Текст книги "Хлорофилия. Живая земля"

Савелию всегда нравилось его жилище. Удачная планировка, приятная аура. А приходить сюда вечером, после насыщенного событиями дня, было совсем хорошо. За долгие годы хозяин дома все здесь наладил наилучшим образом. В любой точке квартиры любой нужный предмет пребывал на расстоянии вытянутой руки. Начиная от старинных бумажных книг (десяток таких он в юности получил в подарок от Гарри Годунова) и заканчивая несколькими, тут и там вмонтированными в стены, шкафами с запасами охлажденной воды «Байкал экстра-премиум». Но сейчас Герц огляделся с иронией. Квартирка – да, уютная, но никак не соответствует статусу шеф-редактора популярного журнала. Шеф-редакторы популярных журналов не живут столь скромно. Шеф-редакторы популярных журналов не используют пластиковых табуретов, и у них не путаются под ногами задумчивые, морально устаревшие киберпылесосы, вдобавок страдающие хроническими программными сбоями. Наконец, в апартаментах шеф-редакторов популярных журналов никогда не пахнет едой.

Он пнул ногой киберпылесос – хотел дружелюбно, получилось раздраженно, – и глупый робот, поскрипывая, обиженно укатил в свой угол, не успев до конца собрать пыль с туфель шеф-редактора.

Еще утром туфли казались Савелию эталоном элегантности – сейчас же умиляли неважным качеством выделки кожи.

Голос невесты шеф-редактора донесся издалека, информируя о ее занятости.

Герц нашел ее в будуаре. Варвара сидела перед зеркалом и программировала галлюцинаторный макияж. Сейчас сверхмодная штука работала в режиме «Барби»: Варвара, от природы брюнетка с белой кожей и подвижным треугольным личиком, выглядела живой куклой – губки бантиком, глазки-блюдечки, ресницы, румянец и тяжелая масса густых каштановых волос.

– У нас пахнет едой, – заметил Савелий.

– Это потому, – ответила сосредоточенная Варвара, – что я сейчас готовила еду.

– Мы договаривались, что в доме не будет пахнуть едой.

– Извини. – В голосе невесты не слышалось раскаяния.

– Едой должно пахнуть только на кухне, – наставительно произнес Савелий, – и только во время ее приготовления.

– Мне нечего тебе возразить, дорогой.

Ладно, подумал Герц, и не удержался от замечания:

– Тебе не идет кукольная внешность.

– Знаю. Но я должна попробовать все режимы.

– Я бы понял, если бы ты была прыщавой, косоглазой и длинноносой.

Варвара усмехнулась:

– По статистике, основные покупатели этой новинки мужчины. Женам дарят. Представь: сейчас ты обнимаешь блондинку, а через двадцать минут уже шатенку…

– На первый взгляд заманчиво, – живо отреагировал Савелий. – Но со временем от таких фокусов можно сойти с ума.

– Ты не сойдешь, – уверенно ответила Варвара. – Ты крепкий дядька. Смотри, тут есть режим «сексуальная рыжая стерва»! И даже «леди-драйв»!

– Интересно. А что такое «леди-драйв»?

– Понятия не имею. Хочешь, попробуем?

– Нет, – подумав, ответил Герц. – На сегодня с меня достаточно драйва.

– А через месяц появится модель, адаптированная для мужчин. Я тебе куплю. Нажимаю кнопку – и ты у меня широкоплечий блондин с римским носом! Потом опять нажимаю – и ты жгучий латинский мачо, волосатый, смуглый, с ярко-красными губами и такой, знаешь, мускулистой, немного жирной шеей…

– Ага. Или, допустим, восторженный нежный мальчик. Студент-практикант с оранжевой гривой и улыбкой полукретина.

Варвара прервала свое занятие и обернулась:

– Ты о чем?

– Сама знаешь, – спокойно произнес Савелий, падая в кресло и вытягивая ноги.

– О боже, ты ревнуешь.

– Он, конечно, мальчик, а я всего лишь крепкий дядька, но…

– Ты ревнуешь! Решил, что мне понравился наш новенький.

– Давай не будем формулировать столь сильно. – Савелий поморщился. – Иначе я кое о чем тебе напомню.

– Например?

– Я же говорю, давай не будем.

– Нет уж, теперь говори.

– Ну тебя к черту.

– Говори немедленно.

Савелий потянул носом. Едой действительно пахло. Какими-то вареными овощами. Варвара не отличалась талантами в кулинарной области.

– Сколько было парнишке, с которым ты ездила в Петербург? Нырять в развалинах Эрмитажа? Двадцать девять?

– Тридцать четыре. И что? Это было давно.

– Тридцать четыре. Черт побери. Тридцать четыре. О чем вы с ним говорили? О подгузниках? О шоколадных конфетах? Мне сказали, что он абсолютно бледный. С ног до головы. Бледнее некуда.

Варвара подбоченилась. Она была в этот момент элегантная, под мальчика стриженная, с огромными пепельно-серыми глазищами.

– Да, это было. Да, я встречалась с юношей тридцати четырех лет. Да, у него в голове не было ничего, кроме подводного плавания. Да, он был дико бледный. Он и сейчас бледный. И будет бледным. Да, да, да. А теперь скажи: какое тебе до этого дело? Он был тонкий и печальный. Он писал поэму.

Герц кивнул:

– Прости. Это все меняет. Конечно. Поэма! Тридцать четыре года. Подводное плавание. Тонкий и печальный.

Варвара вскочила. Это у нее всегда хорошо получалось: резко вскочить. Бросилась вон. В дверях обернулась. На этот раз волосы огненного цвета и нос с горбинкой. Очевидно, задействован режим «сексуальная рыжая стерва», сообразил Савелий.

– Если хочешь знать, я до сих пор ему звоню. Он дописал свою поэму. Почти. И еще одно… – Лицо Варвары стало злым. Видимо, режим «сексуальная рыжая стерва» предусматривал гневное сверкание глаз и презрительную кривизну верхней губы. – В отличие от тебя он никогда в жизни не жрал зеленую дрянь. А ты глотаешь каждое утро.

Савелий кивнул.

Возразить нечего. И незачем. И неохота.

Шеф-редакторы ведущих журналов не унижаются до скандалов. Они – полубоги. Они управляют скандалами, создают их и на этом зарабатывают, но сами не участвуют. Это неприятно, это вредит их персональному психологическому комфорту.

– Варвара! – позвал он. – Прости. У меня сегодня эмоциональная перегрузка.

Из соседней комнаты донеслось:

– С утра ты был в порядке.

– Это было с утра.

– Если ты перегружен, зачем пришел сюда? Шел бы сразу к участковому психотерапевту.

– Вообще-то я хотел видеть тебя. А никак не участкового психотерапевта.

– Хорошо, – сказала Варвара, – я тебя прощу. Но не прямо сейчас. Сейчас все равно не получится. И не хочется.

– А чего тебе сейчас хочется?

– Пройтись. Одной. Посидеть где-нибудь и подумать.

– Не уходи, – попросил Савелий. – У меня есть для тебя важная новость.

Варвара опять появилась в дверном проеме. Уже без макияжа. Герц увидел, что его подруга печальна. И очень красива.

– У меня тоже есть новость, – сказала она. – И моя новость важнее твоей.

– Ого! А откуда ты знаешь, чья новость важнее?

– Я не сказала, что знаю, – спокойно ответила Варвара. – Просто моя новость самая важная.

– Вот как.

– Я беременна.

Она развернулась и ушла.

Иногда сидишь на шестьдесят девятом этаже, уединенно, в начале ночи, в своей комнате, выключив свет, в центре дивана, раскинув в стороны руки, и смотришь в окно. За окном покачиваются гигантские стебли, появившиеся неизвестно откуда неизвестно зачем (хотя предположения есть). Сидишь, и в голове как бы плещется теплая мыльная вода. Шестьдесят девятый – забавный этаж. Ты не наверху, но и не внизу. Однако и не между, не в середине. Начинаешь вычислять точное местоположение и после некоторых усилий – не слишком изнурительных – понимаешь, что ты в трех четвертях от самого низа и немногим более чем в одной четверти от самого верха. Если бы ты был тщеславным и самолюбивым, это бы тебя обрадовало. Но ты не тщеславный, ты не подсчитываешь, сколько людей пребывают ниже тебя и сколько – выше. Ты просто намерен точно выяснить свое местонахождение. Не относительно тех, кто выше или ниже, а относительно себя самого.

В этом, черт побери, весь фокус: определить свое место относительно себя самого.

Относительно других – все очень понятно. Внизу землекопы, сверху конструкторы ракетных двигателей (хотя бывает и наоборот). Внизу глупцы и бездельники, вверху, у самых облаков, – титаны мысли и трудолюбия.

Однако ты не желаешь определять свои координаты относительно гениев или дураков. Ты сам себе дурак и сам себе гений. Зачастую одновременно. Ты не хочешь смотреть на других. Всегда есть какие-то другие. Всегда кто-то выше и всегда кто-то ниже. Если все время думать о других – тех, кто выше или ниже, – однажды можно перестать существовать.

Чтобы понять, что ты существуешь, надо в начале ночи устроиться в своей комнате, выключив свет, в центре дивана, раскинув в стороны руки, и посмотреть в окно.

Савелий сидел, может быть, полчаса, наслаждаясь неподвижностью, пока не понял, что ему нестерпимо хочется разрешить себе принять капсулу. Добавить чистой радости. В конце концов, сегодня был большой и трудный день. Исторический. Множество новостей. «Где мои капсулы? Где моя мякоть стебля, где благословенная седьмая возгонка? В пиджаке, в надежном внутреннем кармане».

Встал. Хотелось пить. Хотелось вполголоса пропеть гимн самому себе. У каждого государства есть официальный гимн – почему же отдельно взятому человеку не иметь простую торжественную песенку? Чтоб изредка дудеть про себя, для вящего воодушевления?

«Мне пятьдесят два года, и я, прямо скажем, не последний человек в этом, прямо скажем, не последнем городе. У меня будет ребенок. У меня будет большое дело. Тридцать подчиненных сотрудников. На меня ляжет ответственность. Где мои капсулы?»

Пиджак был в коридоре. Висел у входной двери. Висел странно: одна пола намного ниже другой.

Подошел, обшарил карманы. Да, конечно. Совсем забыл. Подарок сумасшедшего. Священная Тетрадь. Кстати, великолепная дорогая полиграфия, сверхтонкий негорючий пластик, переплет одновременно скромнейший и шикарный.

Раскрыл. Буквы, казалось, были подсвечены и слабо шевелились, меняя очертания, а иные даже будто норовили выпрыгнуть из строки. Это тоже знакомо, усмехнулся про себя Герц. Мнемонический шрифт. Два раза посмотрел – считай, навсегда запомнил. Однако в Храме Божия Стебля дело налажено серьезно.

Он прочел:

«И СКАЗАЛ БОГ: ВОТ, Я ДАЛ ВАМ ВСЯКУЮ ТРАВУ, СЕЮЩУЮ СЕМЯ, КАКАЯ ЕСТЬ НА ВСЕЙ ЗЕМЛЕ, И ВСЯКОЕ ДЕРЕВО, У КОТОРОГО ПЛОД ДРЕВЕСНЫЙ, СЕЮЩИЙ СЕМЯ; ВАМ СИЕ БУДЕТ В ПИЩУ».

Часть вторая

– Очень хочется пить, – сонно пробормотала Варвара и осторожно повернулась на другой бок.

– Сейчас, – прошептал Савелий и встал.

Нашарил на прикроватном столике стакан с водой. Жена приподнялась, не открывая глаз, протянула розовую руку. Выпила и со слабым удовлетворенным стоном упала головой в подушки.

Савелий вышел из спальни. За спиной бесшумно сомкнулась китайская звуконепроницаемая дверь. Новинка обошлась в большие деньги, но не важно. Скоро такие двери будут стоять во всей квартире. Через полгода на свет появится Герц-младший. Пора готовить дом к появлению нового живого существа.

В ванной включил режим подачи ледяной воды: она пошла того пограничного градуса, когда из крана вот-вот начнет выходить натуральный снег.

Вгляделся в зеркало. Будущий папаша выглядел неплохо, но бегущая поверху строка безжалостно оповестила об увеличении числа мимических морщин (плюс 0,025 % за сутки) и падении индекса влажности кожи (минус 0,003 % за сутки). Обвисание верхних век – плюс 0,007, коэффициент дряблости – плюс 0,014, итого общий темп старения выше среднего на 4,5 % и выше индивидуального расчетного на 2,77. Дальше пошел список рекомендуемых процедур, Герц не стал его изучать. «Да, старею, ничего удивительного. Кто работает, тот изнашивается».

Осмотрел зубы, позавчера заново покрытые красным лаком. Выхлебал литр «Байкал экстра-премиум-люкс», умылся тщательно и поспешил в кабинет.

Достал из ящика стола зеленую горошину, проглотил.

По утрам медлить нельзя. Перескочишь незаметно для себя границу между состояниями – считай, день пропал. Отходняк коварен и накрывает быстро. Вроде бы минуту назад ты был бодр, планировал принять очередную капсулу, одеться и пойти по делам – и вот уже ничего не планируешь, не одеваешься и не идешь, а зависаешь, как бы в паузе между предыдущей секундой и последующей, где-нибудь возле окна, под лучами солнца; незачем планировать, некуда идти, и так все хорошо.

Но занятому мужчине, сыну XXII века, отходняк не нужен. Вернее, нужен, конечно, – все знают, что отходняк гораздо приятнее, чем движняк. Именно отходняк и есть радость в чистом виде, ничем не замутненное, рафинадное удовольствие от жизни. Но те, кто предпочитает второе состояние, очень быстро превращаются в конченых. Иным достаточно нескольких месяцев. Активные современные мужчины не злоупотребляют вторым состоянием. Они жрут мякоть стебля каждое утро и весь день пребывают в движении.

Особенно хороша в таких случаях возгонка не ниже седьмой.

Савелий Герц, шеф-редактор журнала «Самый-Самый», употреблял девятую и десятую.

Завтракать не стал. В принципе, девятая возгонка позволяет есть даже мясо. Правда, в небольших количествах. Чтоб никто не заподозрил. Вообще все степени очистки мякоти выше седьмой – настоящий прорыв. Хочешь – ешь жирную пищу. Хочешь – пьешь алкоголь. Хочешь – работаешь. Можешь даже сделаться мрачным, угрюмым и злым. Только вся твоя работа, и угрюмость, и злость происходят снаружи. А внутри – радость в чистом виде, вся, до последнего грана, принадлежащая тебе и никому больше.

Вместо завтрака он выпил еще два бокала «премиум-люкс» и принял ванну с тоником. Когда содержимое капсулы стало действовать, закрыл глаза, задержал дыхание и погрузился с головой. Каждый продвинутый травоед знает: первая минута – самая интересная. Внешнее стремительно отходит на дальний план. Остается только безудержное веселое любопытство к самому себе. К внутренним процессам, к физиологии. Ощущаешь вибрации каждой клетки. Бег крови: по артериям – горячими резкими толчками, по венам – медленно и сладко; так густой крем ползет через кондитерский шприц.

Чувствуешь рост ногтей и волос. Точно знаешь, какая из многих десятков ресниц выпадет сегодня днем.

Нервы гудят, как провода под током. Все удивляет и забавляет, вплоть до накапливания пота в железах.

Вынырнул, вдохнул. Рассмеялся беззвучно. Это первое состояние, о травоядные братья мои. В народе его называют «движняк». Это девятая возгонка. Она стоит каждого рубля из потраченных тысяч.

В последний раз взял оптом, полугодовой запас: сто восемьдесят капсул. Со скидкой. Предлагали по дружбе, но Герц не любил «друзей» и всегда платил наличными. Впрочем, «друзья» не настаивали. На то они и «друзья» – одно сплошное дружелюбие. Или, наоборот, пуля в спину.

Впрочем, он до сих пор почти ничего не знал про «друзей». На то они и «друзья», чтобы про них никто ничего не знал.

Протянул руку через борт ванны. Не глядя, нащупал брошенный на пол халат, в кармане халата – маленький толстый томик.

Пластиковые книги удобны, их можно листать мокрыми руками.

В прошлом месяце Филиппок по заданию Герца делал большую статью о культовых текстах травоедов. Выяснилось, что вся полиграфическая продукция многочисленных зеленых церквей, общин и сект – будь то Священная Тетрадь Последователей Иоанна Стеблеядящего или «Бессмертные Скрижали» Храма Травы – изготовлена с применением новейших технологий. Каждая книга имеет встроенный микрочип – однако не для выкачивания мелких сумм с банковских счетов наивных новичков, как когда-то предполагал Савелий. Все оказалось хитрее. По сигналам чипов отслеживалось не только местоположение каждого томика, но и сам процесс чтения. Компьютеры зеленых храмов фиксировали, сколько раз за день (или в месяц, или в год) открывается каждая конкретная книжечка и на каких страницах; какие главы внимательно изучены, а какие пролистаны. Статья Филиппка наделала шуму. Постфактум выяснилось, что после ее выхода спрос на «мракобесное чтиво» (термин Патриарха Всея Москвы и Сибири) резко подскочил. Из общины последователей Иоанна Стеблеядящего в редакцию даже прислали подарки – кстати, вполне светские: лунный тур на двоих, экономклассом. Герц приказал отослать обратно. Журнал «Самый-Самый» – вне религии и политики, презенты принимаются только от рекламодателей.

Он раскрыл томик. Стал читать.

«И сказано было ему так:

О человек! Пять тысяч лет ты бьешь себя кулаком в грудь и кричишь: “Я человек!” А когда тебе говорят: “Продолжай”, – ты замолкаешь. Ибо не знаешь, кто ты есть.

Бог ли ты? Нет. Ни мига единого не был ты Богом и ни мига единого не будешь. Бог разрушает, Бог создает, и это одно и то же действие. Ты же совершаешь тысячу тысяч действий в попытке создать – и всякий раз, начиная создавать, заканчиваешь тем, что разрушаешь все, что создано тобою. И еще многое, что создано не тобою.

Зверь ли ты? Нет. Зверь убивает только ради пищи. Ты убиваешь ради идей, ради забавы, ради гордыни, ради облегчения немощи своей. И всегда найдешь тысячу тысяч причин, чтобы убить.

Камень ли ты мертвый? Нет, ты не камень, ты живой, ибо родишь потомство живое. А камень имеет от Бога привилегию не родить потомства.

Еще сказано ему было так:

Ты есть стебель. Внизу ты укоренен, вверху свободен. Под тобой – черный прах, над тобой – свет прозрачный. Твои корни – во прахе останков предшественников твоих: оттуда берешь ты половину силы. Твое тело – в лучах желтой звезды, в облаке света прозрачного: оттуда берешь ты вторую половину силы.

Не пытайся брать только внизу или только наверху. Лишенный корней, обнимающих прах предшественников, ты погибнешь. Лишенный света прозрачного, ты не способен расти.

Потом сказано было так:

Ты есть стебель, и вот удел твой: чтобы взять половину силы, внизу обнимай корнями как можно больше праха предшественников. На их костях ты процветаешь.

Запомни, и всем скажи, и повторяй каждый день: нельзя процветать иначе как на костях предшественников.

Чтобы взять вторую половину силы, наверху ищи свет прозрачный. Воздвигайся как можно выше. На то тебе даны все дни твоей жизни.

И еще сказано было:

Ты есть стебель, и как у тебя две половины силы, так у тебя две половины планиды. Воздвигнуться как можно выше, повсюду искать лучей желтой звезды – есть первая половина планиды. Самому стать прахом – есть вторая половина планиды. Стань прахом, смешайся с прахом подобных тебе, чтоб укоренился последователь твой, сын и сын его сына, потомок и потомок его потомка, из колена в колено, из рода в род. Как ты сам укоренен, так укоренится в твоем прахе потомство твое».

Герц закрыл томик и бросил на ковер. Всякий раз, когда пытался читать Тетрадь, он не мог одолеть больше нескольких абзацев кряду. Потом прекращал – с ясным ощущением, что зря теряет время. Но ощущение возникало не оттого, что содержание книги раздражало Савелия, а оттого, что он понимал: все, написанное в Тетради, ему уже известно.

Однако та же причина заставляла Савелия регулярно – в последнее время дважды в день или даже чаще – снова вчитываться в шевелящиеся, лукаво мерцающие строки. Каждый человек охотнее и внимательнее изучает то, что и без того знает. Хорошая книга не дарит тебе откровение – хорошая книга укрепляет тебя в твоих самостоятельных догадках. Она обращается не к жажде информации, а к твоим страхам – дает понять, что ты не один, есть еще кто-то, кого мучают те же вопросы, что и тебя.

Правда, Герц не был уверен, что Тетрадь – хорошая книга. Наоборот, он бы назвал ее дурной. Вредной. Слишком беспокоящей. Подтверждающей некоторые худшие опасения.

Книга раздражала. Она рекомендовала, например, непрерывно искать света прозрачного, постоянно пребывать в лучах желтой звезды. А где их взять на проклятом восемьдесят восьмом этаже? Здесь ужасно. Здесь за окнами – самые верхушки стеблей. Они все время в движении. Колеблются под ветром. Двадцатью уровнями ниже все ясно: вот тебе, бледный человек, неподвижный зеленый частокол, утром, днем и вечером одинаковый. Ты смотришь на него – и всегда точно знаешь, сколько именно узких солнечных лучей и в какие часы тебе достанется. На восьмидесятых – все иначе. Только зажмуришься, счастливый, согретый горячей желтой волной, – как вдруг ближайший черно-зеленый хвост сдвинется под порывом ветра и отберет весь свет прозрачный. Приходится переступать, вправо или влево, дальше от окна или ближе. Чувствуешь себя полным дураком.

Говорят, к этому надо просто привыкнуть. Но Савелий жил на восемьдесят восьмом меньше месяца и пока не привык.

Старик сказал: «Через год переедешь повыше». Слукавил. Денег стало в пять раз больше. Герц продал старое жилье, добавил все, что накопил, и вот: восемьдесят восьмой уровень.

Одной мечтой стало меньше.

Все равно его мало, солнца. Его тотально не хватает. Очень мало солнца! Возмутительно мало! Его должно быть гораздо больше. Живешь в постоянном голоде. Тень – даже самая жидкая, серая – отвратительна до тошноты. Ненависть к проклятой траве отравляет душу. Конечно, мякоть стебля – это здорово, это помогает жить. Но ведь и солнца хочется. Приятель по этажу, владелец экспортной компании, давно предлагает Савелию вступить в кооператив: несколько пайщиков – все достойные люди – вкладывают общий капитал в создание исследовательской лаборатории. Инвестировать в технологии искоренения – самая крутая мода восьмидесятых уровней.

А выше, на девяностых, у каждого свой исследовательский центр, талантливых биохимиков сманивают сразу с университетской скамьи. Толстосумы хвастают личными лабораториями, как когда-то, двести лет назад, аристократы козыряли друг перед другом конюшнями или псарнями. И это при том, что изучение феномена стеблероста официально считается монополией государства и за разглашение информации можно крупно пострадать.

Интересно, любопытно жить на восьмидесятых. Здесь все иначе. Старик Пушков-Рыльцев был прав: журналист, даже самый лучший, ничего не знает про жизнь. Единственный способ разобраться в событии или явлении – поселиться в эпицентре. На месяц, на два, на год.

Герц вылез из воды, завернулся в массажную простыню. Вздохнул. Правда и то, что все эти центры и лаборатории – а их сотни – до сих пор не нашли ответов на самые простые вопросы. Почему, например, трава выросла именно в Москве, в черте города, меж домов и дорог, среди железа, бетона и пластика? Почему за пятьдесят часов она достигает высоты в триста метров, а потом перестает развиваться? Почему ей не вредят морозы? Почему грибница восстанавливает каждый уничтоженный стебель, но не разрастается, не выбрасывает новых побегов? Почему, наконец, вызываемое пожиранием мякоти эйфорическое состояние не отягощено побочными эффектами? Ведь человек не создан для вечной эйфории. Эйфория ослабляет волю к сопротивлению. Человеку требуются горе, гнев, страх, отчаяние, боль, голод. Отрицательные эмоции совершенствуют род людской, адаптируют, закаляют. Так утверждала наука, и с ней не спорили – до того дня, пока зеленые побеги не полезли из московской земли.

Сорок лет ищут побочные эффекты. Сорок лет не могут поверить, что трава безвредна. Анализируют. Смотрят в микроскопы. Ставят опыты. Клонируют семена, зародыши. Тем временем за стенами лабораторий кипит другая жизнь: миллионы беззаботно жрут мякоть и тихо радуются.

…Обсохнув и взбодрившись, Герц неторопливо оделся, выбрав для сегодняшнего дня костюм в стиле высокооплачиваемого распиздяя-интеллектуала. Спортивные туфли, мятые джинсы, полотняная рубаха навыпуск, пиджак с кожаными пуговицами, которые якобы вот-вот оторвутся, но на самом деле никогда не оторвутся, потому что прогресс, друзья, не стоит на месте и пуговицы уже пятьдесят лет не отрываются даже у самых неопрятных холостяков.

В последнее время шеф-редактор предпочитал прикид распиздяя-интеллектуала всем прочим прикидам. Самые серьезные дела делаются именно в небрежной, легкомысленной одежде. Давно известно, что именно распиздяи-интеллектуалы – наиболее серьезные, влиятельные и даже опасные люди: развлекаясь и шутя, меж двумя сигаретками они способны произвести на свет идеи, сводящие человечество с ума.

Напоследок бесшумно дошел до спальни, заглянул. Жена спала, погрузившись щекой в подушку. Зрелище немного сдвинутой набок нижней губы Варвары, пунцовой маленькой губы, вдруг испугало Савелия. «Вот живое существо, – подумал он, загрустив. – Мыслящее, лично мне дорогое. Иногда по ночам оно утверждает, что целиком находится в моей власти. Внутри его зреет еще одно существо. Теперь их, значит, двое. И это я устроил так, чтобы рядом появилось сначала одно существо, потом и второе. Зачем, почему, что мне с этим делать? Смогу ли я их защитить? Сберечь? Оправдаю ли ожидания?»

Тряхнул головой. Пора идти.

Вот так выбегаешь утром из дома, а перед тем как распахнуть дверь во внешний мир, замираешь на несколько мгновений, иногда даже с закрытыми глазами, и обещаешь себе: это будет мой самый лучший день. Я проживу его достойно, я добьюсь своего. Я их сделаю, я восторжествую, я им всем вставлю. Но еще до того, как шагнуть за порог, понимаешь: сегодня будет так же, как вчера и позавчера. Выйдешь к ним, а они грустные, тихие, улыбаются мирно: парень, нас уже сделали, нам уже вставили, неоднократно… Каждую минуту вставляют. Желающих множество. Хочешь – и ты вставь, если тебе от этого легче.

И тебе ясно тогда: нет никакой чести в том, чтобы вставить всему миру.

Но и не вставлять тоже нельзя. Иначе мир расслабится и решит, что может обойтись без тебя. А ты не согласен.

Тебе точно известно: мир не может обойтись без тебя. Иначе зачем тогда ты рожден?