Текст книги "Взрыв на рассвете"

4

Студент, остановившись в гуще невысоких елочек, протянул вперед руку.

– Вон береза со сломанной верхушкой, а за ней одинокий дуб. В ста метрах от него будет обрыв, отделяющий болото от лесного торфяника. И за этим обрывом – родник. Прямо в кустах, среди травы. Его даже из местных мало кто знает.

– Добро…

Подойдя к краю ельника, старшина стал внимательно осматривать окрестность. Со стороны казалось, что его прищуренные глаза пронизывают лесную темноту насквозь, уши вбирают все шорохи, а от его широко раздутых ноздрей не ускользнет ни один подозрительный запах. Вернувшись к проводнику, пластун бросил ему под ноги свой вещмешок, протянул автомат.

– Держи, а я прогуляюсь до родника. Из ельника не вылазь. Сиди тут, как мышь. И не спи, немцы рядом – можешь и не проснуться.

Он расстегнул кобуру пистолета, передвинул ее ближе к пряжке ремня. Набросил на голову капюшон маскхалата.

– Пока, музыкант. И держи ушки на макушке.

Старшина сделал несколько шагов к краю ельника – и пропал. Напрасно вслушивался Студент в обступившую его со всех сторон ночь – пластун словно растворился в темноте. В этом не было ничего удивительного. Казаки пластунских батальонов всегда славились умением бесшумно передвигаться и незаметно подкрадываться к самому чуткому и осторожному противнику. Никто не мог сравниться с ними в мастерстве чтения чужих и запутывания своих следов. Их ум был неистощим по части устройства самых хитрых засад и ловушек. Недаром наиболее удобный и надежный способ передвижения под огнем противника получил в русской армии название «ползание по-пластунски». Свою громкую и грозную боевую славу пластуны приобрели уже в период крымской кампании при обороне Севастополя и закрепили во время Русско-турецкой войны при освобождении Болгарии. Новые славные страницы они вписали в нее в боях с японцами на холмистых равнинах Маньчжурии и в последних сражениях Первой мировой войны, на фронтах которой наряду с тридцатью семью конными кубанскими полками дрались двадцать четыре пластунских батальона и один отдельный дивизион.

В полках и сотнях вновь сформированной в Красной Армии пластунской дивизии было немало ветеранов последнего поколения казачьей пехоты: героев боев в ущельях Кавказа и под стенами Карса и Эрзерума, участников славных дел во времена Брусиловского прорыва, когда на острие наступающих русских войск действовало двадцать два кубанских пластунских батальона. Именно они, спасая от разгрома деморализованную румынскую королевскую армию, в смертельных схватках с врагом отстояли карпатские теснины. Именно они – живое воплощение традиций пластунов, носящие на своих черкесках в одном ряду с советскими наградами и Георгиевские кресты, – были для старшины Вовка заботливыми и строгими учителями в нелегкой службе разведчика.

Старшина отсутствовал около часа и появился так же внезапно, как и исчез. Беззвучно вынырнув из темноты рядом с проводником, сдавил у плеча его руку, рванувшуюся к спусковому крючку автомата.

– Спокойно. Лучше скажи, ничего не приметил, покуда меня здесь не было?

– Все тихо.

– И то ладно.

Пластун опустился на землю, привалился спиной к стволу молоденькой елочки. Указал проводнику на место рядом.

– Садись, совет держать будем. – И когда партизан сел, тихо зашептал ему в самое ухо: – Сыскал я-таки немцев, которые родник и островки на замке держат. Двое их, при одном станкаче. Сидят в окопе полного профиля, выкопали его под трухлявым пнем. Замаскировались неплохо, но я их вонючий дух за версту нутром чую. Коли потребуется – я их мигом на тот свет спроважу. Но пока рано, не пришло время. Ясно, что эта пара – только секрет или дозор, а большинство фашистов на самих островках. Так что нечего раньше срока их будоражить и выдавать себя. Сейчас нам своих ждать надобно, может, кто-то и ушел живым с того пригорка. И потому сделаем так. Заляжем рядышком с окопом – я уже для этого местечко подходящее присмотрел. Одним махом два дела справим: и немцев под надзором держать будем, и своим не дадим на них нарваться. Пошли…

Они ждали. Но никто из оставшихся на пригорке разведчиков на пункт сбора не явился. Ни в полночь, ни после. Не подавали признаков жизни в своем окопчике под пнем и немцы, хотя старшина с проводником лежали от них буквально в трех десятках метров.

Время близилось к рассвету, от болота тянуло промозглой сыростью. Партизан все чаще и чаще клевал носом, как вдруг пластун ткнул его в бок кулаком.

– Глянь-ка, – и кивком головы указал на пень.

Присмотревшись, проводник заметил рядом с пнем две черные тени, словно выросшие прямо из-под корней. Тени медленно двинулись вдоль болота в направлении родника, почти сливаясь цветом с береговым обрывом и пропадая иногда из виду. Старшина тоже поднялся за ними следом, успев бросить партизану:

– Лежи. И никакой самодеятельности.

И немцы, и старшина вернулись через несколько минут. Фашисты спустились в свой окоп, а пластун снова примостился рядом с проводником.

– Немцы сейчас, – быстро заговорил он, – до родника по воду ходили. Значит, они вот-вот ждут смены и не хотят терять из предстоящего отдыха ни минуты. Нам эту пересмену проморгать никак нельзя: надобно самим все увидеть и узнать, как они ее производят.

Проводник разжал пальцы, занемевшие на прикладе винтовки, постарался уяснить смысл быстро произносимых старшиной слов.

– Ходили за водой? А зачем оба?

– Боязно одному в окопе оставаться, идти в одиночку к роднику тоже страшно. Вот и шастают по двое: один воду набирает, а другой рядом с автоматом стоит.

Пластун внезапно умолк и вытянул голову в сторону камышей.

– Слышал? – тихо спросил он у проводника.

– Выпь. Их здесь всегда полно было.

– Нет, не выпь. Этого птаха я за войну наслушался – край! Да и сам под нее сколько раз подделывался. И потому говорю: не выпь то, а человек.

Едва он договорил, как из-за пня, где сидели немецкие пулеметчики, тоже трижды прокричала выпь. Старшина с силой сдавил плечо партизана.

– А сейчас начнется самое главное.

Сплошная стена камышей, до этого неподвижная, зашевелилась и вытолкнула две черные фигуры с автоматами в руках. Согнувшись, они в шаге друг от друга двинулись к берегу. Выйдя из болота, фигуры направились к пню, под которым был окоп, и тут же исчезли. А через минуту у пня снова появились две тени, двинулись в камыши.

– Пять ноль-ноль, – проговорил пластун, глядя на часы, – время их смены. Только на такой горячей точке не будет одна пара круглые сутки торчать. Вот и выходит, что этих тоже сменят и обязательно в темноте, значит, вечером. И эта свеженькая пара нам как раз и понадобится. А теперь давай-ка спать. Ищи самый глухой буерак, куда ворон костей не затаскивал, и забиваемся туда до заката.

С наступлением темноты они снова были на старом месте, недалеко от пня. Но старшина, поползший на разведку к окопу, вернулся оттуда встревоженным.

– Поганые дела, музыкант. Я мыслил отвинтить швабам головы прямо возле пулемета, но… У самого окопа чуть не наткнулся на мину, ладно еще при месяце разглядел в траве бечевку. А если другую не замечу? А вдруг они там не только натяжного, но и нажимного действия? Теперь ясно, почему немцы из секрета вдвоем за водой ходят. Уверены, что никто чужой мимо их мин не проберется и в окопе поджидать не будет. Разумеешь обстановку? Словом, придется брать эту пару иным макаром, у родника.

Оставив проводника вверху на перемычке между болотом и торфяником, старшина спустился к источнику, долго ползал вокруг него, рыскал в кустах. Затем вернулся на перемычку.

– Все в порядке. Я им устрою водопой…

И когда через некоторое время на изгибе берега мелькнули две неясные тени, пластун потянул к себе винтовку партизана.

– Давай и штык. Сам возьми мой автомат, оставайся тут. В случае чего – бей немцев по головам прямо сверху, не жалей приклада. Это в крайнем случае, а так – ни звука.

Старшина примкнул к трофейной маузеровской винтовке широкий штык, сполз по склону перемычки к роднику, пропал в кустарнике. Лишь сверху было видно, что пластун, похожий в своем измазанном болотной жижей маскхалате на огромную кочку, сидел на корточках всего в шаге от тихо журчащей струйки воды. Его правая ладонь была положена на торчавшую из расстегнутой кобуры рукоять пистолета, винтовка лежала перед ним на земле.

Гитлеровцы из окопа подходили к роднику осторожно, бесшумно, ничем не выделяясь в своих маскхалатах на фоне берегового кустарника. У источника оба остановились. Передний, сдвинув автомат с груди на левый бок, наклонился над родником, стал наполнять флягу. Затем выпрямился, повернулся к напарнику, что-то тихо сказал. Тот, выпустив из рук шмайссер, потянулся к своему поясу, начал отвинчивать крышку фляги.

В тот же миг перед ним вырос старшина. Он не бросился на «охотника», не прыгнул на него, а просто оттолкнул спиной от склона перемычки и, поднимаясь в рост, со страшной силой выбросил вперед винтовку. Пластун еще полностью не распрямил спину, а штык уже сидел в груди фашиста. Но ягдкоманды комплектовались не из пугливых, неопытных новобранцев, а из бывалых солдат, и реакция другого немца была молниеносной. Отшатнувшись от старшины в сторону, он потянулся к висящему на боку автомату, но уже было поздно. Сильным ударом ноги пластун сбросил труп со штыка и вогнал лезвие в живот второго фашиста.

Проводник, рванувшийся с земли вслед за старшиной, не успел еще толком встать на ноги, а схватка у родника была закончена. Оба фашиста колодами лежали подле источника, а пластун пучком сорванной травы очищал свой забрызганный чужой кровью маскхалат. Он взглянул на спрыгнувшего к нему сверху партизана, кивнул на трупы.

– Оттащи в воду. Ни к чему им на виду лежать.

Проводник нагнулся над одним из убитых, и от запаха крови его чуть не вырвало.

– Эх ты, Аника-воин, – с укором сказал старшина, заметивший это. Он подошел к трупам сам, схватил их за штанины, потащил к воде. Вернувшись к роднику, вымыл руки и подошел к партизану.

– А теперь готовься, – тихо сказал он. – Покуда были так, игрушки, а сейчас приспело настоящее дело. – Он взглянул на часы. – Без семи десять. Думаю, что через семь минут немцы явятся менять свой пост. Нехай приходят, а вот заместо них дальше пойдем мы. Дабы своими очами увидеть, что они там, на островках, творят. Уловил мою задумку, музыкант?

– Так точно, – откликнулся проводник.

– А сперва набодно сыскать кладку, которая ведет от родника к островкам. Как раз по ней немцы и ходят, ее-то и прикрывают своим пулеметом. Ты готов?

– Так точно, – снова, как эхо, повторил партизан…

Подводную тропу они нашли сравнительно быстро – старшина постарался как можно точнее запомнить место в камышах, откуда утром появились немцы. Пройдя по мосткам несколько шагов в глубь болота, пластун соскочил снова в воду и подозвал к себе проводника.

– Вот тут и подождем «охотничков». Двух первых возьму на себя я, а третьего – ты.

– Третьего? – удивился партизан. – Но разве…

Старшина смерил его таким взглядом, что проводник съежился.

– Их трое, музыкант. Двое – смена, а третий – разводящий, который прикрывает пересмену. Поэтому и будем брать их здесь, на тропе, всех сразу. Твоя задача – снять последнего. Первым начну я, а ты вслед за мной тоже бей своего штыком в бок или спину. А сейчас – молчок…

Старшина не ошибся – смена появилась ровно в десять. Сначала до слуха донеслось глухое чавканье болотной жижи под ногами, затем слабый шорох стеблей камыша, которые гитлеровцы раздвигали перед собой. И вот в нескольких шагах мелькнули три тени. Пластун правильно рассчитал место засады: фашисты остановились прямо против них – там, где кончался камыш и начиналась полоска чистой воды. Все трое были в касках, маскхалатах, с автоматами в руках. На спине у последнего виднелся металлический термос, с которым он, по всей видимости, явился за водой к роднику. И этот термос едва не погубил все дело.

Старшина, стоявший до этого с автоматом, осторожно положил его на заранее облюбованную рядом с собой кочку, беззвучно вытащил из ножен кинжал. Взмах руки, свист клинка в воздухе – и передний фашист рухнул с мостков в воду. В тот же миг пластун очутился на подводном настиле и мертвой хваткой сжал свои пальцы на горле второго немца. Тот, хрипя, старался разжать руки казака. Казалось, еще мгновение – и все будет кончено, но тут до слуха старшины донесся слабый, полный ужаса и боли вскрик проводника и звук свалившегося в воду тела. Невольно разжав пальцы на горле противника, пластун заглянул через его плечо и похолодел: партизан, нелепо разбросав руки, лежал безоружный, лицом вверх поперек кладки, а высокий немец яростно колол проводника в грудь штыком его же винтовки…

Партизан, находившийся в трех шагах от старшины, нанес удар штыком в замыкающего вражескую цепочку фашиста сразу же, как только пластун метнул свой кинжал. Но то ли в его действиях не было расчета, которым в полной мере обладал старшина, то ли замыкающий немец раньше своих подручных почувствовал грозящую ему опасность, но он успел увернуться от удара. Штык проводника, направленный врагу под ребра, вонзился в висевший на спине термос, пробив его насквозь. Второго удара партизан нанести не смог. Фашист, круто развернувшись на мостках и выпустив из рук автомат, схватился за дуло винтовки и что было сил рванул ее на себя. Рывок был настолько резким, что вместе с винтовкой на мостках оказался и партизан, пытавшийся удержать оружие в руках. Сильным ударом ноги немец свалил его на настил и вырвал винтовку. Перехватив ее поудобней, нанес проводнику удар штыком в грудь, а затем еще и еще. Разделавшись с ним, «охотник» сбросил из-за спины в воду термос и с винтовкой наперевес шагнул вперед.

Старшина сразу оценил изменение ситуации. Тем более что немец, схваченный им за горло и уже почти прекративший сопротивление, воспользовался полученной на мгновение передышкой и сам обхватил пластуна поперек туловища. Сопя и хрипя, вихляя из стороны в сторону бедрами, он старался выбрать удобный момент, чтобы бросить противника через себя. А сразу за ним, набычившись и выставив окровавленный штык винтовки, стоял в боевой позе второй фашист, готовый при первой же возможности нанести удар старшине. И будь вместо пластуна их противником кто-либо другой, исход схватки был бы предрешен.

Был бы… Старшина схватил обеими руками немца за пояс, сильно и резко рванул на себя. Увидел его налитые кровью и горящие злобой глаза, ощутил на своем лице запах тушенки, которой несло из широко открытого рта фашиста. Мгновенно и резко склонившись, Вовк головой ударил противника в лицо. От боли и неожиданности тот вскрикнул, его руки на теле пластуна ослабли. Тогда, оторвав врага от мостков, старшина подкинул гитлеровца на руках и, как мешок, швырнул на штык второго фашиста. И в то же мгновение прыгнул на вооруженного солдата. Однако тот успел вытащить штык из тела своего напарника, выставил его навстречу пластуну. Уже в броске старшина оттолкнул направленное в грудь лезвие, но штык все же пронзил ему бедро. Отпрянув назад, «охотник» занес над головой для удара приклад, но опустить его не успел. В невероятном прыжке вниз пластун дотянулся руками до ног немца, ухватил его за щиколотки, с силой рванул на себя. Фашист выронил винтовку, грохнулся на настил, и в следующее мгновение старшина уже оказался на нем. Схватив солдата правой рукой за волосы, а левой за штанины маскхалата, он поднял его над собой и изо всех сил ударил спиной о край мостков. Не давая опомниться, пластун столкнул гитлеровца в болото и держал под водой до тех пор, пока тот не перестал шевелиться. Покончив с ним, старшина нагнулся над проводником, приложил ухо к его груди. Убедившись, что он мертв, вздохнул – отныне ему приходилось рассчитывать только на себя.

Присев на настил, Вовк наложил себе на бедро повязку, потуже перебинтовал его. Нашел свой кинжал, повесил на грудь поднятый с кочки автомат. Затолкал трупы немцев под настил, туда же сунул и плававшую каску. Отнес тело партизана подальше в камыши, прощаясь с ним, минуту посидел рядом. Затем, хромая, двинулся к мосткам.

Подводная тропа вывела старшину к неширокой, чистой от камышей заводи, в конце которой виднелся маленький островок. Лунный свет лишь слегка освещал его заросшие кустарником берега, оставляя в темноте большую часть суши. Остановившись на краю оборвавшихся мостков, пластун долго всматривался и вслушивался в обступившие его со всех сторон камыши и болота. Но все было спокойно, вокруг царила мертвая тишина. Весь островок, за исключением узкой береговой черты, был погружен во мрак, из которого не доносилось ни звука.

Но вот тихий шорох, раздавшийся сбоку, заставил пластуна резко повернуть голову, вскинуть автомат. В шаге от него, почти вплотную к тропе, был привязан длинный плот. Видимо, он под легким ветром повернулся, задел камыши. За плотом виднелся неширокий коридор, пробитый в камышовой стене. Итак, смена прибыла на плоту к островку. Значит, маршрут по дну заводи исключен и для него, равно как и плавание на плоту. Кто знает, возможно, по ходу движения в растительном коридоре он должен проследовать мимо еще одного вражеского поста, не известного старшине. В таком случае ему оставался один путь к островку – через камыши вокруг заводи.

Пластун вылез на сушу с противоположного мосткам направления, присел под густым кустом. Огляделся по сторонам, прислушался. Нигде ни огонька, ни подозрительного звука. Положив палец на спусковой крючок автомата, он двинулся вдоль берега, стараясь все время держаться в тени кустов и редких деревьев. Пусто! Тогда, постепенно приближаясь к середине островка и готовый в любой момент вступить в бой, он сделал вокруг него несколько кругов. Никого! И вдруг возле небольшого пригорка, на вершине которого темнела группа чахлых березок, пластун почувствовал горьковатый запах дыма и разогреваемых мясных консервов. Выставив ствол автомата и осторожно волоча раненую ногу, старшина на локтях пополз по склону пригорка. Вначале он увидел выкопанный в земле вход в землянку, а затем и дверь, сквозь щелку которой вверху пробивалась слабая полоска света. Он подполз почти к самому входу, пристроился сбоку под низким, опустившим до самой земли свои ветви кустом.

И только сейчас со всей остротой ощутил, как мучительно беспокоит пробитое штыком бедро. Оно все пылало, боль доходила до самой пятки, отдавалась где-то в паху. Еще недавно пластун, до предела собранный и поглощенный только одной мыслью – увидеть врага первым и не опоздать его уничтожить, – гнал от себя боль и не чувствовал ее. Сейчас же, стоило ему лишь на несколько мгновений расслабиться, она нахлынула на него, поглотив собой все остальные чувства.

Старшина попытался подняться и тут же, едва сдержав стон, опустился на землю. На ногу трудно было ступить, резкая, пронизывающая боль отдалась в висках гулкими частыми ударами молоточков. Вытерев со лба холодный пот, пластун привалился к кусту плечом, вытянул раненую ногу, прикрыл глаза. Он знал только один способ, который мог бы заглушить терзающую тело боль и помочь вернуть так необходимые ему в данный момент силы…

Чисто выбеленная хатка под соломенной крышей, раскидистая старая яблоня посреди двора у колодца. Под ней вбит в землю длинный деревянный стол, за которым собиралась на ужин вся семья кубанского казака Миколы Вовка. На одном конце стола восседал сам ее глава, слева и справа от него сидели младшие сыновья – Михаил и Виктор. Против отца, по другую сторону стола, было его место, Степана, старшего сына, уже имевшего собственную семью. Суетилась и хлопотала вокруг стола их мать, помогала ей Степанова жена Оксана, льнули к нему их маленькие дочери-двойняшки. И так было каждый вечер до того памятного июньского воскресного дня, после которого в первую же неделю разлетелись по разным фронтам все три брата…

Первой пришла похоронка на младшего – Михаила. Под Москвой, в лихой сабельной атаке доваторской конницы был поднят снарядом в воздух вместе с верным гнедым отважный казачий сержант, даже в то суровое, скупое на награды время ставший уже дважды орденоносцем…

Потом погиб отец. Когда фашисты вышли на границу Дона и Кубани, он в числе первых явился на станичный сборный пункт, где формировались добровольческие казачьи сотни. И под станицей Кущевской, в атакующих лавах добровольческой кубанской дивизии из казачьего корпуса генерала Кириченко сложил свою голову Микола Вовк. В Первую мировую царский сотник, в Гражданскую – командир эскадрона Второй конной, он стал в смертельную для Родины годину рядовым казаком. В этой беспримерной по храбрости и самоотверженности атаке, когда под казачьими шашками навсегда легли в кубанскую землю пять тысяч незваных пришельцев, выпал из рук перерезанного пулеметной очередью старого рубаки именной георгиевский клинок, которым он успел до этого уничтожить шесть фашистов…

За отцом пришла очередь среднего брата, Виктора. В кавказских предгорьях, заслоняя собой Туапсе и дорогу вдоль моря в сердце Кавказа и к бакинской нефти, намертво вросли в землю спешенные казачьи сотни и матросские батальоны. И когда немцы захватили одну из господствующих высот, первым поднялся в контратаку казачий лейтенант Виктор Вовк. Рванув на груди черкеску, он с шашкой наголо повел за собой врукопашную остатки своих кубанцев и матросов соседней роты. Его, всего исколотого широкими немецкими штыками, нашли после боя в отбитой у фашистов траншее под грудой вражеских тел…

А потом был полученный Степаном Вовком отпуск по ранению. Недавно освобожденная родная станица, черное пепелище на месте своего подворья. Рыжая груда размытых дождями остатков саманных кирпичей вместо хаты, в которой карателями из зондеркоманды заживо были сожжены его мать и жена. Скорбно опущенные к земле обгорелые ветви старой яблони и рядом с ней колодец, куда были сброшены поднятые на штыки его дочери-двойняшки…

Ни единого звука не вырвалось из уст казака, лишь скрипнули зубы да свело злой гримасой лицо. Он и без лишних слов знал, что теперь ни один фашист, очутившийся в бою рядом с ним, уже больше никогда не станет топтать его землю. С этой минуты враги перестали существовать для Степана как люди, превратившись в безликих двуногих хищников-людоедов, подлежащих поголовному уничтожению без малейшей к ним жалости и сострадания…

Когда старшина открыл глаза, боль действительно ушла куда-то внутрь, оставив в душе лишь ненависть и жажду мести. Медленно, экономя силы, он подполз к двери землянки. Опираясь на автомат, как на палку, встал на ноги. Дверь была от него в полушаге, и он чувствовал на своем лице теплый воздух, идущий сквозь щели между досок, ощущал запах разогреваемого супа из концентратов. «Що, швабы, устроились с комфортом? Небось не ждете в гости кубанского казака Степана Вовка? Ничего, придется встретить!»

Сильным ударом плеча пластун распахнул дверь, сделал шаг внутрь и, вскинув автомат, прислонился к стене. Землянка была погружена в полутьму. В дальнем правом углу, отгороженном брезентом, ярко горела керосиновая лампа и виднелись две согнутые фигуры, сидевшие за столом на табуретах. Вместе со старшиной в землянку ворвались ночной холод и болотная слякоть. Было видно, как в открытую настежь дверь заползал белесый туман и, растекаясь по полу, быстро приближался к брезенту. Один из немцев поднял от стола голову, повернулся в сторону дверей.

– Курт? – раздался голос из-за брезента.

И тогда старшина нажал спусковой крючок. Не жалея патронов, он стрелял до тех пор, пока не повалились с табуретов на пол обе фигуры и не разлетелось вдребезги стекло лампы. Он уже опустил было ствол, как вдруг сработало появившееся у него на войне обостренное ощущение приближающейся опасности. Вскидывая снова автомат, он мгновенно отскочил в сторону. Инстинкт самосохранения не подвел его и на этот раз: из-за брезента прямо с пола брызнула автоматная очередь. Пули ударили как раз туда, где он только что стоял, а одна даже зацепила его плечо. Но прежде чем пластун почувствовал боль, он уже стрелял на звук чужой очереди. Он слышал, как его пули рикошетили от встречающихся на их пути металлических предметов, как трещало и звенело разлетающееся во все стороны от их попаданий стекло за брезентом. Он стрелял, пока не опустел диск. И тогда, перезарядив автомат и включив электрический фонарик, он, держась левой рукой за стену, а в правой сжимая оружие, неспеша двинулся к брезентовому пологу.

Отбросив его в сторону, пластун увидел длинный, грубо сколоченный из досок стол, сплошь заставленный аппаратурой, большой пульт управления со множеством датчиков и контрольных лампочек. У самых его ног лежали два немца, силуэты которых он видел на фоне освещенного лампой брезента. В углу землянки находилась приземистая печь-буржуйка с выведенной наружу жестяной коленчатой трубой, на печи разогревалось несколько котелков с супом и банок с консервами. Перед печкой, выронив из рук автомат, валялся и третий фашист, тот, что открыл ответный огонь. По всей видимости, в момент появления в землянке старшины, он, сидя перед печкой на корточках, подбрасывал в топку дрова, а поэтому и не был сражен первыми очередями. Дрова были сырыми, тяга в дымоходе слабой, и пластун догадался, что, отгораживая свой угол от остальной части землянки, немцы стремились как можно экономнее расходовать то ничтожное количество тепла, которое они получали от печки.

Опустившись на табурет и пристроив на столе фонарик, старшина осмотрел плечо. Рана оказалась неопасной. Сделав одной рукой кое-как перевязку, пластун поднялся с табурета и едва не упал. Голова кружилась, перед глазами плыли черные и багровые круги, к горлу подступала тошнота.

Ему захотелось снова сесть на табурет, придвинуться поближе к печке, протянуть к огню свои мокрые сапоги и хоть немного посидеть в тишине и тепле, не прислушиваясь к каждому раздававшемуся поблизости звуку. Но нельзя! Кто знает, что творится вокруг на болотах и соседних островках, кого могла привлечь к этой землянке стрельба. А поэтому скорей отсюда!

Стиснув зубы, старшина проковылял через землянку к двери, прикрыл ее за собой и спустился с пригорка. На берегу, откуда по подводной тропе лежал прямой путь к роднику, остановился. Кладка начиналась метрах в тридцати от островка, и в мелкой прибрежной воде под ярким лунным светом виднелся лежавший на дне ствол толстого дерева, который своим вторым концом выводил прямо к настилу тропы. Между началом дерева и берегом оставалось три-четыре метра свободной воды, и в нее было брошено три больших камня-валуна, по которым можно было, не замочив даже сапог, пройти к стволу дерева. Пластун скривил губы. «Що, швабы, дурней ищите? Сами добираетесь до настила на плоту, а другим предлагаете эти камни и дерево? Как бы не так…»

Тщательно ощупывая перед собой дно сломанной веткой, он пошел прямо через заводь. Приблизился к подводной тропе. Но не смог даже поднять ногу, чтобы ступить на нее. Пришлось лечь на край настила грудью и, кусая от боли губы, попеременно забрасывать на мостки каждую ногу. Отдышавшись, он поднялся и с трудом, делая остановки через каждый десяток шагов, направился к роднику. Вышел наконец из болота, упал в ближайших кустах на мох и долго лежал лицом вниз, надеясь хоть немного притупить рвущую плечо и бедро острую боль.

В этих кустах и застал его рассвет. И хотя боль нисколько не утихла, а наоборот, бушевала уже во всем теле и порой затмевала сознание, старшина пополз. Он был не в состоянии привстать, но твердо знал одно: родник и болотные островки – это смерть, и ему необходимо уйти от них как можно дальше. Не выпуская из рук автомата, обливаясь потом и оставляя за собой кровавый след, он метр за метром удалялся от берега в лес. Вскоре он потерял сознание, а когда открыл глаза, солнце стояло высоко над головой. И снова, хрипя и ругаясь, дыша, как загнанная лошадь, пластун упорно полз вперед. Он уже не отдавал себе отчета, зачем и в какую сторону ему следует двигаться, но понимал: стоит смириться, целиком отдаться во власть боли – и это конец. Теперь он часто терял сознание, но, как только приходил в себя, продолжал ползти.

Тащить автомат ему стало не под силу. Оставив его, старшина продолжал движение с пистолетом в руке. Перед глазами плыл густой туман, и он даже не видел, куда ползет. Очнувшись в очередной раз после потери сознания, он понял, что уже вечер. Забившись под густой куст, в полубреду, поминутно впадая в беспамятство, но не выпуская из рук пистолета, он провел здесь ночь. А с первыми лучами солнца пополз дальше.

У него хватило сил только выбраться из-под нависающих над ним ветвей, проползти несколько метров в сторону соседней сосны. И тут, посреди маленькой поляны, на склоне небольшого пригорка, он остановился. Напрасно пытался напрячь сильное когда-то тело, тщетно старался напряжением воли хотя бы ослабить овладевшую всем существом боль. «Вперед, казаче, вперед, – стучало в его воспаленном мозгу, – ползи, пластун, ползи. Смерть рядом, но разве впервой тебе побеждать ее? И потому вперед, казаче, только вперед».

Обессилевшему, в полузабытьи, ему казалось, что он еще продолжает двигаться, но его пальцы лишь царапали траву и загребали пыль, а здоровая нога, которой он все пытался оттолкнуться от земли, только слабо вздрагивала. В один из моментов, когда прояснилось сознание, ему показалось, будто он слышит чьи-то голоса, а впереди, возле кудрявой осинки, мелькнула фигура с немецким автоматом. Швабы! Собрав последние силы, он поднял руку с пистолетом, прицелился и попытался нажать на спусковой крючок. Но чья-то нога в тяжелом кирзовом сапоге наступила на запястье, чьи-то руки вырвали из пальцев оружие. И, теряя сознание, он еще некоторое время, словно во сне, слышал вокруг себя голоса:

– Наверное, полицай… Сколько их сейчас по лесам да болотам хоронится…

– Нет, власовец. Их фрицы в наше трофейное обмундирование одевают. И обличье нашенское, волынско-русское… Но бандит явный – одни усищи чего стоят…

– А вдруг птица поважнее? Недаром уже дохлый за пистолет хватается. Такой должен много интересного знать…

Очнулся он в госпитале, где провалялся после операций почти два месяца. Боясь снова очутиться в чужой части, он, не долечившись, в одну из ночей вылез в окно и отправился на поиски родной казачьей дивизии. В рядах кубанцев он и воевал до последних дней войны, пройдя с ними дорогами Польши, Германии, Чехословакии и закончив боевой путь под Прагой.

Прошедший через сотни смертей, он остался жив. И сейчас, спустя более четырех десятилетий, все реже и реже возвращался в воспоминаниях к тем давно минувшим военным годам. А вот теперь сама судьба заставила его опять окунуться и заново пережить в памяти несколько боевых суток, после которых у него до сих пор перед непогодой ноет кость задетого штыком бедра и не совсем слушается плечо…