Текст книги "Призрак нации. Русский этнос в постсовременности"

В общем, подводя предварительные итоги, можно сказать, что различные исторические биогеоценозы, включая климат, ландшафт, коммуникации, физические границы, акцентировали и закрепляли различные начальные качества этносов. Осуществлялся непрерывный индивидуальный «импринтинг», длившийся иногда тысячи лет. В результате складывался национальный характер, выражавшийся далее в специфических формах экономики, социума и власти.

Таков общий посыл.

А теперь, исходя из него, попытаемся определить, как конкретная «географическая основа», конкретная геоклиматическая среда сформировала архетипические черты русского этноса.

Когда дождь и ветер стучат в окно

В литературе уже не раз отмечалось, что одним из важнейших факторов, определившим специфику русской этничности, является короткий вегетационный цикл. Или, говоря более простым языком, долгая зима, когда природа погружается в сон, и короткое лето, в течение которого только и можно осуществлять сельскохозяйственные работы.

Данную особенность российской жизни подметил В. О. Ключевский, считавший, что она непосредственным образом повлияла на последующую историю нашей страны. «В одном уверен великоросс, – писал он, – что надобно дорожить ясным летним рабочим днем, что природа отпускает ему мало удобного времени для земледельческого труда и что короткое великорусское лето умеет еще укорачиваться безвременным нежданным ненастьем. Это заставляет великорусского крестьянина спешить, усиленно работать, чтобы сделать много в короткое время и в пору убраться с поля, а затем оставаться без дела осень и зиму. <…> Нигде в Европе, кажется, не найдем такой непривычки к ровному, умеренному и размеренному, постоянному труду, как в той же Великороссии»[25]25
  Ключевский В. О. Курс русской истории. // Ключевский В. О. Соч. в 9 т. – М.: 1987. Т. 1. С. 315.


[Закрыть].

Здесь, вероятно, будет уместно сказать несколько слов об отношении к труду вообще, каковое является одним из фундаментальных параметров всякой цивилизационной культуры. Чрезвычайно долгое время – и в Древнем мире, и в античности, и в Средневековье – труд, особенно физический, сельскохозяйственный, считался исключительной принадлежностью низших сословий. Человек высокого социального статуса мог заниматься политикой, искусством или войной, но ни в коем случае не позорным крестьянским трудом. Римские патриции носили тоги – складки одежды свободно спадали с рук, работать в таком одеянии было нельзя. Сановники в Древнем Китае отращивали ногти невероятной длины, также чтоб показать: они свободны от унизительного физического труда. У средневекового европейского рыцаря даже при отсутствии всяких доходов мысли не было самому налечь на соху – для него это значило бы потерять честь и достоинство. Нравственный смысл труду придала только протестантская Реформация: труд в протестантских культурах был приравнен к молитве, к деятельности, способствующей спасению нетленной души. Эта разница между латинскими и протестантскими странами видна до сих пор. Греки, итальянцы, французы рассматривают труд как обременительную обязанность; сиеста, свобода от принудительной деятельности для них гораздо важней, в то время как для немцев, голландцев, скандинавов и англичан труд есть исполнение священного долга.

Речь, разумеется, идет о вероятностном распределении, по краям которого возможны всяческие отклонения. И немец может оказаться безнадежным лентяем, и итальянец может работать с утра до вечера. Тут важен вектор, преобладающее большинство, олицетворяющее собой национальный характер.

Если же снова обратиться к России, то можно отметить, что, в отличие от Европы, характер труда здесь был резко поляризован: в русском этническом существовании труд был ориентирован на подвиг, на героическое свершение, ограниченное во времени, а не на планомерную повседневную деятельность, заполняющую собою всю жизнь. Это видно и по фольклору, который метафорически выражает константы национального подсознания: «Пока гром не грянет, мужик не перекрестится», то есть пока по-настоящему не припрет, русский человек ничего делать не станет. «Русские долго запрягают, но быстро ездят», то есть собственно труд по вектору деятельности асимметрично распределен: он почти полностью сконцентрирован в «быстрой езде». Впрочем, это выражает не только фольклор. Лев Троцкий, председатель Реввоенсовета раннего советского государства, народный комиссар по военным и морским делам, во время гражданской войны «неоднократно сетовал на то, что русский коммунист и красноармеец скорее пожертвует ради революции жизнью, чем начистит ружье или сапоги». То есть совершить подвиг, отдать жизнь ради великого дела русский человек готов всегда, а вот от скучной обязанности по поддержанию текущего быта он уклоняется всеми возможными способами.

Другим важным фактором, стимулировавшим эту национальную архетипическую черту, было сочетание малопродуктивных земель с холодным климатом. Плодородные почвы степной и лесостепной полосы, особенно в области Причерноморья (современная Украина), вплоть до XVI–XVII вв. были недоступны для земледельческого освоения из-за соседства с сильными кочевыми народами. В хозяйственный оборот они были по-настоящему включены только после разгрома Крымского ханства, то есть при Екатерине II. До этого большую часть великорусских земель составляли на севере (примерно до линии Петербург – Вологда – Пермь) таежные подзолистые бесструктурные почвы, малопригодные для земледелия, а более производительные, серые и бурые, почвы юга (примерно до линии Киев – Харьков – Самара) были покрыты дремучими хвойно-лиственными и широколиственными лесами и потому требовали колоссальных затрат при их сельскохозяйственной эксплуатации (корчевание леса, в дальнейшем – внесение органических и минеральных удобрений). К тому же здесь наличествовал неблагоприятный режим осадков: они во многом приходились на вторую половину лета (июль – сентябрь), на время сбора зерновых и овощных культур, что тоже затрудняло сельскохозяйственные работы.

Вместе с тем холодный континентальный климат, поскольку Россию, в отличие от Европы, не омывает теплый Гольфстрим, ощутимо повышали стоимость жизни и производства: в нее закладывались дополнительные расходы на одежду, строительство, питание, отопление. Причем расходы эти были весьма значительные. Следует учесть, например, что средняя температура января в России от 0 до -5 °C на западе Европейской части и до -40–50 °C на северо-востоке. В Западной Европе картина совершенно иная: во Франции средняя температура января от -1–3 °C на западе и до +8°+10° на юге; в Италии – от -1° до +12° и т. д. Во Франции устойчивый снежный покров наблюдается лишь в горах, на равнинах не образуется. В Италии также устойчивого снежного покрова не наблюдается. В России, напротив, продолжительность залегания снежного покрова составляет от 60–80 дней на юге и до 260–280 дней – на Крайнем Севере.

В России урожайность очень долгое время держалась на уровне «сам-3», то есть количество посеянного зерна всего лишь удваивалось, поскольку часть его откладывалась на семена, и довольно часто опускалась на уровень «сам-2», который вообще не предполагает развития. В то же время в Европе уже в XIV–XV вв. урожайность достигла отметки «сам-5», в Скандинавии – «сам-7», а в Англии – даже «сам-10».

Если же к тяжелому «климатическому налогу», имевшему следствием то, что в России из каждых трех лет один год был неурожайным, добавить еще и «налог на коммуникации», связанный со стоимостью более протяженных и более трудных по сравнению с Европой дорог, вынуждавших использовать и колесный и санный транспорт, то вывод напрашивается сам собой: каждое хозяйственное действие давалось русскому человеку значительно большей ценой и требовало от него значительно больших усилий, чем от европейца. Одно дело быстренько проскакать из Парижа в Бретань или Овернь и совсем другое – отправиться из Санкт-Петербурга в Москву – в путешествие, которое занимает около двух недель. Так что можно лишь согласиться с историком С. Соловьевым, который, метафорически обобщая данные географические различия, утверждал, что для народов Западной Европы природа была мать, а для народов Восточной Европы – мачеха.

Постоянное жизненное сверхнапряжение, непрерывная «битва в пути», мобилизация всех человеческих сил и средств являлись для русской нации исторической нормой. Эту особенность можно определить как героический архетип, как исторически сложившуюся способность этноса к личному и коллективному сверхусилию для достижения поставленной цели.

Напомним о классификации архетипов, рассмотренной в предыдущей главе. Помимо универсальных (юнговских) архетипов, общих для всего человечества, мы предполагаем наличие архетипов этнических, область которых ограничена соответствующим этнокультурным сообществом. Универсальные архетипы определяются антропной физикой мира, конфигурация этнических архетипов задается природной средой, в которой осуществляется этногенез. Юнговские архетипы представляют собой коллективный (бессознательный) опыт всего человечества. Этнические архетипы – коллективный (бессознательный) опыт конкретной нации. Реконструкция юнговских архетипов может быть произведена по мифам, содержащим повторяющиеся структурные элементы. В свою очередь этнические архетипы могут быть реконструированы методом литературного психоанализа. Именно этим путем мы и пытаемся следовать.

Русская культура, естественно, зафиксировала указанную этническую черту. «Страда» (сельскохозяйственная пора) и «страдать» (испытывать мучения) в русском языке – однокоренные слова. В «Толковом словаре» Даля сказано: «Страда – тяжелая, ломовая работа, натужные труды и всякого рода лишения; летние работы земледельца».

Именно здесь хорошо заметна разница европейской и российской культур, воспроизводящих соответствующие характеры наций. Еще во второй половине XIX столетия французский историк Альфред Рамбо издал книгу «Эпическая Россия» (1876 г.), где противопоставил русские былины, воспевающие крестьянский труд, германскому эпосу, почти исключительно прославляющему войну, а бескорыстного и миролюбивого Илью Муромца оценил значительно выше, чем алчных и безжалостных Нибелунгов. Конечно, данная книга была сильно политизирована: Франция только что потерпела от немцев унизительное поражение под Седаном, и все же факты, приведенные в ней, своего значения от этого не потеряли.

Если же сделать обзор классической европейской литературы XIX–XX вв., то выяснится интересное обстоятельство: в ней практически нет позитивных картин сельскохозяйственного труда – она полностью посвящена городскому образу жизни. Идиллические произведения Руссо и Торо не в счет: там воспевается не крестьянский труд, а простая, «естественная» жизнь на природе – какой никогда не было и быть не могло. Зато в русской классической литературе того же периода подобных описаний вполне достаточно. Более того, тяжелый (в реальности) крестьянский труд здесь явно романтизируется, изображается в пастельных тонах и помимо хозяйственного результата имеет еще и высокий нравственный смысл, несколько, правда, иной, чем в прагматических протестантских культурах.

Когда Левин (персонаж романа «Анна Каренина»; между прочим, по сословному статусу своему – дворянин) выходит вместе с крестьянами на косьбу, он знает, что его ждет нелегкое испытание, и волнуется, сумеет ли он это испытание выдержать. Но когда косьба (личный трудовой подвиг для Левина) благополучно завершена, он чувствует удовольствие, какого никогда в жизни не испытывал. Весь мир наполняется свежими красками: и дождь Левину в радость, и необыкновенно вкусна ржавая, с зеленью и брусницей, вода, и вкусна крестьянская тюрька (хлеб, накрошенный в квас), которой угостил его старик-сосед. С ним происходит нечто вроде катарсиса, внутреннего духовного очищения, что, как дает понять автор, является именно результатом самоотверженного физического труда.

То есть труд для русского человека может быть кромешным страданием, труд может требовать немыслимого напряжения всех его сил, но одновременно труд – это еще и нравственный подвиг, трансформация личности, поднимающая человека на новую ступень духовного бытия.

Очень эффективно использовала данный героический архетип советская власть. Согласно господствовавшему в эту эпоху и целенаправленно внедрявшемуся мировоззрению, вся жизнь советского человека должна была представлять собой подвиг – если не военный, то трудовой, что являлось одной из главных характеристик «советскости». И действительно, формируя социалистическую реальность, подвиги эти следовали один за другим – и беспосадочные перелеты из СССР в США, и зимовки в арктических льдах, осуществлявшиеся на грани возможностей, и гигантские стройки Магнитки и ДнепроГЭСа, и шахтерские рекорды Алексея Стаханова, и трактористские достижения Паши Ангелиной, и возведение Братской ГЭС, и строительство БАМа, и освоение целины…

Особое место занимала в советском сознании знаменитая идеологема «битва за урожай», представители старшего поколения, вероятно, помнят ее. Включалась она осенью каждого года, и это была действительно битва со своими выдающимися подвигами, свершениями и победами. Сводки с полей напоминали в эти дни фронтовые сводки, о ходе и перипетиях грандиозного трудового сражения вещали газеты, радио и телевидение. В Советском Союзе возник феномен, которого ни в одной западной стране не было: целый класс книг (а чуть позже и фильмов), посвященных трудовым подвигам советских людей. Начало этому положил роман «Как закалялась сталь» Николая Островского, где группа комсомольцев, преодолевая немыслимые препятствия, строит узкоколейку, временный железнодорожный путь, чтоб подвезти дрова и спасти город от надвигающейся зимы. Роман знал каждый советский школьник.

Как в свое время легендарный король Артур стал идеалом европейского рыцарства, так Павел Корчагин, главный герой этой книги, на долгие десятилетия стал идеалом молодежи в СССР. А далее последовали «Время, вперед!» (о социалистическом соревновании на Магнитогорском металлургическом комбинате), «Человек меняет кожу» (о героической прокладке канала в одной из среднеазиатских республик), «Далеко от Москвы» и т. д., окончательно зафиксировавшие героический архетип и создавшие на основе его художественные модели, воплощавшиеся затем в жизнь.

Не имело никакого значения, что подвиг во многих случаях оказывался излишним и прикрывал собой элементарное отсутствие профессионализма и неумение организовать работу. Об этом темпераментно написал Михаил Веллер, анализируя строительство знаменитой «корчагинской» узкоколейки[26]26
  Веллер М. Как закалялась сталь. // Веллер М. Долина Идолов. – М.: 2006.


[Закрыть]. Михаил Веллер сам работал на строительстве железных дорог и потому знал, о чем говорит. Я, кстати, тоже работал в студенческом стройотряде[27]27
  Студенческие строительные отряды (ССО) – существовавшая в Советском Союзе практика «полукоммерческой» деятельности для учащейся молодежи. Студенты учебных заведений под эгидой комсомольской организации объединялись в трудовые бригады и в течение летних каникул работали на различных объектах. Зарплата в стройотрядах была ощутимо выше, чем в среднем по стране.


[Закрыть], который ремонтировал железные дороги на Севере, и потому аргументы Веллера мне понятны.

Или, скажем, не менее знаменитое освоение целины в 1955–1965 гг., которое, по замыслу Хрущева, должно было решить продовольственные проблемы в СССР. Колоссальные массы советских людей были вовлечены в этот грандиозный проект. Только в Казахстанской республике (входившей тогда в состав СССР) остались на постоянное жительство около шести миллионов русских и украинцев. И вместе с тем несмотря на их действительно героический труд значительная часть собираемого на целинных землях зерна пропадала: ни вывоз его, ни хранение толком организованы не были, оно либо развеивалось ветрами, либо гнило в буртах.

Однако подвиг не замечает «экономических мелочей». Важно само героическое деяние, а не презренные бытовые подробности. Подвиг создает и поддерживает собственную реальность, и законы ее, убедительные и яркие, начинают распространяться на обычную жизнь.

В поисках абсолюта

Героический архетип, то есть обусловленная климатическими особенностями поляризация основного жизненного труда, возникшая в русском этногенезе, а если шире, то поляризация любой деятельности вообще, имеет очень важные социальные и мировоззренческие последствия.

Прежде всего здесь подтверждается правота В. О. Ключевского: этнокультурное подсознание русского этноса ориентировано не на постоянный упорный и целенаправленный труд по улучшению быта, как это свойственно основным европейским народам, а на героическое деяние, связанное с преодолением колоссальных препятствий.

Конечно, любая нация воспевает своих героев. Это ее резерв, ее неприкосновенный запас на случай острого экзистенциального кризиса. Разница здесь в масштабах явления. На Западе героизм рассматривается как социальное исключение, в России – как социальная норма, которая непрерывно поддерживается культурой. «Когда страна прикажет быть героем, у нас героем становится любой». Более того, в России героическое также непрерывно вытесняет обыденное – оно просто меркнет на фоне ярких побед. Жизнь имеет смысл лишь тогда, когда она посвящена подвигу.

Николай Бердяев охарактеризовал данную черту как антиномичность, то есть склонность русских к крайним, диаметрально противоположным формам существования, наличествующим одновременно. В работе, посвященной психологии русской нации, он писал, что «Россия – самая государственная и самая бюрократическая страна в мире… Русский народ создал могущественнейшее в мире государство, величайшую империю». В результате «интересы созидания, поддержания и охранения огромного государства занимают совершенно исключительное и подавляющее место в русской истории. Почти не оставалось сил у русского народа для свободной творческой жизни, вся кровь шла на укрепление и защиту государства. Классы и сословия слабо были развиты и не играли той роли, какую играли в истории западных стран. Личность была придавлена огромными размерами государства, предъявлявшего непосильные требования».

И там же Бердяев замечал, что вместе с тем «Россия – самая безгосударственная, самая анархическая страна в мире. И русский народ – самый аполитический народ, никогда не умевший устраивать свою землю. Все подлинно русские, национальные наши писатели, мыслители, публицисты – все были безгосударственниками, своеобразными анархистами. Анархизм – явление русского духа, он по-разному был присущ и нашим крайним левым, и нашим крайним правым… Наше народничество, – явление характерно-русское, незнакомое Западной Европе, – есть явление безгосударственного духа. И русские либералы всегда были скорее гуманистами, чем государственниками… Государственная власть всегда была внешним, а не внутренним принципом для безгосударственного русского народа; она не из него созидалась, а приходила как бы извне… И потому так часто власть производила впечатление иноземной, какого-то немецкого владычества»[28]28
  Бердяев Н. Душа России. // Бердяев Н. Судьба России. – М.: 1990. С. 31–32.


[Закрыть].

Точно такая же антиномия присутствует и в собственно национальном сознании. «Россия, – писал Бердяев, – самая не шовинистическая страна в мире. Национализм у нас всегда производит впечатление чего-то нерусского, наносного, какой-то неметчины. Немцы, англичане, французы – шовинисты и националисты в массе, они полны национальной самоуверенности и самодовольства. Русские почти стыдятся того, что они русские; им чужда национальная гордость и часто даже – увы! – чуждо национальное достоинство. Русскому народу совсем не свойственен агрессивный национализм, наклонности насильственной русификации. Русский не выдвигается, не выставляется, не презирает других. В русской стихии поистине есть какое-то национальное бескорыстие, жертвенность, неведомая западным народам. Русская интеллигенция всегда с отвращением относилась к национализму и гнушалась им, как нечистью. Она исповедовала исключительно сверхнациональные идеалы. И как ни поверхностны, как ни банальны были космополитические доктрины интеллигенции, в них все-таки хоть искаженно, но отражался сверхнациональный, всечеловеческий дух русского народа… Национален в России именно ее сверхнационализм, ее свобода от национализма; в этом самобытна Россия и не похожа ни на одну страну мира». Но тут же он опять-таки замечал, что «есть и антитезис, который не менее обоснован. Россия – самая националистическая страна в мире, страна невиданных эксцессов национализма, угнетения подвластных национальностей русификацией, страна национального бахвальства, страна, в которой все национализировано вплоть до вселенской церкви Христовой, страна, почитающая себя единственной призванной и отвергающая всю Европу, как гниль и исчадие дьявола, обреченное на гибель. Обратной стороной русского смирения является необычайное русское самомнение. Самый смиренный и есть самый великий, самый могущественный, единственный призванный. "Русское" и есть праведное, доброе, истинное, божественное. Россия – "святая Русь". Россия грешна, но и в грехе своем она остается святой страной – страной святых, живущих идеалами святости»[29]29
  Бердяев Н. Душа России. // Бердяев Н. Судьба России. – М.: 1990. С. 31–32.


[Закрыть].

Мы так подробно цитируем Н. А. Бердяева, поскольку никто лучше него не описал эту фундаментальную черту русского национального самосознания, выросшую, как нам представляется, именно из героического архетипа. И чрезвычайно важен вывод, который делает философ в своей статье. «Слишком ясно, – подчеркивает он, – что Россия не призвана к благополучию, к телесному и духовному благоустройству, к закреплению старой плоти мира. В ней нет дара создания средней культуры, и этим она действительно глубоко отличается от стран Запада, отличается не только по отсталости своей, а по духу своему. Здесь тайна русского духа. Дух этот устремлен к последнему и окончательному, к абсолютному во всем; к абсолютной свободе и к абсолютной любви»[30]30
  Бердяев Н. Душа России. // Бердяев Н. Судьба России. – М.: 1990. С. 31–32.


[Закрыть].

Впрочем, писал о данном качестве не только Бердяев. О том же говорил и Николай Лосский в своей известной работе о национальном характере. Вспоминая о крайностях, присущих русским государственным и общественным деятелям – протопопу Аввакуму, Петру I, Льву Толстому, Белинскому, Бакунину, Стасову, Салтыкову-Щедрину, Ленину с его соратниками и другим, он также делает вывод, что главными чертами русского характера являются максимализм и экстремизм, не знающие чувства меры. В качестве иллюстрации он приводил мнение одного из иностранных исследователей: «Русские – вулканы, или потухшие, спокойные, или в состоянии извержения. Под поверхностью даже самых спокойных и глупых таится жила энергии расы, ведущая к внутреннему огню и тайне человеческого духа»[31]31
  Лосский Н. О. Характер русского народа. // Лосский Н. О. Условия абсолютного добра. – М.: 1991. С. 265–267.


[Закрыть].

А лучшим выражением этого качества в русской литературе, качества, которое можно было бы назвать бытийным максимализмом, Лосский считал стихотворение Алексея Константиновича Толстого: «Коль любить, так без рассудку, / Коль грозить, так не на шутку, / Коль ругнуть, так сгоряча, / Коль рубнуть, так уж сплеча! / Коли спорить, так уж смело, / Коль карать, так уж за дело, / Коль простить, так всей душой, / Коли пир, так пир горой!».

Показательна в этом смысле разница нормативного мироощущения России и Запада. Когда западному человеку плохо? Когда все вокруг плохо: не обустроено, не налажено, не расчерчено, непонятно, как жить. Вырванный из быта западный человек ощущает себя вырванным из бытия. Для него это одно и то же. А когда плохо русскому человеку? Когда все вокруг хорошо: расчерчено, налажено, обустроено, как жить – абсолютно понятно. И только непонятно – зачем? Когда в этой жизни нет места для героического свершения. Не к чему приложить силы. Фактически – не для чего жить. Отсюда феномен известной русской тоски, черной скуки, якобы беспричинной, возникающей как бы из ничего, заставляющей человека совершать поступки, бессмысленные с обывательской точки зрения: уходить в пустынь, сражаться за свободу других, рубить просеку «на звезду»[32]32
  Имеется в виду Афанасий Устюжанин, персонаж фильма Андрея Кончаловского «Сибириада», который действительно, бросив все, рубил просеку «на звезду».


[Закрыть], вести самоубийственный, разрушительный образ жизни.

Данный любопытный феномен отмечен и в западной, и в русской литературе. «Это была скука, та, что в молодости двигала его пером, бросала его от женщины к женщине, заставляла его стравливать людей на снежном поле… Скука была везде. Государства строились и уставлялись, как комнаты, чтобы заполнить скуку. Войны возникали из-за нее и театральные представления. Люди дрались на дуэлях, сводничали и клеветали, все из-за нее, из-за скуки». Так Юрий Тынянов писал о Грибоедове, об эпохе Николая I, до невозможности расчерченной, бюрократически упорядоченной, которую Астольф де Кюстин назвал «империей каталогов». О том же свидетельствуют и фантастические «загулы» русских купцов, описанные литературой конца XIX – начала XX века, и не менее фантастические «загулы» русской и советской интеллигенции. Это тоже – стремление вырваться из обыденности, причем именно тех людей, которые достигли определенного материального благополучия. Впрочем, уже в «Капитанской дочке» Емельян Пугачев, царь-самозванец, рассказывая Петруше Гриневу притчу о вороне и орле, говорит, что лучше уж один раз живой крови напиться, чем триста лет питаться падалью.

Отсюда же проистекает и, выражаясь языком социальных наук, «нечувствительность россиян к факторам социального риска», то есть пренебрежительное отношение их к собственному здоровью, безопасности, к самой жизни. Выражается это в речениях, что нам и «море по колено», и что «после первой не закусываем», и «что русскому здорово, то немцу – смерть». В координатах героического архетипа данное качество вполне естественно: какую цену может иметь жизнь, если она не освящена подвигом? А в ситуации большого свершения, в ситуации пересечения некоего бытийного рубежа жизнь опять-таки не имеет цены – это всего лишь плата за достижение подлинного и высокого смысла. Напомним о судьбах известных советских героев.

Алексей Стаханов спился, не выдержав жизни «после подвига». Паша Ангелина (знаменитая трактористка) умерла от цирроза печени в 46 лет, поскольку, пренебрегая всеми правилами безопасности, непрерывно работала с дизельным топливом и машинными маслами. Валерий Чкалов (знаменитый летчик) погиб, испытывая явно недоработанный самолет. При неясных обстоятельствах погиб и первый в мире космонавт Юрий Гагарин. Стремление к экстремальности – оборотная сторона мировоззренческой антиномии. Героическое сознание нации требует непрерывных жертв.

Антиномичность, то есть бытийный максимализм, русского национального самосознания выражает себя и в неустроенности российского быта, что всегда удивляло иностранцев, приезжавших в нашу страну. Многие из них писали потом, что разгильдяйство и лень, бытовая неорганизованность – это неизменные качества русского этноса, этим он отличается от «цивилизованных народов» Европы. Правда, никто не мог вразумительно объяснить, откуда эти качества у русского народа взялись. Их постулировали, и только. Дескать, русские – такие по национальной природе своей. А все, на наш взгляд, очень просто. Из русской жизни быт («средняя культура», согласно Бердяеву) неумолимо вытесняется бытием. Сверхнапряжение требует предельной концентрации сил, их на всё не хватает, и происходит сбрасывание периферических мелочей. Бог с ними, с ямами на дорогах, с лужами, с покосившимися заборами и т. д. Это все ерунда. У русского человека есть дела поважнее.

Потому, вероятно, с таким трудом и формируется в России средний класс, источник стабильности и благополучия западной цивилизации, что всякую «срединность» русская культура категорически отвергает. Для среднего класса в русском языке образовалось уничижительное имя – «мещане», и уже сам термин этот, акцентированный культурой, тормозит позитивную идентификацию россиян с данной социальной стратой. Поскольку мещане – это люди, по определению, ограниченные, эгоистичные, замкнутые в своем душном, ничтожном мирке, озабоченные исключительно своим мелким личным благополучием.

Данную характеристику среднему классу дал еще Герцен, подразумевая под мещанством «сплоченную посредственность», «толпу без невежества, но и без образования», которой нет никакой надобности «в сильно обозначенных личностях, в оригинальных умах», «стертых людей», наводящих «уныние пошлыми лицами, тупыми выражениями». А Горький, вторя ему, замечал, что «мещанин не способен видеть ничего, кроме отражений своей серой, мягкой и бессильной души».

Подобных высказываний в русской/советской литературе сколько угодно. В самом деле, можно ли гордиться принадлежностью к среднему классу, если герои Достоевского и Чехова демонстративно жгут деньги – символ социального благополучия[33]33
  У Достоевского это происходит в романе «Идиот», у Чехова – в повести «Драма на охоте».


[Закрыть], а в известном советском фильме подросток, протестуя именно против мещанства, отцовской «революционной» шашкой рубит шкафы и серванты – тоже символ тогдашней благоустроенности[34]34
  Фильм «Шумный день» по пьесе Виктора Розова «В поисках радости».


[Закрыть].

Кстати, как раз в те годы, когда материальный уровень советских людей ощутимо возрос, в «Литературной газете» прошла громадная дискуссия о «вещизме», о мании накопительства, неожиданно обнаружившейся у советских людей, и, что показательно, подавляющее большинство читателей «вещизм» категорически осудили. То есть реально оправдывая его как факт, приобретая шкафы, телевизоры, стиральные машины и холодильники, они как явление его отвергали, считая чуждым и неестественным для страны, которая поставила перед собой великую цель – построение коммунизма.

Учитывая эту негативную проекцию на реальность, героический архетип можно также назвать «архетипом лени и разгильдяйства». Он обусловливает низкую бытовую культуру, характерную для России, что, несомненно, сказывается и на социальных, и экономических отношениях.

Зато взрывной, самоотверженный характер русской нации чрезвычайно эффективен в критические моменты истории. Собственно, это продемонстрировали Куликовская битва, народное ополчение в период Смуты, война с Наполеоном, битва под Москвой и Сталинградская битва во время Великой Отечественной войны, а также – стремительное возрождение России (или СССР) из состояния разрухи и хаоса.

Способность русских переломить самую безнадежную ситуацию, собрать все силы и победить там, где победа кажется невозможной, тоже удивляла народы, более склонные к размеренному быту, а не к рискованному бытию.

«Среди всеобщего уныния и безнадежных ожиданий в начале зимы 16-го года[35]35
  Имеется в виду 1916 г., Первая мировая война.


[Закрыть] русские войска, прорывая глубокие туннели в снегах, карабкаясь по обледенелым скалам, неожиданно взяли штурмом крепость Эрзерум. Это было в то время, когда англичане терпели военные неудачи в Месопотамии и под Константинополем, когда на западном фронте шла упорная борьба за домик паромщика на Изере, когда отвоевание нескольких метров земли, густо политой кровью, уже считалось победой, о которой по всему свету торопливо бормотала Эйфелева башня. На австрийском фронте русские армии под командой генерала Брусилова, также неожиданно перешли в решительное наступление. Произошел международный переполох. В Англии выпустили книгу о загадочной русской душе. Действительно, противно логическому смыслу, после полутора лет войны, разгрома, потери восемнадцати губерний, всеобщего упадка духа, хозяйственного разорения и политического развала Россия снова устремилась в наступление по всему своему трехтысячеверстному фронту. Поднялась обратная волна свежей и точно неистощенной силы. Сотнями тысяч потянулись пленные в глубь России. Австрии был нанесен смертельный удар, после которого она через два года легко, как глиняный горшок, развалилась на части. Германия тайно предлагала мир. Рубль поднялся. Снова воскресли надежды военным ударом окончить мировую войну. «Русская душа» стала чрезвычайно популярна. Русскими дивизиями грузились океанские пароходы. Орловские, тульские, рязанские мужики распевали «соловья-пташечку» на улицах Салоник, Марселя, Парижа и бешено ходили в штыковые атаки, спасая европейскую цивилизацию»[36]36
  Толстой А. Н. Хождение по мукам. // Толстой А. Н. Собр. соч. в 10 т. – М.: 1983. Т. 5. С. 181–182.


[Закрыть].