Текст книги "Об Пушкина"

Об Пушкина
Андрей Таюшев

© Андрей Таюшев, 2015

© творческая группа FUNdbÜRO, дизайн обложки, 2015

Редактор Ната Сучкова

Корректор Нина Писарчик

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Улыбка спокойного отчаяния

Больше десяти лет назад, при очередной перемене мест, некоторые из моих вещей оказались у одних моих московских друзей. В какой-то момент там оказалась также некоторая часть меня, и я решила использовать это редкое совпадение, чтобы слегка почистить свой архив: была такая коробка, куда складывались приносимые слушателями носители, с дальней целью когда-нибудь всё это проинспектировать и рассортировать. Критерий был прост: всё, что начиналось не с сакраментального «Дощщь…», подвергалось дальнейшему прослушиванию, но, увы, этого было довольно мало. Вдруг с одного диска донёсся симпатичный мужской голос: «Я все меньше пью, но быстрей косею…». Там была улыбка спокойного отчаяния и полное отсутствие рисовки, и я тут же позвонила по указанному телефону, где ровно тот же голос сообщил, что мы как раз недавно познакомились. Тут всё и срослось. Дело было так: в течение нескольких лет в разных городах, от Саратова до Ярославля, в первых рядах на наших концертах появлялся похожий на чёртика сухощавый мужичок с очень живыми чёрными глазами. Видно было, что он прекрасно всё понимает. Скоро мы стали здороваться, наконец, я его поймала и говорю: «Колись, ты вообще откуда? А то у меня когнитивный диссонанс». Оказалось, что, в общем-то, более или менее, отовсюду, а живёт в Вологде, причем пьёт уже настолько меньше, что вовсе завязал. Что, в общем-то, и спасло ему жизнь, по крайней мере, на ближайшее время.

Мне трудно писать о стихах Таюшева, ведь это один из моих ближайших друзей. Для гения он слишком хороший парень, кроме того, у него безошибочный вкус и чувство юмора, в том числе самоирония, а гениям это не свойственно. Но он является редким в наше время представителем традиционной поэтической школы: стихи не про поэтическую форму и не во имя её, а про жизнь и собственные размышления. Пишет он очень легко и ловко, иногда (на мой взгляд) чересчур подробно, но всегда честно и по делу.

Я не знаю собеседника лучше Таюшева. Поэтому я просто задам ему три вопроса.

– Когда и как ты начал писать стихи?

– Лет в семнадцать, после того, как прочитал Мандельштама. Всё, что я успел написать до армии, было эпигонским подражанием Мандельштаму, и всё это, к счастью, пропало.

– Как ты относишься к нынешнему поэтическому буму?

– А разве он есть, поэтический бум? Я не заметил.

– О чём твои стихи, какая в них главная тема?

– Ускользающее время. Попытка его зафиксировать и тем самым побороться со смертью. Борьба со смертью во всех её проявлениях.

Как писали в советских аннотациях: Пожелаем же автору удачи в его борьбе. И по возможности поборемся плечом к плечу на его стороне.

А. Герасимова (Умка)

«Родина тянет к себе, как магнит…»

 
Родина тянет к себе, как магнит,
Вроде, нет места для прежних обид.
Ты возвращаешься с криком «ура»,
В сердце зияет дыра.
 
 
В чёртову, чёрную эту дыру
Время летит, ты стоишь на ветру,
Глядя беспомощно, как сквозь неё
Прошлое мчится твоё.
 
 
Всё, что ты помнил до этой поры,
Улицы, люди, дома и дворы,
Всё улетает навек в никуда,
Вот тебе весело, да?!
 
 
Нечего, нечего больше терять,
Ты, рот открыв, остаёшься стоять,
Временем взятый на наглый гоп-стоп,
Всё потерял, остолоп.
 

«Синие дали, синие дали…»

 
Синие дали, синие дали,
Дали, куда мы, когда то, шагали
Вместе, свободой дыша.
Но не свободой пахнуло, а серой,
Небо из синего сделалось серым,
Цвета, как будто, мыша…
Впрочем, навязывать взгляд свой не буду,
Важно, кто смотрит, куда и откуда.
Видим мы разное все —
Кто видит небо, кто стену, кто сцену,
И за просмотр платим разную цену,
В жизни крутясь колесе…
 

«Над смыслом всё хлопочешь…»

 
Над смыслом всё хлопочешь,
Всё крутишься вокруг,
Понять ты что-то хочешь…
А надо ли, мой друг?
 
 
Мараешь чистый лист ты,
Терзаешь чей-то слух,
Но жизнь летит со свистом,
А мир всё так же глух
 
 
К твоим дурацким песням,
К твоим смешным речам…
Ответа нет, хоть тресни,
И пусто по ночам.
 

«Ночь в русском городе на севере. Зима…»

 
Ночь в русском городе на севере. Зима.
Желтеют фонари и снег под ними,
На улице безлюдно, как в пустыне,
И ни окошка не горит в домах.
 
 
Всё словно вымерло. А ты один и мал,
Настолько мал – в огромном мире, ночью,
Что ты не можешь спать, не зная точно,
Ни кто ты есть, ни как сюда попал.
 

«Город С. Не рай, не ад…»

 
Город С. Не рай, не ад.
Тут не дно, а днище.
Конса. Липок аромат.
Есть музей Радищева.
Чернышевский смотрит вслед,
На нём очки-велосипед,
Одет он в каменный сюртук.
Он говорит: «Что делать, друг?
Родился тут и тут помрёшь,
Как мышь, как клоп, как вошь».
 
 
А раньше тут ещё играл духовой оркестр,
Прямо на проспекте, у кинотеатра «Пионер».
 
 
Когда мы были молодыми,
Когда мы были молодыми,
Азербайджанка тётя Валя
Варила самый вкусный кофе.
Когда мы были молодыми,
Когда мы были молодыми,
Летели шарики по небу,
И жёлтые, и голубые.
И нам казалось – не умрём мы,
Никто, нигде и никогда…
 

«Не останавливайся и не…»

 
Не останавливайся и не
Думай жать на тормоза,
Не то душа в тебе остынет
За полчаса.
 
 
Жура́вель в воздухе растает,
Синичка хвостиком махнёт,
Душа – как комната пустая.
Ну, вот.
 

«В городских заповедно-дремучих лесах…»

 
В городских заповедно-дремучих лесах
Всякой нечисти – невпроворот.
И слышны, тут и там, мертвецов голоса
Тем, кто слышит, и кто разберёт.
 
 
Бормотанье, и вскрики, и жалобы их —
Или смех, или плач, или вой?
Ими полнится мир весь – от сих, и до сих.
Ты идёшь к ним, они – за тобой.
 
 
Не стихающий гул прорывается в стих,
Что, быть может, напишешь потом.
Если ты его слышишь – не думай, что псих,
Если даже и псих, в остальном.
 

«Что не так? Ща, скажу тебе, что не так…»

 
Что не так? Ща, скажу тебе, что не так:
Тебя радовал раньше шум моря, вой ветра и лязг атак.
Ты сквозь них различал свою музыку. Нынче всё это стихло,
Тихо стало слишком. И это – неважный знак.
 
 
Что не так? Вероятно, то, что живу, греша,
Забывая, что еле жива душа,
Пропуская месяцы, дни и годы,
Исправляться, в общем-то, не спеша.
 
 
Что не так? То, что, помня о Судном Дне,
Продолжаешь дохнуть, лежать на дне,
Обрастая тиной иллюзий, ленью,
От пути спасения – в стороне.
 
 
Но когда душа, исцарапав грудь
Изнутри, свою проявляет суть,
Ты так рад этой острой внезапной боли —
Значит, жив и вырвешься как-нибудь,
 
 
Может быть, из этой трясины дна,
Где одна лишь муть, пустота одна,
Знать – не всё пропито, не всё пропето,
Глядь – полоска света вдали видна.
 

«Се – странный человек, вернее – человечек…»

 
Се – странный человек, вернее – человечек,
Он, становясь скупей, день ото дня, и мельче,
Свой мозг насилует по двести раз на дню,
Молчит или несёт какую-то фигню.
 
 
Се – странный человек, наставив Богу свечек,
Он Бога позабыл, и был расчеловечен.
Всем дням недели он предпочитал четверг.
Умеренность во всём. Сияние отверг
 
 
Разверзнутых небес, застряв на полдороге,
Он стал один из тех, он стал одним из многих,
Кто сдался так легко, на всё махнув рукой,
И помер, прежде чем успел воскликнуть: «ой!»
 
 
Да, этот персонаж скорее мёртв, чем жив.
Он сам себя нагнул, себя определив,
Сославшись на судьбу, страну, эпоху, век,
В разряд обычных жертв. Обычный человек.
 

«Слов в языке, словно звёзд – не счесть…»

 
Слов в языке, словно звёзд – не счесть.
Слово бывает, как Дар, как Весть,
Молния – слово, слово – Удар под дых,
Слово – как Песня, или хотя бы Стих.
 
 
Слово способно путь осветить, согреть,
Жизнь вернуть. Или направить в Смерть.
Слово бывает, как шум, как лязг, как скрип,
Звон колокольный или скрипичный всхлип.
 
 
А у меня кончились все слова,
Пуста голова, да и душа едва
Теплится в теле, сжалась комком внутри,
Словно фонарь, тусклым огнём горит.
 
 
Может быть – старость, может, немея – так
Души и сходят, свет потеряв, во мрак.
 

«Со мною вот что происходит…»

 
Со мною вот что происходит:
Я чувствую, как жизнь проходит.
Со всеми тоже происходит,
Примерно, то же происходит.
И что потом произойдёт,
Известно тоже: смерть приходит,
Берёт за ручку и уводит,
Туда, туда, где леший бродит.
«Ну, – говорит, – шагай вперёд,
А что тебя там дальше ждёт,
Скоро сам узнаешь».
 

Собаковолк

1

 
И возникло тут из мрака:
То ли волк, то ли собака.
По прошествии годов
К встрече этой я готов.
 
 
Девяносто третий год,
Молод я, спесив и горд.
У меня была жена,
И красива, и нежна.
 
 
Но, случилось как-то в осень,
Я жену не то, что б бросил,
Просто бросился опять —
Ту Москву я покорять,
 
 
Жизни вывернув сустав,
В чём, возможно, был не прав.
Впрочем, что гадать теперь?
Нет находок без потерь.
 
 
Так в преддверии весны
Я остался без жены,
И ушёл в глухой запой,
И читал, что под рукой
 
 
Оказалось. Книги, книги…
Хармс, Олейников и Пригов,
Бродский. И совсем был нов
Некто Саша Соколов.
 
 
Книжка жёлтая, как осень,
И потёртая слегка,
Что купил я тыщ за восемь
На Калининском, с лотка.
 
 
Кто-то сдал её, наверно,
В час тяжёлый, в трудный час,
В час, в который рвутся нервы,
И похмелье душит нас.
 
 
В общем, бес его попутал.
До того – тому «кому-то»
Кто-то надпись сделал в ней,
мол, живи и много пей!
 
 
Водка – пиво – димедро…
Ночь. Пустой вагон метро.
Я один в вагоне том
Мчусь по жизни напролом,
 
 
В темноту и пустоту,
И читаю книгу ту.
И мелькают на страницах
Вереницей – тени, лица
 
 
Обитателей романа,
Пропадающих и пьяных.
Кто я им? Кто мне – они,
Эти призрачные братцы?
 
 
Мы сроднились в эти дни,
Чтобы после разбежаться…
 

2

 
Был у них поэт – Запойный.
Он, поди, давно покойник.
Он покинул свой Валдай
И попал… конечно, в рай.
 
 
Или в ад? – Не знаю я!
Мне, ей-Богу, неизвестно,
Как зовётся это место —
Место Инобытия!
 
 
Непосильная задача
Это место обозначить.
Всё – не наше, всё – другое.
Воли нет там. Нет покоя.
 
 
(Если там и есть покой,
То совсем-совсем другой).
 
 
А пейзаж – почти как наш,
Зазеркалье это будто.
Тонет в сумерках пейзаж,
То ли вечер, то ли утро…
 
 
Нет, скорее, всё же, вечер.
Зимний вечер. Но не суть…
Что гадать? В запасе – вечность,
Разберёшься как-нибудь,
 
 
Коль попал сюда надолго…
И, встречая твой приход,
Тень собаки… или волка…
Чёрной вспышкой промелькнёт.
 

3

 
Запойный шлёт эпистолу в ЖЖ:
«Я в Тартаре, на вечном ПМЖ…
Прости за каламбур, мой друг, но, в общем,
Чем и не жизнь? Хотя бы и вне тел
 
 
Мы пребываем? На такой удел
Уже не ропщем;
А что роптать? – Хоть нет вещей вообще,
В том смысле, как у вас… но, всё же… всё же
 
 
Нас окружают образы вещей,
И потому миры наши похожи,
Да так, что грань стирается порой.
И о себе ты мнишь, что ты – живой,
 
 
Среди других, таких же бестелесных…
Тоскливый вой разносится над лесом:
Собаковолки воют на луну.
Ну-ну.
 
 
О прошлом я, почти что, память стёр,
Свои воспоминания – в костёр
Бросаю вместо дров. Трещат поленья.
Потом, когда всё прогорит дотла,
 
 
И по ветру развеется зола,
Наступит окончательно забвенье.
Забытый вами, я забуду вас.
Быть может, что пишу в последний раз.
 
 
Любезный друг! И сам не знаю толком,
Зачем пишу и выхожу на связь
Я, медленно, но верно становясь
Собаковолком.
 

«И куда ни подайся – везде только гостем, да гостем…»

 
И куда ни подайся – везде только гостем, да гостем,
То незваным, то званым (что реже), но всё – не родным.
Ты пребудешь навеки, всё это отметив без злости,
Выходя за порог и вдыхая забвения дым.
 
 
Что с того, что тебе никогда со страной и народом не слиться?
К берегам никаким не прибиться, не спрятаться за…
Меж тобою и всеми проходит, как будто, граница —
Ни пройти, ни проехать, концы не свести, не связать.
 
 
И витийствуя в кухне, шаманя в каком-нибудь зале,
И слоняясь по улицам разных чужих городов,
Ты всегда чужероден, поскольку тебе отказали
В этих родственных связях, и ты отказаться готов
 
 
Сам от них, с каждым годом охотней и чаще,
Не пропащий, но лишний, стоящий вне всяческих уз,
Расплевавшийся с прошлым, себя не найдя в настоящем,
Позабывший, как выглядит время, каков его запах и вкус.
 
 
Жернова потихоньку скрипят, и в муку перемелется мУка,
Ну-ка, встань и ходи, ведь не век же тебе тут лежать,
Удаляйся от всех – эхом смеха, рассеянным, тающим звуком,
И потом, через тысячу лет, возвращайся опять.
 

«В общем-то я, человек нелюдимый…»

 
В общем-то я, человек нелюдимый,
По телефону беседую с Димой,
Без телефона веду диалог
С Аней и с Олей, с Андреем, Наташей.
Кто – в мире лучшем, а кто – ещё в нашем,
Так ли уж важно? Огромный поток
Всех нас несёт, и то дальше, то ближе
Все мы друг к другу, опять вот, гляди же —
Время распалось, достанешь рукой
Руку когда-то уме́ршего друга.
Скажешь с улыбкой ему, без испуга,
Где пропадали вы, мой дорогой?
Где пропадалось и как умиралось,
Здорово, всё-таки, встретиться, да?
Плавится воздух, дрожащий в июле,
Ветры горячие тучу надули,
Что развевается, как борода
Бога.
 

«…И август догорел сухой соломой…»

 
…И август догорел сухой соломой
На резком и пронзительном ветру.
…И выпив кофе, рано поутру
На улицу выходишь ты из дома
И ничего вокруг не узнаёшь…
Выстукивает сердце кастаньетой
Безумный ритм.
Осенний мелкий дождь —
Совсем не то, что тёплый ливень лета.
Листва лежит на мокрой мостовой,
И обложной туман заполнил город.
Размыты краски, контуры… И твой
Усталый мозг пронизывает холод.
 

«Война-война, война-война…»

 
Война-война, война-война,
А нет войны, хоть ты убейся!
Надейся, жди, не беспокойся,
Глядишь, начнётся и она,
 
 
Благодаря словам-словам,
Благодаря всем вам, всем нам,
Благодаря тебе и мне —
И всё в огне, во мгле, на дне.
 

9 мая 1987

 
Утро мая. Поезд. Еду в Питер.
В тамбуре куря, смотрю зарю.
Женщина подходит: «Извините,
Спичек не найдётся? Прикурю?» —
 
 
Прикурила «беломор»,
Покачала головой
И вступила в разговор,
Как сама – с собой.
 
 
«Я-то помню, – говорит, – блокаду,
Голод, страх и смерть – в одном лице,
Вой сирен и уханье снарядов,
Пальцы человечьи в холодце.
 
 
Людоеды, те – не выживали.
Был один у нас на этаже…
Ахнули, когда про всё узнали,
Людоед – не человек уже.
 
 
Грань переступил – пиши, пропало,
Сломленный, не выживет в аду.
Ладно, чёрт с ним, вспоминать устала,
Скоро прибываем… Я пойду
 
 
Собираться. Да, и с Днём Победы!
Вам всего хорошего, мой друг!»
Тут – конец беседы. В Питер еду,
Слушая колёс железный стук.
 

«Вечером, в марте, в неуютной стране России…»

 
Вечером, в марте, в неуютной стране России
Снег, днём – белый, после – розовый, после – синий…
Быстро на запад уходит, сгорая, солнце,
Поздний мороз – от ног по спине крадётся,
 
 
Ускоряя твой шаг, отвлекая от мыслей лишних.
И быстрей, и быстрей, как стрела, в темноте летишь ты,
Чтобы спрятаться в доме и согреться горячим чаем.
В этом климате диком живём мы и всё крепчаем.
 
 
Да не только климат тебя из себя выводит,
С ним-то, как бы, уже попритёрлись, сроднились, вроде,
Хуже то, что война не кончается, и в этих войнах
Много способов есть отличиться, но нет достойных
 
 
Способов среди них одержать хоть одну победу,
Не поддавшись, при этом, угару, гордыне, бреду.
Одно средство защиты – брезгливость, но и с этим средством
От войны не уехать, не спрятаться и не деться.
 
 
Она… влезает, без мыла, в любые дыры
И врастает в нас так, что порою её не вырвать.
И самому, увязнув, не вырваться из трясины…
Все участники в этом, как будто, почти едины.
 
 
Эх. Пошло все на… Изучаю глобус.
Пусть уехал хороший, как нам говорят, автобус,
Есть ещё места в автобусах, что не хуже
Отражённых в небе, как в разноцветной луже.
 

А и Б

 
Мы с тобою поедем на А и на Б,
Пусть, кто хочет – сидит на трубе,
Наблюдая за тем, кто же первый помрёт,
И чей завтра наступит черёд.
 
 
Пусть себе наблюдают, а мы – прыг да скок,
С Украины – на Дальний Восток,
А потом в Сан-Франциско, а там – в Сан-Тропе,
То на А, говорю, то на Б.
 
 
И Поля Елисейские нас уже ждут,
Ждут Израиль, Непал и Бейрут,
Ждут и в Вологде, там, где резной палисад
Из савойской сосны мастерят.
 
 
И… немало ещё на земле разных мест —
Мы поедем на east и на west,
И на south, и на north – всюду есть наш народ,
И никто никогда не умрёт.
 
 
А с Земли, на комете, махнём мы на Марс,
Как же так, чтобы Марс – да без нас?
То на А, то на Б… то мы здесь, то мы там —
До чего ж будет весело нам!
 
 
Но не то, чтобы я был Бессмертный Кащей,
С потаённой иголкой в яйце,
Просто знаю, что весь не умру я, вообще,
И начало пребудет в конце.
 

Ночь в поезде

 
И слова-то какие всё: Астрахань да Баскунчак —
Так и веет Ордою от них, её ветром, сухим и горячим.
По степи идёт поезд – урча, грохоча и ворча,
То плетётся едва, то вдруг весело скачет,
И колёса скрипят. И сдаётся, сдают тормоза.
Ну и чёрт с ними, значит —
Никто не вернётся назад.
А куда мы потом?
Почему обязательно в ад?
Степь и небо слились за окном,
Только ангелов крылья шуршат
(Их-то на не́бе нынче – не меньше, должно быть, чем звёзд).
Млечный Путь развалился – как в рай опрокинутый мост.
«Бездна, полная звёзд», – и не скажешь, пожалуй, точней.
Как же давит она, эта Бездна, глубокою, ясною ночью…
Но в безумье ночей оторвать не сумеет очей
С этой бездны кочевник – машинист, мореплаватель, лётчик.
Звёзды, вроде бы, рядом. А всё ж, расстоянье до них —
Сколько б ты ни проехал, – пребудет всегда неизменным…
Глянешь пристально вверх – и становишься грустен и тих,
Сознавая, как мало тебя во Вселенной.
Вот, прекрасное средство сбивать с человечества спесь.
И какое же счастье безмерное знать, что ты есть!
 

Астраханская ночь

 
Астраханская ночь, словно кофе, густа и черна,
И летучие мыши – как черти, плетут пируэты
За проёмом окна.
Вот и кончилось лето.
Сон – не сон? Полусон, полубред, полуявь,
Вот огромное облако тянется по небу вплавь.
В недрах облака – гул, неразборчивый лепет,
Вздохи, шёпоты, крики – всё смешано в облаке том,
Что плывёт, словно невод, нас всех загребая, гуртом,
Унося за собой в половецко-ордынские степи.
 

«По Тифлису ночному мы кружим, и кружим, и кружим…»

 
По Тифлису ночному мы кружим, и кружим, и кружим,
Словно пять мотыльков, без какой-то особенной цели.
Три двора проходных. Неприметная дверка наружу —
И не улиц уже, а, как будто, миров параллели.
 
 
Вот компания медленно движется (после застолья?),
Все поют «Сулико» (нет, ей-Богу, друзья, не шучу я),
И поют очень тихо, спокойно, уверенно, стройно,
И услышав ту песню душой, всем нутром её чуя,
 
 
Подхватили её (так же тихо, в треть голоса, в четверть)
Пацаны у подъезда, свои оборвав разговоры,
Поплыла «Сулико», расстилаясь в пространстве, как скатерть,
То стелясь вдоль земли, то взлетая стремительно в гору.
 

«Вокруг меня вата…»

 
Вокруг меня вата,
И в вату уйдут
Стишки и стишата —
Бессмысленный труд.
 
 
А помнишь, когда-то
Писал на лету?
Не воздух, а вата
В груди и во рту.
 
 
Всё глохнет в той вате,
Внутри и вовне,
И лёгких не хватит,
Чтоб выдохнуть мне.
 

«Как же мне неймётся…»

 
Как же мне неймётся,
Как же не сидится,
Если виснет солнце
На моих ресницах!
 
 
Свет сквозь толщи смога
Бьёт во все края.
Подожди немного,
Засвечусь и я.
 

«О, как неустойчива жизнь и погода!»

 
О, как неустойчива жизнь и погода!
Вот только дожить бы до Нового года,
Как скверно кончается год!
И страшно чего-то, и тошно чего-то,
Как будто кругом – то туман и болото,
То – вьюга, мороз, гололёд.
Синица вскочила на ветку рябины
И щиплет багровую нить.
Зима начинается, тянется длинно —
Пока доживёшь до второй половины,
Успеешь свихнуться сто раз, без причины,
Сто раз умереть и ожить.
И потом покрыться, и кануть в забвение,
Отчаяться и убедиться в везении
Своём, потерять и найти.
Зима будет длинной, зима будет лютой,
Удушливой, мрачной, и снежной, и смутной,
И с радостью в сердце, и с болью в груди.
Ну, в общем, вставай и иди.
 

Неприкаянные

1

 
Неприкаянный народ,
Словно урки, на вокзале
Мы толпились у ворот
И от холода дрожали.
Пересадка, пересадка!
Пассажиры, пассажиры.
Что, не сладко вам, не сладко?
Не до жиру, не до жиру!
Каждый думал о себе,
О загубленной судьбе,
Недоделанных делах,
Недосказанных словах,
Недодо́данном кому-то,
Порастраченном зазря:
«Сам не понял, бес попутал…
Мне б хватило и минуты —
Всё исправить…» Фу ты, ну ты,
Пустошь, темь, тоска и смута,
Но гляди – встаёт заря.
Мы её встречаем: «ах!» —
С каждым мигом гаснет страх.
 

2

 
Когда откроются ворота,
И скажут нам: «А ну, давай…» —
Мы всею ротой полоротой
Повалим в рай,
С негромким и счастливым смехом:
«Ну, это надо же – в раю!» —
И смех тот донесётся эхом
До тех, кто всё ещё в бою.
До тех, кто где-то, на распутье,
Меж сном и явью, видит мрак,
Во всём пытается до сути
Дойти, как некий Пастернак.
А мы-то, мы дошли уже
До сути, хоть и в неглиже.
 

Послехармсие

 
За той стеной – ребёнок,
Старуха – за другой,
Свободы слой так тонок,
И где найти покой,
 
 
Когда мертвеют души,
И что б ты ни сказал,
Всё – стен услышат уши,
Увидят – стен глаза.
 
 
И с Эросом не очень,
И с де́ньгами – никак,
И сам ты, между прочим,
Лишь недобитый враг,
 
 
Застрявший, словно муха,
В углу, под потолком,
Проклятая старуха
Крадётся пауком,
 
 
Чьи лапки так проворны,
И так усы страшны!
Ты, как в колодец чёрный,
Летишь в кошмары-сны.
 
 
У самого порога,
Верстою до небес,
Торчит, чернея, Гоголь.
Нет, Пушкин. Или – бес?
 
 
В пространстве безъязыком,
В борьбе, само с собой,
Исходит время криком,
Проигрывая бой.
 

Опять, об Пушкина!

 
Прибежали в и́збу дети,
Смотрят, смотрят в потолок,
Там луна и звёзды светят.
Крыша – небо. В Небе – Бог.
 
 
Удивились: «Что такое?
Вот из ит, и вас ис дас?»…
«Здравствуй, племя молодое, —
Раздаётся громкий Глас. —
 
 
Проходите, дети, в хату,
Проходите все, гуртом.
Вы, конечно, виноваты,
Что про свой забыли дом,
 
 
Но, вернуться вам не поздно.
Чай, замёрзли по пути?
На дворе сейчас морозно,
Очень холодно, поди?
 
 
Что в дверях стоите, ну же?!
Как чужие! Что за вид?!
В дом входите с лютой стужи,
Дом согреет, оживит».
 
 
Но детишки у порога
Жмутся, мнутся, егозя.
Разве можно верить в Бога
В наше время? Нет, нельзя.
 
 
Тут опомнились ребята,
Дружно бросились назад.
И стоит пустая хата,
А за дверью хаты – ад.
 
 
Вьются бесы, рой за роем,
Дети в страхе, но твердят:
«Мы глаза сейчас закроем,
Всё исчезнет. Нас простят.
 
 
Нас простят. И нас отпустят,
И вручат нам калачи».
Бог же с неба смотрит с грустью…
Боже, Боже, не молчи!