Текст книги "На килограмм души (сборник)"

Прошло двое суток, прежде чем Виктор, лежа в постели, снова наткнулся на нужный вопрос.

– Ты хотел бы стать свободным?

«Да».

– Ты можешь это сделать? – от радости и волнения Виктор заговорил вслух.

«Встать».

Да, Лишенный свободы нарушил правило. Еще одна бессонная ночь. Впрочем, едва ли Виктор смог бы сегодня заснуть.

– Ты можешь стать свободным? – повторил он свой вопрос, меряя комнату шагами.

Ответа не было. Однако, на этот раз Виктору показалось, что вопрос не был проигнорирован. Быть может… быть может, Регулятор просто не знал, что ответить?

Карриган не стал забрасывать Регулятора новыми вопросами. Он думал. Сознание его словно разделилось на две части. Одна часть управляла телом, следуя командам, звучащим в голове, другая размышляла над возникшей ситуацией. Впервые Виктор не рассматривал Регулятора как своего палача, приводившего приговор в исполнение. Скорее – его самого до крайности удивила эта мысль – как товарища по несчастью. Как соседа по тюремной камере, если привести аналогии из старых времен.

Прислушавшись к своим ощущениям, Карриган понял, что испытывает к Регулятору чувство жалости. Почти столь же сильную, как к самому себе.

– Я хотел бы помочь тебе стать свободным, – неожиданно для себя сказал Виктор.

Молчание длилось так долго, что, казалось, ответа снова не последует. И вдруг:

– Спасибо.

От потрясения Виктор чуть не налетел на письменный стол.

«Подойти к входной двери».

Команды Регулятора следовали своим чередом. Но Карриган больше не держал на него зла. Он не мог злиться на того, кого лишили свободы дать свободу ему.

Последующие дни все мысли Виктора были заняты поисками выхода из положения. Интересно, что, если бы его попросили максимально честно ответить, верит ли он в существование такого выхода, ответ почти наверняка был бы отрицательным. Но разве такие мелочи могут остановить ищущего свободу?

Виктор выдвигал все новые и новые варианты, порой совершенно бредовые, большую часть их отвергал тут же сам, другие предлагал на рассмотрение Регулятору. Регулятор неизменно молчал.

Бежать? Куда? Есть ли на этой Земле место, где Регулятор сможет обрести свободу, а значит и возможность освободить того, чьим невольным тюремщиком стал? Едва ли… А и существуй такое место – кто позволит двум пленникам добраться до него?

Как же осуществляется контроль за Регулятором? Внешний ли он, подобно дистанционному управлению – тогда, возможно, есть хотя бы теоретические шансы выбраться за пределы зоны действия; или внутренний, встроенный в сам механизм Регулятора. Непонятный, неизвестный механизм. Почему Регулятор не хочет дать ответ на эти вопросы? Что вообще он из себя представляет? Кто-то говорит, что проблема настолько проста, что яйца выеденного не стоит. Что Регулятор – всего-навсего химический реактив, циркулирующий в крови Лишенного свободы. Что все команды человек по сути подает себе сам, повинуясь какому-то постгипнотическому внушению. Недаром ведь процесс внедрения Регулятора никогда не остается в памяти Лишенного свободы. Даже если наказание следует на минимальный – полгода – срок.

Возможно, в этой версии можно было найти некое слабое утешение. Можно было считать себя почти свободным… по крайней мере, попытаться убедить себя в этом. Находиться во власти гипноза – это все-таки не то же самое, что подчиняться командам безжалостного робота, живущего внутри тебя. Или разница непринципиальная? Ответ на этот вопрос стоило бы поискать, если знать наверняка о справедливости этой точки зрения.

Ведь другие считают, что Регулятор – это все же именно робот. Суперкомпьютер, невероятно сложный процессор с памятью, способной вместить в себя все сознание человека, а то и не одного.

Кто же из них прав? Или ни те, ни другие?

– Регулятор, кто ты?

Нет ответа.

Нет ответа на этот вопрос, нет ответа на все прочие. Молчание, абсолютное безмолвие, если не считать привычных уже команд, следующих своим чередом. «Встать», «Подойти к двери»…

Но Виктор не отчаивался, как это ни странно. Ждал и надеялся, что решение придет. Сегодня, а если нет, так завтра… Быть может, он был вознагражден именно за это?

– Я помогу тебе стать свободным.

Равнодушный, холодный голос, привычно зазвучавший где-то в глубине сознания, обжег как огонь. Чтобы не скатиться с кровати, Виктор схватился за матрац обеими руками – команды вставать не было.

– Ты?.. Ты поможешь мне?

– Я помогу тебе. Ты готов стать свободным?

– Готов! – это слово вырвалось моментально, казалось, оно давно было приклеено к губам и ждало только момента, чтобы вылететь на свободу… на свободу! – Но как? Что я…

– Ты действительно готов? – Никогда еще Регулятор не был таким многословным.

– Да! – отвечать на этот вопрос было чертовски приятно. Сколько угодно раз.

– Тогда ты станешь свободным.

– А ты? – Карриган почти не удивился своему вопросу.

– Я тоже.

– Что я должен делать?

– Слушать меня.

Виктор не знал, что это за место. Он понятия не имел, как оно называется и где находится – дорога отзывалась лишь смутными воспоминаниями, которые стремительно таяли. Самый обычный маленький городок, каких немало в провинциальных районах почти любой страны. Ничего примечательного. Но это было лучшее место в мире – кто посмел бы спорить? Здесь он обрел свободу.

– Теперь я… – Виктору трудно было задать этот вопрос. – Теперь я свободен?

– Да.

– Ты не имеешь власти надо мной?

Последовала короткая пауза.

– Я не хочу иметь власть над тобой.

– А ты… ты никак не сможешь покинуть мое тело?

– Нет. Это необязательно.

Внезапно Карриган ощутил острую жалость, смешанную с неясным, немного иррациональным чувством стыда. Примерно такие же ощущения возникают у здорового человека, когда он видит тяжелобольного или калеку.

– Я буду советоваться с тобой, – предложил он. – Мы можем… иногда… принимать решения совместно.

– Это необязательно, – повторил Регулятор. – Совсем необязательно. Мне это ненужно.

Неожиданное дополнение удивило Виктора. Внезапно он улыбнулся.

– Тогда я буду с тобой просто разговаривать. Можно?

– Кто ж тебе запретит?

Виктор Карриган откинул голову назад и громко расхохотался.

– Никто!

* * *

Какого дьявола? Какого дьявола этим ублюдкам выделяют такие квартиры? Разумеется, вслух капитан Департамента Контроля Поведения Генри Смит ничего такого не говорил. Он вообще не относился к разговорчивым типам, потому, наверное, и дослужился до такого высокого ранга в неполные сорок лет.

Смит молча с хмурым видом оглядывал бывшее обиталище беглеца. Нет, ничего роскошного, конечно, но почему здесь все как у приличных людей? Он сам еще десять лет назад занимал квартиру похуже, чем эта.

У его подчиненного, бывшего одноклассника и друга Алекса Доу молчание не входило в число достоинств.

– Помяни мое слово, Хэнк, пройдет немного времени, и этим зэкам вместо камер будут предоставлять пентхаузы.

– Лишенным свободы. – На сухом, узком лице Смита не дрогнул ни один мускул.

– Что?

– Я говорю, не зэкам, а Лишенным свободы.

– А… Ну да. Только суть дела от этого не меняется. Как их не назови. Кто придумал раздавать им такие апартаменты?

– Им виднее.

– А, Хэнк?

– Кто придумал, тот знал, что делает, сержант.

Улыбка медленно сползла с лица Алекса.

– Конечно. Само собой, Хэ… капитан. Я все это понимаю, просто решил поболтать, так просто, чтобы…

– Закончи лучше осмотр.

– Да, капитан.

Алекс торопливо принялся шарить по всем углам небольшой комнаты. Нелепое, бессмысленное занятие, но таков порядок.

Генри продолжал стоять над кроватью, пристально вглядываясь в лицо неподвижно лежащего человека. Какой только шутник придумал называть таких беглецами? И все же… Была, явно была в этой шутке доля правды. От общего числа Лишенных свободы, сумевших покончить с собой, беглецы составляли около двух процентов. Однако, год назад было всего полтора… Отличительный признак у беглецов только один – широкая, абсолютно счастливая улыбка на лице. Улыбка, которую так никто и не смог объяснить. Улыбка, которой просто не могло быть у человека, умершего от мучительной боли.

– Чему же ты улыбаешься, парень? – одними губами, чтобы не услышал подчиненный, спросил капитан Генри Смит.

Вне

К словосочетанию «ненормальный человек» в обиходе есть изрядное количество пояснений, от простонародных до околонаучных. Сумасшедший, психически неуравновешенный, умалишенный. Идиот, придурок, чокнутый…

Все это чушь. Ненормальность определяется единственным образом, и без тавтологии здесь не обойтись. Отклонение от нормы. Только так.

* * *

Домой я тоже пошел пешком. Водитель мой парень хороший, вполне лояльный и не болтун. Но есть вещи, с которыми человек справиться просто не в силах…

Ничего, погода на загляденье, дневная жара не то, чтобы совсем спала, но немного поотпустила, позволила вечерней прохладе робко заявить о себе. Да и дорога через парк, в тени деревьев совсем здорово.

Хотя вообще я парки недолюбливаю. Я лес уважаю, а парк – это прирученный лес. Дело совсем не в размере, даже самый крошечный лес остается гордым и диким, если его не одели в намордник из бетонных дорожек и ошейник из ограды. После этого остается только терпеливо сносить различные ленточки и бантики в виде торговых палаток, аттракционов и прочих атрибутов цивилизации.

Даже если, покинув удобную дорожку, зайти в самый отдаленный уголок парка, куда не доносятся никакие звуки, обмануть себя все равно не получится. Парк уже разучился претворяться лесом, в нем нет свободы. Не покидает ощущение, что, стоит только получше поискать, на каждом дереве можно обнаружить инвентарный номер и штамп ОТК.

Люди чем-то похожи на парки, люди – это прирученные звери. Звери, приручившие сами себя.

Еще не открыв дверь в квартиру, я был захвачен в плен дразнящим ароматом плова. Плов из свинины – кощунство, наверное, не знаю даже, имеет ли право это блюдо именоваться пловом, но мне на это наплевать. Я люблю плов именно из свинины.

Проглотив слюну, я поспешно проскользнул домой. Жена выглянула из кухни и, видимо, оценила мой голодный взгляд:

– Минут через пять будет готов.

– Знаю.

Лиза не удивляется моей чувствительности к запахам, время удивлений давно закончилось.

– Где ты был?

Совершенно автоматически поднимаю глаза на настенные часы. Вроде бы я вполне мог вернуться с работы. Но я тоже не удивляюсь, мы женаты десять лет.

– В парке. Погода чудесная.

Умение врать напропалую, не говоря при этом не слова неправды, вырабатывается, наверное, с опытом семейной жизни. Я действительно был в парке, а спорить с тем, что погода чудесная, просто смешно.

И все-таки, наклонившись, чтобы снять обувь, я недовольно морщусь. Если бы это было возможно, я никогда не врал бы своим близким. Если бы это было возможно…

* * *

Что такое норма – это совсем просто. В нее должны вписываться подавляющее большинство людей. Не все, ибо тогда отклонений просто не существовало бы, и не простое большинство – в таком случае термин «ненормальный» заменяют более мягкими понятиями.

* * *

Кристина рисовала. Красками. С месяц назад она объявила о решении посвятить свою жизнь искусству, и с тех пор самозабвенно отдавала живописи все свободное время. Не только свое, но и мамы с папой. Нам приходилось вести тяжелую борьбу со следами красок и фломастеров на ее теле, одежде, а также многих предметах домашней обстановки. Хлопотное дело, но я смотрел на все это философски. Я в свои четыре года твердо знал, что буду моряком, и моим родителям приходилось сложнее.

Направленность ее живописи была довольно обычной. Домики с обилием дыма из трубы, трава-небо-солнце, лошадки и собачки, с трудом отличимые друг от друга… Но сегодня она рисовала что-то совершенно иное.

Сопя и открыв, видимо для вдохновения, рот, она старательно замазывала весь лист черной краской, стремясь не пропустить ни миллиметра пространства.

– Кристина, – позвал я, заглядывая ей через плечо.

Ответом было все то же сосредоточенное сопение.

– Доча! – я чуть-чуть повысил голос.

– Пьивет, папа, – не оборачиваясь и не прекращая рисовать.

– Что рисуешь?

Пауза. Длинная пауза, я уже подумал, что мой вопрос проигнорирован как бестактный. Но ответ все же последовал:

– Тень.

* * *

Когда у человек две руки – это норма. Человек с тремя руками – урод. Если он при этом в полтора раза быстрее печатает на компьютере или, скажем, выполняет на токарном станке план на сто пятьдесят процентов, это ничего не меняет. Любой плюс, не вписывающийся в норму, становится минусом.

Случаи с развитием сознания не так наглядны, как с внешним обликом. Но и там дела обстоят точно так же.

* * *

Обстановка в кабинете не бросалась в глаза. Это, пожалуй, самое лучшее определение. Если специально не задаваться целью что-либо запоминать, то, покинув кабинет, практически невозможно восстановить в памяти сколько-нибудь значимые детали.

Для меня, правда, было одно исключение. Пепельница на столе. Хотя внешне ничего примечательного, совершенно тривиальная керамическая пепельница в виде башмака. Но мне она резала глаза.

– Что вы еще можете рассказать о Виталии Сергеевиче Самойлове?

Я с мягкой улыбкой заглядываю капитану в глаза. Ему в это, наверное, будет трудно поверить, но он мне действительно не неприятен.

– Вы имеете в виду какую-либо новую информацию?

– Разумеется.

– Честное слово, мне страшно не хочется вас огорчать, но… В нашу прошлую встречу мы так подробно побеседовали о Самойлове, что мне просто нечего добавить к сказанному.

– Вы все-таки постарайтесь.

Капитан строго придерживается выбранного стиля. Сухая вежливость. Его тяжело вывести из себя, в этом безликом казенном кабинете он уже выслушивал и угрозы, и мольбы, и обещания. Оклеенные дешевыми обоями стены насквозь пропитаны страхом, злостью, агрессией. И хозяин кабинета покрылся толстой, почти непробиваемой коркой из этой липкой смеси.

Впрочем, я вовсе и не собираюсь пытаться играть на его чувствах. Просто потому, что мне нечего бояться капитана, а значит, незачем на него злиться.

– Евгений Михайлович. – Я вздохнул. Непроизвольно, но, возможно, выглядело это слегка наиграно. – Я действительно очень немного знаю о Самойлове. Мы познакомились всего два месяца назад, и за такой короткий срок он просто не успел стать мне ни другом, ни врагом.

– Врагом? – Конечно, капитан уцепился именно за это слово.

– Естественно. – Я снова улыбнулся. – О своих врагах мы обычно знаем не меньше, чем о друзьях.

– Но Виталий Самойлов вашим врагом не был?

Настало время прямых вопросов, капитан?

– Ни в коей мере.

* * *

Есть расхожее убеждение, что все ненормальные считают себя нормальными. За всех не скажу, но моя ненормальность не вызывает у меня сомнений. Другое дело, что мне понадобилось много времени и сил, чтобы осознать себя ненормальным. Еще сложнее было научиться спокойно относиться к этому.

* * *

Гуляем с дочкой по городу. Просто так, идем никуда, а потом возвращаемся обратно. Обожаю такие прогулки, и Кристинка от них в восторге. По очень большому секрету могу открыть, как добиться того, чтобы ребенку было с вами интересно.

Нужно всего-навсего, чтобы вам было интересно с ребенком.

Жарко и мы едим мороженое. Кристинка, конечно, здорово перепачкалась, и дома нам обоим от мамы влетит. Мы это знаем, но настроение все равно остается отличным.

Потом мы покупаем полбулки хлеба и кормим голубей на площади. Обязательный пункт программы, меняется только место. Но обязательный – не всегда скучный. Голуби в нашем городе совершенно обнаглевшие, если сыпать крошки вокруг себя, то надо ходить осторожно, чтобы не наступить на эту живую мурлыкающую массу. И, конечно, мы сыпем крошки вокруг себя, а Кристина добивается, что пара крошек падает ей на туфельки. И мы стоим потом тихо-тихо, и наиболее смелая или просто самая безалаберная птица добирается до дочкиной обуви. Кормление удалось на все сто.

По дороге домой Кристина вдруг останавливается и смотрит куда-то… в себя, наверное. Так как это случилось не посреди дороги, а на вполне себе безопасном тротуаре, я терпеливо жду. Наконец дочка с радостной улыбкой поворачивается ко мне.

– Я новую кайтину пьидумала! Сейчас дома наисую.

– Здорово! – Я радуюсь вместе с ней. – А про что будет картина?

Наверное, так не говорят. Но мы с дочкой друг друга понимаем.

Иногда она упрямится и не желает раскрывать своих творческих планов. Но сейчас рассказывает охотно, взахлеб.

– Там голуби будут… много голубев… и лошадка, как будто она…

Я внимательно выслушиваю весь довольно замысловатый сюжет. Интересно будет потом посмотреть, насколько близко к нему будет его воплощение в жизнь.

– А тень ты больше рисовать не будешь? – как можно небрежнее спрашиваю я.

Никаких особых откликов в моей душе эта самая тень не вызывает. Просто странный рисунок, мало ли странного рисуют четырехлетние дети? Но мне все-таки хочется… Или я боюсь этого? И то, и другое, наверное.

Дочь смотрит на меня с неподдельным изумлением.

– Папа, ты забыл? Я ведь ее уже наисовала.

* * *

Объяснить, в чем именно состоит моя ненормальность, очень сложно. Попробую прибегнуть к несколько вольной аналогии, тем более определенную ее составляющую в последнее время нещадно эксплуатируют ученые самых различных направлений.

Представим себе наш мир неким трехмерным объектом, а людей – двухмерными существами, обитающими в определенной плоскости и физически неспособными осознать что-либо из происходящего за ее пределами. Наш мир в таком случае видится людям определенной плоской фигурой, являющейся пересечением «тела» (мира) и «плоскости» (человеческим восприятием).

Так вот, я просто нахожусь в другой плоскости. Может быть, не так уж сильно отдаленной от «основной», но – в другой. И мир я поэтому вижу по-другому. Нет, не вижу, не только вижу, слышу, ощущаю… Я взаимодействую с нашим миром не так, как нормальные люди.

* * *

Снова эта пепельница. Неприятно на нее смотреть. Она мешает капитану, а он мне симпатичен. Сказать? Но как объяснить?

Мне было лет пять, наверное, когда я научился видеть такие вещи. Которые мешают человеку, делают его жизнь хуже. Чаще всего непонятно, каким именно образом. Сначала я называл их неправильными. Но, став чуть старше и в некоторой степени избавившись от детского эгоизма, начал смотреть не только на себя. Тогда я увидел, что одна и та же вещь может портить жизнь одному человеку и быть нейтральной или даже полезной для другого.

Так и появилось деление на подходящие и неподходящие вещи. С неподходящими вещами дома я, будучи ребенком, боролся всеми доступными способами. А самым доступным был тот, за который мне сильно попадало. Особенно когда мама купила очень неподходящую, но при этом дорогую люстру.

– Кирилл Александрович!

– А? Ради Бога простите, задумался.

– Я спрашиваю, Самойлов бывал у вас дома?

– Да, бывал. Два… нет, три раза.

– Каждый раз со своей девушкой?

– Да, со Светой. Это подруга жены, я уже рассказывал.

– Я помню. – Капитан внимательно изучает какие-то бумаги на своем столе. – А не наносил ли он визиты в ваше отсутствие?

Я молчу до тех пор, пока он не поднимает на меня глаза. В моей улыбке легкий укор.

– Евгений Михайлович, вы хотите спросить, не был ли Виталий любовником моей жены?

Евгений Михайлович смущается. Это просто замечательно, когда лейтенант милиции умеет смущаться.

– Ну… Я не имел в виду настолько…

– Нет, – перебиваю я его. – Виталий не был Лизиным любовником. К этому не было никаких поползновений ни с его, ни с ее стороны. Вообще, как мне кажется, он Светку очень любил.

* * *

При сечении конуса разными плоскостями получаются совершенно разные линии. Окружность, эллипс, парабола, гипербола, пара прямых… Для людей, живущих в одной «плоскости», конус – окружность и ничего более. Человек, которому конус представляется гиперболой, для него ненормален. И они абсолютно правы. Абсолютно правы в своих заблуждениях.

А ведь конус – чертовски простое тело.

* * *

Ушел сегодня домой с работы пораньше. То есть, пораньше – это мягко сказано. Просидев пару часов в кабинете, понял, что на делах сконцентрироваться все равно не смогу. Захотелось просто побыть одному.

Прелесть собственного бизнеса (пусть и небольшого) – ни у кого отпрашиваться не надо. Сказал секретарше, что сегодня меня не будет. Ивану передал несколько поручений. Он вполне мог без них обойтись, но честно выслушал и даже сделал кое-какие пометки в блокноте. Свои роли мы отыграли, и я покинул офис с чистой совестью.

Жена на работе, дочка в садике. Я их обеих очень люблю, но нечастыми моментами одиночества наслаждаюсь от души. Пробежал пальцами по корешкам книг, наугад остановился на каком-то томе собрания сочинений Пушкина.

Где-то – не помню, где – я читал о довольно своеобразном тесте. На определение неординарных личностей, что ли. Тест прост как одноклеточный организм. Требуется назвать поэта, композитора и т. п. – того, кто первый придет на ум. Большинство, дескать, назовут Пушкина, Моцарта… А тот, кто вспомнит о существовании Фета и Вагнера, стало быть и есть та самая неординарная личность.

Глупость какая. Хотя, быть может, это во мне обида говорит. Я-то этот тест провалю с треском. Мой любимый поэт действительно Пушкин. Я и Китса очень люблю, и Гейне. Под определенное настроение получаю огромное удовольствие от трескучих раскатов Маяковского или мрачной меланхолии Уайльда. Но Пушкин – это что-то особенное.

И с Моцартом прямое попадание. В этом тесте после Моцарта, наверное, чаще всего Бетховена упоминают, но разве можно их сравнивать? У Бетховена буквально каждую ноту можно в килограммах взвесить, а музыка Моцарта… Ее трудно описать, она просто есть.

Интересно, а кто «должен быть» самым-самым писателем? Не знаю, я писателей вообще не люблю. Выставлять напоказ свои мысли, по-моему, так же бесстыдно, как и, пардон, собственный голый зад. Для демонстрации и мыслей, и тела существуют особые условия. Одно дело позировать в качестве натурщицы художнику, другое – пройтись голышом по оживленной улице. Одно дело поделиться мыслями в кругу близких людей, другое – кидать их в толпу.

Конечно, писатель может прятать свои подлинные мысли под различного вида фиговыми листочками. Но зачем тогда вообще писать?

Поэзия и музыка – дело совершенно иное. Мысли – для прозы, для поэзии есть чувства. Они не бывают некрасивыми или неправильными. Чувства, как и вещи, могут быть подходящими и неподходящими. Я это понял сравнительно недавно.

Уже после того, как открыл для себя существование подходящих и неподходящих людей.

* * *

Когда я был беззаботно юн и значительно менее осмотрителен, я порой чуть-чуть проявлял себя. Иногда невзначай, иногда – с определенной целью. Реакция свидетелей была в общем разной, но поразительно схожей в одной частности. Меня спрашивали, умею ли я читать мысли, предвидеть будущее, управлять волей человека, передвигать предметы силой мысли… В общем, считали меня помесью экстрасенса, гипнотизера и индийского йога. Меня это злило. Раньше больше, потом меньше, но неприятно было всегда. Кое-что из перечисленного у меня действительно случается. Но вот вам еще одна простая аналогия. Тяжелоатлет поднимает двухсоткилограммовую штангу, и при этом у него на лбу вздуваются вены. Стоит ли про него говорить, что он умеет надувать себе вены на лбу?

* * *

Случайностей вообще-то не бывает. Можно сказать и по-другому: весь наш мир сплошь состоит из случайностей. Трудно поверить, что эти две фразы по сути есть две стороны одного и того же утверждения.

Мириады случайных событий, сплетаясь друг с другом в причудливые узоры, создают закономерности. И чем больше в узоре случайностей, тем тверже и незыблемее закономерность. Невозможно предсказать исход одного случайного события, но, научившись читать эти узоры, можно видеть не промежуточный, а окончательный результат. Только люди пока очень плохо умеют это делать.

С Евгением Михайловичем я столкнулся в воскресенье в летней шашлычной. Конечно, случайность. Но, наверное, мы должны были с ним встретиться. Да и ничего очень уж необычного в этой встрече не было. День сегодня выходной, город у нас маленький, погода жаркая, а пиво тут холодное…

Мы и по времени разминулись едва-едва. Я еще не приступил к своей порции дымящегося мяса, успев только отхлебнуть полкружки пива, когда он с немного растерянным видом уставился на меня. На стража порядка он сейчас похож не был. Потертые джинсы, расстегнутая почти до пупа рубашка, легкая небритость. Нормальный сорокалетний мужик зашел выпить пива. Я замахал рукой с таким энтузиазмом, словно встретил старого друга. Впрочем, я действительно не был против компании.

Мы обменялись рукопожатиями и парой-тройкой ничего не значащих фраз. Ему все-таки было немного не по себе, поэтому я решил прийти на помощь.

– Евгений Михайлович, если хотите, можете меня еще поспрашивать про Самойлова. А нет – поговорим о чем-нибудь нейтральном. Например, о футболе. Вы ведь смотрите футбол?

– Давайте, как пойдет, – буркнул капитан.

– Тоже верно, – согласился я.

Очень милая официантка с изумительным сочетанием длин юбки и ног принесла капитану шашлык и пиво. Мы синхронно проводили ее взглядом и синхронно подняли кружки.

– А вы позволите мне задать вам вопрос-другой по делу Самойлова? – спросил я.

– Вам? – удивился капитан.

– Ну да. Не захотите, не ответите. – Я пожал плечами.

– Попробуйте, – с неохотой процедил он.

Я начал говорить не сразу, сделав еще пару глотков из своей кружки.

– Виталий выбросился из окна. Квартира заперта изнутри. Подъезд дома пишется на камеру наблюдения, и вы знаете, что никто к Самойлову не приходил. Версия самоубийства не подвергается сомнению?

– Не подвергается, – признал очевидное капитан, терзая кусок мяса.

– Так что вы мне шьете?

Я ведь тоже могу задать прямой вопрос, правда?

– Что за жаргон, Кирилл Александрович!

– По-моему, он тут вполне уместен.

– Вы просто свидетель.

Прозвучало это фальшиво, как четырехрублевая монета.

– Вы хотите сказать, что три раза вызывали на допрос свидетеля по делу о самоубийстве? Свидетеля, который едва знал погибшего? – Сарказм получился сам собой, без всяких усилий с моей стороны.

– Что вы хотите от меня услышать?

– Причину, капитан. Прошу прощения за некоторую фамильярность, обстановка навевает.

– Причину… А вы знаете, я назову вам причину. Думаю, вреда от этого не будет.

* * *

Иногда я думаю о религии. В последнее время чаще. Мне кажется, что Бог должен быть одинаковой размерности с нашим миром. И, следовательно, более многомерным существом, чем человек. Это не богохульство, не стоит понимать меня чисто в математическом смысле. Я не имею в виду пространственные координаты – длину, высоту, ширину… Координаты имеют отношение к сознанию. Моральные, нравственные, духовные, интеллектуальные, эмоциональные…

* * *

Я сам сходил к кассе и принес нам еще по пиву. Очень жарко, все-таки. Капитан начинать рассказывать не спешил, а я и не думал его торопить. Мы доели шашлык и почти допили пиво, когда Евгений Михайлович, глядя куда-то в сторону, заговорил:

– Константин Александрович, вам что-нибудь говорят фамилии Гришин, Федорчук, Половцев?

Все-таки я был слегка растерян. Хотя можно было ожидать… Чем еще объяснить такой пристальный интерес капитана к моей персоне. Какой, однако, настырный тип. Или это всеобщая компьютеризация виновата?

– Вполне нормальные славянские фамилии, – говорю, чтобы собраться с мыслями.

– Я могу имена добавить, – лениво бросает капитан, опрокидывая кружку надо ртом и утирая тыльной стороной ладони пену.

– Ладно, сдаюсь, – мой смех звучит не очень легко. – Я знал этих людей.

– Тогда вы, думаю, можете сказать, что их объединяет с Виталием Самойловым. – Капитан нетороплив и цепок. Но и я уже собрался.

– То, что все они были знакомы со мной?

– Ага. – Капитан радостно кивает, словно учитель, поощряющий правильный ответ ученика. – Это во-первых. А во-вторых, все они покончили с собой.

– Трагичное совпадение, – говорю я после паузы, необходимой, чтобы тоже допить пиво.

– Совпадение? – вполне невинно спрашивает капитан.

С трудом давлю зевоту. Разговор мне уже не интересен.

Как мне объяснить ему, что жизнь моя стала легче, после того, как я научился окружать себя только подходящими вещами? А люди сильнее вещей. Подходящие могут очень весомо помочь, неподходящие портят жизнь куда сильнее, чем любая люстра или пепельница. Иногда бывает так непросто держаться подальше от неподходящих людей…

Отвечать я не собираюсь, да капитан и не ждет от меня ответа. Я готовлюсь к новой волне вопросов – на этот раз о моих взаимоотношениях с остальными тремя самоубийцами. Но капитан сумел еще раз меня удивить.

– Скажите, Константин Александрович, вы – экстрасенс?

– А что это такое? – реагирую мгновенно.

– Думаю, это все знают, – Евгений Михайлович разводит руками.

– Будем считать, что я – не знаю.

Капитан теряется. Иногда так сложно понять, что за вопрос ты задал…

– Человек, с особыми возможностями… недоступными обычным людям.

– Евгений Михайлович, – я улыбаюсь во весь рот, – вы в среду футбол смотрели? Как там Месси на одном квадратном метре из двух защитников клоунов сделал? Я так не могу, вы тоже, да и еще шесть миллиардов человек на это неспособны. Месси – экстрасенс?

– Вы же понимаете, имеются в виду способности несколько иного рода…

– Какого?

– Сверхъестественные, что ли.

Можно было продолжить игру и предложить капитану объяснить и этот термин. Но я вовсе не задавался целью ставить его в неловкое положение. Я просто сказал:

– То, что способен сделать человек, определенно не может считаться сверхъестественным.

* * *

Если Бог – более многомерное существо, нежели человек, то верно ли обратное? Является ли любое существо, более многомерное по отношению к людям, Богом для них?

* * *

Третью кружку мы пили уже медленно. Я бы, если честно, и не стал бы ее заказывать, но разговор не получил своего логического завершения, а сидеть просто так за пустым столиком как-то не принято. Капитан, похоже, руководствовался аналогичными мотивами.

При этом он старательно показать, что выпитое пиво оказало на него более сильное воздействие, чем это было на самом деле. Откинулся на спинку стула, вытянул ноги под столом, зевнул пару раз… Ему бы не помешали черные очки, чтобы скрыть очевидно цепкий взгляд.

– Ну, а вы, Константин… Александрович. Вы лично обладаете способностями, недоступными для других?

– Конечно, Евгений… Михайлович, – чуть-чуть передразнил я его. – Я полагаю, что каждый человек обладает чем-то подобным. Недоступным для других, как вы удачно выразились. Не каждый только об этом догадывается.

– Все-то вы как-то… – Капитан правой рукой изобразил нечто среднее между ползущей змеей и плывущей рыбой. – Словами жонглируете, от ответов уходите. Уходите, уходите, не спорьте. – Он погрозил мне пальцем, хотя и не пытался протестовать. – Можете конкретно рассказать о каком-нибудь своем умении?