Текст книги "Жизнь удалась"

11. Los anormales

Капитан вымок до нитки, пока обходил поселок стороной. Нужный дом стоял удобно – с краю. Просторный, едва не в полгектара, участок защищала трехметровая стена. Через равные промежутки – прочные стойки с видеокамерами.

С той стороны доносилось глухое рычание нескольких собачьих глоток.

Всякая преграда есть повод ее преодолеть, весело подумал Свинец и потрогал.

На ощупь – крепко. На вид – тоже. Он ощутил момент робости. В стену инвестировали десятки тысяч долларов. Серьезное дело была эта стена. Кто-то умный, дальновидный, богатый и дисциплинированный создал ее, оплачивал подвоз высококачественного кирпича, контролировал работу каменщиков, вникал в детали, в мелочи, в подробности. Имея в виду таких, как капитан: желающих тайно вторгнуться.

«Кто же ты таков? – размышлял теперь Свинец, вглядываясь в идеальную, с расшитыми швами, кладку. – О чем ты думал, изобретая эту стену? Чего ты боялся, гражданин Кораблик, проектируя столь внушительную и дорогостоящую преграду, да вдобавок сажая под нее собак? Может быть, ты предполагал, что однажды коммунисты опять возьмут власть, экспроприируют частную собственность и ворвутся пьяными вооруженными бандами в благополучные оазисы частных коттеджных поселков? Не от них ли, злых и голодных, ты желал уберечься? Или, может быть, ты держал в голове не отряды безжалостных коммунаров, а подразделения спецназа, и стена твоя против ментов сделана, против закона, против его слуг?»

Стена, да, впечатляла капитана. Серьезная, весомая, капитальная стена. Всякий, шагая через лес и уперевшись в такую стену, отяготит себя размышлениями, в меру философскими.

Бывает так: идешь себе, гуляешь, дышишь лесным озоном, справа тебе муравейник, слева тебе родник, и птички поют, и ветер балагурит в зеленых ветвях, и все хорошо, и поэзия в голове, – ан нет, глядишь, а поперек леса – забор, слаженный для чьей-то загородной надобности; и все, дальше хода нет; капитализм, прайвет проперти; пардон, мужики, тут все куплено до нас. Либо возвращайся, либо игнорируй стену и иди дальше – к своей цели…

Въездные ворота тоже внушали трепет. До рва с водой и перекидного моста фантазия хозяев не дошла. Проклепанное на совесть листовое железо створок убеждало в том, что обитатели особнячка люди очень серьезные, однако меж железными деталями нашлась щель, и капитан смог составить мнение о дворе и доме.

Рядом с воротами имелась дверь, столь же крепко проклепанная, и кнопка звонка, и тоже – видеоглаз.

Это мы умеем, мстительно подумал капитан, приблизился к объективу вплотную – на расстояние ладони – и нажал клавишу.

Вертикальные железные плоскости вдруг сотряслись от мощного удара изнутри, тут же последовал второй, столь же могучий, и третий – псы забрехали басом.

– Кого черт несет? – удивился Кирюха, поспешая к монитору и прикидывая в уме, что продукты и памперсы должны были доставить воскресным утром, сейчас же – десять вечера, суббота, переиграли, что ли?

На экранчике обнаружилась искаженная морда какого-то служивого организма. Дико сморщенный лоб и свисающие брыли рта.

– Судебный пристав Сергеев, – представился капитан, произнося «пристав Сергеев» как «пристау Сергееу». – Надо б, как его, войти!

– Охранник Петров, – старательно сопя, отрекомендовался Кирилл в микрофон интеркома. – В чем дело?

– У меня, как его, предписание, – виновато забубнила казенная рожа с видеоэкрана. – Ваш коттедж – в ряду крайний. Заборчик поставлен, как его, незаконно. Налицо самочинный захват государственной, как ее, земли. В размере ста десяти квадратных метров. Я уполномочен отобрать у владельца строения, как ее, пояснительную записку. Открывай.

– Не имею права, – вежливо ответил Кактус. – Владельцы в отлучке. За пределами родины.

– Так и запишемо! – дружелюбно ответствовала служивая морда и осклабилась. – А все равно – отворите, гражданин! Прекратите препятствовать исполнению, как его, правосудия! Собачек успокойте – и отворяйте. Прямо щас.

– Не имею права, – повторно возразил Кирюха. – Я сотрудник охраны. Следую, стало быть, служебной инструкции.

Тут он вздрогнул – в плечо толкнуло тяжелое, крепкое. Никитин, обеспокоенный, спеленутый, подошел сзади и уперся, боднул подбородком.

– Что такое?

– Какой-то лох, – полушепотом объяснил Кактус. – Судебный пристав. Говорит, наш забор стоит незаконно.

– Гони его.

– Пытаюсь.

– Попрошу открыть, как ее, дверь, – тем временем настаивал вошедший в образ капитан, влезая лицом в электронный видеоглаз. – Я обязан снять, как их, показания!..

– Не могу, – в тон ответствовал Кактус. – Мне – запрещено! Инструкция! Приходите после Нового года, где-нибудь в феврале… Хозяева как раз вернутся…

«Хозяева» произнеслось на подмосковном халдейском диалекте, с ударением на последний слог. Кривая, серая рожа из монитора посерьезнела.

– Приказываю открыть, именем, как ее, Российской Федерации!

– Не имею права! Обращайтесь в охрану садового товарищества.

– В таком случае, – гневно сообщила кривая казенная рожа, – я имею, как их, полномочия насильственно ликвидировать государственный убыток! Я вызову ОМОН, и ваш забор снесут за ваш же счет!

Кирилл ощутил укол самолюбия. Комедия его сначала позабавила, потом утомила, а теперь и разозлила не на шутку.

– У меня инструкция, – заявил он. – Если что – открываю огонь на поражение.

Расслышав страшную формулу, капитан Свинец рассвирепел. Кто бы ни находился за двухметровой красно-кирпичной стеной – частный охранник с лицензией, или свой брат мент со стволом, или посторонний человек, ловко имитирующий интонации и язык государевого слуги, – никто и никогда не мог сказать капитану, что ему грозит стрельба на поражение. Все, кто когда-либо стрелял по капитану на поражение, имели верный шанс нарваться на ответный огонь. В стране, чьи интересы защищал капитан, на поражение могли стрелять только милиционеры и еще – солдаты и только во врагов этой, как ее, страны.

– Вас понял, – сухо произнес капитан, отпустил кнопку интеркома, картинно почесал затылок и незамедлительно повернулся прочь и зашагал в сторону от ворот, держа голову и корпус так, чтобы объектив, наблюдающий его спину, ненароком не выхватил лица.

– Это все вранье, – произнес Кирюха. – Забор стоит нормально. Дому почти пятнадцать лет, и никогда не возникало никаких проблем с забором. Мне этот дядя не нравится.

– Мне тоже, – ответил бывший голкипер, пожевав губами.

– Тоже? – раздраженно вопросил Кактус. – Тебе тоже? Да тут все, блин, ясно! Как день! Нас пасут, вот и все!

Широкий, седой, перемотанный грязными бинтами Никитин патетически выкрикнул:

– Кто? Кто пасет?

– Кто-то хитрый и быстрый!

Кирюха яростно вскинулся и заорал:

– Глуши весь свет! Никаких баб! Никаких развлекаловок! Сидим тихо, трезво, очень осторожно! Как переделаем пальцы – сразу срываемся! Через Белоруссию и Польшу! Нас вычислили! Нас, бля, может, уже сдали!

Он чувствовал головокружение. И страх.

Кирюха Кактус слабо знал, что такое страх. Он видел, что делает страх с другими, – сам же ничего не боялся. Детство прошло с приятным ощущением папкиного ножичка в кармане. Потом – компания людей, сделавших производство страха своей профессией. Кондитер не чувствует вкуса шоколада; гинеколог не трепещет, прикасаясь к женским прелестям; тот, кто умеет пугать людей, сам испугаться не способен, – именно так Кирюха думал про себя. А вот теперь испугался и сам удивился новому переживанию. Непривычный дискомфорт, нелепое дрожание пальцев, слабость в ногах – оказывается, можно прожить полжизни и вдруг узнать про себя нечто новое…

Продолжая истерично выкрикивать призывы к тишине и трезвости, он, сам того не желая, схватил первую подвернувшуюся под руку бутыль, стал хлебать, закашлялся, отшвырнул. Вроде бы стало легче.

Вдруг обнаружил себя в своей конуре, на втором этаже, в мансарде – здесь ночевал с того самого дня, когда понял, что в московскую квартиру уже не вернется. У стены, под узкой кроватью, в сумке с деньгами и особо редкими субстанциями (только это и успел вывезти), нашел то, что искал, – пистолет. Взвесил в руке глупую огнестрельную дуру – нет, не мое. Папкин ножичек был стократ удобнее…

Сунул ствол в карман халата.

Свинец добрался до машины, залез, тут же на полную мощность включил отопитель. Курил, дрожал от холода и отвращения. Стена в три метра, собаки, видеокамеры. Гражданин Кораблик не жалеет, стало быть, дензнаков на свою безопасность. Его логовище охраняется не хуже резиденции нефтяного магната. На высшем уровне. Не слишком ли мало, капитан, ты знаешь про этого гражданина? Необычный гражданин, интересный. С одной стороны, вроде бы богат, с другой – не брезгует в морг зайти, с полусгнившим мертвецом поработать. Рискуя при этом нарваться на профессионала в лице капитана милиции. По всему выходит, что гражданин Кораблик, он же Кактус, не просто ординарный какой-нибудь высокооплачиваемый мясник-беспредельщик. Нет, он – хладнокровный безумец, живущий в своем мире. Такой не поднимет лапки кверху, увидев удостоверение и табельный пистолетик. Такой кому угодно горло перережет. Капитана отвлек телефон. Звонил Разблюев, помощник пропавшего виноторговца. Есть новости. Надо поговорить. Я занят, сказал Свинец. И я не в Москве. Не проблема, я подъеду, у меня машина, сейчас почти ночь – за двадцать минут доберусь до любой точки города и области… То, что ты хочешь сказать, – это важно? Да. Вставай тогда на Дмитровском шоссе, на пересечении с Кольцевой увидимся. И еще – купи носки. Что? Носки, говорю, купи. Мужские. Сорок третьего размера. И бутылку хорошей водки. И таблеток обезболивающих…

Машина Разблюева представляла собой типичное транспортное средство рок-музыканта. Если б я был рокером, тут же подумал капитан, я б к другим автомобилям и близко не подходил, а перемещался бы исключительно на таком вот агрегате. Мотор рычит, как дикий зверь, по кузову пляшут искусно нарисованные языки адского пламени, а из динамиков грохочет нечто кошмарное в исполнении Джимми Хендрикса или как там его…

Разблюев покинул свой стильный экипаж – пересел в джип капитана. Огляделся.

– Хорошая у вас машина.

– Не моя. Что стряслось?

Рокер придал лицу особое шпионское выражение и тихо сказал:

– Вы были правы.

– Насчет чего?

– Сегодня днем приезжал ваш человек. Он проверил офис… Он нашел четыре микрофона. Все помещения прослушивались.

– Естественно, – хладнокровно сказал капитан. – И я знаю, кто прослушивал. Кактус. Помнишь такого?

– Маленький, наголо бритый? Очкарик?

Капитан, отбросив стеснение, кое-как стянул с ног ботинки, потом носки, выжал их – полилась черная вода; Разблюев смотрел с ужасом.

– Почему ты, барабанщик, ничего мне не рассказал? Про этого Кактуса? Я бы время сэкономил…

– Я его видел раза три. За все десять лет. А кто он такой?

– Ты купил, чего я просил?

– Конечно.

– Давай сюда… Кирилл Кораблик, кликуха Кактус, – член хитрой банды. Работали под вывеской спортивного фонда. Устраивали людям кредиты, потом плавно подминали под себя. И шефа твоего, Матвея Матвеева, подмяли. Десять лет им пользовались…

– Вы его нашли?

– Матвеева? Конечно. Сегодня поеду вытаскивать. Если он еще живой.

Разблюев вдруг прикрыл веки и затряс головой – очевидно, его посетил некий мощный бит; примерно с полминуты он стучал пальцами по собственным коленям. Капитану надоело, и он сказал:

– Сегодня суббота. Ты ведь по субботам барабанишь в клубе. Сам говорил. Группа называется «Лос Анормалес».

– Ненормальные, – серьезно сказал Разблюев.

– Что?

– По-испански – «ненормальные». Мы уже отыграли. Час назад закончили. Хороший сет получился… Я с вами пойду, товарищ капитан.

– Куда?

– Матвея вытаскивать. Я с вами пойду. Вы же один, правильно? Действуете неофициально?

– Как я буду действовать – пока не знаю. А когда решу – никому не скажу. Может, официально, может, нет… Наверное, позвоню руководству, составлю рапорт. Подтянется СОБР, устроит штурм…

– Все равно – я с вами! Матвей мою жизнь наладил. Я ему всем обязан. Мои дети ни в чем не нуждаются.

– У тебя дети?

– Двое сыновей. От двух жен. С обеими развелся.

– И у меня было две жены, – засмеялся Свинец. – Я тоже с обеими развелся.

– У вас было две жены, – сказал Разблюев. – У меня было две жены. Мы договоримся. Возьмите меня с собой. Я умею стрелять…

Свинец вздохнул.

– Слушай, барабанщик. Я человек прямой и грубый. Я без мамы вырос. Извини за грубость и прямоту – ты мне не нужен. В моем мире все просто. Воры – воруют. Менты – ловят. Коммерсанты – продают вино. Их жены – за них переживают. А барабанщики – барабанят… Мое дело – гадов ловить, твое дело – барабанить. Ты занимайся своим делом, а я займусь своим.

– Все так, – возразил суровый Разблюев. – Но это если жизнь нормально движется… А когда беда приходит – люди бросают свои дела. И действуют сообща.

Капитан улыбнулся. Купленные барабанщиком носки пришлись впору.

Когда посреди неизбывного дерьма и скотства вдруг сталкиваешься с проявлениями настоящей порядочности и отваги (а это происходит редко, и чем дальше, тем реже) – удивительно легко тогда становится человеку, душа его сама собой настраивается, как гитара, и выдает простые, свободные и чистые мелодии.

– Ты хороший парень, Разблюев. Надеюсь, твой шеф жив и цел. Когда я его вытащу – я тебе позвоню. Это будет завтра, рано утром. И мы его вместе привезем домой. К жене. После такого приключения твой начальник будет долго в себя приходить. И тогда ты ему очень пригодишься… А сейчас – езжай домой. И жди моего звонка.

– Вдвоем будет легче, – неуверенно произнес дважды разведенный хороший парень. – Я внимание отвлеку, а вы с тыла зайдете…

– Так и сделаем, – благодарно кивнул Свинец. – Обязательно. Только в другой раз.

12. Крутов, Макаров and Со

– Друзья мои! Первое и главное, что я хочу сказать: спасибо, что пришли на эту встречу.

Аплодисменты.

– Вы меня знаете. Особенно те, кто постарше. Я Иван Никитин. Почти двадцать лет своей жизни я отдал профессиональному спорту. А именно – хоккею. Как советскому, так и российскому…

Голос из задних рядов (хамский, с подначкой – очевидно, антиклакер, нанятый политическими противниками):

– А какой вам нравится больше?

– Советский.

В зале шум, аплодисменты и ругань.

– Именно так. Советский хоккей мне больше по нраву. Но не потому, что советский строй лучше, чем то, что мы имеем сейчас. Просто советские хоккеисты в отличие от российских всегда побеждали.

Шум в зале. Аплодисменты.

– Кроме того, позволю напомнить один старый анекдот. Внуки спрашивают старика: скажи, дедушка, когда тебе лучше жилось? При Сталине, Брежневе или Ельцине? Конечно, при Сталине, отвечает столетний дедушка. Как же так, удивляются внуки, он же был кровожадный тиран! Почему? А потому, отвечает старик, что тогда я был молодой и у меня хрен маячил!

Хохот, бурные аплодисменты. Подавляющая часть аудитории, мужчины, – в восторге. В задних рядах кое-кто закуривает.

– На годы расцвета советского хоккея пришлась моя молодость. Вот почему я люблю советский хоккей. А также советскую науку. И советское оружие. И советскую космонавтику. И советскую культуру. Потому что у нас была лучшая в мире наука, и хоккей, и оружие, и космонавтика, и культура.

Аплодисменты.

– Но вместе с тем я ненавидел и ненавижу советскую лень, и советскую ложь, и советское пьянство, и советскую водку низкого качества.

Бурные аплодисменты и ругань.

– Сейчас я предлагаю собравшимся – особенно тем, кто в задних рядах, – вернуться во времена советского хоккея. Непобедимого хоккея. Вспомним двух величайших, гениальных хоккеистов – Крутова и Макарова. Оба играли за ЦСКА и сборную СССР. И защищали честь нашей Родины. И защитили ее, и еще как. Давайте вспомним, как играли Крутов и Макаров. Крутов действовал – как?

Выкрики из зала:

– Круто!

– Правильно. Круто. Шел напролом. Работал по прямой. Проходил сквозь соперника. Канадские и шведские защитники отскакивали от него, как от стенки. Макаров же был противоположностью Крутова. Он играл ловко и быстро. Как говорят в народе: хитрым макаром. Он обыгрывал, обманывал, он применял природную русскую смекалку. Крутов и Макаров – две противоположности. Не буду врать – я не играл с ними. И против них тоже. Моя хоккейная карьера началась и закончилась в нашем городе. Великих игроков сборной СССР я видел только по телевизору. Глядя на их игру, изучая ее, я спрашивал себя: в чем секрет непобедимости самого крутого и самого хитрого? В чем? Вот, я вижу, в задних рядах знают ответ…

Из задних рядов доносятся матерные выкрики – впрочем, бессодержательные.

– Да, я понял. Вы совершенно правы…

Хохот.

– И я счастлив, что в этом зале присутствуют люди, понимающие, в чем секрет советского хоккея! Секрет не в том, что один игрок самый крутой, а другой – самый хитрый. Секрет в том, что они – вместе. Секрет в том, что крутой и хитрый играют в одной команде. Взаимно помогая друг другу. Поддерживая друг друга. Дополняя друг друга. Мы все, в далеком сейчас тыща девятьсот семьдесят восьмом году, не спали, чтоб увидеть, как Крутов и Макаров вместе с Ларионовым, Фетисовым, Касатоновым и Третьяком надирают задницу лучшим канадским мастерам, миллионерам, заокеанским суперзвездам. Но мы понимали, что самый крутой игрок мира и самый хитрый игрок хороши не сами по себе – а только тогда, когда играют в команде! Иными словами – вместе!

Аплодисменты, в том числе из задних рядов.

– Я не обычный кандидат. Я не собираюсь ничего обещать. Я мало понимаю в экономике. Я не стану рисовать картины светлого будущего. Не собираюсь рассказывать сказки про повышение зарплат и пенсий, улучшение качества медицинского обслуживания. Я думаю, вы уже сыты такими сказками.

Аплодисменты, одобрительные возгласы из задних рядов и передних.

– У меня нет четкой предвыборной программы. Но я твердо знаю одно: нам следует объединить усилия крутых Крутовых и хитрых Макаровых! И тогда…

Здесь оратор, кандидат в депутаты областной Думы, взял паузу – недлинную, но достаточную, чтобы в задних рядах притушили сигареты, – и поднял вверх руку. Сжал ладонь в кулак и слегка потряс. То ли пригрозил, то ли предупредил, то ли поклялся:

– …тогда мы победим любого, кто встанет на нашем пути!

Аплодисменты.

– Сейчас здесь, я знаю, собралось не меньше полутысячи человек. Среди них есть и крутые, и хитрые. Есть высокооплачиваемые и совсем бедные. Есть и отцы семейств, и веселые холостяки. Мы все – разные. Кто-то любит советский хоккей, кто-то российский теннис. Важно не то, что ты любишь, а то, в какой команде ты играешь. Я призываю вас играть за своих. Я кандидат в депутаты, но я не прошу вас голосовать за меня. Делайте что хотите. Голосуйте за кого хотите. Не хотите – вообще не голосуйте. И то и другое – поступок. Я хочу одного: чтобы каждый из вас…

Пауза.

– …понимал…

Вторая пауза – она короче, но и напряженнее, поскольку в зале почти полная тишина.

– …в какой – команде – он – играет!

Аплодисменты.

– Спасибо. Успехов. Отдыхайте.

Аплодисменты. В задних рядах шум, ругань, звон бутылок. Все встают, у выхода едва не давка. Масса черных кожаных курток – на тех, кто помоложе, и коричневых полупальто с толстой ватной подкладкой – на тех, кто постарше. Те, кто помоложе, натягивают вязаные шапочки, те, кто постарше, – заячьи треухи. Кашель. Дым сигарет. Вот он втер, падла. Крутов, Макаров… Знает, сука, какие песни петь трудовому человеку. А ты что, хоккей не любишь? Ты, вообще, за хоккей со мной не базарь. Мал еще. Ты тот хоккей не поймешь никогда. Тот хоккей был пиздец, а не хоккей, там наши с канадцами насмерть хуячились, убивали друг друга, понял, нет?..

Запись оборвалась. Старая кассета VHS с жалобным щелчком выскочила из обшарпанного магнитофона – как будто черный прямоугольный язык блудливо высунулся из черной прямоугольной пасти.

Ну и дурак я был, грустно подумал Никитин. Надо было короче говорить. И злее. И больше шутить.

– А ты был не дурак, Иван, – задумчиво сказал Кактус. – Неплохо заряжал. От души. Я даже позавидовал.

– Я эту пленку смотрю, когда мне хреново, – мрачно сказал Никитин и заворочался в кресле. – Это мое лучшее выступление. Пролетарии – особенный электоральный сегмент. Им чем проще и злее – тем понятнее. Главное – убедить их в том, что ты свой. Весь в мозолях и все такое. В тот раз заводчане почти все проголосовали за меня.

– А про Крутова и Макарова – сам придумал?

– Нет, конечно. Я спортсмен, я придумывать не умею. Выписали двух умников из Москвы – те за гонорар в твердой валюте все речи сочинили и подробный план предвыборных мероприятий. В детский дом – мячики футбольные, в школы – компьютеры, пенсионерам – колбасу и один день бесплатного проезда в общественном транспорте… Заплатили газетчикам… Я, кстати, был против. Меня бы и так выбрали. Без этих козлячьих ужимок. Город не забыл, как я в воротах стоял… Давай наливай.

– А делать такое геройское лицо тебя тоже умники из Москвы научили?

Никитин размял шею и плечи – хрустнули позвонки – и самодовольно зажмурил один глаз.

– Это совсем просто. Перед выходом к микрофону за кулисами съедаешь хороший кусок лимона. Горечь страшная. Скулы сводит. Щеки каменеют. А глаза, наоборот, слезятся. И – выбегаешь к избирателям с такой драмой на физиономии, как будто мировая несправедливость тебе спать не дает… То есть ты понял, да? Как бы ты отягощен мучительными раздумьями о судьбах родного региона. Как бы перегружен заботами… Чего так мало налил?

– Хочешь больше? Пожалуйста.

– Только сделай три соломинки.

– Хоть пять. Если тебе обидно, я тоже могу – через соломинку. За компанию… Твое здоровье, Иван…

– Пошел ты…

– Вообще, – сказал Кактус, – как публичный политик ты был очень убедителен. Ты бы здесь, в Москве, далеко пошел. Зря они тебя оттолкнули. Их беда в том, что они не ценят людей. Это ненормально. Власть, конечно, не должна любить людей. Но ценить – обязана. Под такую телегу – про Крутова с Макаровым – можно всю страну объединить. А они тебя – головой в дерьмо…

– У меня пальцы чешутся.

– Это хорошо, – равнодушно кивнул Кактус. – Это значит – процесс идет. Скоро отчаливать отсюда будем, господин депутат. Засиделись мы тут. Этот подозрительный пристав тоже не просто так сюда сунулся. Нас пытаются вычислить. Сун-Цзы сказал: «Когда оружие притупится и обломаются острия, когда силы и деньги кончатся – тогда твои враги поднимутся на тебя, и пусть тогда у тебя будут умные слуги»…

– Достал ты уже со своим Сун-Цзы, понял? Лучше камин растопи!

Кирилл Кораблик отреагировал слабой улыбкой. С легким презрением отмахнулся. Мол, говори, что хочешь. Деловито прошагал в туалет, шумно справил нужду, пустил воду. От резкого приступа отвращения Никитин крупно задрожал. Последние два дня его товарищ – да уже и подельник – пил и нюхал непрерывно. Его поведение менялось. Он перестал называть Никитина «шеф». То, что раньше подразумевалось, но замалчивалось обоими, теперь само собой проявилось с жестокой очевидностью: судьба Ивана Никитина полностью зависела от его бывшего подчиненного, узкоплечего заморыша с тяжелым взглядом бесцветных глаз, наркомана, мастера резать по живому.

– Не хочу тебя расстраивать, Иван, – сказал заморыш, бесстыдно зевнув, – но уходить нам придется на автобусе. Есть такое предприятие для небогатых граждан, называется «Туры в Европу за авто». Собирается кодла неудачников, платят по двести евро с носа и сутки едут в автобусе. Ты ведь потерпишь сутки в автобусе?

Никитин честно подумал и спросил:

– А другие варианты есть?

– Самое безопасное – через Китай, но за две недели в поезде мы с тобой с ума сойдем… Я точно сойду. Мне каждую ночь снится, как я в бассейне плаваю. Или в море. Я без воды не могу, ты же знаешь…

– Нам тюрьма светит, а ты про бассейн.

Кактус беззаботно засмеялся и даже хрюкнул от очевидного избытка кокаинового благодушия.

– Не надо так трагично, уважаемый депутат. Наша задача – пребывать в равновесии. Иначе удача отвернется от нас. Все нормально будет. Пойдем, я тебе памперс поменяю.