошее сверх работы. Подновила вывеску, красиво оформила зал, переделала меню на новое, с кратким описанием блюд и фотографиями, сделала сайт, которого у кафе до того не было. Не бог весть что (меню, адрес, телефон, форма обратной связи во всплывающем окошке), но все равно полезно. Некоторые «банкетчики», то есть желающие заказать банкет, стали выходить на Карена через Интернет. В сравнении с тем, что получала Катерина, это были мелочи, но хоть что-то, хоть что-то, ведь сделать большего она не могла. А сделать хотелось очень. Катерина даже подумывала предложить Карену с Седой написать их портрет. Портреты ей удавались хорошо, все говорили, что она умеет «схватить» и передать характер. Но она никак не могла собраться с духом и предложить. Кто она такая? Студентка художественного вуза, проще говоря, художник-недоучка. Вдруг Карену или Седе не понравится? А разочарование с портретами, как известно, больно бьет по нервам. Людям приходится долго позировать, а это довольно муторный и очень утомительный процесс. Они вправе ожидать, что результат будет стоить их усилий. Можно, конечно, сделать несколько снимков и писать по ним, но это халтура. Характер таким образом не схватишь и не передашь, живой портрет не получишь. Нужен живой контакт между художником и моделью, тогда можно написать что-то хорошее. А по фотографиям пускай могильных дел мастера работают, которые на надгробиях рисуют образы. Им простительно, ведь их модели при всем желании позировать не могут.

На первое мая Карен решил устроить пикник. Работать в этот день не было никакого смысла. Все за городом: кто на дачах, кто на природе. Разумеется, Катерина получила приглашение и с удовольствием его приняла. Она очень любила, когда ее куда-нибудь приглашали. Одиночество – тяжелая штука, а уж по праздникам и подавно.

– Еще несколько человек наших будет, – сказал Карен, когда Катерина спросила, кто еще примет участие в пикнике.

Ей хотелось знать точно, потому что она собиралась напечь пирожков по любимому маминому рецепту. Неудобно ехать на пикник с пустыми руками, а пока будет готовиться обещанный Кареном шашлык, пирожки придутся весьма кстати. На свежем воздухе да у воды аппетит разыгрывается моментально.

Мама была великой рукодельницей, она все умела, и все у нее получалось замечательно. Катерине достались далеко не все мамины способности. Например, шить она не умела совершенно, вязать – тем более. Мама вручную клала такие ровные стежки, что их можно было спутать с машинными, и вязала так же ровно, как машина. И так же быстро. Посидит три вечера со спицами – получай, дочка, новый свитер. Платье могла сшить без выкройки и примерок. Обмерит Катерину портновской лентой, разложит на столе материю, пощелкает ножницами и остается только сшить детали. Катерину мама учила и шить, и вязать, и штопать, но как-то без толку. А вот стряпать Катерина научилась хорошо. Наверное, потому что ей нравилось – веселое это занятие, бойкое, живое, в отличие от шитья или вязания. У мамы был секрет, который заключался в том, чтобы готовить в хорошем настроении, потому что вкус еды зависит не только от качества продуктов и их правильной готовки, но и от настроения повара.

– Если нет охоты готовить, можно яйца вкрутую сварить, – говорила мама. – Это блюдо ничем не испортишь, даже если рыдать над кастрюлей начнешь.

Катерина подумала, что «несколько человек наших» – это, скорее всего, племянница Карена Асмик, сменщица Катерины, с мужем и детьми. Общались они с Асмик мало, поскольку работали в разные смены, и сходились вместе только на банкетах, когда было не до разговоров – успевай только бегать туда-сюда. Но Катерина знала, что у Асмик двое детей. Стало быть, семь человек будет точно, ну, может, еще кто явится, так что лучше напечь пирожков с запасом, решила Катерина и напекла две кастрюли. Чтобы уж каждому досталось не меньше трех-четырех пирожков.

На берегу Пироговского водохранилища собралась такая толпа, что не каждому досталось хотя бы по одному пирожку, но это было не страшно, потому что все приехавшие прихватили что-то «на перекус». Катерина угостилась там, угостилась здесь, несколько раз выпила вина за знакомство, отяжелела от съеденного-выпитого, немного оглохла от шума, потому что все говорили громко, часто – разом, и устроилась передохнуть на пледе под кривой липой. Ей было очень приятно оказаться в такой большой, пусть и малознакомой компании. Одиночество, то грызшее ее, то просто нудно свербевшее в душе, куда-то исчезло. Катерина знала, что оно исчезло на время, что дома это чувство вернется, но старалась ни о чем не думать. Вообще ни о чем не хотелось думать. Хотелось смотреть на серебрящуюся воду, на небо, на веселящихся людей, на выстроившиеся в неровный ряд мангалы, вдыхать запах приближающегося лета вперемешку с ароматом жарящегося на углях мяса, ощущать ладонью уютную шероховатость пледа и, вообще, наслаждаться жизнью. Ну а после того, как за какую-то минуту Катерина поймала один за другим три пылких мужских взгляда, ей стало совсем хорошо. Заводить романтические знакомства она не собиралась, не успела еще настолько оттаять, но ведь приятно, когда на тебя так смотрят молодые интересные мужчины. Еще зимой на Катерину никто так не смотрел.

– Хорошо! – констатировал неслышно подошедший Карен. – А то все работа-шмабота. Иногда кажется, что и помру в кафе за стойкой. – Он сел на плед рядом с Катериной, одернул кожаную куртку, прислонился спиной к дереву и продолжил: – За стойкой помирать нельзя. У Седы после такого моего «фокуса» никто кафе не купит.

Разговоры о смерти, пусть даже и шутливые, совершенно не сочетались с настроением Катерины, поэтому она предпочла промолчать. Карен вообще любил подшучивать на тему собственной смерти. То ли из-за большого оптимизма, то ли из-за затаенного страха перед нею.

Карен выдержал небольшую паузу, будто собирался с мыслями, и удивил Катерину неожиданным вопросом.

– Скажи, пожалуйста, – вкрадчиво начал он, – как там дела с твоим кредитом? Я что-то забыл, много ли ты уже успела погасить?

Говорить о проклятом кредите Катерине сейчас хотелось еще меньше, чем о смерти. «Что это на него нашло?» – с досадой подумала она, глядя на улыбающееся щекастое лицо Карена. Но раз уж вопрос задан, отмалчиваться нельзя.

– Благодаря вам уже много, – ответила она и улыбнулась. – А точные цифры сейчас вспоминать не хочется. Такое настроение замечательное, не хочу портить.

Соврала, конечно, потому что все проклятые цифры по проклятому кредиту помнила превосходно. И сколько выплачено, и сколько осталось, и сколько надо заплатить в этом и следующем месяцах… И сколько составляет сам долг, а сколько – проценты по нему, тоже помнила.

– Точные не надо, – отмахнулся Карен. – Примерно скажи. Вот если бы тебе сейчас дали в долг без процентов двести тысяч, чтобы ты отдала их банку, это тебя сильно бы выручило?

«Двести тысяч?» – мысленно ахнула Катерина, не веря своим ушам. Было ясно, что Карен спрашивает не из простого любопытства. Не иначе как хочет одолжить ей денег. Если сейчас ее долг банку уменьшится на двести тысяч, то ежемесячные выплаты по нему станут совершенно необременительными, уменьшатся эти дикие «проценты на проценты и еще проценты сверху», которые растут как снежный ком… Правда, двести тысяч Карену тоже надо будет отдать, но ему хоть проценты платить не надо.

– Это бы сильно меня выручило, – кивнула она. – Только я не возьму у вас в долг ни копейки.

– Почему? – удивился Карен. – Я же от чистого сердца предлагаю и без процентов. Ты послушай, что я скажу. – Карен начал так жестикулировать, словно переводил сказанное на язык глухих, он всегда жестикулировал, когда волновался, радовался или злился. – Я все продумал. Тебе еще два года осталось учиться. Это время ты будешь работать у нас, верно?

Катерина кивнула.

– Потом, конечно, уйдешь, – на лицо Карена легла печать грусти. – Странно будет, если не уйдешь. Ты же уже будешь художник, а художник не может быть официантом. Художнику нужно производить впечатление, чтобы иметь уважение. Если бы Айвазовский в ресторане туда-сюда бегал, то кто бы хоть рубль заплатил за его картину? Ай, сказали бы, да это тот парень нарисовал, который официант из ресторана. Кому нужна картина, которую нарисовал официант?

Катерина уже успела хорошо изучить характер Карена. Из художников он признавал Айвазовского, из композиторов – Хачатуряна и так далее… Милые национальные причуды.

– Будешь отдавать мне по пять тысяч в месяц, – продолжал Карен, – и за два года закроешь больше половины своего долга. А то, что останется, отдашь, когда продашь свою первую картину…

Катерина не раз пыталась объяснять Карену про художников и картины, но Карен оставался при своем мнении. Главное дело – получить диплом. Картина, нарисованная человеком без диплома, в его понимании ничего не стоила. Ну а когда диплом получен, можно как сыр в масле кататься. Катерина объясняла, что многие дипломированные художники бедствуют, что диплом не означает признания, но Карен морщился и отмахивался. «Ай! Лентяи они, если с дипломом в руках прокормиться не могут! – говорил он и добавлял: – Ты же не такая, верно?!»

– Первую картину я могу продать лет через десять, – возразила Катерина. – И деньги мне одалживать опасно. Вдруг я завтра под трамвай попаду?..

– Вай, не говори так! – заволновался Карен. – Пусть враги твои под него попадут!

– Я к примеру, – виновато улыбнулась Катерина. – Просто хотела сказать: мало ли что может случиться…

– С каждым может случиться, – Карен погрустнел, вздохнул, глаза его моментально увлажнились, нетрудно было догадаться, что он вспомнил о дочери. – Если так думать, то… Знаешь, я уже старый и немного разбираюсь в людях. Если у меня есть какие-то деньги и они лежат без дела, то почему бы не одолжить их тебе?

– Можно положить их в банк, чтобы проценты приносили, – сказала Катерина.

– А-а, проценты! – скривился Карен и пренебрежительно махнул рукой. – Если бы там такие проценты давали, как с тебя берут, то еще можно было бы подумать… Да и что мне эти проценты?

– Сыновьям можно отправить, – упорствовала Катерина.

– Вот как отдашь, так я сразу и отправлю, – ответил Карен…

Катерина ушла из кафе в августе 2006 года. За ней оставалось тридцать две тысячи долга. «Вот увидишь – с первой же картины отдашь!» – сказал Карен. Насчет картины Катерина сильно сомневалась, но вышло почти так, как говорил Карен. В начале сентября ей удалось получить заказ от крупной консалтинговой компании, которой было нужно большое, во всю стену, абстрактное панно в комнату для переговоров. Генеральному директору понравился эскиз, присланный Катериной, а готовое панно понравилось еще больше. Настолько, что он заказал ей три картины в том же стиле: одну для своего кабинета и две для офиса. С панно и трех картин Катерине удалось не только полностью вернуть долг Карену, но и «забросить» еще немного в банк на погашение кредита. Следующей ее картиной стал портрет Карена и Седы. Набралась нахальства – как-никак она была уже дипломированным художником! – и предложила. В ответ услышала: «Мы давно хотели тебя попросить, но стеснялись». Уйдя с работы, Катерина продолжала часто бывать в кафе, ставшем для нее родным. Отношения с Кареном и Седой не прекратились и после того, как они продали кафе и уехали в Ереван, куда по каким-то, оставшимся неизвестными Катерине, причинам вернулся из Лос-Анджелеса их старший сын. Ко дню рождения и Новому году Катерина получала из Еревана поздравительную открытку и коротенькое письмо, заканчивающееся приглашением приезжать в гости. Сама, в свою очередь, тоже отправляла поздравления, обещала как-нибудь приехать, но это «как-нибудь» все никак не наступало. Но Катерине было очень приятно сознавать, что далеко-далеко, за две тысячи километров, ее ждут в гости хорошие люди. От одного этого на душе становилось теплее, а ведь она так нуждалась в этом тепле. А еще было прикольно в наш виртуальный век писать письма на бумаге, надписывать конверты, наклеивать на них марки, бросать в ящик, доставать из ящика, распечатывать… Катерина чувствовала себя дамой из прошлого, Анной Карениной или, к примеру, Джен Эйр.

С банком она рассчиталась в марте 2007 года. И с тех пор всячески избегала кредитов. Любых. Решила, что никогда больше не станет брать взаймы. Ни у людей, ни у банков. Надо жить по принципу «что заработала, то и съела». Но сама, если могла, всегда давала в долг, даже если не было твердой уверенности в том, что деньги к ней вернутся. Сразу же всплывало в памяти собственное прошлое, и отказать было невозможно: раз человек просит, значит, ему надо.

За свою безотказность Катерина заслужила в кругу знакомых ироническое прозвище «мать Тереза», которое сама считала не ехидным и не обидным, а почетным. Ничего страшного, если кто-то вовремя не отдал долг. Сказано же: «Отпускай хлеб твой по водам, потому что по прошествии многих дней опять найдешь его»[3]3
  Еккл. 11:1.


[Закрыть]. И еще сказано, что, кто скуп, тому скупо и воздастся[4]4
  Там же.


[Закрыть]. Жизненные невзгоды и удачи, наложившись на характер, превратили Катерину в уникума. Она была скупа по отношению к себе и щедра к окружающим. И это казалось ей естественным.