Текст книги "До света (сборник)"

Как волки.

– И, между прочим, – сказал хозяин, – вчера у нас такого, без благодати, уже поймали. Из «Приюта Сатаны», как я понимаю. Худущий такой, с красными глазами, в соломенном блинчике… Не знаешь случаем?

– Нет, – похолодев, ответил Герд.

– Ну, дело твое… Длинный такой, оборванный. Притащили его прямо к церкви. Отец Иосав сказал проповедь: «К ним жестоко быть милосердными»…

– Пойдем, пойдем, пойдем!.. – Кикимора, даже подвывая как-то, дергала Герда за край рубашки.

Рубашка, обнажая тело, вылезала из джинсов.

– Цыть! – хозяин громко засадил ладонью в столешницу. – Сиди где сидишь! Не рыпайся!.. – Посопел, пересиливая очевидное раздражение. Спросил после паузы: – А чего не едите? Ешьте! – Сходил на кухню и снова принес две полные миски. Некоторое время смотрел, как они работают ложками. – Вот что, парень, оставить тебя здесь я не могу. Сын у меня, и вообще – что-то присматриваются. А вот дам я тебе один адресок и – что там нужно сказать.

– Спасибо.

– А то ты тоже – сунулся: здрасьте, возьмите меня «на поезд». Другой бы, не я, скажем, мог бы тебя – и с концами… – Он отломил хлеба, посыпал солью и бросил в широкий рот. Жевал, перекатывал бугорчатые узлы на скулах. – Господин Альцов, значит, погиб? Дело его, конечно, не захотел к нам насовсем… Да ты ешь, ешь пока, не расстраивайся… Толковый был мужик, кличка у него тут была – Профессор. Мы с него, знаешь, много пользы имели… Правда, не наш. Это уж точно, что гуманист, – добавил он с отвращением. Отломил себе еще корку хлеба. – Ты вот что, парень, поедешь по «станциям», не возражай, делай, что тебе говорят. У нас, парень, с порядком, знаешь, не хуже, чем у «братьев» заведено. Дисциплина еще та, строгая, знаешь… – Скосил глаза на Кикимору, которая, прислушиваясь, затихла как мышь. – Девчонку что, тоже с собой возьмешь?

– Это моя сестра, – не донеся ложку до рта, сказал Герд.

– Сестра? Дело твое… Трудно ей будет, но, парень, это уже твое дело… Мы ведь как? Нам, знаешь, чужих не нужно. Который человек – поможем, но чтобы только свой до конца. И так как крысы живем, каждого шорох опасаемся. И этих, и тех. Дело твое, парень… Я к тому, чтобы ты понял – не на вечеринку идешь…

– Я понял, – серьезно кивнул Герд.

– А понял, и хорошо… Теперь адресок, значит, что говорить и прочее… – Хозяин наклонился к Герду и жарко зашептал, тыча в ухо губами. Потом выпрямился. – Запомнил, парень, не перепутаешь?.. Ты вот еще мне скажи, ты же из «Приюта Сатаны», что там думают: мы все переродимся теперь или как?

– Не знаю…

– Не знаю… – он скрипнул квадратными, как у злодея, зубами. – Тоже, знаешь, не хочется, чтобы у меня вот тут – перепонки. Человеком родился, и лучше, чтобы так оно до смерти и оставалось…

Дверь неожиданно распахнулась, и возникла в проеме растрепанная смятенная женщина.

– Слышите? Звонят!..

Где-то далеко, тревожно и часто, как на пожар, выбрасывал перетеньки визгливый колокол.

У Герда начало стремительно проваливаться сердце.

– Вот он, брат Гупий…

Они с Кикиморой поспешно вскочили.

– Не туда! – строго распорядился хозяин.

Быстро провел их через комнату в маленький темный чуланчик. Повозился, открыл дверь, хлынул внутрь садовый сырой воздух.

– Задами, мимо амбаров и в поле!.. Ну, может быть, парень, когда-нибудь еще свидимся. Стой! – тяжелыми руками придавил Герда за плечи. – Поймают – обо мне молчи, и адресок тоже забудь – как мертвый. Понял? Ты не один теперь: всю цепочку за собой потащишь…

Он отпустил Герда. Женщина махала им уже с другой стороны дома:

– Скорее!..

Послышались крики – пока в отдалении… Бряканье по железу… Пистолетный выстрел…

Кинулись в небо испуганные грачи.

– Я понял, – сказал Герд. – Я теперь не один.

– Удачи, парень!

– Спасибо.

Бледная, испуганная Кикимора, захлебываясь, тащила его на улицу…

Первым добежал брат Гупий. Подергал чугунные ворота амбара – заперто. С грохотом ударил по замку палкой.

– Здесь они!

Створки скрипнули. Вытерев брюхом землю, выбрались из-под них два волка – матерый с широкой грудью и второй, поменьше, с галстучком белой шерсти – волчица.

Брат Гупий уронил палку.

– Свят, свят, свят…

Матерый ощерился, показав величину диких клыков, и оба волка ринулись через дорогу, в кусты на краю канавы, а потом за амбары и дальше – в поле.

Разевая горячие рты, подбежали еще трое с винтовками.

– Ну?.. Где?.. Что?.. Ворон ловишь!..

– Превратились, – постукивая зубами, ответил брат Гупий. – Пресвятая богородица, спаси меня и помилуй!.. Превратились в волков – оборотни…

Главный, у которого на плечах нашито было по три светлых креста, вскинул винтовку. Волки неслись через поле, почти сливаясь с кочковатой травой. Вожак оглядывался, волчица стелилась за ним, точно не касаясь земли. Главный, ведя дулом и опережая матерого, выстрелил. Застыл, будто статуя, секунды на две, щуря глаза.

– Ох ты, видение дьявольское, – мелко крестясь, пробормотал брат Гупий. Подбегали другие, яростные и обозленные люди. Многие тоже – с винтовками. – Ну как ты? Попал?

Главный сощурился еще больше и вдруг в сердцах хватил прикладом о землю.

– Промазал, так его и так! – с сожалением сказал он.

Было видно, как волк и волчица, невредимые, серой тенью скользнув по краю поля, нырнули в овраг…

Телефон для глухих
Повесть

Танки ударили по городу на рассвете. Жидкое оранжевое солнце едва-едва выступило из сельвы, огненные лучи его, встрепенув попугаев, утренними горячими полосами легли на выпуклую пустынную поверхность шоссе, и сержант пропускного пункта, последнего на этой дороге, цокая каблуками, лениво прогуливался по ним, оставляя в пока еще неподвижном воздухе клочья сигаретного дыма, когда в недрах влажного леса, в сумрачной и гнилой сердцевине его, где из хаоса первобытных корней, как яйцо ископаемой птицы, взметывалось к тающим звездам силиконовая, гладкая и блестящая громада Оракула, возник грозный надрыв моторов – взбух, перекрыв собой птичий гвалт, покатился вперед; с треском, опрокидывая пышные верхушки гевей, выкарабкалась на шоссе квадратная бронированная машина, помеченная крестами на башне, – осеклась, подрагивая, смяла гусеницами сухую кромку бетона и как палец уставила короткий ствол прямо на серый, игрушечный домик пограничной охраны.

Люк откинулся, и из него по пояс высунулся человек в черном офицерском мундире. Стащил толстый шлем с наушниками, сгибом локтя утер взмокшую физиономию.

– Эй, там – полегче! – оторопело крикнул сержант, отступая к шлагбауму.

Танковая поддержка была обещана им давно, еще со времен печально известной «Бойни пророков». Тогда, полтора года назад, в ночь хаоса и резни, окровавившую столицу, некий Правительственный совет, образованный девятью полковниками, как позже выяснилось, членами тайных масонских лож, объявил себя единственный выразителем «третьей истины», специальным декретом провозгласил тысячелетнее Царство Божие на земле и, повесив слепящие, многоярусные «люстры» над Международным сектором, проломив беспорядочное сопротивление редких частей Научного комитета, под прикрытием штурмовых вертолетов «Гром» двинул гвардию в самый центр Зоны Информации. Сельва пылала, подожженная термитными бомбами, огненный буран, облизав пеплом небо, едва не захлестнул купол Оракула. Было несколько попаданий в Заповедник руканов – горя живьем, они кричали нечеловеческими голосами, но продолжали плясать. Перед броском гвардейцам сделали инъекции эргамина, вызывающего перерождение психики: воины «возродившегося Вотана» шествовали по колено в крови, голос древнего бога вытеснил их них страх смерти, и бронетранспортеры мятежников удалось остановить лишь в километре от последнего санитарного заграждения.

Поэтому, увидев танки, сержант нисколько не удивился и даже успокаивающе помахал двум солдатам охраны, выскочившим из помещений заставы с оружием наизготовку, но секундой позже он вдруг понял, откуда пришли эти боевые машины, – команда застряла у него в горле, он повернулся на приклеившихся ногах, чтобы бежать, – люк головного танка захлопнулся, и взрывная пулеметная очередь швырнула его в кювет. Оглушенный болью сержант еще мог заметить, как, опрокинутые стрельбой, будто куклы покатились к обочине оба солдата и как весело, словно бумажный, вспыхнул серый домик заставы – лопнули оконные стекла, горбом поднялась зеленоватая крыша из пластика, а потом бронированная махина тронулась вперед по шоссе и железными траками раздавила одинокую каску с голубой и бесполезной уже эмблемой международных войск.

Эти хрипловатые выстрелы услыхали в казармах. Ночной дежурный, сглотнув и в нерешительности помедлив, воткнул пальцы в клавиатуру компьютера. Завизжала сирена. Замигали как бешеные красные лампы на штабных пультах. Панически затрещали телефоны в темных прохладных квартирах офицеров местного гарнизона. Но от пропускного пункта до города было всего три километра пустой дороги – солдаты в нательных рубашках, передергивая затворы, выбегали на площадь у магистрата, когда танки уже громыхали по сонным улицам. Первым же залпом они накрыли батарею орудий, суматошно, в криках и рычании дизелей закрутившуюся перед казармами. Прислуга погибла вся, разодранная шрапнелью. Два зарядных ящика сдетонировали и усугубили разгром. Дивизион так и не успел выползти на позиции: артиллерийские тягачи, столкнувшись рылами, застряли меж рухнувших балок подземного гаража, которые погребли под собой и оба минометных расчета. Командующий войсками округа, тридцатипятилетний аргентинский генерал, картинно, как на скакуне, вылетевший на площадь в кремовом лимузине – вытянувшись во весь рост и сияя золотыми погонами, – попал под перекрестный огонь – новенькая машина перевернулась и окуталась багровым облаком взрыва. Бой был проигран в самом начале. Гарнизонный радист, сидя в бункере и чувствуя сквозь кромешную темноту, как сотрясаются над ним толстые бетонные своды, еще кричал сорванным голос в микрофон: «Всем, всем, всем!..» – но система трансляции уже была разрушена прямым попаданием, эфир молчал. И взвод гранатометчиков, который, повинуясь отчаянному приказу единственного уцелевшего капитана, ринулся было через площадь прямо под настильный огонь, тоже отхлынул обратно, к казармам, оставив половину людей ничком на выщербленной мостовой. И даже когда противотанковая базука, неведомым образом попавшая в здание магистрата, вдруг ударила оттуда, из окон третьего этажа, и пылающие лепестки жадно сомкнулись вокруг одной из машин, это уже ничего не могло изменить. Сразу три танка, как на параде, прочертив дулами воздух, выстрелили почти в упор – часовая башня магистрата надломилась у основания и еще в воздухе разделилась на три неравные части. Поднялся ватный столб дыма, и все кончилось.

Мы лежали носом в горячей пыли. Это очень неприятно – лежать носом в пыли. Я давился кашлем, словно продирали горло наждачной бумагой.

– Дело дрянь, – спокойно сказал Водак.

Толстый подбородок его расплющился о линолеум – так он прижимался.

Головная машина меж тем, продавливая гусеницами асфальт, описывала, не торопясь, круг по площади, как скорлупой заваленной пластами известки. Оба пулемета ее методично выхаркивали в окна жесткий свинец.

Будто дезинфицировали.

Я распластывался как газетный лист за остатками подоконника. Позади что-то обрушилось, надрывно простонало железо. Круглый термостат с культурами «вечного хлеба» внутри вывалился из упоров и покатился, перемалывая стеклянные бюксы. С грохотом ударился о косяк.

– О черт, – с досадой сказал Водак.

Танк замер напротив задымленных казарм. Пламя бодро обгладывало вздыбленный скелет арматуры. Оттуда еще постреливали – редко и совершенно бессмысленно. Это была агония. Гарнизон кончился.

– Как ты считаешь, местные? – через некоторое время спросил я.

– Вряд ли, – ответил Водак. – У здешнего правительства нет танков.

Конечно. Я мог бы сообразить и сам. Год назад Совет безопасности принял постановление о демилитаризации страны пребывания. Армия ликвидировалась, в распоряжении местных властей оставались лишь полицейские части. Целостность и суверенитет страны гарантировали Объединенные Нации. Значит, это были не местные экстремисты. Значит, это была заранее подготовленная интервенция. Регулярные воинские подразделения, обученные и оснащенные. Вероятно, сразу нескольких стран и почти наверняка с негласного одобрения какой-нибудь великой державы.

Тогда наше дело действительно дрянь.

На площади, как кнуты, хлопали одиночные выстрелы.

– Сволочи, раненых добивают, – Водак скривился. Из пореза на рыхлой щеке выбежала струйка крови. Он демонстративно расстегнул кобуру. – Мое место там.

– Не дури, майор, – нервно сказал я. – Куда это ты пойдешь – с пистолетиком…

– Знаю, – очень спокойно ответил Водак и опять застегнул кобуру. – Но ты все-таки запомни, что я – намеревался. У тебя память хорошая? Вот и запомни. И когда спросят, расскажешь, что именно – намеревался. А если потребуется, дашь письменные объяснения.

Я с изумлением посмотрел на него. Это был тот самый, давно знакомый мне Водак – стриженый и широкоплечий, всегда немногословный, уверенный в себе и других, чех, офицер международных войск, специалист по режиму на временно оккупированных территориях, с которым я каждую субботу играл в шахматы – по доллару партия, и умеренно, насколько позволяла валюта, поглощал диетические коктейли в подземном баре «Эвиста».

– Думаешь, потребуется?

– Обязательно потребуется, – злобновато сказал он. – Мне теперь полжизни придется объяснять, почему я здесь, а не там.

– А кстати, майор, почему ты не там?

– Потому что я – здесь, – сказал Водак и отвернулся.

Стрельба тем временем прекратилась. Вероятно, остатки гарнизона отступили к окраинам. Только тоненько, как вьюга в трубе, завывало бесцветное пламя в казармах. Кажется, военная жизнь налаживалась. Весело дребезжа, вывернула из переулка полевая кухня, похожая на самовар с колесами. К ней потянулись солдаты в мышиной форме – с котелками и касками. Гораздо больше, чем можно было предполагать.

– У них, оказывается, и пехота имеется, – процедил Водак.

Вдруг шевельнул оттопыренными ушами и замер.

Внутри здания, где в сумраке журчала вода из пробитых труб, возникло негромкое, но пронзительное мяуканье. Почти визг – как будто вели ножом по стеклу.

– Клейст! – быстро сказал я. – Больше – некому!..

Водак мгновенно прижал мою голову к полу.

– Совсем очумел? Жить не хочешь?..

– Это же Клейст, – сказал я, сдувая ртом пыль.

– Не глухой, слышу. Ты, главное, не высовывайся.

– Значит, он жив…

– Что же нам – танцевать по этому поводу?

Мяукали жалобно и с каким-то безнадежным отчаянием. В детстве мне довелось видеть кошку, придавленную грузовиком. Здесь слышалось то же самое – невыносимо до слез. Переглянувшись, мы начали тихонько отползать от пролома. Халат задирался на голову, в локти чувствительно впивались осколки с пола.

– С удовольствием пристрелил бы его, чтоб не мучился, – сказал Водак.

Пригибаясь, мы перебежали пустой коридор. Свисали какие-то провода, поблескивали клыки лопнувших лампочек. Желтел пластик дверей, плавно уходящих за поворот. У меня в кабинете царил первобытный хаос. Часть потолка обвалилась, из бетонных нагромождений высовывались прутья порванной арматуры. Висела в воздухе копоть и удушающе пахло оплавившейся изоляцией. Я мельком подумал, что автоматика, вероятно, не вырубила электричество. Было, впрочем, не до того. Клейст покачивался в моем кресле – вызывающе чистенький и опрятный. Подбородок немного задран, руки – на подлокотниках. Даже шапочка у него была аккуратная, точно из прачечной.

Странно выглядела эта картина со стороны: свежий халат, складки брюк, туфельки, обтертые до насыщенного вишневого блеска, и одновременно – безобразный пролом в стене, где обширной высью золотилось тронутое солнцем небо.

Водак за моей спиной нехорошо засопел.

– Ты не ранен? Отлично!.. Тогда – подкинь сигарету!..

Клейст не сразу перевел на меня пустые глаза. А когда перевел, в них не было ничего, кроме холодного любопытства.

– С чего бы это?..

И лицо его мне тоже не слишком понравилось – бледное, будто из стеарина, присыпанное белым налетом на скулах. Точно лицо давно умершего человека. Водак шумно дохнул и от души выматерился.

– А сигарету я тебе не дам, – наконец сказал Клейст. Вытащил пачку и покопался в ней длинными пальцами. Сообщил результат: – Девять штук. Самому не хватит.

Он вытянул тело вдоль кресла и опять закачался. Засвистел танго сквозь зубы – он всегда любил танго, – устремил долгий взгляд куда-то в небесные дали.

Про нас с Водаком он как будто забыл.

Я почувствовал, что начинаю разделять всеобщую неприязнь к семиотикам. Подумаешь, дельфийские мудрецы, собственный сектор у них, обедают за отдельным столиком. В кино не ходят, в баре не появляются – неинтересно им. Придумали себе рыбий язык: два слова по-человечески, а двадцать – дикая тарабарщина. Я пробовал читать их статьи – гиблое дело. Нисколько не удивительно, что даже сдержанный Грюнфельд как-то в запале сказал, что превращающаяся в искусство наука перестает быть собой, семиотики изучают Оракула, а все остальное человечество – семиотиков. Или: «Если хочешь, чтобы тебе хорошо платили, занимайся тем, чего никто никогда не поймет». То есть опять-таки семиотикой.

Водак тем временем вытряхивал ящики из моего стола. Ворошил бумаги и расшвыривал пачки слежавшихся микрофотографий.

Поднял физиономию, темную от прилива крови.

– Где твой пистолет? Ведь тебе полагается пистолет…

– Дома, – растерянно сказал я.

– Ах ты чтоб!.. Ах чтоб тебя!.. – коротко сказал Водак. Узрел среди вороха фотопленок новенькую обойму и сунул ее в карман. – Ах эти ученые… Анатоль! Надо убираться отсюда…

Он сильно нервничал, и это пугало меня больше всего. Я, пожалуй, впервые видел, как флегматичный невозмутимый Водак суетится и нервничает. Тут же опять замяукали – будто в самое ухо. Я рванулся от неожиданности и сбил на пол ящичек, поставленный с края. Брызнули по известковой пыли мягкие чернильные катыши. Звук шел из угла, где часть потолка обвалилась. Синие, почти черные жилистые лодыжки торчали из-под обломков. Как у гориллы – твердые, обросшие редкой шерстью. Желтоватые мозолистые ступни подрагивали.

Я в испуге оглянулся на Клейста. И Водак тоже вопросительно посмотрел на него.

Клейст хладнокровно мигнул.

– Это рукан, – любезно пояснил он, перестав на секунду насвистывать.

Покачиваться он тем не менее не перестал.

У меня шизофренический холодок потек меж лопаток.

Есть люди, которые физически не переносят руканов. Что-то такое психологическое – прямо до судорог. Я, правда, всегда относился к руканам довольно спокойно, однако полгода назад был в нашей лаборатории такой случай: новый сотрудник внезапно, нос к носу столкнулся с руканом – упал как подкошенный, обморок, паралич дыхания. Спасти его, несмотря на экстренные меры, не удалось.

Я, кстати, если бы внезапно, тоже бы, вероятно, упал.

– Откуда он здесь?

– Пришел минут за пять до обстрела.

– Что ему тут было надо?

– А что вообще тут надо руканам?

Секунду Водак нетерпеливо смотрел на него.

– А ну-ка взялись! – объявил он решительно. – Шевелитесь, кому говорят, вы – оба!..

Честно говоря, я замялся.

А Клейст только немного качнулся, и не подумав вставать.

– Не надо его трогать, – посоветовал он. – Пусть так и лежит…

Согнувшийся Водак вывернул снизу набрякшие кровью щеки.

– Ты хоть знаешь, Вольдемар, что по законам военного положения я могу тебя расстрелять? Неисполнение приказа старшего по званию…

– О господи, – по-моему, нисколько не испугавшись, сказал Клейст.

– Вольдемар, я тебя очень прошу…

– Ты ведь покойник, Водак, только ты пока об этом не знаешь…

– Вольдемар!

– Не надо на меня кричать.

– А я думал, что руканы в одиночку не ходят, – поспешно сказал я.

– Мало ли что ты думал. – Водак, не остыв еще от неприятного столкновения, поддел руки под камень и захрипел от тяжести. – Давай-давай… Думал он, видите ли… Поднимай…

Вдвоем мы отвалили треснувшую плиту. Разломился прут арматуры, вжикнула выскочившая на свободу железная сетка. Я никогда раньше не видел руканов так близко. Он лежал, ужасно вывернув шею и прижимая синюшное ухо к плечу. Надбровные дуги выдавались вперед. Белые собачьи клыки, пересекая мякоть, впивались в губы. Вместо груди у него была жутковатая каша: шерсть, трепетание мышц, обломки голубоватых, чистых костей. И на все это толчками выплескивалась из артерий творожистая, белая комковатая жидкость, похожая на свернувшееся молоко.

Водак весьма настойчиво совал мне в руки аптечку.

– Я не могу, – умоляюще сказал я. – Я же не врач. Я – обычный патоморфолог. Я в жизни никого не лечил. И я не хочу сойти с ума. Это же – рукан.

– Как старший по званию… – яростно проскрипел Водак.

Я отчаянно замотал головой.

Мяуканье вдруг оборвалось. Творожистая белая жидкость точно иссякла. Рукан дернулся и закостенел, вцепившись в голени скрюченными ладонями.

Ужасно длинные у него были конечности.

– Готов, – снова располагаясь в кресле, резюмировал Клейст.

Гортанные крики команды донеслись с площади. Опять хлопнул выстрел. Пуля ударила в потолок.

– Только не высовывайся, – быстро предупредил Водак.

Офицер в высокой фуражке махал направо-налево перчаткой. Солдаты строились, оставив котелки у кухни. Шеренга растянулась, по-видимому, на четыре шага и, поколебавшись, развернутая невидимой осью, двинулась в нашу сторону. Каски – свирепо надвинуты, автоматы, изготовленные к стрельбе, – выставлены от груди.

– Все правильно, – процедил Водак. – Я тоже бы на их месте прочесал комплекс, чтобы обеспечить себе тылы.

Он вдруг звонко чихнул, порвав подсыхающую щеку. Достал из кармана платок и прижал к порезу.

– И что будет? – нервно поинтересовался я.

– Ничего не будет. Видел, что они сделали с ранеными?

– Видел…

– Тогда чего спрашиваешь?

– А когда можно ждать ваших?

Водак пошевелил толстыми вывороченными губами – считал.

– Часа, полагаю, через четыре.

Я тихо присвистнул и тут же закашлялся известковой пылью.

– Неужели так долго?

– А ты как думал? – рассудительно сказал Водак. – Если они добрались сюда, значит Комитет, по крайней мере его оперативный узел, блокирован. Или потерял управление, что для нас нисколько не лучше. Представляю, какой там сейчас винегрет. Странно, что нас не предупредили, хотя бы по аварийной связи. Наверное, они положили радиоковер на весь сектор. Но все равно, пока разберутся, пока перебросят сюда войска – нужно не менее трех батальонов, желательно с вертолетами, – пока решат, кто командует, пока согласуют эти перемещения на всех уровнях… Четыре часа – это еще оптимальное время… Если, конечно, эти не обстреляют, например, Зону Информации или Чистилище…

Он пошел вдоль стеллажей с реактивами, читая желтые этикетки.

– Не посмеют, – в спину ему растерянно сказал я.

– А что мы знаем о них? Может быть, они как раз и хотят устроить маленькое светопреставление. Просто чтобы заставить нас с ними считаться. Где тогда вспыхнет апокалипсис? В Лондоне, в Париже, в Москве, в Праге?..

Он снял с полки две трехлитровых бутыли с коническими насадками, отвинтил стеклянные пробки, поставил на пол и ударом ноги опрокинул их так, чтобы самому не забрызгаться. Темная лужа, прилипая, расползлась по линолеуму. Остро запахло спиртом, и Клейст в недоумении повернул голову.

Я, честно говоря, не знал, что сказать. Я читал об апокалипсисе в Бронингеме – разумеется, закрытые материалы. Нас, руководителей секторов, ознакомили с ними, вызвав в особо защищенный бункер спецхрана, под расписку, с уведомлением об уголовной ответственности за разглашение сведений. Нарушителю грозило чуть ли не пожизненное тюремное заключение. И, как нас уведомили, репрессивные меры были применены сразу же и в полном объеме. Поэтому о событиях в Бронингеме не болтали. Настоящая правда, насколько я знал, так никогда и не была опубликована. Несмотря на настойчивые требования общественности. Несмотря на скандалы и на все заверения осторожных политиков. Доктору Грюнфельду, тогдашнему председателю Научного комитета, это стоило административной карьеры. Он ушел в отставку, но ни тогда, ни позже не вымолвил ни единого слова. Через год он застрелился, по-видимому не выдержав страшного напряжения тайны. Точно ничего не известно, все сведения об этом также были погребены в спецхране. Тогда апокалипсис вызвала случайная катастрофа. Однако если сейчас в самом деле начнется обстрел Зоны? Или они поступят проще – поставят любой танк на радиоуправление, подведут к Оракулу и взорвут? Тогда мы сгорим, смятенно подумал я. Речь идет о настоящем Конце Света…

– Через подвал института можно пройти в мастерские? – спросил Водак.

До меня не сразу дошло, о чем это он:

– Конечно.

– А через мастерские имеется выход в парк?

– Да, задняя дверь…

– У нас есть двенадцать часов, чтобы отсюда выбраться.

– Почему двенадцать? – шепотом спросил я.

Водак не ответил – схватил меня за халат и сильно дернул: «Снимай!» – стащил едва ли не силой, с треском разодрал на полосы и щедро, проплескивая на пол, полил спиртом.

– Почему двенадцать? – чуть не заорал я.

Водак обернулся ко мне:

– «Предел разума» – слышал?

Клейст, который, казалось, о чем-то мечтал, неожиданно процитировал – громко и ясно:

– «Если ситуация внутри границ отчуждения выйдет из-под контроля и в течение последующих двенадцати часов с момента отсчета не представится возможным вернуть ее в исходное состояние или если по оценке экспертов масштаб событий окажется сопоставим с угрозой регионального уровня…» – Короче говоря, – он прочертил пальцем по воздуху: – Тогда – бух!..

Мы замерли.

– Катарина! – сказал я, чувствуя, как стремительно пересыхает горло.

Водак крякнул с досадой и быстро посмотрел на меня.

– Она уже, наверное, в безопасности, – сказал он, комкая в ладонях остаток халата. – Гражданское население, как ты знаешь, эвакуируют в первую очередь.

Клейст отчетливо прищелкнул языком.

– Бомба не будет сброшена. Если вас беспокоит только это…

Водак на секунду застыл, а потом наклонился к нему, уперев руки в колени.

Лицом к лицу. Надо сказать, очень решительно.

– Вот, значит, оно как. Ты – «пророк»?

– Не надо меня пугать, – сказал Клейст, пытаясь хоть чуть-чуть отстраниться.

– Конечно, «пророк». А я думал, вас всех перебили.

– Как видишь, не всех…

– Я умру?

– Да, – сказал Клейст. – Тебя расстреляют.

– Кто?

– Они.

– Когда?

– Уже скоро.

– А он? – Водак поверх плеча указал на меня.

– Будет жить, – Клейст обжег ненавистью вдруг вспыхнувших водянистых глаз.

– Это точно?

– Точно.

Водак выпрямился.

– Не верю ни единому твоему слову…

– Сколько угодно. Пожалуйста, – вяло сказал Клейст.

Затрещали на первом этаже рамы. Солдаты проникли в здание.

– К черному ходу! – приглушенно распорядился Водак.

Клейст раскачивался как ни в чем не бывало.

– Ну!

– А мне, Густав, и здесь неплохо, – сообщил Клейст. – Я, пожалуй, останусь. Я ведь тоже скоро умру…

– Вольдемар, – умоляюще сказал я, прислушиваясь к тяжелому топоту снизу. – Вольдемар, ты только представь, а вдруг ты ошибся…

– Ошибка, к сожалению, исключена…

Водак, скрутив жгутом матерчатую полосу из халата, бросил ее – одним концом в спирт, другим – ближе к двери.

Как медведь, врастопырку присел на корточки.

– Ничего-ничего, он сейчас пойдет… Он сейчас побежит у меня как миленький…

Щелкнула зажигалка, и медленно, чтобы осознал побледневший Клейст, начал опускаться к намокнувшему жгуту желтый, трепещущий язычок огня.

О вторжении не могло быть и речи. Вне Заповедника руканы были совершенно беспомощны. Как слепые котята. Как новорожденные ночью в глухом лесу. Кстати говоря, по всем параметрам они и были новорожденными. Вылупившись из древесных чанов и содрав с себя липкий, студенистый кокон с шевелящимися ниточками ворсинок, они как сомнамбулы брели через сельву – неделю, две недели, месяц – пока не погибали от истощения. Путь их был усеян мертвыми попугаями. Биополе руканов летально воздействовало на птиц. Именно на птиц, исключая других представителей местной фауны. Позже выяснилось, что это поле интенсифицирует некоторые биохимические реакции, текущие в организме, и в результате птицы, с их ускоренным обменом веществ, просто сгорают в нем. Такого рукана подобрала, например, известная экспедиция Борхварта, посланная Бразильским академическим центром для изучения флоры малоисследованного района верхнего течения Гуапоре. Возможно, экспедиция эта имела и другие цели: собственно биологическое оснащение ее было довольно скудным, отсутствовали, скажем, стандартные пластиковые кассеты для хранения образцов, не было обязательного в подобных случаях набора химических реактивов, а альбомы для сбора коллекций явно отличались от общепринятых (скорее всего, были приобретены в каком-нибудь сомнительном магазинчике), зато в тщательно упакованных тюках так называемой экспедиции находились компактные, залитые в скорлупу вибропласта мощные спутниковые передатчики, способные поддерживать устойчивую связь – шифром, сразу в нескольких частотных диапазонах. От верховий Гуапоре до Зоны Информации по прямой было не более семидесяти километров – при технической оснащенности экспедиции сущие пустяки, – и Оракул в то время не был еще окружен сплошными заградительными кордонами. Найденный проводниками рукан уже не мог двигаться – он лежал на поляне, усыпанный, будто лоскутами, яркими, безжизненными птичьими тушками. Однако был еще жив – ворочал распухшим от муравьиных укусов фиолетовым языком, проборматывал невнятные обрывки того, что впоследствии было названо «прелюдией обращения». Совершенно бессмысленные, как утверждал Борхварт на официальном допросе. Правда, он не повторил ни одной из них, ссылаясь на потерю памяти, вызванную потрясением. Потрясение, вне всяких сомнений, было. Обнаружив рукана, Борхварт первым делом отослал назад всех носильщиков – якобы за помощью, поступок абсолютно дикий, если не помнить о передатчиках – и в решающую минуту остался вдвоем со своим помощником, неким Маццони, греком итальянского происхождения, настоящую личность которого так и не удалось установить. Носильщики ушли и вернулись через трое суток, приведя местного лекаря. Борхварт к тому времени потерял сознание и выглядел так, словно его с головы до ног ободрали напильником. Вероятно, к концу этого времени он уже полностью включился в биополе рукана и плясал «начальную фугу» – безостановочно, насколько хватало сил, – а потом повалился на землю и бился в такт лидирующей частоте энцефалоритма. Приведенный в чувство инъекциями стимуляторов, он сказал только одно: «Его съел рукан», – опять закатил глаза и провалился в беспамятство. Рукан лежал тут же, неподалеку – почему-то уже мертвый и высохший будто мумия. Вызванные эксперты обнаружили на траве вмятины от шасси и мельчайшие брызги машинного масла. Маццони, кем бы он ни был, исчез бесследно. Борхварта не без труда поставили на ноги в военном госпитале столицы, однако он упорно молчал, несмотря на непрерывные двенадцатичасовые допросы. Он пробыл наедине с руканом около восьмидесяти часов – больше, чем любой другой человек до и после этого случая. Ходили упорные слухи о каком-то принятом им «Завещании Неба», якобы записанном на магнитофон и содержащем обращение к Земле некоего Галактического содружества. Слухи, которые, к сожалению, ничем не были подтверждены. Кассеты безнадежно пропали, если только существовали вообще. Борхварта в конце концов отпустили за недостатком улик, и в тот же день он был застрелен неизвестным в аэропорту Рио-де-Жанейро, когда, по-видимому ошалев от свободы, ожидал рейса на Лондон.