Текст книги "Князь лжи"

Глава седьмая

Эдрик спустился в книгохранилище поздним утром. Там все было без изменений. Сновали по коридорам слуги, прилежно трудились в полутемных залах переписчики и книгочеи. В середине дня принесли обед. Эдрик, захвативший с собой хлеб и мясо, решил, что тарелка горячего, да еще и поданная прямо к рабочему месту, ему совсем не помешает. На этот раз, конечно, его никто не собирался кормить: князь обеспечивал пропитанием своих работников, а отнюдь не всех подряд, кто так или иначе оказался допущен к книгам. Слуги, сообщившие все это Эдрику, намекнули также, что за отдельную – не такую уж большую – плату без проблем могут договориться с поварами о дополнительной порции для него лично. Сим предложением Мардельт и воспользовался.

Вечером вернулся в гостиницу, поужинал и лег спать. С утра – опять во дворец...

Он сравнивал сохранившиеся остатки текстов с теми, что находились в подвале, в той его части, где работал Маскриб. Эдрик осознавал, что искать можно очень долго, поскольку не были известны ни наименования работ, ни имена авторов, ни то, чем они начинались и заканчивались. Безнадежно испорченные, заляпанные кровью и мясным крошевом переплеты трактирщик вырвал и уничтожил, связки листов – распотрошил так, что теперь уже невозможно было понять, что и за чем следует. Многие страницы отсутствовали, оставшиеся – перемазаны кровью и золой до такой степени, что подчас уже невозможно разобрать, что было на них написано. Эдрик, ни по профессии, ни по внутренней предрасположенности книгочеем не являвшийся – ни грамма удовольствия от изучения мозаики букв и мятых бумаг не получал. Не известно даже, сохранилось ли вообще хоть что-то от книги, которой пользовался Маскриб перед смертью: ведь если именно ее Маскриб употреблял для «вызова демона» то она, находясь ближе остальных к месту, где старикан «лопнул», вероятно, была разорвана на мелкие клочки и выкинута в таком виде вместе прочим мусором из комнаты Рапхабельта.

Просмотр тех страниц, которые все-таки сохранились, ничего не дал. Там не обнаружилось ничего такого, из-за чего стоило бы специально оповещать Фремберга. Конечно, Рапхабельт мог ошибиться и придать огромное значение какому-нибудь совершенно несущественному тексту (например, принять мистические стихи со вставками из Искаженного Наречья за какие-то особые, необычные заклятья), однако в таком случае оставалось непонятным, почему книгочей так странно погиб. Кроме того, в своем деле, по словам Фремберга, он был профессионалом, и это значило, что «мистические стихи» и прочие заигрывания с Искаженным Наречьем, которым так любили предаваться излишне образованные обеспеченные горожане, вряд ли бы его обманули. По всему выходило, что искомая книга и в самом деле должна содержать в себе что-то особенное, выдающееся; кроме того, очень и очень вероятно, что в книге описана процедура вызова демона.

Прошла неделя. Кипа просмотренных книг росла, но ни конца, ни края работы не было видно. Манускрипты на Искаженном Эдрик просматривал особо тщательно, но среди ошметков, оставшихся от рукописей Маскриба, имелось несколько текстов и на других языках, малоизвестных или вовсе забытых. Руны вились причудливой вязью, то, что могло показаться набором палочек или цепью завитков, являлось на самом деле какими-то словами, некогда значившими для авторов этих строк очень многое. Может быть, это были стихи, а может быть – история, как всегда, кровавая и безжалостная, может быть, чье-то жизнеописание, а может – выдуманный рассказ или очередная притча из жизни богов, людей или бессмертных.

Временами, устав от подвальной сырости и темноты, Эдрик забирал стопку «особо подозрительных» книг на Искаженном и поднимался наверх, в библиотеку. Здесь было светло и чисто, и работалось куда легче, чем внизу. Временами в библиотеку заглядывали разные важные, богато одетые персоны. Эдрик не обращал на них никакого внимания, а они – на него. Не исключено, что среди посетителей был и сам князь Арзериш, но Эдрик, не зная его в лицо, не предпринимал попыток это выяснить. Во всяком случае, никто ни разу не потребовал от него немедленного оказания почестей правителю Рендекса, и Эдрик, отнюдь не горевший желанием их оказывать, был этим вполне доволен.

Жреца, замеченного во время первого посещения библиотеки, Эдрик здесь больше не видел. Да и вообще, присутствие в городе Гешского священства как-то особенно не ощущалось. Рендекс входил в состав Речного Королевства – страны, издревле признававшей религиозный авторитет Геша – но, похоже, конкретно в этой, самой западной области Королевства, Гешских жрецов не рассматривали как необходимейшую подпорку государственной власти. Они существовали, и их, конечно, никто не осмеливался преследовать, но никакими особенными благами жрецы в Рендексе наделены не были.

К концу недели Эдрик, неожиданно для себя, обзавелся новым знакомством. Да и не с кем-нибудь, а с симпатичной девушкой.

Произошло это в один из тех часов, когда он работал в библиотеке. Оградившись от внешнего мира стопками книг, как неприступными стенами, и свитками, как валом вокруг них, Эдрик изучал произведение, написанное около восьми столетий тому назад, на одном из диалектов Искаженного. Диалекта Эдрик не знал, и потому продирался через текст с большим трудом. Язык колдунов весьма непрост; даже самая древняя, «ортодоксальная» его форма содержит в себе тысячу двадцать четыре знака. Каждый знак – иероглиф и буква одновременно: он имеет как смысловое значение, так и особое звучание. Запись на Искаженном больше похожа на сложную формулу, чем собственно на текст; воплощая эту формулу в жесте и слове колдун тем самым произносит заклятье, способное воздействовать как на умы других людей, так и на косную материю. Слово, как совершеннейший образ порядка, соединение внешней формы и внутреннего смысла, творит и разрушает мир. По крайней мере, так полагают колдуны, практикующие «классическую» магию.

Диалекты Искаженного добавляют к «ортодоксальной» версии еще несколько тысяч редких или производных знаков, и миллионы комбинаций, которые в «классике» либо недопустимы, либо имеют совершенно иную интерпретацию. Все диалекты, вероятно, не знает никто, кроме Гайгевайса, Бога Мудрости; ведь каждый из них – плод многолетних трудов того или иного великого волшебника или целой заклинательной школы, с собственными традициями и определенным, отличным от других, вектором исследований. Появление диалектов – результат безуспешных попыток сделать Искаженное Наречье тем, чем оно не было и никогда не сможет стать – языком Истинным, универсальным, языком самого бытия, а не только проявленного, феноменального мира.

Конкретно этого диалекта Эдрик не знал, но всякая вариация Искаженного Наречья имеет в основе «ортодоксальную» версию, надстраивая над ней свою собственную знаково-смысловую конструкцию. Поэтому основной рисунок волшбы отследить было возможно – по крайней мере, теоретически.

Он услышал, как кто-то отодвигает кресло, чтобы занять место напротив. Поднял глаза и увидел молодую кареглазую девушку, с любопытством рассматривавшую его самого, а также – загромоздившие стол оборонительные рубежи из книг. Одета девушка была неброско, но со вкусом. Цвета тканей, фактура и вид подобраны умело и точно, однако никаких особенных украшений нет и драгоценностей – тоже.

«Камеристка какой-нибудь знатной дамы, – подумал Эдрик. – Или дочка небогатого дворянина. А вероятнее всего – и то, и другое сразу».

Девушка улыбнулась. Зубы у нее были ровные, белые, будто жемчуг.

– Здравствуйте, – сказала она. Эдрик кивнул. У него не было настроения изображать галантную суету. «Что ей от меня нужно?» – подумал он.

– Я уже не первый день вижу вас в библиотеке, – сказала девица. – Кто вы?

– Эдрик Мардельт. А вас как зовут?

– Вельнис.

– Просто Вельнис?

– Просто Вельнис. Вас это удивляет? Значит, вы нездешний. У нас не дают женщинам вторых имен до тех пор, пока они не выйдут замуж. А вы откуда? Из Хальстальфара?

Эдрик понимал, почему она так решила: высокий рост, прямые русые волосы и голубые глаза считались типичными для представителей этой страны. Правда, в последние века все так перемешалось...

– Нет, – произнес он. – Я ильсильварец.

– Вот как? Никогда бы не подумала.

Он равнодушно пожал плечами. Он не испытывал ни малейшего желания рассказывать о том, что собственная мать отказалась от него сразу после рождения. И вероятнее всего – потому, что зачат он был в результате насилия, совершенного над ней каким-нибудь хальстальфарским солдатом. Во всяком случае, знаменитый поход Изгнанных Орденов на Ильсильвар случился приблизительно за год до даты его предположительного рождения. Добавим русые волосы и голубые глаза против темных (или даже черных) глаз и волос, свойственных ильсильварцам, – и получим очень, очень правдоподобную версию событий, предшествовавших появлению на свет Эдрика Мардельта.

– Что ты читаешь? – спросила Вельнис. Навязчивое знакомство, переход на «ты» после нескольких фраз при других обстоятельствах заставили бы Эдрика предположить, что девица совсем не против где-нибудь в укромном местечке поупражняться с ним в любовной игре. Он знал, что нравится женщинам, и никогда не стеснялся пользоваться этим. Но сейчас... тут было что-то другое. Он не умел видеть души людей так же ясно, как Фремберг, но и того, что он чувствовал, хватало, чтобы понять: она не испытывает к нему влечения. Не было ни игры, ни кокетства. Чистый интерес, не замутненный ничем посторонним. Как у ребенка.

Он показал ей книгу.

– А-аа... – потянула Вельнис. – Абрут Ласкабри... никудышный некромант и еще худший философ.

Он не удивился – хотя и мог бы. Камеристке не полагается знать таких вещей. Камеристке вообще не полагается знать Искаженное Наречье. Однако она знала и кто такой Абрут Ласкабри, и на каком языке написано на обложке его имя. И это могло свидетельствовать только о том, что...

– Ты колдунья? – спросил Эдрик, хотя и так был уверен, что нет.

Вельнис улыбнулась.

– Нет.

Он кивнул.

– Значит, ты сингайл.

Она уже не улыбалась – смеялась.

– Ну... немножко.

Сингайл – поэт-мистик. Развлечение, распространенное в среде томящейся от безделья знати. Искаженное Наречье предназначалось для записи колдовских формул, и даже для общения оно не годилось... сингайлы же использовали его для поэзии. Со «стихами» сингайлов Эдрик был знаком весьма поверхностно, но подозревал, и не без оснований, что основана эта «поэзия» на полном пренебрежении какими бы то ни было правилами колдовского языка. У всякого заклятья есть свой ритм, в котором оно произносится и творится – но почувствовать его может лишь тот, кто практикует волшбу. Сингайлы, в большинстве своем, практикой либо не занимались вовсе, либо знали о ней крайне мало. Для них был важен не ритм, а рифма, важна не внутренняя связность, а внешняя соразмерность. Никто не мог объяснить, зачем они пишут стихи на Искаженном. Наверное, прежде всего потому, что это было дьявольски сложно. Во-вторых, потому, что в самом языке колдунов заключена какая-то тайна. Сингайлы тянулись к ней, хотели постигнуть и превзойти... но в результате – только опошляли язык колдунов. Наблюдавшие их собрания рассказывали, как они с важным видом произносят всякую тарабарщину, несут невразумительную чушь, наполняющую сердца непосвященных мистическим трепетом и заставляющую профессиональных магов в отчаянье хвататься за голову. У сингайлов был свой собственный интеллектуальный мирок, своя элитарная культура, свой язык и свои ценности, не понятные никому за пределами их круга.

...Эдрик не поддержал ее веселья.

– Зря, – сказал он. – Идиотское развлечение.

Он думал, она обидится. И ошибся. Не переставая улыбаться, она поставила локоть на стол, положила на ладонь подбородок и с любопытством принялась разглядывать своего нелюбезного собеседника.

Иногда сингайлам, по случайности, в ходе своих литературных экспериментов удавалось составить настоящее заклятье. Последствия бывали самыми непредсказуемыми: от пожара в кабинете, вызванного неуправляемым огненным шаром до внезапного увеличения ушей у горе-поэта в момент прочтения им трогательной сингайловской лирики.

– Почему? – спросила Вельнис. У Эдрика возникло ощущение, что она прекрасно знает ответ и спрашивает лишь для того, чтобы поддержать беседу. А если повезет – еще и поспорить с «моралистом».

Поэтому он ограничился коротким замечанием:

– Ты сама знаешь.

– Мы осторожненько, – произнесла она с таким видом, как будто бы оправдывалась. Впрочем – и это было видно по ее смеющимся глазам – она и не думала оправдываться.

– Недостает острых ощущений? – спросил Эдрик. Предложение прогуляться ночью в портовом районе он не стал озвучивать. Это было бы уже откровенным хамством.

– Ага. Во дворце так скучно. Так... безопасно. – Она наморщила носик с таким видом, как будто бы ей было противно даже произносить слово «безопасность». – Чему ты улыбаешься?

– Своим наблюдениям. Бродяги мечтают о доме, домоседы – о дороге...

– Наверное, человеку естественно стремиться к тому, чего ему недостает. О чем мечтаешь ты?

– Ни о чем.

– Совсем? – спросила она самым нейтральным тоном, стараясь не показать разочарования.

– Совсем. – Эдрик улыбнулся. – Я не мечтатель. Я прагматик. Я предпочитаю добиваться цели, а не думать о том, как было бы замечательно, если бы я ее достиг.

Вельнис окинула его взглядом – как будто пыталась понять, насколько он соответствует тому, что о себе говорит. О сделанных выводах – в лучшую для Эдрика сторону или в худшую – сообщать не стала. Спросила, кивнув на заваленный стол:

– Что ты здесь ищешь?

– Книгу.

– Какую?

– Пока еще и сам не знаю.

– Ты не похож на книгочея.

– Да уж... – Эдрик рассмеялся. Потянулся, хрустнув косточками. – А на кого похож?

– На учителя танцев.

Эдрик изобразил на своем лице веселье пополам с изумлением. Сделанное девушкой предположение его позабавило...

– Ты не похож на бездельника, – пояснила она. – Ты мог бы быть рыцарем или младшим сыном какого-нибудь барона. Но у тебя нет мозолей на ладонях и двигаешься ты... слишком легко. Как будто бы ничего не весишь.

Эдрик с деланным удивлением возрился на свои руки.

– Вот уж не думал, что похож на мыльный пузырь... – произнес он.

– Возможно, я неудачно выразилась... Точнее сказать... когда ты идешь, кажется, что ты весишь столько, сколько сам хочешь. Ровно столько, чтобы не утруждать себя при ходьбе.

Продолжая демонстрировать улыбку, он подумал – уже без всякого веселья: «Интересно, что еще она углядела?..»

– Так легко двигается у нас во дворце только один человек, – продолжала Вельнис. – Его зовут Яклет Самкрельт, и он учитель танцев. Правда... и с ним у вас больше отличий, чем сходств.

– Да? И чем же мы отличаемся?

– Он виляет задницей при ходьбе, а ты – нет.

Последняя реплика требовала если не смеха, то хотя бы улыбки, и он улыбнулся.

– Вижу, ты любишь наблюдать за людьми.

– А тут больше нечем заняться, – пожаловалась Вельнис. – Скучно. Разве что зарыться в книги... – Она показала глазами на разделявший их стол. – Но люди куда интереснее книг.

– Это правда. Но на этот раз наблюдательность тебя подвела. Я наемник, и танцую куда хуже, чем дерусь.

– А как же...

Он поднял руки, показывая ей чистые ладони и одновременно поясняя:

– Годы вынужденного безделья, вот и все.

– А ты не потерял форму?

Эдрик неопределенно мотнул головой – движение, которое можно было истолковать и как отрицание, и как согласие. Он не понимал, к чему она клонит.

Вельнис, копируя его жест, подняла ладони. У нее были узкие, аристократические кисти рук, нежные тонкие пальцы... от природы. Были. Когда-то. В результате упражнений кисть стала шире и сильнее, на сгибе между указательным и большим пальцами и на внутренней стороне руки были ясно видны бугорки огрубевшей кожи...

– Не хочешь развеяться? – предложила она. – Заодно и проверишь свои навыки.

Эдрик улыбнулся.

– Я не дерусь с женщинами.

Девушка осуждающе посмотрела на него. Опустила руки.

– Кто тебя учил? – спросил Эдрик.

– Риерс, – произнесла она со значительным видом.

– Кто это?

– Телохранитель княжны. Пойдем, – позвала она с лукавой улыбкой. – Не обязательно избивать меня до полусмерти. Просто покажешь, насколько ты хорош.

Продолжая улыбаться, он покачал головой.

– Я и так знаю.

– Вот зануда, – Вельнис поднялась, чтобы уйти. Теперь она не пыталась скрыть разочарования.

* * *

Возвращаясь вечером в гостиницу, он задержался во дворе для того, чтобы понаблюдать за солдатами. Двое стояли у ворот, неторопливо беседуя о чем-то. Еще двое скучали у бойниц наверху южной стены. Быстрым шагом пересек двор рыцарь в плетеной кольчуге и при мече. Лейтенант, появившись из низенькой дверцы юго-восточной башни, занялся проверкой постов. Еще минуту Эдрик следил за ним – пристально, но без интереса; бесстрастно, но очень внимательно. Затем, получив все, что ему было нужно, двинулся к воротам, ощущая, как с каждым шагом тяжелеет его тело. Он создавал в своем сознании образ – не думая о нем, а выстраивая определенную конструкцию внутренних ощущений, которые, будучи приняты как настоящие, отразятся и вне сознания, станут кажущимися свойствами тела. «Если ты захочешь устать – ты устанешь» – говорила настоятельница Лемерейн, когда он, измотанный упражнениями, валился с ног... Обычно ее слова означали, что тренировка будет продолжена, и немедленно – как наказание за то, что он позволил себе устать. Одна из аксиом Школы гласила, что слабость порождается не телом, а духом; усталость ощущается не потому, что измотано тело, а потому, что истощена воля. Учителя Эдрика полагали, что только воля определяет состояние всех семи тел – или семи душ – которыми наделен человек. Воля проявляет себя в желаниях: у необученного, слабого, ленивого желания беспорядочны; у прошедшего обучение – определены и осознаны. В конце концов Эдрик научился желать так, чтобы не уставать никогда. Теперь от него требовалось совершить обратное превращение. Как оказалось, иногда сила может стать слабостью – например, если сила позволяет себя обнаружить. Девчонка на удивление наблюдательна, но то, что заметила она, может заметить и любой другой человек. Обычно они слишком поглощены своими мыслями, болячками, маленькими мирками личных проблем, но не исключено, что в самый неподходящий момент один из них может прозреть. Даже с простыми обывателями это иногда случается. Нужно перестраховаться. Нужно двигаться, как они, думать, как они, вожделеть, как они... Тогда он останется неузнанным. Не стоит привлекать к себе лишнее внимание.

Через два дня Эдрик снова встретил ее в библиотеке. Вельнис стояла перед большим книжным шкафом и задумчиво разглядывала корешки. Эдрику она кивнула, как старому знакомому.

Вскоре после того, как он приволок из подвала очередную кипу, уселся за стол и приступил к переводу, Вельнис заняла место напротив, положив перед собой около десятка книг, вытащенных из шкафа.

– Решила составить мне компанию? – полюбопытствовал Эдрик.

– Моя госпожа любит читать. Вот... выбираю для нее.

– Прости за вопрос... ты фрейлина княжны или ее камеристка?

– Хм. Ну ты и хам. Будь я фрейлиной, следовало бы, самое меньшее, влепить тебе пощечину.

– Значит, камеристка.

Вельнис не ответила. После продолжительного молчания (каждый деловито шуршал страницами) спросила:

– Как ты думаешь, что лучше отнести ей – «Священный напиток» Ямруза Экдельта или «Размышления о божественном естестве» Рэкла Сакайта Сильгера?

Эдрик оторвался от чтения и с любопытством посмотрел на девушку. «Странный выбор... – подумал он. – Неужели княжне интересно разбираться в этой зауми?»

– Сильгер в переводе? – спросил он.

– Нет, в оригинале. На стханатском.

– Твоя госпожа сможет это прочитать?

– А почему нет? – Вельнис не отвела глаз.

– Сколько ей лет?

– Мы одногодки.

– Ты знаешь, о чем эта книга?

Вельнис кивнула.

– Принеси ей лучше любовную лирику, – посоветовал Эдрик.

– Любовная лирика будет интересна ей лишь в том случае, если стихи написал сингайл, – парировала Вельнис. – Но измывательства над языком магов надоели моей госпоже несколько месяцев тому назад. Теперь ее привлекают философские категории, отношение между сущностью и явлением, реальным и кажущимся, актом и потенцией...

Эдрик молча слушал ее, стараясь понять, насколько всерьез она говорит о... о том, что говорит. «Вот откуда она знает Наречье, – пришла мысль. – Княжне от скуки нечем заняться, кроме чтения, и ее компаньонка, чтобы не потерять место, вынуждена читать те же книги, и интересоваться тем же, чем интересуется госпожа...»

– Думаю, ты куда лучше меня знаешь, чем увлекается княжна, – произнес Эдрик. – «Размышления» Сильгера – если продраться через тяжеловесный слог – по-своему... любопытны. Хотя это и странное чтение для молодой девушки. Вторую книгу я не читал. Ничего не могу сказать о ней.

– Ямруз строит свою философию на древней легенде, которую ты наверняка слышал, – начала рассказывать Вельнис, и Эдрику стало ясно, что уж она-то читала обе книги. – На легенде о том, как божественный напиток анкавалэн, эссенция бессмертия и творческой силы, был утерян богами в их войне, случившейся в начале времен. Утерян и пролит дождем в новосотворенном мире... Ямруз говорит, что «напиток» – лишь образ, поэтическая метафора, а что представлял собой анкавалэн на самом деле, нам невозможно и представить, как невозможно вообразить и божество вне человеческого или животного образа и как невозможно постигнуть свойства божеств вне известных нам индивидуальных и природных свойств. Анкавалэн проник в людей, и сделался их частью, самой тайной, самой невидимой... в другом месте, впрочем, Ямруз выдвигает предположение, что именно капли этого напитка превратили нас в то, что мы есть, отделив от животных... но при этом сущность анкавалэна так и остается скрытой, недоступной для нас, а ведь она то – что нас образует. Далее он рассуждает о человеческой природе и о том, при каких обстоятельствах эта бессмертная сущность могла бы быть пробуждена к действию, стать действующей силой, а не потенцией...

Она замолчала.

– И?.. – спросил Эдрик.

– Он пишет, что прежде всего должно измениться сознание. Мы плаваем на поверхности восприятия. Нужно заглянуть вглубь.

– Сменить внешнее восприятие на внутреннее?

– Нет, нет... Так мы ничего не добьемся. Поменяем одну картинку на другую. Вместо иллюзии, которую создают наши глаза, будем видеть иллюзию, которую создает разум. Будем жить во снах. Это очень важный момент, и Ямруз предупреждает об опасности.

– И что он предлагает? – Эдрику стало интересно. Как правило, мистики в поисках выхода из тюрьмы видимого мира, попадали в одну и ту же ловушку. Отвергая видимый мир, они придавали статус «реального» собственным фантазиям. Обращая взор от внешнего к внутреннему – они вовсе забывали о внешнем, старались изо всех сил отгородиться от окружающей реальности.

– Ямруз пишет, что восприятие должно стать... объемным, – Вельнис задумчиво почесала кончик носа. – Я не совсем понимаю, что он имеет в виду, но образы, которые он использует, заставляют задуматься. Он говорит: представьте себе сундук. На лицевой стенке одна картинка. Это наше обычное, «внешнее» восприятие, то, что мы видим глазами. На боковой стенке другая картинка. Это наш внутренний мир, очень интересный и сложный. Но нет никакой пользы менять одну картинку на другую. Мы должны видеть не ту или другую стенку, а сундук целиком.

– Так видят мир бессмертные и боги, – заметил Эдрик.

– Да, – Вельнис кивнула. – Разница только в том, что их «сундуки» пусты. Или заполнены различными предметами, но главного сокровища – анкавалэна – у богов и бессмертных нет. Оно есть у людей.

– Мало увидеть «сундук», – сказал Эдрик. – «Сундук» заперт на замок, и нужно найти к нему ключ.

– Хм... – Девушка задумалась. – Ямруз об этом ничего не пишет.

«Если бы писал, я бы заподозрил, что он проходил обучение в Школе», – подумал Эдрик.

– И какой, по-твоему, это ключ? – Вельнис испытующе посмотрела на собеседника.

– Какой?.. – Эдрик рассмеялся. – Если бы я знал, я бы давно уже открыл «сундук». Но... ты не забыла, что мы говорим об метафоре Ямруза?

– Ты считаешь, она неверна?

– Метафора – это только метафора.

– Мне думается, она очень хорошо отражает настоящее положение дел... И твои слова про ключ и замок – тоже.

– Брось. Я всего лишь тебе подыграл.

Некоторое время Вельнис молчала.

– Знаешь, – сказала она затем. – Я думаю, это любовь.

– Что именно?

– Ключ. Ключ, которым открывается замок.

Эдрик пожал плечами с видом «да, может быть...». Камеристка княжны была необычной... пожалуй, это – самое странное знакомство за всю его жизнь... но она, несмотря на всю свою наблюдательность, на весь свой ум, на непринужденность и детскую чистоту восприятия – несмотря на все это, она жила в иллюзорном мире. Как и все остальные люди. Не следовало об этом забывать. Она говорила глупости, но не следовало ее в них разубеждать. Да он и не сумел бы. Людям так хочется верить, что законы, которыми управляется этот мир, в основе своей благи; что то, что важно для них самих – доброта, справедливость, любовь – важно и для всей вселенной... Не стоит лишать их иллюзий.

Поэтому он промолчал.

Но тут...

– Ты не согласен, – сказала Вельнис. Не задала вопрос, а констатировала факт. – Не согласен, но не хочешь со мной спорить. Почему?

Эдрик не вздрогнул только потому, что двадцать пять лет обучения в Школе Железного Листа слишком хорошо научили его контролировать себя. Но внутри что-то сжалось. Она что – читает его мысли? Это было уже слишком.

– Я не думаю, что смогу тебя переубедить, – признался он. Произнося эти слова, смотрел ей в глаза. Он больше не видел в ней симпатичную девушку. Видел – противника.

– Попробуй, – предложила она. Как вызов на поединок.

– Почему – любовь? Это лишь одно из чувств человека. Ничем не лучше ненависти или печали. Множество людей испытывало это чувство. Ни к какому целостному виденью они не приходили, «сундука» не открывали. Это – лишь картинка на стенке.

– Нет, – удивленно возразила она. – Любовь это не чувство. То есть, есть и чувство, которое называют этим словом, но я говорю о другой любви. Настоящая любовь – это отношение воли, ее устремление к чему-либо. Такая любовь может быть совершенно бесстрастной, не сопровождаться ничем лишним. Когда любовь – это чувство, желаешь, чтобы и другой любил тебя. Когда любовь – отношение воли, желаешь, чтобы другой был счастлив.

Эдрик задумался.

– Не думаю, – сказал он наконец, – что воля должна растрачивать себя на отношение к чему-либо. Или к кому-либо. Это – потеря силы, а не приобретение ее.

– Воля, которая ни к чему не относится – воля, которой нет. Так не бывает. Все любят что-то. И твои последние слова – про потерю силы – лишний раз это доказывают. Ты не хочешь любить Другого только потому, что уже любишь Силу.

– А что любишь ты? – спросил Эдрик.

– Не скажу, – озорная улыбка заиграла на ее губах. – Разгадай меня.

«Все женщины играют, – подумал Эдрик, разглядывая ее лицо. – Решила поиграть и она. Что это?.. Кокетство, за которым – желание соблазнить или быть соблазненной?.. Скука? Любовь с первого взгляда?.. Нет. Что-то другое...» Но он, как ни пытался, не мог увидеть фальши в ее поведении, словах, голосе. Все было совершенно естественно. И он должен был реагировать так, как следовало бы реагировать обычному мужчине: включиться в игру или – соблюдая правила – отказаться от участия. От умеренной порции романтики с интимом Эдрик совсем бы не отказался, тем более что последние семь лет он провел не только без еды и питья, но и без женского общества. И все же... и все же Эдрику не давало покоя ощущение, что за предлагаемой ему «картинкой» скрывается нечто большее.

Но пока одна часть, глубинная часть его сознания оценивала поведение Вельнис так и сяк, где-то на поверхности плавали совсем другие мысли...

«Я слишком подозрителен, – думалось ему. – Пытаюсь увидеть то, чего нет... Но даже если я прав... есть только один способ это проверить».

Вслух он сказал:

– Ну что ж. Уговорила. Пойдем, пофехтуем.

Вельнис отвела его на старую башню, после чего ушла – ей нужно было переодеться. Когда она появилась вновь, Эдрик едва узнал девушку: мужская одежда, волосы стянуты в «хвост», в руках – два затупленных меча и два шеста.

Эдрик не собирался заниматься «восстановлением формы». Не стремился он и добиться непременной победы в бою. У него была одна-единственная цель: посмотреть, как она двигается, как ведет бой. Пластика говорит о человеке больше, чем слова: слова выражают то, что человек думает, а пластика – то, чем он является. Он полагал, что после боя хоть что-то да прояснится.

Ничего подобного.

Фехтовала она неплохо, а если учесть, что сие занятие женщине, мягко говоря, не приличествует – то просто великолепно. Но...

Она умела импровизировать, однако вся ее техника опиралась на «средний стиль», традиционный для Речного Королевства. Она – дитя этой страны и этого времени. Скорее всего, ее и вправду обучал один из княжеских телохранителей.

В мире существовали самые разные фехтовальные школы. Отличия в традициях, в используемом оружии, в истории, даже в религии и темпераменте определяли возникновение и развитие боевых стилей. Естественно, всегда присутствовало и взаимное влияние их друг на друга.

Но была только одна Школа, которая создала совершенно особый, универсальный стиль. Он назывался «Душа Меча», и не являлся плодом личного творчества или военного опыта – у него было совсем иное, сверхестественное происхождение. Прочие стили рассматривались теми, кто знал его, как вместилище «Души». Их (все остальные стили) так и называли – «Тело Меча». Знающий «Душу», мог овладеть любым другим стилем за считанные дни. Ему было достаточно увидеть лишь несколько разрозненных приемов для того, чтобы понять общий рисунок боя, вжиться, почувствовать стиль изнутри – зачастую лучше, чем чувствовал и понимал его сам создатель стиля или основатель школы.

Знали о существовании универсального стиля лишь те, кто был ему обучен. А обучиться ему можно было лишь в одном-единственном месте.

Если бы Вельнис имела хоть какое-то отношение к Школе Железного Листа, она бы неминуемо выдала себя во время поединка. Дерись она хуже, чем могла бы, – Эдрик мгновенно распознал бы, что его водят за нос. Но она выложилась полностью, показала все, на что была способна, и ему стало ясно, что «Души Меча» она не знает. На какой-то момент Эдриком даже овладело искушение позволить ей коснуться себя, но мастерство – пусть и несовершенное – вызвало в нем невольное уважение, и он не стал оскорблять ее игрой в поддавки. К тому же, с ее наблюдательностью, почти сверхъестественной для человека, она могла и разгадать обман, даже самый искусный.