Текст книги "Тайны петербургских крепостей. Шлиссельбургская пентаграмма"

Глава 7

В каждой камере Секретного дома висела такая шинель как образец арестантской одежды.

– В какую камеру пойдем? – весело спросил Редактор.

– Так в третью, где Морозов сидел, когда за провинности карцер получал, – отозвался ветхий дед.

– Так там своя шинель есть, – подсказал Оператор.

– Та шинель не Морозовская, – кряхтя, встал из за стола ветхий дед, – Ту так повесили. Перепутали, когда после войны музей восстанавливали.

– Подожди дед, – опешил Продюсер, – ты что, хочешь сказать, эти шинели те самые? Что они не сотлели, не сопрели, не потерялись за эти годы?

– А чего им сделается шинелям энтим? Их ни моль не берет, ни время не бьет. Они вечные, – дед любовно одергивал шинель, накинутую на плечи Издателя. – А похож, идрить твой корень, похож, на Морозова-то. Вылитый Николай. Только очки другие. У того были в таких проволочках тонких и круглые, А энти… но все одно похож. И борода так же лопатой, – он еще что-то забормотал себе под нос.

– Только волосы у того были назад зачесаны. Когда он в крепости сиживал, назад были зачесаны, – в тон ему добавил второй дед, – Это потом он их на пробор иногда носил. Но это уже когда академиком стал. Так ведь?

– Так, так, а тогда только назад, – ветхий дед подтолкнул Издателя в спину. – Ну, топай, что ли, убивец царев. Топай в камеру свою.

Издатель потопал по коридору в дальний его конец, где находилась камера номер три. Возле нее стоял Оператор, приветливо распахнув дверь. Чуть поодаль у стены, на которой висели фотографии узников Секретного дома, выделялись фигуры Продюсера и Редактора.

– Милости просим? – сделал ручкой Оператор.

– Вот к нам и еще один постоялец, – как бы продолжив за ним, сладко улыбнулся тюремный надзиратель, приглашая жестом Морозова в камеру.

У стены напротив камеры рядом с окном стояли два унтер-офицера. Они следили за тем, чтобы арестант, доставленный за провинности из Новой тюрьмы, был определен по положению. Самим же, по традиции, вход в камеры был заказан, так же как офицерам было запрещено входить в цитадель. Морозов поправил шинель, накинутую на плечи, и вошел в камеру, к стенам которой стремился последние два года.

Бесшумно захлопнулась за спиной тяжелая дверь. Неслышно повернулся ключ в замке. Не жалели в крепости Шлиссельбург масла на смазывание дверных петель и замков.

Издатель сел на табурет у стола. Склонил голову на руки и задумался. В окне чернильным пятном расплывалось ночное небо с проблесками звезд. Как давно выношенная и взвешенная, мелькнула, а затем плавно выстроилась мысль, уже в литературной законченной форме. Он покатал ее на языке и как хороший дегустатор понял, что это действительно подобно старому выдержанному марочному вину. Еще раз покатал на языке и вдруг увидел ее всю целиком. «Сознательная жизнь наполняет всю вселенную. Она мерцает и горит в каждой светящейся звездочке. И в тот момент, когда мы смотрим на ночное небо, миллионы мыслящих существ встречаются с нами на каждой звезде своими взорами».

«Действительно неплохо», – подумал он.

Строчки теперь рождались в его сознании чеканными, строго стоящими на своих местах. А главное, в них пульсировала мысль. Скорее всего, даже не его мысль, а мысль всех прошедших на земле веков. Морозов откинулся назад, руки за голову, и почти коснулся затылком пола. Это он теперь тоже делал с легкостью. Выпрямился, опять задумался. Встал из-за стола, подошел к окну. За окном ярко светило солнце, хотя казалось, только что было черное ночное небо. Он перестал удивляться мгновенной смене дня и ночи, несущейся череде дней и часов, сливающихся в одно мгновение. Посмотрел на голубок, бродящих по подоконнику, почесал бороду, уверенно развернулся, сел к столу и придвинул чернильницу. Строки легли на бумагу ровно.

«Если бы мы», – опять почесал бороду и уверенно продолжил: – не только пассивно уносились однообразным течением времени в какую-то неведомую для нас даль, но могли бы передвигаться по нему в прошлое и будущее по произволу! Тогда, конечно, время показалось бы нам лишь одним из направлений, совершенно таким же, как направления вверх и вниз, взад и вперед, направо и налево»… Отложил перо, и окунулся в воспоминания недавнего прошлого.

Все началось с разногласий в их организации «Земля и воля», которые и привели к ее распадению на «Народную волю» и «Черный передел». Теперь он понимал, что это было предопределено, тогда же все казалось просто разногласиями соратников. Однако вслед за этим по Петербургу прокатилась волна многочисленных арестов, и товарищи послали его в Финляндию, в школу-пансион Быковой. В это же время Плеханов и Попов, уехавшие в Саратов, организовали съезд в Воронеже, чтоб решить, какого из двух представившихся путей следует держаться. Уверенные, что нас исключат из «Земли и воли», мы, те, которых называли «политиками» в противоположность остальным – «экономистам», решили за неделю до начала их съезда сделать свой тайный съезд.

Тайна, тайна… Она уже тогда шла за Морозовым по пятам. Действительно все было предопределено. Собравшись вместе, они, самые ярые, наметили дальнейшую программу своих действий в духе всемирной борьбы. Но, приехав после в Воронеж, с удивлением увидели, что большинство не только не думает кого-то исключать, но относится к ним вполне сочувственно. С первой же минуты «политики» оказались в нелепом положении. Они стали тайным обществом в тайном обществе. Образовавшаяся в «Земле и воле» щель образно говоря была только замазана штукатуркой, но не срослась. К осени 1879 года окончательно организовался «Черный передел», и Морозов с друзьями – «Народная воля». Теперь он понимал, что с этого мгновения часы стали отсчитывать время его новой жизни.

В ту же осень их новой группой были организованы три покушения на Александра II. Одно под руководством Фроленко в Одессе, другое под руководством Желябова на пути между Крымом и Москвой, и третье в Москве под руководством Александра Михайлова, куда был временно командирован и Морозов. Как известно, все три попытки закончились неудачей, и, чтобы завершить начатое дело, организовали динамитную мастерскую в Петербурге, готовя взрыв в Зимнем дворце.

Он опять отчетливо вспомнил, что мало принимал в этом участия, так как находился в то время в сильно удрученном состоянии. Он уже тогда пребывал в непонимании происходящего, отчасти благодаря двойственности натуры, одна половина которой влекла его в область миропонимания, а другая требовала пойти вместе с товарищами до конца.

Арест типографии прекратил к тому же и литературно-издательскую деятельность. То ли видя его грустное состояние, то ли повинуясь провидению, товарищи решили отправить Морозова временно за границу, чтобы ко дню, назначенному для взрыва в Зимнем дворце, он был уже по ту сторону.

За границей он метался в поисках себя. Сначала в Женеву, потом к Кропоткину в Кларан, потом к Марксу в Лондон, но судьба неумолимо вела его к Шлиссельбургу. Он был арестован в конце января на прусской границе, когда ехал в Россию.

В тайное общество полетело сообщение одного из его членов:

«Николай арестован на прусской границе, около Вержболова, и заключен пока в местную тюрьму. Что произошло, никто не знает, так как контрабандист, что его вел, со страху немедленно перебрался в Германию и сообщаемые им дальнейшие известия в высшей степени сбивчивы. Сначала была надежда, что Николай взят как дезертир, но потом прошел слух, будто в дело вмешались жандармы. Это уже пахнет политикой. Что касается ареста, ясно только одно: контрабандист тут совершенно ни при чем. Он всячески оправдывается в письме и выражает свое душевное огорчение по поводу случившегося, просит прислать немедля следуемые ему деньги. Арест, очевидно, произошел благодаря неосторожности самого Николая: просидев целый день на чердаке, он не вытерпел, наконец, и вышел прогуляться. Это непростительная, ребяческая оплошность, так не похожая на него, или перст судьбы…».

Нахлынувшие воспоминания вызвали улыбнуться. «Это непростительная, ребяческая оплошность, так не похожая на него или перст судьбы…». Конечно же, перст судьбы, ― теперь в этом не было сомнения. А тогда… он опять погрузился в глубины прошлых лет.

Арестованный по смешному поводу, как дезертир, коих было пруд пруди, он был отправлен в Варшавскую цитадель, где товарищ по заключению стуком сообщил новенькому о гибели императора Александра II. Новость эта произвела на Морозова эффект взорвавшейся бомбы. Теперь он был точно уверен, что если его опознают, то непременно казнят. Его никто не узнал, но колесо фортуны катилось дальше. Никому не известный дезертир тотчас же был привезен в Петербург, где в охранном отделении услышал ненароком рассказ одного из сыщиков в соседней комнате о казни Перовской и ее товарищей. А колесо катилось. Николай был переведен в дом предварительного заключения, где кто-то вдруг обнаружил его настоящее имя, вероятно, узнав по карточке. Тут же последовал вызов на допрос, где следователь в лоб назвал его по имени. Это был конец. Морозов вспомнил, что он тогда решил только одно – умереть молча. Однако события развивались странно. Прямо из кабинета его отправили в Петропавловскую крепость, в изолированную камеру в первом изгибе нижнего коридора, и более не допрашивали ни разу.

Он вспомнил все и опять криво улыбнулся. Как мало он знал тогда о танцах звездных зверей и музыке сфер. Как мало понимал их влияние на жизни людей на маленькой планете Земля. Теперь он мог понять, как тянулись уже к нему руки других людей через коридоры времени, через то измерение, где законы природы совсем другие, чем в этом мире. Суд прошел тихо. Его приговорили к вечной каторге и посоветовали собираться в дальнюю дорогу, куда-нибудь на Сахалин или в Верхоянск, где, как пояснил ему судья, он и должен сгинуть для спокойствия общества российского.

Однако через несколько дней после суда, часа в два ночи, в камеру Петропавловской крепости с грохотом отворилась дверь и ворвалась толпа жандармов. Старший из них приказал скорей натягивать, куртку и туфли, затем они, схватив Морозова под руки, потащили бегом по коридорам куда-то под землю. Потом вновь взбежали вверх и, отворив дверь, выставили через какой-то узкий проход на двор. Там с обеих сторон выскочили новые жандармы, как посланцы сатаны появившиеся к нему из тьмы, опять схватили арестанта под мышки и побежали бегом по узким застенкам, так что ноги его едва касались земли. Преграждающие проход ворота отворялись при их приближении как бы сами собою, и так же закрывались, точно их открывала и закрывала нечистая сила. Тащившие Морозова выскочили на узенький мостик, вода мелькнула справа и слева, а потом вбежали в новые ворота, в новый узкий коридор и, наконец, очутились в камере, где стояли стол, табурет и кровать.

Николай решил, что все это или сон, или ему грезится от голода. Потом, он хорошо это запомнил, при свете лампы появился зверского вида то ли человек то ли посланец потусторонних сил. Он объявил, что это ― место ― пожизненного заточения. За всякий шум и попытки сношений с внешним миром арестант будет строго наказан. И еще отныне ему будут говорить «ты», как рабу. Когда дверь за видением закрылась, Морозов тотчас лег на кровать и закутался в одеяло, потому как страшно озяб при пробеге в холодную мартовскую ночь почти без одежды в это новое помещение, которое называлось Алексеевский равелин Петропавловской крепости, бывшее жилище декабристов. Ему было уже все равно. Даже смерть он бы считал наградой.

Вот тогда и началось первое испытание. Испытание ожиданием. Началась трехлетняя пытка посредством плохой пищи, отсутствия воздуха, и ожидания неизвестности. Большинство заточенных по его процессу умерло. Умерло от горя и болезней. А из четырех выживших Арончик сошел с ума. Остались только Тригони, Фроленко и он.

К первому испытанию прибавилось еще одно ― испытание скукой и никчемностью жизни. В первое полугодие заточения в равелине арестантам не давали абсолютно никаких книг для чтения. А то, что дали потом, была библия. Библия на французском языке. Возблагодарив бога и убиенных родителей за их настойчивость в изучении французского языка, он тогда проклинал только гувернера, что учил его кое-как. Однако это не помешало Морозову с жадностью наброситься на чтение старой книги и через несколько месяцев проштудировать ее от корки до корки. Странный батюшка, больше похожий на монаха древних времен, принес еще книг на ту же тему. Книги были разные, на разных языках, но вскорости Морозов прошел весь богословский факультет. Тогда это была область, ему еще неведомая, и он сразу погрузился в богатый материал, который дала ему древняя церковная литература. Он смотрел на нее глазами рационального человека, уже достаточно знакомого с астрономией, геофизикой, психологией и другими естественными науками. Знания открывались ему так, как не открывались никому. Поэтому тогда он не сопротивлялся и дальнейшим посещениям странного священника, напоминавшего средневекового брата, пока не перечитал все богословие. Сейчас он не без гордости вспоминал, что понимал прекрасно: режим Алексеевского равелина имеет целью извести медленной смертью узников, заключенных в нем, и осознание этого заставляло настойчиво сопротивляться болезни, одолевающей его от постоянного голодания. Мучимый цингою, преодолевая страшные колющие боли в ногах, Морозов старался тогда как можно более ходить. Да! Он ходил по камере все долгие три года там, в Петропавловке, и повторял про себя: «Меня хотят убить… а я все-таки буду жить!..»

И он выжил, Несмотря на то, что все эти годы харкал кровью и, казалось, неминуемо должен был погибнуть.

Издатель качнул тяжелой, насыщенной воспоминаниями головой и пустым взглядом уставился на руку, просунутую в открытое оконце в двери. Рука подавала книгу. Книгу на древнееврейском. И вновь нахлынули воспоминания…

В большом крепостном дворе, где стояла новая тюрьма, на одной из прогулок к нему подошел тюремный унтер-офицер.

– Если я не ошибаюсь, Морозов Николай Александрович, осужденный по делу общества «Народная Воля»?

– Осужденный по процессу 20-ти, приговорен к бессрочной каторге, которую отбываю в Шлиссельбурге, – растерявшись от обращения по имени отчеству и вообще от обращения к нему, ответил Морозов.

– В тайном обществе имели кличку «Воробей»? – полуутвердительно спросил унтер.

– Да, – еще больше растерялся узник, но не от осведомленности офицера, а от его обращения на «вы».

Со стороны они выглядели весьма комично. Еще бы. Представьте только картину: элегантный, затянутый в мундир унтер-офицер, по выправке и повадкам которого было видно, что он из бывших разжалованных дворян, что, в общем, не в диковинку и в политических тюрьмах, где в качестве тюремных надзирателей предпочитали брать бывших дуэлянтов, бретеров и прожигателей жизни, лишившихся чинов и званий за свои похождения. (Врагов отечества и смутьянов лучше было доверять таким). А рядом с ним колоритный узник.

В тюрьме, где все серо и однообразно, где видишь одни и те же лица и слышишь, в конце концов, все те же речи, добрый и веселый собеседник, пусть и с другой стороны баррикад – сущий клад. Морозов в нескладном арестантском халате, обвешенный, во избежание простуды, какими-то тряпочками и увенчанный серой шапкой с несуразным доморощенным козырьком, всегда вносил оживление и смех там, где появлялся с первых дней его перевода в крепость из Алексеевского равелина.

В заточении, когда пропала возможность всякой практической деятельности, Николай, отрешаясь от тяжелой действительности, сразу погрузился в работу, давая свободу мыслительному процессу. В тиши равелина в нем проснулся мыслитель, и тогда же у него в уме зародились основные идеи по вопросу о строении вещества, о строении мира о мироздании. Но в равелине не давали письменных принадлежностей, и вся работа мысли оставалась в голове. А главное, в равелине не было общения даже со стражей. Поэтому он тогда потянулся к унтеру, как росток, вынесенный из темного подвала, тянется к свету. Книги, вот что было ему надо, как свет ростку. Книги. И он сделал шаг к общению. Шагнув к собеседнику, будто в прорубь в лютый мороз.

– Николай Александрович, нам, – говоривший сделал ударение на слове «нам», – известна ваша потребность в книгах!.

– В книгах!!! – почти выкрикнул в ответ арестант.

– В книгах, – понизив голос, уточнил унтер, – Разрешите представиться, унтер-офицер Самарин Дмитрий Федорович. Направлен в команду крепости для дальнейшего прохождения службы из цитадели Верный.

– Из…

– Из столбовых дворян, – не дал он договорить Морозову, – Из тех самых Самариных-Квашниных. Разжалован по делу тайных обществ, – он сделал паузу, но не продолжил, а сменил тему, – Вы хотели изучить древние языки? Я сегодня передам вам книги по древнееврейскому и смежным с ним языкам. А также ряд книг по богословию, астрономии, астрологии и алхимии.

– А алхимия-то тут причем? Увольте, увольте уважаемый, я еще в своем уме, – возразил он.

– А вы полистайте, полистайте, ― спокойно отозвался новый знакомый, – Очень забавное чтиво, и познавательное к тому ж. Я вам еще Платона принесу. Помогает.

– Он не уточнил, в чем именно помогает Платон. На этом и закончилась их первая встреча.

С этой минуты Морозову в Шлиссельбурге начали давать книги, а через три года карандаш и бумагу. Вскоре Самарин познакомил его со своим другом и напарником – унтер-офицером Вышемирским Николаем Николаевичем, знакомцем его еще по Верному, откуда и был переведен вместе с ним отбывать срок в тюремной команде.

Оба офицера исправно снабжали два года одинокого сидельца книгами самых разных направлений, от физики до стихов и божественных откровений пророков, пока он не стал замечать и анализировать, что подбор книг, все-ж-таки имеет какую-то цель.

Но более книг ценил он в стенах крепости живое общение. Однако и оно носило целевой характер, о чем Морозов стал подозревать сразу после первого обсуждения. Через месяц после получения первых книг Самарин мимоходом спросил:

– И как вам, Николай Александрович, Платон? Прочитали его «Государство»? – и вместо дискуссии о политических изысках древнего грека неожиданно спросил: – Как вам его трактовка некоего странного феномена, когда мир поворачивается вспять и движется назад во времени?

– Назад во времени? У Платона? – опешил Морозов.

– Конечно! Вспомните, Николай Александрович! Там есть толкование мифа о Зевсе. В этом мифе бога Зевса рассердил несправедливый царь, который отобрал трон у своего предшественника. Вспомнили? Напоминаю. Зевс тогда перестал управлять миром, из-за чего время пошло вспять, и свергнутый царь был восстановлен на троне.

– Вспомнил! Платон там высказывает парадоксальную идею о том, что то боги управляют миром, то мир движется сам. Каждый цикл продолжается несколько веков. Когда боги управляют миром – мир движется вперед, когда они отдыхают – мир движется назад. Вспомнил! Забавно!

– А помните последствия? – собеседник и не думал смеяться, – Напомню, – Он процитировал: «Сначала всякое живое существо замрет на той стадии жизни, которой оно достигло. Все смертные существа прекратят стариться и начнут расти назад, то есть молодеть, и постепенно превратятся в младенцев. Седые волосы старцев начнут чернеть, бороды мужей поредеют, и их щеки станут гладкими, восстановив каждому давно прошедший расцвет молодости. Тела молодых потеряют признаки пола, уменьшаясь с каждым днем и ночью, пока не вернуться во младенчество, став младенцами телом и разумом. Затем они увянут полностью, пока совсем не исчезнут».

– Не помню, – честно признался узник.

– Перечитайте еще раз. Потом поговорим.

Во второй раз офицеры обсудили с ним этот миф и подход к нему Платона подробно и вдумчиво. Остановились подробно на том, что жители Земли не заметили, что время течет вспять, хотя Зевс это понимал. Вышемирский между делом заметил, что на самом Олимпе в обители богов все оставалось по-прежнему, иначе боги двигались бы назад вместе со всем миром. И неожиданно сделал вывод, что, следуя логике Платона, время может двигаться назад и вперед и за его направлением можно наблюдать со стороны, а значит можно перемещать и точку обозрения или перемещаться из одной точки обозрения в другую. Высказав эту мысль, он как старый учитель, глубокомысленно изрек:

– Подумайте над этим, Николай Александрович. Подумайте. Это будет позабавней всяких химий, физик. Это почти что алхимия! – и улыбнулся.

– Подумайте – в унисон добавил его друг, – А книг мы вам еще пришлем.