Текст книги "Великий князь всея Святой земли"

У ворот Печерской обители, в церкви Святой Троицы, песню услышал черноризец Николай Святоша, в миру прозываемый князем Святославом Даниловичем. В прошлом рубака грозный, ныне первый в Святой обители.

– Это Киев отпевают, – Тихо сказал он, – Весело отпевают, с бубнами. Надо пойти посмотреть на зачинщика. По голосу слышу – это нам привет от старых Богов, – Он взял посох, накинул клобук, и уверенным шагом направился к Мономахову двору.

На княжеском дворе их ждали, ждали давно. Владимир распорядился истопить бани и подготовить пир, какого давно не видывал стольный Киев.

Дружина въехала на двор. Князя встречал приказной дьяк. Держался он по царски, но быстро скуксился, после пары слов, брошенных ему на ухо Бедой.

– Проходите, проходите гости дорогие. Располагайтесь. Девки да холопы сейчас всех разведут, расположат. Баньку примите с дороги. Платье переоденьте. Князю молодому Ростовскому, Владимир Всеволодович платье со своего плеча жалует – царское. Через тройку часов, будьте ласковы, к столу княжескому. Молодого князя и ближних его, Владимир за свой стол зовет. Остальным в палатах все накрыто. Отдыхайте, не буду под носом крутиться, с дороги мешать. Коли надобно что, только свистните.

– Ступай дьяк, – Беда показал, кто есть кто, – Управимся, а у тебя дел по горло. Отвлекать не будем, – Смягчил он тон, – Ступай, поклон тебе за заботу. Пойдем мы попаримся. Квасок то холодный есть? – Напоследок кольнул он.

– Есть, есть, и квасок есть и медок. Венички березовые, дубовые. Банщики у нас знатные и банщицы тоже, – Заюлил дьяк.

– Все, спасибо, ступай, не отсвечивай, – Кивнул Беда, – Сами разберемся. Прикажи коней перековать, почистить, покормить. Челядь обласкать. Мытарить тебя не будем. Скоро дальше побежим.

Компания бодро отправилась на берег Днепра к царским баням, из труб которых дым не шел, но тянуло свежим жаром, что говорило о том, что бани протоплены со знанием дела.

После медового парка, с распаренным веничком. После костоправов, знающих свое дело, и делающих его от души. Захода, этак, через три, растянувшись в предбаннике на чистых рушниках, и попивая холодный квасок, все окончательно разомлели.

– А кто Малка видел? Он что, париться не ходил? – Расслаблено спросил Чубар.

– Так его и в бане, вроде как, не было, – Отозвался Данила, залпом осушая ковш с квасом, – Али я не разглядел?

– Может он с дружиной в боярских банях, – С сомнением предположил Беда.

– Да что вы ему косточки перебираете, без него – его парите, – Вступился за друга Андрей.

– Чего ты его защищаешь. Может, он девку банщицу сгреб, и…, – Чубар мечтательно присвистнул.

– Да он еще с полдороги отвернул в сторону Подола, – Уточнил Данила, – И его постоянные Угрюмы с ним.

– Ладно, Бог с ним, на пиру встретимся. Данила предай ковшик, холодненького хлебнуть, – Перевел разговор князь, – Давай-ка еще раз в топку сунемся, остывать начали. Пора дубовыми с можжевельничком пройтись. И скажи, пусть пару с бражкой поддадут, с хлебным духом. Ну, други, вперед! И пусть враг бежит! – И он с разбегу взлетел на верхний полок.

После баньки, переодев свежее платье, и приведя себя в полный порядок, ватага почувствовала себя наново рожденной.

Андрей вышел к ним из своей горницы в новом царском платье, жалованном ему с великокняжеского плеча. Кафтан из золотой парчи, с широкими боярскими рукавами, был накинут поверх жупана, такой же золотой парчи. Сафьяновые красные сапоги с золочеными каблуками и золотой пояс с кистями дополняли платье. На пояс Андрей хотел повесить свой меч, но, пораздумав, спрятал его в дорожный ларь, и прицепил кривую половецкую саблю с золотой рукоятью в виде дракона, в раззолоченных ножнах, усыпанных ярко-красными яхонтами.

– Сокол, – Воскликнул Данила, – Венца только не хватает, – Но во время прикусил язык.

Однако, не смотря на старость, схлопотал от дьяка тяжелую затрещину.

– У стен тоже уши, – Пояснил дьяк.

– Дурак я старый, – Все понял воевода, – Но князь наш, все равно сокол.

Андрей оглядел ближних и отроческую дружину. Оценил. Хоть самих сватай.

Малк в своем традиционно зеленом был хорош, как всегда, только добавил немного больше узоров в вышивку, да на ножнах, такой же, как у Андрея половецкой сабли, заиграли лесным огнем изумруды. Золотые кудри были перетянуты тонким зеленым ремешком, напоминающим то ли змейку, то ли ящерицу с загадочным золотым узором по тонкой коже.

Микулица весь в черном: черном жупане с серебряными разговорами и такой же серебряной пряжкой на ремне, с коротким кинжалом на боку, производил впечатление черноризца. Черные, как смоль, волосы были прикрыты скуфейкой.

В таком же черном был и дьяк Беда, только его кафтан был какого-то необычного покроя, вроде бы и знакомого, но с неуловимой чужинкой. Скорее фряжского, чем ромейского вида, с зауженными рукавами и отворотами на них. С чуть выпущенными из ворота кружевами розоватого цвета, и с загадочным перстнем на пальце он походил на какого-то заморского чародея.

Данила и Чубар, как два былинных витязя, седоусые и суровые, сегодня отмякли и одели давно залежавшиеся парадные свои одежды.

Чубар – красный жупан с широкими шароварами, перепоясанный шелковым поясом, обмотанным вокруг него раза четыре, с кистями, свисающими рядом с широким восточным мечом, напоминающим полумесяц. Оселедец он лихо завернул за ухо и стоял, покусывая седой ус.

Данила – короткий боярский кафтан лазоревого цвета, темно-синие шаровары и темно-синие, высокие сапоги, короткий меч в темных ножнах безо всяких украшений. Он ждал приказа, оглаживая расчесанную надвое бороду.

Чувствовалось, что ему не привычно без брони, или хотя бы кольчужной рубашки и шелома.

– Хороши! – Подвел итог своего осмотра Андрей, – Хороши, пора за вас девок сватать, да не просто девок. Княжон. Пошли что ли, женихи.

Он повернулся и направился в палаты Великого Киевского князя, князя Всея Руси, старшего на княжеском столе, что в отца место не только для земель Славянских, но для всех Рюриковичей. В палаты к своему деду, Владимиру Всеволодовичу Мономаху, составителю и охранителю Русской Правды. В палаты опоры и надежы новой Веры пришедшей в Словенские земли, Веры в нового Бога.

Он направился в палаты, где в честь него молодого отрока, младшего князя Залесской Руси, в стольном городе Киеве, в княжеских платах Владимира Красно Солнышко, за столами Ильи Муромца и Добрыни Никитича сегодня будет дан пир.

Ноги подгибались от такого груза, сердце готово было выпрыгнуть из груди, голова шла кругом, но он шел, чувствуя, что все его друзья собрали силы и кричали во весь голос, криком который слышал только он.

– Держись князь! Держись! Жизнь начинается сегодня! Отрочество закончилось. Мы с тобой! Держись!

Он вздохнул полной грудью, собрал всю волю в кулак, и шагнул в дверь центральной залы, навстречу гулу голосов, шуму пира. Навстречу судьбе.

Европа давным-давно забыла о чудесах: она дальше идеалов не шла; это у нас в России до сих пор продолжают смешивать чудеса с идеалами.

Лев Шестов

– Ласково просимо! – Перекрывая звон бубнов и скоморошьи прибаутки, раздался спокойный голос Великого князя, – Ласково просимо, князя Ростовского с приближенными. Проходи внучок, садись рядышком, расскажи как там, в Залесской земле.

– Земной поклон тебе Мономах от Ростовской земли, – Андрей поклонился до земли, – От Смоленской, от Черниговской. Земной поклон и здравия, вам бояре и дружина киевская, – он поклонился направо, – Многия лета вам благоденствия торговый и посадский люд светлого города Михаила Архангела, – Он отдал поклон налево.

Краем глаза он заметил рядом с Владимиром митрополита киевского и черного игумена.

– Волхвов рядом нет, и, похоже, в зале тоже, – Подумал он, – Дед точно на новую Веру повернул, и назад, к старой, поворота не будет.

– Подходи ближе, дай, взгляну на тебя, половчанин. Я ж тебя с тех лет, когда ты за мамкин подол держался, и не видел более. Смотри, какой молодец вымахал! Иван-Царевич!

– Вот только, где волк его серый? – Про себя прошипел митрополит, – Краше, краше Иван царевича, прям Иосиф Прекрасный, – Елейно подхватил он, осеняя Андрея огромным золотым крестом, висящим у него на шее.

– Благодарствую за слова добрые, за похвалу незаслуженную. То не меня вы хвалите, а платье красное. За него тебе Великий князь, с твоего плеча жалованное, отдельный поклон, – Андрей еще раз поклонился до земли.

– Ну, буде, буде, – Удовлетворенно остановил его дед, – Поди сюда, обниму.

Гости расселись по чину. Андрей между дедом и митрополитом, воеводы за дружинным столом, откуда тут же посыпались шуточки и здравницы. Дьяк, как-то ненавязчиво, затесался среди иноземных послов, слившись с ними в единую массу.

Княжич поискал глазами Малку и Микулицу. Ага, Микулицу приютил около себя тот суровый игумен, что стоял рядом с Мономахом, и уже о чем-то оживленно с ним беседовал. Малки сначала он найти не мог, но вот мелькнула знакомая лесная зелень, и с ним встретился лазоревый ободряющий взгляд. За киевским отроческим столом среди молодых бояр, служащих городу Словом и Делом, она смотрелась почти своей, и в глаза не бросалась, если бы не ее лесной вид.

Пир пошел своим чередом.

– Расскажи инок, от каких мест полет держишь? Меня вот Николаем Святошей в Киеве зовут, – Начал разговор с Микулицей суровый игумен.

– Тебе князь поклон земной от старца Нестора, – Ответил ему Микулица, – Я его ученик и инок Суздальской обители, что в честь Благоверных Бориса и Глеба. Путь держу в Святую землю, ближним дружкой князя Андрея.

– Эка ж ты грамотен, и разумен. Даже про то, что я в былые годы князем Святославом обретался тебе ведомо. Про то уже и в Киеве-то забыли. За Несторовы здравницы, благодарствую. Бориса твово с Глебом, ты уж меня прости, благоверными не держу. Языческие святые. Но то не нам судить. Не судите и не судимы… На все воля Божья. Что ж там, в Святой Земле князю Андрею и ватаге вашей надобно?

– Отмолимся и отчизне послужим. Уму разуму наберемся. Я вот, книги кое-какие хотел пролистать, с ессеями пообщаться, много, по слухам знаний у них в тайне держится. Со старцами поговорить, с волхвами заморскими…

– Жажду знаний имеешь, инок. Похвально это, и Богоугодно. На что знания применять собрался? На благо, али как?

– На благо, отче на благо. Нет ведь белых книг и черных. Книга, она и есть книга. Это мысли в голове человечьей и посулы – они рознятся. А в знаниях и Вере все вместях, все перепутано, что кому чисто, кому нечисто. Кто разберет? Или не прав я?

– Прав, прав. Что Богу угодно, что ему чисто, то только сам Господь и отличить может. Он укажет. Ты, главное, инок не прослушай голос его. Уши хвалой и гордыней не затыкай. Глаза чванством и многоверием не завешивай. Тогда все и сложится, – Он помолчал, и как бы ненароком спросил, – А что у вас за певун такой голосистый?

– Запевала. – Мгновенно ответил Микулица, почуявший в вопросе подвох, – Запевала дружинный, из княжьих отроков. И моментально встала стена недоверия между ним и старцем.

– Хорошо поет, – Почувствовав это, не стал давить игумен, – Как птица лесная, – Он понял, что певец был из ближних дружков Андрея, а значит, находится в этой зале. А что Микулица не указал на него, то ему заслуга, не выдал сотоварища, даже ненароком.

Святоша перевел разговор на здоровье Нестора, на Залесский край, на житие в обители, и разговор потек тихо и гладко.

Митрополит киевский, сидевший рядом с молодым князем, в разговор его с Мономахом не встревал, удовлетворенно кивал головой, как бы соглашаясь со всем тем, о чем толковали между собой князья. Тем не менее, в голове его лихорадочно крутились жернова, перемалывая ту информацию, что поступала к нему во время пира. Соглядатаи его и черные людишки сновали около столов, по крупицам выхватывая обрывки разговоров, сносили ему, как птица сносит в гнездо подобранные на дворе веточки и пух. А он свивал и свивал из этих веточек основу будущего дома.

Подскочил виночерпий, шепнул:

– Воеводы бахвалятся, что шли через Брынский лес.

Из соседних палат забежал скоморох.

– Отроки промеж себя разговор ведут, про то, как дальше побегут до Царьграда? Водно, али конно?

Со двора, пробегая, сенная девка принесла.

– Челядь бает, что младшая дружина разницы между дружинником и челядью не делает, и они за них готовы головы сложить.

И один и тот же вопрос задавал всем митрополит.

– Кто песню пел?

И один и тот же ответ приносили людишки.

– Дружина!

Митрополит начал звереть лицом и супить брови. Одно он не мог понять.

– Кто? Кто серый волк у этого только что вылупившегося Иван-Царевича?

И вдруг с двух сторон зала, как два хлыста стегнули по нему острые взгляды.

Невидимые нити перехлестнулись под потолком и сцепились в мертвой хватке, старец упорно сопротивлялся, но их было двое, и что поразительно, они были сильнее. Даже не то чтобы сильнее, они были необычнее, он не знал тех сил, которые стояли за ними. Он многое знал и умел. Он подчинил себе Киев, правда, не весь Киев. Печерская обитель стояла особняком, но это до поры до времени, он все равно подмял бы ее вместе с ее непокорным черноризцем. Не смотря на то, что тот когда-то княжил в этих краях. Он считал себя великим, он не боялся Владимира и ждал только момента, когда тот умрет, и приближал этот момент, как мог, чтобы окончательно взять в руки этот славянский городишко. Но этих сил и этих ведунов он не знал. Он даже не мог понять, где они черпали силы, становясь, все сильнее и сильнее с каждым моментом схватки. Он попытался понять, откуда они, но уже кто-то залезал в его мозг и сурово приказывал.

– Хватить совать свой нос, куда не просят. Забудь свои злые мысли! Бойся отче! Подумай, жизнь коротка.

– Кто вы? – Взмолился после тяжелой схватки, митрополит, – Кто? Пошто приказы мне отдаете? Чьим именем?

– Именем Господа нашего, – С двух сторон раздался ответ, – И он обмяк и смирился.

За это схваткой внимательно наблюдало двое. Дьяк Беда и черный игумен. Они не видели противников, не видели самого боя, но противостояние отразилось на лице старца, такой не выносимой мукой, что все было видно по нему.

Дьяк давно понял, что митрополит, мягко скажем, не очень доволен их прибытием в Киев, и уж совсем не доволен приемом, оказанным им Великим князем, и главная его цель спровадить их отсюда. Но что-то еще не давало святому отцу покоя, и он старался это вынюхать при помощи своих проныр. Дьяку все это было видно, как на ладони, но вот то, что кто-то начал глушить старца, даже для него стало неожиданностью, а то, что его сломали, и сломали быстро, было просто шоком. Беда знал, что митрополит славен был в определенных кругах бесовскими своими знаниями и дружбой с силой потусторонней.

– Вот это ловко! – Подумал Беда, – Это его видать компанейски обломали. Кто ж это такие?

Черный же игумен тоже распознал, во всей этой беззвучной схватке, схлестнувшиеся чародейские силы, и быстрым взглядом из-под клобука пробегал по залу, стараясь ухватить того, кто боролся со старцем.

– Ускользает как угорь, меж пальцев проходит, – Бормотал он себе под нос, – Вот бестия. Да где ж ты? – Он столкнулся с таким же внимательным взглядом с посольского стола, подумал, – Вот, поймал! – Но тут же разобрался, – Этот тоже, как и я, все понял, и то же, зацепить не может. Это кто ж такой догадливый? А – это дьяк ростовский. Бедой его вроде кличут. Известная личность. Умен, пронырлив, и ведун видать еще ко всему. Надо будет дружбу с ним свести.

Хотя предан своим князьям, и верен, но мужик хороший грамотный. Надо дружбу свести, – Он опять попытался схватить взгляд того, кто смирил митрополита, и опять не смог, – Силен! Силен и знающ! Кто?

Если бы игумен оглянулся на своего соседа, он бы увидел, как Микулица, с бледным лицом, почти прокусив губу от напряжения, пытается оправиться от только что полученных ответных ударов с княжеского стола. Кровь начала приливать к его щекам, и он отхлебнул из чаши ромейского вина, приходя в себя. Но в этом-то и заключается вся шутка жизни, что никто не ищет рядом.

На другом конце зала два киевских отрока, посмеиваясь, обмахивали рушником залееского неженку, которому стало плохо от ковша с медом. Видать в своей жизни ничего крепче мамкиного молока и березового кваса не пивал сосунок суздальский. Зато щеголь хоть куда, кафтанчик зеленый надел, волосы подвил. Но шутили беззлобно и очень обрадовались, когда зеленый отрок открыл глаза и улыбнулся.

– Спасибо братцы, видать перепарился с дороги, да и здесь силенок не рассчитал. Крепко вы меды варите, – Обидчиво сказал он, чем вызвал взрыв смеха.

Два этих эпизода были таким обыденным делом на пиру, что на них внимания не обратил никто, кроме, пожалуй, князя Андрея. Он все время держал своих любимцев в поле зрения, и от него не ускользнуло, что в один и то же момент обоим стало плохо. Он было подумал.

– От жары видать. Загнал я ребятишек. Куда спешу? Спешка хороша при ловле блох. А мы, чай, не блох ловим, а невесту сватаем. Ладно, далее водно побежим, хватит дружину гробить, – Он уже почти закончил думать на это тему, когда вдруг, сидящий рядом с ним митрополит, внимательно прислушивающийся к их беседе с дедом, разом обмяк, потерял блеск в глазах и интерес к происходящему, – Будто воздух выпустили, – Про себя определил князь. И тут его осенило, – Их рук дело. Снюхались колдовские отродья, По одиночке свалить его не смогли и снюхались. Как же это они сумели? Правду говорят, волхвы они волхвы и есть, каким бы Богам не служили. Ну, с меня причитается. Это ж они меня оберегали.

Разговор же его с Великим князем вертелся вокруг дел Залесских. Люба была Владимиру сторона, в которой прошли его детство и молодость. Это чванливый Киев считал Залесье северной окраиной, а Великий князь знал доподлинно, чьи струги и лодьи по морям без согласия со всеми бегают. Знал кто Шпанские земли, и города по поморью и рекам великим, на мечи брал, кто викингам, варягам, норманнам и другой ушлой братии первые побратимы, так, что и не отличишь, кто из них кто. Те же щиты червленые, те же драконы, да лебеди на носу ушкуев гордо воды резали. Киев, да Чернигов могли считать мужика залесского дремучим медведем, таким увальнем лесным. Только Владимир знал – им, Ангелам без Артуров не с руки будет в этом мире неустроенном. Кто ж им из огня пряники таскать будет кроме рода медвежьего? Ушкуйники – разбойная братия. Никому неподвластная, и чтящая только своих, таких же дремучих и страшных волхвов, что в сече бывают страшнее любого воина. Их и Верой новой и страхом не возьмешь. Да, и его, кто мог взять. Вот отец, попытался пальцем погрозить, так он ему тогда, по младости, тот палец чуть и не отгрыз, и чем бы все это кончилось, кто знает? Так что, знал Владимир, что за ватага мимо его пробегает. И князя Юрия знал. Непокорен, шумлив, горделив, но прост и спокоен. Как медведь будет в берлоге лежать, токмо дрын туда не суй. Вот только, вернулся из Заморской земли, и мысли начал какие-то новые вынашивать. Набрался там чего, кто ж его знает? Но главное научился мысли с губ не пускать.

Присмотрелся Владимир сейчас и к молодому князю. Внучок Андрей, зелен еще, но, если его к делу пристроить, то любому очков сто вперед даст и отыграет играючи. Умен, смекалист, и с простыми людьми добр, а главное гонора нет.

– Послушай Андрюша. Я стар, и здоровье стало не то, что в былые годы. Вижу, скоро придет мой час, – Он повелительно остановил внука, готового возразить, – Не перебивай. Сам знаю, что говорю. Скоро приберут мою душу Боги. Не знаю, честно говоря, какие, но надеюсь… зачтутся мне там мои дела земные.

– Брось, дед, – Все-таки встрял Андрей, – Ты еще хоть сейчас на тура или на медведя.

– Ходил, ходил в этом году. Так тур меня на рога поднял, чуть раньше времени с этого света не спровадил. Ладно, вернемся к делу. Думаю я, не свидимся мы более. Ты беги, учись там, в Заморье всему. Пригодится. Я как помру, князья начнут землю рвать. Каждый по куску хапнет, такому, что подавится. Отец твой, мужик хороший, но не далек. Даже учение в Святой Земле ему большого прибытку не дало. Он конечно по хорохорится, перья по распускает, но проку от него мало. Вся надежда, вижу я теперь, на тебя, – Он тяжело вздохнул, – Но я не доживу. Больно зелен ты еще. Не доживу. Пока ты там науку всю обмозгуешь. Пока соратников выкормишь и назад на Русь вернешься, много воды утечет. Однако надеюсь, дело мое продолжишь.

– Дед, я скорехонько. Бегом туда и назад. Обернуться не успеешь – я тут. Дождешься.

– Да нет малец. Скор мой черед. Обкручу Юрия с ромейкой – считай, дело важное сделал. С Царьградом вас породнил. Можно и на покой. Хотя вы и так родня. Ох, забывать все начал. Жаль, не до конца дело довел, не всех под одну руку поставил.

– Чему учиться дед? Какую науку вперед брать?

– Вот этому и учись. Как всех под одну руку поставить. А более друзьями обрастай. Недруги сами набегут. Они, как мухоморы после дождя, невесть откуда берутся. Обрастай друзьями, братами, кровниками. Они тебе подмога. Возвращайся только тогда, когда силу почуешь. Таким, – Он кивнул на обмякшего митрополита, – Не доверяй. Слугой Божьим своего человека ставь, из славян. А не такую вот мразь ромейскую. И ведь думает, что Бога за бороду держит. Упился что ль сегодня? Тихий какой сидит, не похоже это на него. И тих не бывает, и медов, да вин не пьет, все норовит в рукав слить. Мразь и вор. Видать Бог покарал сегодня, да и за дело, – Он перекрестился, – Прости меня Господи, за мысли греховные. И спасибо, что покарал, давно пора.

– Похоже, Андрюша, – Продолжил он, – Тебе эту ношу вытягивать. Один не поднимешь. На наших князей опоры нет. Ошибся я, когда на них опереться хотел. Кажный себя Богом чтит, Амператором видит на золоченом троне, – Он криво усмехнулся, – Ты держись младшей ветки, что по Заморью раскидана, что от младших Рюриковичей, Владимировичей пошла. У них гонору поменьше и любви друг к другу побольше. Их в кучку собери. Гуртом и батьку легше бить. Вот тебе все мои наказы. Давай выпьем: за твой отъезд, за Юркину свадьбу, за мои поминки, – Он опять жестом остановил Андрея, готового что-то сказать, – За мои поминки, за твою судьбу. За судьбу Великого князя в Великой Славянской Земле. Дай Бог! – Он поднялся и громко на весь зал сказал, – За моего внука, Ростовского князя Андрея Георгиевича, поднимаю чашу сею, и благословляю его на дела богоугодные – в миру и в ратных делах. Пусть прибудет с ним воля Божья и отеческая забота! Слава!!

Он толкнул еле живого митрополита, и тот как во сне поднялся, держа в руках свой золотой крест, и треснувшим голосом сказал:

– Благословен будь. Многие лета.

– Многие лета! – Громыхнули басы с дружинного стола.

– Многие лета!! – Подхватили Микулица и, неожиданно для себя, черный игумен.

– Многие лета!!! – Вдруг взвилось аж под потолок с отроческого стола. И вздрогнули митрополит и игумен.

– Вот он этот голос! Вот он! – Но у митрополита не было сил даже поднять глаза. Он проиграл сегодня. Проиграл все. Проиграл Русь и свое место в ней.

– Многие лета!!! – Поддержал зал в едином порыве. Черный игумен надвинул клобук на лицо.

– Этого держаться надо. За ним сила и власть. За ним новое время, – Он повернулся к соседу, – Нагнись, сынок. Вернешься со Святой Земли, брось мне на могилку горсть земли оттуда, я уж не доживу. Тебе тоже многие лета. Вон, еще над верхней губой пушок только появился, – Он любовно потрепал Микулицу по щеке, – Быть тебе когда-нибудь митрополитом или игуменом. Вспомни тогда мои слова и поставь мне свечу. Только не в Борисе и Глебе, а в Соборе Спаса. Возведи такой Собор в честь этого дня. Пусть напоминает тот Собор вам всем на закате лет, этот пир и наш общий наказ хранить и множить Славянские земли.

– Слово даю. Как перед Богом, слово даю. Возведу в Залесской Земле Собор Спаса, чего бы мне это не стоило. И зажгу в том Соборе неугасимую лампаду в честь этого дня, – Микулица склонил голову.

После здравницы пир уже перешел в ту стадию, когда всем весело и хорошо. В залу вкатились скоморохи, и начался пляс и прибаутки.

От дружинного столы на центр палат вылетели два лихих витязя, в одном из которых Андрей сразу узнал Чубара, и пустились в присядку.

– Во, старый хрен, дает, – изумился Андрей.

Чубар выделывал такие коленца, что и молодым было не под силу. Уже третий партнер сменился в этом переплясе, а старый воевода даже не вспотел. Наконец он прошел колесом по центру палат, высоко подпрыгнул, выхватил из ножен свой страшный восточный меч, и, крутя его над головой, вприсядку пошел к княжескому столу. Скоморохи, да и просто гости, открыв рот от изумления, кидали в воздух над ним яблоки, и он умело половинил их, когда они пролетали около него. Давясь от смеха, Данила кинул высоко в воздух огромный арбуз. И Чубар, резко встав на ноги, каким-то неуловимым движением меча, рассек его на четыре части, перехватил их воздухе и, усмехаясь, поставил перед князем.

– Угощайтесь князья, это вам от дружинного стола, – Хитро щуря глаза и покусывая ус, поклонился Чубар.

– Иди сюда, дидо. Дай кож я тебя расцелую, – Не выдержал Владимир, он аж прослезился от смеха, когда знатные бояре чуть под стол не шмыгнули от падавшего на них арбуза.

– Спасибо князь, – расчувствовался Чубар, – Это не мой подарок. Это от всей дружины подарок. А я что. Я только на стол поставил. Они кинули, а я поставил.

Его слова заглушил смех оправившихся бояр.

– Просьба у меня к тебе внучок, – Вдруг повернулся к Андрею Мономах, – Вы, когда в Киев въезжали песню знатную пели. Спойте.

– Рад бы услужить, князь. Но песня эта дружинная, в пять голосов в ней ни силы, ни грома нет. Да и посвист лихой – воли требует, – Осторожно отказал Андрей, – Вот будем город покидать, тогда споем.

– Город покидать будете на стругах. Я распорядился, завтра на пристани ждать вас будут ушкуйники. Коней на большие струги погрузите, дружину на стружки. Подарки и посулы на лодьи. И бегите Днепром до Русского моря, а там корабельщики дорожку знают.

– Спасибо князь. Я только собрался тебе челом бить по этому делу, а ты меня упредил.

– На то я и Великий князь, а ты еще княженок. Я мудер и хитер. Я ворон, а ты пока еще вороненок, – Наслаждаясь произведенным эффектом, назидательно гудел Владимир, – Да ладно, что уж там. Мы об этом еще днем с Бедой все обгутарили.

– Отдыхай, веселись, – Он встал, – Пойду-ка я, однако, притомился. А ты сиди, твое дело молодое, гулевань. Завтра на зорьке свидимся. Выйду, провожу. Гуляй во всю Ивановскую, – И, наклонившись к уху, сказал, – Птаху свою певчую показать мне не захотел, и прав. Уж кто только мне в уши не жужжал, что б я твоего певуна выведал, ну, да и Бог с ним. На нет – и суда нет. Но песня завтра за тобой. Такая песня, чтоб не только я, весь Киев до твоего возвращения ее вспоминал.

– Будет песня завтра. Не только до моего возвращения, веками петь будут. Обещаю. Доброй ночи тебе дед.

Владимир в сопровождении близких гридней покинул пир. Который, тотчас, дал себе волю в разгуле, без присмотра княжеского глаза.

Вслед за ним тихо увели митрополита близкие дьячки и уложили спать на пуховые перины. Плох он был сегодня, очень плох, давно они его таким не видывали.

К середине ночи, тихо покинули пир и ростовские гости. Пошли собрать в дорогу кое-какие пожитки, или прикорнуть в теремных горницах.

Черный игумен молился в катакомбном ските глубоко под землей до самого утра. О чем молил Николай Святоша, что ответил ему его Бог, то никому не ведомо. Но с этого утра начал игумен набирать юных отроков в обитель Печерскую. Со всех концов потянулись к нему изгои из земель низовых. Отбирал он ребят крепких, смекалистых. Обучал грамоте, делу ратному, знаниям всяким. Обихаживал обитель, укреплял стены и башни монастырские. Взращивал братию для больших и нужных дел. И ждал…