Текст книги "Рыцарь"

Глава шестая

..Далеко-далеко на северо-востоке от замка Кориньи, в центре небольшого городка, стоит другой замок. В том замке есть башня, а в башне – узкое окошко. У окна стоит светловолосая девушка и смотрит в никуда. В другом конце комнаты, на скамье, сидит ее камеристка.

Светловолосая отворачивается от окна. Обычно ее глаза серы, как дождливое небо, и только тень зелени скрыта в них, но сейчас они мерцают, как два изумруда.

– Пора отправляться, Тереза, – говорит девушка. – Глупый испанец сделал все, что от него требовалось.

Ее служанка молча наклоняет голову.

* * *

…Мои новые апартаменты оказались именно такими, как обещал граф Альфаро. Восемь футов в длину, пять – в ширину. Говоря по-русски – два с половиной метра на полтора. Княжеские хоромы.

Большую часть камеры занимала кровать. Впрочем, кровать – это громко сказано. Несколько бревен, сколоченных вместе, и поверх них – соломенный тюфяк, грязный невообразимо и заселенный чудовищным количеством кусачих насекомых.

Мощная дубовая дверь, окованная по краям железными пластинами, удержала бы и Геракла. Она запиралась на тяжелый железный засов, отодвинуть который – даже если ты стоял в коридоре и обе руки у тебя были на месте – было не так-то легко.

Еда подавалась в щель в нижней части двери. Щель была такой высоты, чтобы подсунуть глиняную миску с похлебкой (премерзкого, надо сказать, качества). В принципе, в щель можно было просунуть руку – но зачем? До засова все равно не дотянуться.

Еще в двери имелось малюсенькое, забранное двумя прутьями окошечко, через которое поступал скудный свет.

Отхожее место представляло собой обыкновенную дыру. Замка не было.

Когда-то я прочитал книжку, в которой узник, запертый в похожих условиях, в течение нескольких лет прогрызал себе путь на свободу при помощи одной металлической ложки. Можно было позавидовать упорству этого парня и подумать, не перенять ли его опыт, но была одна проблема – к моей жратве никаких ложек не прилагалось. Предполагалось, что узники должны проявить фантазию при поглощении пищи… Впрочем, еда никогда не бывала горячей настолько, чтобы миску нельзя было взять в руки. Как правило – похлебка была чуть теплой. Можно было пить ее как бульончик. В первый раз от вкуса бульончика меня чуть не стошнило, второй раз я тоже вылил содержимое миски в отхожую дыру, а вот на третий раз чувство голода возобладало над естественным отвращением.

Кормили нас два раза в день – утром и вечером. И с первого дня я точно знал, что не выдержу здесь даже месяца. А поскольку разбить голову о стену – не мой стиль, значит, надо ухитриться сбежать. Даже без заветной ложки. Что там граф болтал насчет моей удачи?

Пока меня вели вниз, я успел заметить, что тюрьма под замком Кориньи состоит из нескольких этажей. Выглядели все они одинаково – прямые коридоры с мощными дверьми. В конце каждого коридора располагался пост охраны. Еще несколько солдат дежурили наверху, на последней площадке лестницы, которая была единственным путем наружу. Все эти люди – и тюремщики, и солдаты наверху – были обычным быдлом, годившимся только для того, чтобы сторожить заключенных. Впрочем, и к этой своей работе они относились спустя рукава, поскольку побеги из замка или не случались еще вовсе, или были крайне редки. Причина сего заключалась не в хорошей охране, а в том, что двери камер – по крайней мере, значительное большинство дверей – закрывшись однажды, никогда уже не открывались. Еда подавалась через щель, дыра в полу позволяла справлять свои естественные потребности. Помыться, погулять?.. Полагаю, заикнись я о чем-либо подобном, мои слова встретили бы хохотом и тюремщики, и сами заключенные – те, у которых еще сохранилось чувство юмора. Это ведь все-таки был двенадцатый век, а не двадцатый. Мыться, по мнению тюремщиков, заключенным было вовсе не обязательно. Завшивеют – ну и что с того? Кому от этого хуже, кроме них самих?

Казалось, то, что камеру никогда не проверяют и не обыскивают, представляет узнику некоторые возможности, но то была иллюзия. Кроме рубашки и штанов, мне не оставили больше никаких вещей. Можно было разбить глиняную миску, в которой приносили еду, и ее осколками… Не получится. Миска была изготовлена из мягкой глины, крошащейся в пальцах. Раствор, скреплявший камни моей камеры, – намного крепче.

Больше всего неприятностей причиняли насекомые. Полагаю, что в конце концов насекомые просто сжирали живьем людей, лишенных каких-либо возможностей бороться с ними. Если их не опережали крысы.

Естественно, солнечный свет не проникал сюда, на минус третий этаж удивительного замка Кориньи. Единственный свет сочился через маленькое окошечко в двери, а в коридор, в свою очередь, он попадал из помещения, где сидели тюремщики. Но разделение на день и ночь существовало, и отличить день от ночи было легко: по интервалам между «завтраком» и «ужином». Тот, который был короче, являлся днем, который длиннее – ночью. Полагаю, кормили нас приблизительно в десять часов утра и в шесть вечера.

«Днем» крысы вели себя не слишком нагло: копошились где-нибудь в углу, в старой соломе, или бегали по камере, задевая ноги. Куда хуже было «ночью», поскольку забраться на мою, с позволенья сказать «кровать», им не составляло никакого труда. В первую же ночь я проснулся от того, что меня укусили. В последующие ночи приходилось спать вполглаза и постоянно отгонять этих тварей. Наибольшей опасности подвергались ноги, хотя крысы могли вцепиться и в горло и вообще в любую часть тела. Я прикончил несколько штук – это помогло. Мерзавки стали осторожнее.

Прошло два дня, а на третий меня, уже успевшего ознакомиться с основами здешнего «миропорядка», несколько удивил шум отодвигаемого засова и скрип двери – правда, не моей, а соседней. Я встал и, подойдя к двери, приник к забранному решеткой окошку. Я ничего не увидел, но слышно было неплохо.

В камеру справа от меня вошли два тюремщика. Вошли и задержались. Я слышал их голоса, но слова разобрать было невозможно. Через некоторое время голоса затихли. Последовала длительная пауза, завершившаяся возней, сдавленным рычанием и резким окриком. Через минуту дверь камеры заскрипела снова. Загремел засов, задвигаемый на место. Я разглядел обоих тюремщиков, когда они проходили мимо моей двери. Одного, невысокого жирного борова, звали Жуан. Имя второго, который был повыше, имел бороду и вообще выглядел слегка «презентабельнее» своего свинообразного спутника, было мне неизвестно.

Жуан почесывал причинное место и ухмылялся. Его товарищ, кажется, тоже выглядел удовлетворенным.

– Хороша шлюха, – услышал я реплику Жуана, когда они проходили мимо. – Надо бы отнести ей объедков.

Итак, в соседней камере сидит женщина. Похоже, дон Альфаро был сторонником равноправия полов и полагал, что в его личной тюрьме прекрасно уживутся и мужчины и женщины. Если Анна Альгарис содержалась в таких же условиях… Образ черноволосой и черноглазой испанской красавицы, возникавший перед моим мысленным взором каждый раз, когда я вспоминал о племяннице Родриго, от этих мыслей должен был потускнеть. Но почему-то не потускнел. Возможно, ее просто нет в живых.

И все же, вдруг она – в соседней камере? Злая ирония судьбы: по соседству друг с другом сидят завшивевший «ангел рода Альгарисов» и ее горе-освободитель, только-только начинающий вшиветь. Замечательно. Романтика!..

Нет, вряд ли это она. Но кто бы ни была эта бедная девушка, лучше ей было умереть сразу, чем гнить в этом подземелье…

Второй визит в соседнюю камеру произошел следующей ночью. Тюремщики дежурили в две смены. Днем за «порядком» на нашем этаже следило двое, ночью – только один. В принципе, за порядком можно было вообще не следить, поскольку сбежать отсюда было практически невозможно, но тут граф Альфаро решил перестраховаться. Ночной работничек воткнул факел в одну из скоб в стене, отпер камеру моей соседки, сделал все, что хотел, и, закрыв за собой дверь, пошел обратно по коридору. В свете факела я его разглядел: жилистый старик с весьма мерзкой физиономией. В правой руке он нес факел, а левую с недовольным видом вытирал об штаны.

Прошел день, и в камеру неизвестной мне девушки – полагаю, это была сравнительно юная особа, поскольку о старухе вряд ли бы отозвались «хороша», – заглянул Жуан. Его напарник с ним не пошел. Как я понял из их экспрессивного испанского диалога – они орали друг другу через весь коридор, нимало не заботясь о том, что их могут услышать заключенные, – напарник Жуана приобрел от моей соседки в подарок дикое количество специфической фауны. По этому поводу сельская шлюха, с которой он также время от времени имел сексуальные контакты, выставила его за дверь. Также она заявила, что от него воняет, как от козла, а напарник Жуана полагал, что это происходит от того, что он трахается с моей соседкой. Мысль о том, что это происходит потому, что он никогда не моется, видимо, не приходила ему в голову. Жуан смеялся, называл своего напарника чистоплюем и говорил, что сельскую шлюху, которая отказывает по причине каких-то там букашек, надо трахнуть без всяких разговоров и не заплатить после этого ни единой медной монеты.

Вдоволь наоравшись, Жуан зашел к моей соседке, и некоторое время все было как обычно. Но вот дальше…

Сначала послышался шум. Он был достаточно громким, чтобы проникнуть сквозь толстую каменную стену. Я поднялся с тюфяка и подошел к двери. Что там происходит, черт возьми?

Когда я приблизился к окошку, шум сразу же стал громче. Теперь ясно можно было различить женские крики, угрозы и звуки ударов. Кажется, милейший Жуан развлекался тем, что пытался сделать из моей соседки теннисный мячик. Чем, интересно, она его так разозлила? Откусила член? О, это было бы неплохо! Такие ублюдки не должны размножаться.

Когда он за волосы выволок ее в коридор, я припал к прутьям решетки, силясь разглядеть ее лицо. Смотреть было особенно не на что. Она была разукрашена синяками – и старыми, и новыми – и выпачкана в собственной крови. Платье на ней не успело еще превратиться в лохмотья и представляло собой просто грязную тряпку. Но я сразу понял, что это не Анна. В ее лице не было ни черточки, из которой можно было бы вывести, что она находится в родстве с бароном де Эро. Тем не менее ее лицо показалось мне до странности знакомым. Где я ее мог видеть? Когда?..

– Луис! – заорал Жуан, по-прежнему волоча за собой девку. – Эта шлюха опять колдовать начала!..

Собственно говоря, это далеко не все, что он изложил своему напарнику, но поскольку все остальное было различными испанскими ругательствами, то эту часть монолога Жуана я опускаю. Но слово «колдовать» открыло в моем мозгу потайной ящик. Я вспомнил, где и когда встречал эту девушку. Вспомнил – и не поверил себе: по всем статьям она должна была быть мертвой вот уже два месяца.

Я тупо пялился на внезапно – и, Бог мой, в какой обстановке! – воскресшую Жанну до того момента, как в «кадре» появился Луис. Вместе они принялись избивать Жанну. Внучка ведьмы – или дочь, не знаю, кем она приходилась старушке, – отбиться не пыталась. Все, что она могла сделать, – это попытаться уберечь наиболее уязвимые места. Но ее попытки имели мало успеха. Должен отметить, что тюремщики проявили при ее избиении не столько опыт, сколько завидную творческую фантазию. Процедура, помимо ругательств, сопровождалась еще и настойчивыми вопросами: «Будешь еще колдовать? Будешь?..» Сдавленным отрицательным ответам Жанны ублюдки не верили.

Не выношу, когда бьют женщин!

– Вы, засранцы! Оставьте ее в покое!

Напарники остановились. Жанна попыталась приподняться на локте, не смогла и замерла так, как лежала.

Жуан посветил вокруг факелом. Ткнул в мою сторону, определив предполагаемый источник звука.

– Луис, – спросил он с явным недоверием, – это что? Это он – нам?

Луис ничего не ответил. Похлопывая дубинкой по ладони – по-моему, это интернациональный межвременный жест всех стражников и тюремщиков, – Жуан направился к моей камере. На мгновение у меня вспыхнула безумная надежда. Господи, взмолился я, ну пусть он откроет дверь! Пусть только отодвинет засов! За эти дни я исхудал и ослаб, но справиться с двумя жирными ублюдками, годными только на то, чтобы избивать женщин, я еще был в состоянии. Дубинки, длинные широкие ножи на поясе – плевать! Передушу голыми руками. Обоих.

– Кум, я думаю, нам надо объяснить новичку, кто именно тут засранец…

Чуда не случилось. Луис остановил своего напарника, положив тому на плечо руку.

– Не кипятись. Видишь на его двери знак? Эту дверь нельзя открывать, пока он не сдохнет. Никогда. Воля дона Альфаро.

Последние слова он произнес с большим почтением.

Веселый парень Жуан и тут рассмеялся:

– Знак! Тьфу! У этой шлюхи тоже на двери знак. Ну и что?

Луис с сомнением посмотрел на мое окошечко.

– Жуан, я был тут, когда его сюда привели. Это кто-то из благородных. Может, рыцарь. Здоровый, как бык. А морда – определенно французская. Франк! Да ну его к дьяволу! Франки – они же все бешеные, как звери.

– Что, уже наделали в штаны, ублюдки?! – крикнул я, чувствуя, что удача уплывает из рук. Крикнул – и добавил еще несколько слов, которые должны были заставить их забыть об осторожности. Испанских ругательств, кроме самых простых, я не знал, но зато я знал некоторое количество русских, которые оперативно стал переводить на испанский. По-моему, самое серьезное оскорбление, которое можно нанести человеку, – это оскорбить его мать. Я крепко надеялся, что после нескольких высказываний на эту тему у моих сторожей иссякнет осторожность. Но я переоценил их сыновьи чувства. Луис остался недвижим, а Жуан смачно харкнул в мое окошко. Я еле успел отдернуть голову. Когда я снова – с некоторой осторожностью – выглянул наружу, Луис и Жуан уже поворачивались к ведьмочке. Мои дальнейшие возгласы не произвели на них никакого впечатления. Похоже, подобную музыку они слышали слишком часто и уже успели к ней привыкнуть.

Они взяли Жанну за руки и поволокли ее обратно в камеру.

Луис (задумчиво):

– Заглянем к этому… (несколько непереводимых испанских выражений)…месяца через три. Пусть отощает немного…

Жуан (экспрессивно):

– Рыцарь долбаный! Тоже мне благородный!.. Я ему эту дубинку по рукоять в задницу засуну! Да он у меня…

Я отошел от двери и сел на кровать. Месяца через три? Ну-ну, посмотрим. Одного я всяко постараюсь на тот свет отправить. Даже через три месяца.

Я стал размышлять, кого из них будет отправить на тот свет предпочтительнее – Жуана или Луиса. Все равно занять себя больше нечем.

У всякого тюремщика, даже если он лишен возможности непосредственно (или по каким-то причинам не желает этого) оторваться на почках своего подопечного, есть масса способов отравить нелюбимому подопечному жизнь. Когда подошло время вечерней кормежки, я услышал за дверью странный звук – как будто бы где-то неподалеку имелся водопроводный кран, который вдруг открыли и вода тугой струей ударила в раковину. Привлеченный мыслью о том, что граф Альфаро, подсмотрев где-то в будущих временах сие простое хозяйственное изобретение, теперь решил внедрить его у себя в замке, я подошел к окошку.

Перед дверью моей камеры стоял Жуан и, приспустив штаны, сосредоточенно мочился в мою миску. Увидев, что я смотрю на него, он широко и дружелюбно улыбнулся, приветственно помахал факелом, который держал в правой руке, однако занятия своего прерывать не стал.

Вечером, после того как на место Жуана и Луиса пришла их ночная смена, я снова приблизился к двери. Жанна уже могла прийти в себя. Мне нужно было с ней поговорить.

Я позвал ее.

Никакого ответа.

Я предпринял еще несколько попыток. Жанна так и не откликнулась, но некоторый результат мои попытки все же дали. Заключенный в камере напротив пришел в сильное возбуждение, замолотил руками по двери, попытался, пуская слюни, просунуть голову в окошко. Судя по звукам, которые я слышал, это был уже не человек, а животное, причем животное безумное. Сколько он здесь сидит, интересно?..

Мой голос привлек внимание тюремщика.

– Че орешь? – сказал он, подходя и без всякого предупреждения тыкая факелом в мое окошко. Еще чуть-чуть – и я бы остался без глаз. – Надо че-то? А?.. Надо? – Он хрипло засмеялся и еще раз ткнул факелом в окошко.

С глубоким чувством я послал его к дьяволу, отошел от двери и улегся на тюфяк.

* * *

– …Жанна! Жанна, ты слышишь меня?!. Жанна… черт бы тебя подрал… да скажи ты хоть слово!..

Это было следующим днем. Судя по ругательствам, доносившимся из конца коридора, где была комната тюремщиков, Жуан и Луис были заняты игрой в кости.

Никакого ответа на мои призывы, как и вчера, не было. Я уже начал сомневаться в том, что женщина, которую видел вчера, действительно та юная ведьмочка, которую я повстречал в Чертовом Бору. В коридоре, несмотря на свет факелов Жуана и Луиса, было темно, и я вполне мог ошибиться. Может быть, несколько деталей ее лица и делали ее похожей на Жанну – а мое воображение достроило все остальное.

– …Кто? Кто это?

Голос был слабым и хриплым. Я вцепился в прутья решетки.

– Жанна… Я – Андрэ де Монгель. Помнишь, я приезжал к вам?.. Со мной был еще слуга, Тибо. Я…

– Помню. – Ее голос стал совсем тихим, еле слышным.

Короткая пауза.

– Значит, вас тоже… – негромко проговорила Жанна.

– Как ты здесь очутилась?

– Нас с бабушкой привезли люди графа.

– Так твоя бабушка… она что – тоже где-то здесь?

– Нет, – всхлип, – ее убили… сожгли.

– Черт! Я думал, вас сожгли еще в Чертовом Бору! Как вы живы остались?

Долгое молчание.

– Бабушка… обманула их.

– Как обманула?

– Она заставила их поверить, что мы находимся в доме.

– Понятно… Я видел: они дверь подперли поленом, чтобы вы не смогли сбежать, когда зажгли дом.

– Сьер Андрэ… – Казалось, она колеблется, не решаясь сказать что-то еще. Решилась. – Простите нас. Это мы вас приманили обратно.

Какая-то странная манера выражаться…

– Ну… да, в общем-то, – согласился я, – из-за вас я обратно поехал. Я чуть Принца не загнал, чтобы поспеть в Бор раньше Луи!..

– Нет, нет… Вы не понимаете… Бабушка навела порчу на деревню, а потом приворожила вас обратно. Альфаро повелел ей.

– Что за чушь!

– Это правда.

– Я поехал обратно по собственному желанию.

– Вы и должны были так думать.

– Ерунда. Я и сейчас поступил бы так же.

Жанна ничего не сказала. В моем сознании вдруг ожил образ графа Альфаро:

«Вы действительно оказались тем самым человеком, который был нужен Мастеру… Благородным… простите, дураком».

– Если вы с графом в одной команде, почему он посадил тебя сюда?

Снова всхлипывания.

– Я не знаю, сьер Андрэ… Бабушка говорила, нас наградят…

– Вас и наградили, – зло сказал я. – Ну и как наградка? Понравилась?

Жанна снова ничего не ответила. Я выдохнул и приказал себе успокоиться. Моя злоба происходила исключительно от того, что люди, из-за которых меня чуть не угрохали в Чертовом Бору и из-за которых я поссорился с бароном Родриго, оказались в одном лагере с психом, засадившим меня сюда. Но сейчас мы с Жанной были в одинаковом положении. Надо думать, как выбираться, а не вспоминать старые обиды. Тем более гнусно вымещать их на девушке, чье положение намного хуже моего. Хотя куда уж хуже, казалось бы…

– Сьер Андрэ. – Жанна повысила голос. Она говорила скороговоркой, глотая слова и слезы. – Я не хотела, чтобы было… так. Не хотела, чтобы с деревней… что-нибудь случилось. Я всегда… Госпожа Аманда была всегда к нам добра…

– Все, закрыли эту тему. Скажи мне лучше…

Тут в шумной игре Жуана и Луиса, видимо, случился небольшой перерыв, а наши голоса привлекли их внимание.

– Эй, вы! – заорал Жуан, продвигаясь к нам и молотя дубинкой по металлическим частям дверей, мимо которых он проходил. – А ну, живо заткнулись – пока я вас сам не заткнул!

– Рискни здоровьем, говнюк! – рявкнул я по-испански. И снова перешел на южнофранцуз-ский: – Жанна, я что-нибудь придумаю…

– А-а, так это наш рыцаренок! – Жуан остановился перед моей камерой. – Это наш благородный рыцаренок воркует! – И добавил почти ласково: – Снова мочи захотел? Так могу устроить. У меня этого добра еще много!

– Верю, – согласился я. – Ты полностью из этого «добра» состоишь.

– Вот и нахлебаешься вдоволь, – подумав, пообещал Жуан и подошел к камере Жанны. – А ты, шлюха, если еще хоть слово скажешь – такое тебе устрою, что ангелы на небесах заплачут кровавыми слезами! Поняла?! Поняла, спрашиваю?!.

– Да… – прошептала Жанна.

…Нам удалось переброситься несколькими словами вечером, когда принесли котелок с отбросами, которыми кормили нас, а Луис начал ругаться со слугами из-за каких-то луковиц. Как я понимаю, раз в неделю каждому заключенному полагалась луковица – еще одно проявление гуманизма нашего любезного графа. Луковиц заключенные, естественно, никогда не видели – их забирали себе тюремщики. Суть ругани Луиса с кухонными работниками сводилась к тому, что те принесли слишком много гнилых луковиц.

– Жанна!

– Я слышу, Андрэ. Прошу вас, говорите тише, иначе меня снова изобьют.

– А за что тебя… вчера?

На пределе слуха я различил ее горестный вздох.

– Я хотела заколдовать Жуана. Бабушка меня учила, как можно… отнять у человека волю…

– Выходит, недоучила.

– Нет, нет, я умею! – Как это было ни смешно в нашем положении, в ее голосе прозвучала нотка почти детской обиды. – Но граф сильнее меня. Я не могу с ним равняться.

– Альфаро-то тут при чем?

– Они все заколдованы, Андрэ, – зашептала Жанна. – И Жуан, и Луис, и старик, который сторожит нас ночью. Я думаю, что и все другие графовы слуги тоже… Когда я проникаю в них, сначала у меня все получается, но когда я хочу заставить их сделать что-нибудь, они просыпаются и…

– Тише! Потом поговорим.

Жуан, мурлыкая себе под нос, расставлял миски. Луис разливал из котелка холодную похлебку. Как и было обещано, лично мне был подан особый супчик. На этот раз Жуан и Луис мочились вместе.

Чтобы заглушить чувство голода, я мерил шагами камеру: два шага туда, два шага обратно. Туда-обратно, туда-обратно… Попутно раздавил крысу, вздумавшую перейти улицу прямо под моей ногой.

Отнюдь не из-за ведьминых чар я поехал обратно в Чертов Бор. По крайней мере, мне хотелось верить, что не из-за них. С другой стороны, эта Рихо кое-что умела – и я имел возможность лично убедиться в этом. Легко было предположить, что старуха успела чему-то научить свою непутевую внучку. Отсюда следовало, что к словам Жанны – о том, что она якобы умеет «колдовать», – стоит отнестись не как к очередному проявлению местных суеверий, а как к чему-то, что имеет под собой реальную подоплеку. Пусть даже эта подоплека совершенно не такова, какой ее себе представляет Жанна.

Что дальше? Тюремщики «заколдованы». Что это может означать? Оставим в стороне всю ту мистическую чушь, которую нес граф Альфаро о «покровителе», сила которого охраняет и слуг «покровителя». Попытаемся взглянуть на это с точки зрения здравого смысла. Граф Альфаро – человек, обладающий большой силой внушения. Можно предположить, что обработал мозги своих «подопечных», чтобы уберечь их от чужого воздействия, а себя – от предательства? Говоря языком моего родного времени – установил психоблок.

Я немного поразмышлял на эту тему, силясь вспомнить все полезное, что было написано в нескольких ненаучно-популярных книжках, посвященных этой теме, которые я когда-то прочел. Идей не было.

* * *

Утром нам с Жанной поговорить не удалось. Подходящий момент появился только в середине дня, когда заскрипела на ржавых петлях дверь в конце коридора и Жуан с Луисом вышли на лестницу потрепаться с тем, кто эту дверь открыл, – очевидно, это был какой-то другой тюремщик.

Жанна ответила сразу. Она попыталась завести разговор о том, как здесь оказался я сам, но мне пришлось перебить ее.

– На это нет времени. Скажи, ты можешь хотя бы на полминуты вывести из строя Жуана, когда он зайдет к тебе. Как-нибудь его ошеломить?

Она задумалась:

– Могу, наверное. Но потом меня наверняка искалечат.

– Не успеют. Ты должна выбраться из своей камеры и открыть мою. Не сомневайся: когда ты выпустишь из камеры меня, Жуану станет уже не до тебя.

– А Луис? Может, лучше – ночью?

Я подумал и решил, что и ночью, когда будет дежурить один старик, останутся еще солдаты и охрана.

– Днем, – решил я. – Когда Жуан в очередной раз навестит тебя… один.

– Но что дальше, господин Андрэ?

– Все, что тебе нужно сделать, – это быстро выскочить в коридор и отодвинуть засов. С Луисом я разберусь. Даже если Жуан прочухается к этому времени, поверь мне, Жанна: эти два мешка с дерьмом – не самая большая наша проблема.

Жанна поверила. О солдатах наверху она ничего спрашивать не стала.

– Я попробую, – донесся до меня тихий голосок ведьмочки. – Лучше умереть, чем так жить. Но почему днем?

– Потому что днем стены охраняют не так тщательно. Ворота открыты, а во дворе – куча людей. Есть неплохие шансы на то, что когда мы будем проходить через ворота, на нас попросту не обратят внимания.

Я не стал говорить Жанне, что куда больше шансов на то, что внимание на нас все-таки обратят. Но, в конце концов, надо надеяться на лучшее. Ночью смыться отсюда вообще нет шансов. Незачем забивать ей голову всякой ерундой. Пусть сначала сделает эту свинью Жуана. А солдаты наверху и стража на воротах… Проблемы надо решать по мере их возникновения. Заранее все рассчитать все равно невозможно.

* * *

Всю ночь не давали спать истошные вопли соседа слева. Кажется, крысы беспокоили его сильнее, чем меня. Он орал до тех пор, пока наш ночной смотритель не избил его дубинкой. Тогда он заткнулся. Мне удалось подремать несколько часов до утра.

Вскоре после завтрака Жуан и Луис опять сели играть в кости. Луис – в который уже раз – продулся. Жуан пошел отметить радостное событие своей жизни в камеру моей соседки. Заслышав его шаги, я приник к двери, не в силах справиться с внутренней дрожью. Перед турниром в Тулузе я волновался куда меньше.

Жуан проследовал мимо моей двери, отодвинул засов и вошел в камеру Жанны. Я ждал. Прошло несколько томительных минут…

Прежде чем я увидел ее в свое окошко, тишину разорвал оглушительный рев Жуана:

– А-а-а, сука! Луис, Луис, эта тварь!.. У-у-у!..

Перед моей дверью возникла Жанна. Она вцепилась в засов и попыталась его отодвинуть, но он плохо слушался ее слабых рук и шел туго.

– Застрял! – отчаянно выдохнула она.

В коридоре грохотали тяжелые шаги – сюда бежал Луис.

– Давай, девочка! Тяни! У тебя получится!..

Она успела. С грохотом засов выскочил из паза.

В следующую секунду Луис отшвырнул Жанну в сторону и попытался задвинуть его обратно. Я изо всех сил врезал плечом в дверь. А дверь, в свою очередь, врезала тюремщику по физиономии. Сдавленное мычание, мешающееся с проклятьями, – и я наконец вырвался из своей вонючей камеры. Луис (морда в крови) отпрыгнул на шаг и потянулся за ножом.

Он не успел достать нож. Я перехватил руку с дубиной и провел апперкот – мой тренер по боксу, если бы мог видеть, наверняка похвалил бы. Раздался хруст, Луиса приподняло в воздух, но потом земная гравитация утянула его обратно, он повалился на спину и остался в этом положении. Один—ноль в нашу пользу.

Жуан, придерживая спущенные штаны, скрючившись, выполз из камеры Жанны. Я ухватил его за шкирку и за сальные патлы и впечатал лбом в стену. Стена выдержала, лоб – нет. Два – ноль. Первый раунд за нами. Я снял с Жуана пояс с ножом, а нож Луиса воткнул ему между ребер. Такую падаль нельзя оставлять в живых.

Взяв факел, двинулся по коридору, вдоль камер.

– Что теперь? – спросила Жанна, следовавшая за мной по пятам.

– Все отлично, девочка! Ты молодец!.. Эй, Тибо! Ты здесь?!. Тибо!!!

Ответом были только бессвязные вопли выживших из ума заключенных. Я переходил от одной камеры к другой, но из окошек в двери на меня смотрела либо пустота, либо дикие глаза безумцев. Гноящиеся губы, обезображенные лица, рты, в которых недоставало большей части зубов, на руках – язвы и следы свежих крысиных укусов. На некоторых дверях были начертаны знаки вроде тех, что украшали мою дверь и дверь Жанны, но лица, находившиеся за этими дверями, были ничуть не лучше всех остальных. Полагаю, мало кто мог протянуть здесь больше года – умирали или от заражения крови, или от туберкулеза, а рассудка они лишались еще раньше. Признаюсь, поначалу у меня была мысль открыть настежь все двери, но когда я увидел, сколько здесь сумасшедших, я переменил свое решение.

Чем дальше я шел, чем громче кричал, тем меньше становилась надежда, что Тибо откликнется. Возможно, он томится где-то на другом этаже. Я помнил из разговоров тюремщиков, что меня поместили в эту камеру только потому, что недавно здесь умер кто-то из прежних заключенных. Тибо мог сидеть двумя ярусами выше. Или ниже.

– Андрэ, прошу вас… – Жанна вцепилась в мой рукав. – Надо уходить отсюда… Сюда может кто-нибудь зайти!.. Пожалуйста!..

Я шел дальше. Остались две камеры в самом конце коридора – справа и слева. Слева в окошке была заросшая волосами и грязью морда, справа все было тихо. Я отодвинул засов и посветил факелом в темноту. О Боже!..

На меня пахнуло нестерпимой вонью. На кровати шевелился огромный темный клубок – крысы, обеспокоенные моим появлением, разбегались прочь от света. Очевидно, обитавший здесь узник умер несколько дней назад, а тюремщики не придали большого значения тому, что еда, которую они ставят перед дверью, остается нетронутой.

Я закашлялся и захлопнул дверь. Когда я оглянулся, то увидел, что в глазах Жанны застыл ужас.

Затем я встретился со взглядом человека из камеры слева. Взгляд был на удивление ясным.

– Выпусти меня, – отчетливо проговорил он.

Я смотрел на него и колебался. Украшенная язвами кожа, борода, в которой копошились насекомые, длинные патлы грязных волос… Нескольких передних зубов не хватало.

– Выпусти меня! – Он едва не рычал от ярости. – Выпусти, иначе, клянусь, – я подниму такой крик, что сюда сбежится вся графская солдатня!

Я подошел к двери и отодвинул засов. Не потому, что испугался его угроз. Он мог орать сколько влезет – все равно бы его никто не услышал. Я отодвинул засов потому, что представил себе на секунду – каково провести здесь несколько лет и суметь сохранить толику рассудка.

Он выбрался из камеры. Глаза его горели – то ли от безумия, то ли от радости. Господи Боже мой, на кого он был похож!.. Голливудские фильмы ужасов отдыхали.

От него несло, как от помойки. Я отодвинулся подальше. Жанна спряталась за мою спину.

– Как будем выбираться? – хрипло спросил старик.

Я посмотрел на него снова и в очередной раз убедился в правоте высказывания графа Альфаро: я благородный дурак. Весь расчет строился на том, что стражники на воротах не обратят на нас с Жанной особого внимания. Некоторые шансы на это были – наша одежда и кожа еще не успели принять такого вида, как у остальных заключенных. Мы еще могли сойти за обычных людей, даже Жанна, лицо которой украшали синяки и кровоподтеки. Но этот старик… Каждый, посмотрев на него один раз (я молчу о запахе), немедленно забил бы тревогу.