Текст книги "В девяти милях от жилища дьявола"

Если мы окружены крысами, значит, корабль не идет ко дну.

Эрик Хоффер

Блаженство – спать, не видеть злобу дня,

Не ведать свары вашей и постыдства,

В неведении каменном забыться…

Прохожий, тсс… не пробуждай меня!

М. Буанарроти

Вера не раз забывала поднять стекла у своей «шкоды», но стихи ей подбросили впервые. Что удивляло, книга пахло книгой, а под снежно-белой обложкой шелестели обыкновенные бумажные листы. Никакого подвоха, никакой гадости и размашистое «от М» на переднем форзаце. Вера ядовито улыбнулась – она мечтала о душевном подарке от Германа, а получила черти чью арабскую лирику.

Длинная стрелка часов над Домом Союзов толкнулась в одиннадцать. Вера закрыла машину и пошагала по лужам и желтой хвое в круглосуточный магазин. Для тренировки – или по привычке – разум шифровал надписи на рекламных щитах: сегодня методом Тритемиуса. Буквы сдвигались с нормального алфавитного положения по формуле s=2p*p + 4p + 6 в зависимости от позиции в изначальном тексте. "Е" от салона красоты "Ева" превращалось в "Р", "В" в "Ч", "А" в "Г". "РЧГ".

Правая рука мешалась и била по бедру. Вера одевала ее в черную, до локтя перчатку с белым скорпионом, умывала, как ребенка, стригла ногти на непривычно длинных аккуратных пальцах, но чужая конечность оставалась до отвращения чужой.

Осенняя мгла наползала на каменную набережную, и асинхронно, чудно зажигались чугунные фонари. Тяжелые порывы ветра били по лицу, окутывали сыростью с беспокойного вздутого моря. От натуги скрипели дряхлые лиственницы, и хлопали на стенах рекламные афиши; водосточная труба гудела низко-низко, будто контрабас. Иногда в этом дымящемся сумраке проступали одинокие фигуры, переходили улицу и, как призраки, растворялись в сентябрьской ночи.

Мостовая вилась над волноотбойной стеной. Краем глаза Вера видела песчаную полосу, которая рывками выбивала у моря неразличимые в полусвете водоросли и камни. Тише накатывал гул. Линия горизонта таяла в мглистой зыби: тьма неба и тьма волн сливались в бесприютную черно-синюю бездну, которую боязливо, по дуге огибал забитый плавником берег. Испуганно кричали чайки.

За голенькими лиственницами мелькнул интернат для детей-инвалидов. Его эвакуировали в числе первых, и Вере, которая два десятка лет проходила набережную под детский смех и лепет, стало не по себе без веселых звуков. Она вспомнила, что через неделю или две эти камни под ногами, эти перламутровые окна, этот сонный город – всё – всё! – перемолотят потоки воды, и по телу пробежал озноб.

Вера миновала открытый штоф рома, который одиноко и тоскливо посвистывал на ветру, когда почувствовала чей-то взгляд. У основания волноотбойной стены, под лестницей, шевельнулась фигура. Вера прищурилась и заметила мужчину – он полулежал на песке и забавно пританцовывал. Ее это рассмешило. Пьяный, как весь город, подумала она. Кто-то заливал тревогу, кто-то потерю дома – большинство не понимало, что еще делать до эвакуации.

Магазин встретил Веру полупустыми рядами, а она все равно набрала полные пакеты ерунды и поневоле возвращалась на автобусе. Редкие пассажиры смотрели подозрительно, настороженно; на кабине водителя пузырилось объявление:

"Городская транспортная система Северо-Стрелецка прекращает работу 2 октября 2014 года".

В этом сквозило нечто фатальное, без толики надежды. Второго числа остановятся автобуса, четвертого закроют продуктовые магазины и отключат электричество, пятого – город покинет последний житель. Через неделю или две Северо-Стрелецк сметет вода.

Вере сделалось жутко и холодно. Она не заметила, что вышла и поднялась к себе на третий этаж, пока не услышала голос соседа. Оказалось, к ней часа два назад звонил мужчина лет сорока.

– Правда? А мы с ним трахаемся!

Арканов смутился, и довольная Вера вошла в дверь с табличкой:

"Коробка боли N 302

С просьбами идите на хрен".

Внутри она подпрыгнула от радости: Герман заходил к ней, каменный истукан сдвинулся – ур-ра!

Квартира Веры имела вид старой, но дружелюбной особы. При первом взгляде казалось, что вот-вот из-за угла выглянет мурка и потянется, замяучит, потрется о ноги. Но кошка не появлялась, и со временем у Веры возникло жуткое ощущение близкой и голодной черной дыры, которая затаилась в этих сонных комнатах, засасывая все живое.

Девушка в зеркале прихожей задумчиво потерла лоб и улыбнулась. Рыжеволосая (хотя виднелись темные корни), с глазами хищной птицы, с маленьким колечком в носу и шариком под тонкими губами. Сегодня она оделась в синие джинсы, черные сапоги и вязаную фиолетовую кофту, которая пахла нафталином. Вера никогда ее не застегивала. Под кофтой белела кружевная блуза под XIX век – с высоким воротником-стойкой, который скрывал шрамы на шее, – а из правого рукава, точно ядовитое жало, выглядывала затянутая в перчатку "насадка".

Герману не нравилось, как Вера одевалась, и она не раз читала приговор в его взгляде: мол, кофта старомодна, гвоздик вызывающий. Когда это молчаливое осуждение надоело, Вера нашла еще более старомодную блузу и еще более вызывающее колечко в нос.

Телефон не показал пропущенных вызовов, но это ничего не значило, и Вера занялась ужином. Она то и дело проверяла сотовый – пусто, пусто, пусто – пока не захотелось позвонить самой, но Вера держалась три недели и сохранила рекорд.

К полуночи ее охватило раздражение. Мобильный дремал, по радио, "тв" и на новостных сайтах говорили только об эвакуации, о плотине. Вера выключила телефон и сходила за книгой "От М". Это было издание "Рубайат" на двух языках – творение Омара Хайяама напечатали в переводе и на фарси. Ничего интересного Вера в сборнике не увидела: милые, старозаветные четверостишья, на втором десятке которых она и заснула.

***

Утром ничего не изменилось. Вера помылась левой рукой, сняла перчатку и обвела лаком желтого скорпиона на ногте безымянного пальца. Она делала так с трансплантации – сохраняла донорскую конечность в изначальном виде, будто однажды вернет ее, как арендованную машину.

Увы, молоко скисло, и Вера испортила кофе, который с любовью сварила по турецкому рецепту. Она пнула электроплиту и в праведном гневе отправилась за возвратом – как и вчера, по набережной.

Холодало. Сырой ветер без устали разбрасывал мусор, который больше не забирали из контейнеров. Море успокоилось и двигалось тяжело, натужно, будто у него началась одышка, вода напоминало стекло, которое, казалось, вот-вот затвердеет у берега. Вчерашняя певичка-бутылка пропала, а пьяный еще лежал под лестницей – на его подбородке переминалась чайка и с нескрываемым любопытством заглядывала в рот.

Вере сделалось не по себе. Она остановилась и посмотрела внимательнее – ни движения, только рубашка и брюки мужчины надувались от ветра. На набережной не было ни души, Вера сказала себе "это не мое дело" и поспешила прочь.

Двери магазина не открывалась, прилавки за окнами опустели. Вера двинула ногой по витрине и ни с чем зашагала домой. Внутри росли два противоположных чувства: раздражения и страха. На береговую линию внизу она старательно не смотрела, но у лестницы не выдержала и нашла взглядом мужчину. Он деревянной колодой валялся на песке.

Вера поискала взглядом прохожих – никого – и, нервничая все больше, спустилась с волноотбойной стены. Под ногами захрустел песок, она приблизилась к пьяному – долговязому рыжему мужчине лет сорока: аккуратная одежда, седина на висках – и тихо позвала:

– Эй, из нирваны?!

Рот незнакомца полузевал-полуулыбался. Одна рука вытянулась вдоль тела, другая уперлась в песок, точно мужчина вставал. Серые глаза, мутные и впалые, не шевелились. По спине Веры пробежал холодок, она поискала пульс на ледяном, одеревенелом запястье. Безуспешно. Попробовала найти яремную вену, но биение не чувствовалось. Вера взмокла.

– Да чтоб тебя. Блин. Блин.

Для проверки она щупала пульс у себя, но ничего не получалось, накатывал дикий страх. Наверху по набережной шла пара, и Вера позвала, сбиваясь:

– П-послушайте? Вы не… Тут, кажется, человек умер, я не могу найти пульс.

Мужчина приостановился, но спутница дернула его за рукав, и оба скрылись за интернатом.

Вера посмотрела в отчаянии на труп, собралась с мыслями и достала сотовый. Куда звонить? Она ткнула "0", "3", "вызов", и гундосый женский голос переключил на колл-центр северо-стрелецкого штаба эвакуации.

– Йоу, Евгений, – раздалось в трубке. – Че по чем? Год рождения и фамилия.

– Я… – Вера растерялась и на всякий случай проверила номер. – Я в скорую звонила, да-да. Я не о себе, тут человек, ну, дух испустил.

– Че испустил?

– Окочурился. Скапустился. Отдал Богу душу. Сыграл в ящик. Отправился в тридесятое царство. Врезал дуба. Приказал дол…

В трубке тяжело вздохнули и сказали "Ох еперный".

– Год, цыпа…

Она сдержалась и не ответила на "цыпу".

– Восемьдесят седьмой, блин, Воронцова. На Северном пляже у волноотбойной стены лежит мужчина, просто заберите его и, – Вера замялась, – ну, сделайте, что-нибудь, да-да.

– Воронцова Вера Павловна, – в телефоне послышалось клавиатурное крещендо, – есть. Уезжаешь на пароме, 5-го в 17:30, 3 причал, не проспи, цыпа. При посадке на паром при себе иметь доку…

– Бла-бла-бла. Вы заберете жмурика?

Некоторое время в трубке царило молчание.

– Это твоя родня испустила… ммм, окочурилась?

– Нет, какой-то мужик. Вчера он танцевал, – не к месту добавила Вера.

– Тогда оставь.

Она растерялась и спросила едва слышно:

– Что? Господи, вы его заберете?

– Цыпа, ты новости смотрела?

– Это что, социологический опрос?!

Но Евгений уже отключился.

Вера в раздражении уставилась на сотовый, на мертвеца. До чего же опрятно он выглядел: белая рубашка, красно-синий галстук, коричневые брюки, туфли, носки. В стороне грязным сугробом лежали вязаный свитер и пиджак – того же кофейно-клетчатого окраса. Одежда мужчине удивительно шла, будто ее шили на заказ.

Вера не понимала, что случилось с веселым незнакомцем. Приступ? Впрочем, какая разница.

– Мои глубочайшие извинения, – она развела руками. – Ну не мне же, в самом деле…

Вера в нерешительности пошла к лестнице и оглянулась только на втором пролете – где в нише волноотбойной стены приютилась скамейка. Почему мужчина сел на песке? Вера решила, что он спускался с набережной, откуда не заметил лавку. Да и наверняка окосел.

– Не ваше это дело, Вера Павловна, да-да.

***

По всем каналам крутили одно и то же – причал с птичьего полета, со стороны города, с паромов. Снова и снова наезжали скорые, полиция, кто-то рыдал. В деталях показывали тела, кровь, неразбериху.

"… давки на шестом причале погибло сорок семь и тяжело пострадали сто девять человек… благодаря оперативному руководству главврача 4 горбольницы Германа Миновича Неизвестного удалось свести число жертв до минимума… Министерство чрезвычайных ситуаций приняло решений о введении в городе военного положения до конца эвакуации…"

Вере стало дурно. Она побрела на кухню и заварила чай, но уже через минуту о нем забыла: представила день пятого октября, когда потянется очередь на последний паром. Что случится там?

/Мысли потянулись к Герману, который проявил себя в такой ситуации, и Вера почувствовала неподдельную гордость. Воскресила в уме его лицо, которое за последнее время слегка подернулось рябью и размылось. Выглядел Герман лет на сорок: подтянутый мужчина с уверенными чертами. На лбу и в углах губ наметились морщины, смотрел он пристально, холодно, с прищуром. В минуты радости на щеках проступали ямочки, но глаза не улыбались никогда – точно у фокусника, который отвлекал зрителя, пока проворачивал трюк. Вера годами размышляла, что за трюк Герман проворачивал с ней, но так и не поняла.

Она закурила, улыбнулась воспоминаниям и не выдержала – позвонила.

– Говори.

Округло и сухо, будто Герман не дышал ей в лицо горячим воздухом и не вдавливал ее тело своим в потные простыни.

– Ты заходил?

Вера снова против воли улыбнулась, но тут же уголки губ потянуло вниз – в динамике раздалось бесцветное "нет".

– Не заходил? Ну ты чего?

Ее обдало холодом, вспомнились слова соседа. Если не Герман, то?..

– Я не помню, где ты живешь. Что с рукой? Ты делала физиотерапию?

Вера ничего не понимала. Она бездумно подняла "насадку" и с трудом, со скрипом натянутой перчатки сжала чужие пальцы.

Мужчина лет сорока звонил в ее дверь. Мужчина лет сорока.

– Вера?

– Физиотерапия? Я… нет, мне надо бежать, да-да. Я рада была слышать твой голос.

Вера зажмурилась и сбросила вызов. Да, Герман пришивал эту руку – все нервы, сосуды и связки, – но иногда казалось, что судьба трансплантата волнует его больше, чем судьба хозяйки. А кем бы он стал без Веры, без ее изуродованного тела? Никому не известным докторишкой из никому не известного городка. Ни интервью по CNN, ни оборудования, ни поста главврача – ни-че-го. Мелкая серая жизнь.

Она помотала головой, отгоняя раздражение. Кто же заходил? Ноги будто сами потянули к Арканову.

– Как выглядел тот мужчина? Когда он был?

Длиннющий, белый как смерть, рыжий. Приходил около десяти-одиннадцати, когда Вера еще гуляла.

У нее заколотилось сердце.

– Коричневые штаны, белая рубашка, красно-синий галстук?

Увы, она не ошибалась.

***

Соленый влажный ветер взбивал волны и песок в грязную пену. На пляж надвигался с приливом властный, монотонный гул – разрастался, разбегался по берегу и с утроенной силой вышибал эхо из волноотбойной стены.

Вокруг тела бродили взъерошенные чайки и плаксиво выкрикивали. Вера изучала худое треугольное лицо мертвеца – кожа бледная, голубоватая – и ничего не чувствовала. Она его не знала: ни тонкого носа, ни гладко выбритого подбородка, ни близко посаженных карих глаз. Ни ушей, которые напоминали перевернутые груши.

Вера поборола брезгливость и левой рукой обыскала труп. Ноль документов, ноль денег, узкая металлическую расческа, спички и "ТАТ" билет на две поездки. Будто набросились падальщики и склевали самое ценное.

– Да кто же ты?

Из пиджака Вера вытащила сигареты "Somerton", таблетки "Новодигал", жевачку "Juicy Fruit" и еще один билет (его купили в 6:10 утра) – на электропоезд от центрального вокзала до станции "Северная сортировочная". Километрах в полутора от дома Веры.

Торговый представитель или сектант? Она пожала плечами и в замешательстве осмотрела берег. Что делать с телом?

***

Улицы затопил гнилой листопад, сонно посвистывал ветер. Шестая и первая больницы не работали, так что Вера против желания поехала к Герману. Навстречу побежала бесконечная улица кафе – вся в погасшей лапше из неоновых трубок, – затем юркнула в сторону и пропала. Дома опустились ниже уровня дороги и открыли взгляду пустыри вокруг четвертой больницы. Веру пробрал озноб, на языке возник неприятный металлический привкус: от шлагбаума тянулись ряды мертвецов – под грязными, в ржавых пятнах простынями, которые трепал и сдергивал злой осенний ветер. Между трупами ходила группа врачей, поодаль тарахтел «Камаз» с брезентовым кузовом, в который как мешки с песком закидывали проверенные тела.

Скорые до сих пор доставляли пострадавших с причала, и дальше вестибюля больницы не пускали. Левая стена (стена тщеславия, как мысленно обозвала Вера) пестрела наградами Германа и его фото с пациентами. Среди них Вера нашла себя: бледную, непричесанную, с неприкрытыми шрамами на шее и ключицах. Она смотрит на Германа, а тот, как обычно, в космос или в себя.

Постовая медсестра не без раздражения выслушала Веру и перенаправила тело в городской крематорий.

– Сейчас всех сжигают, моргам запретили принимать тела. Ну, или оставьте у ворот, там отвезут, как проверят.

– А вскрытие? Или что вы там, блин, делаете?

– В кре-ма-то-рий, – как для глупой повторила медсестра.

Вера поморщилась от досады, вышла и набрала Германа.

– Говори, – бесцветным голосом ответил он.

– У тебя в больнице работает патанатом? Твои жабы меня не пускают.

Некоторое время в трубке царило молчание, и Вера подумала, что Герман уснул.

– Ты снова говоришь шифровками?

– Что? Нет, это открытый текст. Я нашла труп.

– Зачем?

– Затем. Я нашла труп и хочу провести вскрытие. Вы, что там, спите все?

– Крематорий.

– Ты изде…

– Вера, отвези тело в крематорий, затем вернись домой, поешь, соберись. Жди очереди на эвакуацию.

– Не говори со мной как с ребенком.

– Не веди себя как ребенок.

Вера стиснула зубы, с силой вдавила отмену вызова и обошла территорию больницы. В корпусе прозекторского отделения ее окликнула еще одна медсестра, на что получила в ответ "иди на хрен". Веру охватило злое веселое настроение. Она изгонит этот бледный призрак сомнений, пусть только ей объяснят смерть… "Длинного". "Рыжего"? Нет, "Сомертона", как сигареты.

Прозектору – старушке с крохотной головой, Сундуковой Лидии Михайловне, – Вера с порога заявила, что привезла тело.

– Я не из полиции, вообще ниоткуда. Он вчера приходил ко мне, а потом, уфф, умер, а я не верю в такие совпадения. Я заплачу, просто успокойте меня и скажите, что он умер своей смертью. Хорошо? А потом я сама отвезу в чертов крематорий. Я звонила в штаб-эвакуации, но там какой-то идиот. Я просила на посту, но… Вы сделаете? Я заплачу – тысячу, две, три. Сколько?

Вера достала кошелек и посчитала деньги.

– С собой шестьсот пятьдесят восемь и 70 копеек, но остальное я привезу. Или перечислю. Зуб даю.

Лицо старушки подобрело.

– Золотце, это тебе руку Герман Минович пришивал?

– Да-да, – буркнула Вера.

– Ясненько. Ты миротворец?

– Нет, – такие вопросы всегда ее напрягали. – Не миротворец.

– Ясненько. Ясненько. Ну что… тысяч за десять я тебя успокою.

Веру сумма ошеломила.

– Нет. Тогда не надо, – она вспомнила лежачий танец незнакомца. – Или… Ну… Господи, я не знаю. Ладно, Бог с ним. Хорошо. Десять. Хорошо!

– Пфф, ну тащи.

– Сама?

– Золотце, ты видишь здесь кого-то еще?

Вера не без труда привезла тело и закружила вокруг стола. Разум одолевали сомнения: зачем возиться с чужим трупом, спорить, тратить такие суммы? На кой черт? Глупо. Вера уже подумывала, не остановить ли врача, когда Сундукова заметила:

– Что-то знакомое лицо у твоего друга.

Вера встрепенулась.

– Он не друг. Вы его знаете?

– Золотце, когда каждый день кого-то потрошишь, – старушка с хрустом раскрыла грудную клетку "Сомертона", – кажется, что все встречные тут побывали. Выключи тягу в соседнем кабинете, душновато.

– Господи, у меня так же с текстами. В каждом вижу зашифрованное послание. Вот если раскодировать вашу фамилию с ключом "смерть" по таблице Виженера, то получится "ажиуво". Почти что "А ЖИВО", да-да.

– Золотце, тяга.

Вера выключила ее и бродила по холодной белой больнице: то порывалась зайти к Герману, то курила – а пачка таяла будто снег, – то читала в машине "Рубайи", но не понимала их смысл. Тонкий-тонкий намек, который шел с первых же строк, но никак не постигался.

Ожидание в очереди к зубному, когда у тебя ничего не болит. Умер чужой человек, ну, какая разница? Никакой, а гнетет, свербит, почти требует.

Около трех Сундукова позвала Веру.

– Вещи возвращаю тебе. Материалы для лаборатории передадут через эвакуационный санпост в третью горбольницу Синего мыса. Здесь уже ничего не работает. Напиши телефон для них.

Вера написала сотовый, и Сундукова озвучила заключение:

– Организм, в целом, в хорошем состоянии. Внешне: развитые икроножные мышцы, как у бегуна. Деформированные из-за узкой обуви стопы. На плече – татуировка летучей мыши.

– Военная разведка?

– Тебе, золотце, лучше знать. Кровь прилила к голове, глотка и пищевод распухли, покрылись язвами и белым налетом. Смерть наступила между 22:00 и 24:00 вчера (Вера вздрогнула – она проходила мимо около 23:00). Причина – сердечная недостаточность. Что еще? Уфф. Имеется порок межпредсердной перегородки. ЖКТ: в желудке смешивание крови с остатками пищи. Кровь, скорее всего, из пищевода, пораженного рвотными массами. Воспаление второго отдела двенадцатиперстной кишки. Воспалены обе почки, в печени переизбыток крови в сосудах. Селезёнка превышает нормы по размерам в 3 раза. Признаки острого гастрита. Последнее, что он ел за 3-4 часа до смерти, это пирог с овощами и мясом. Аспирационный отек легких, в дыхательных путях рвотные массы. Остальное – в лаборатории. Или еще что-то? Ммм, нет, вроде бы, все.

Вера нахмурилась. Рядом с телом и на нем не было следов рвоты. Мужчину стошнило, он нашел в себе силы умыться, но…

– Так отчего он испустил дух?

Сундукова предположила, что незнакомец перепил или съел "не то".

Алкогольное отравление! Остатки задора канули в лету, навалилась лень. Вера погрузила "Сомертона" и закурила предпоследнюю в пачке сигарету. На выезде замигал датчик топлива, но он часто просыпался на подъемах, и получил в ответ лишь сардоническую гримасу.

***

Вера смотрела, как мертвеца везут по бесконечному серому крематорию. Тревожно гудел вентилятор, по окнам стучал дождь. Ей вспоминался полутанец «Сомертона».

Человек веселился и умер. Ни документов, ни кошелька, ни сумки. Незнакомец без жизненно важных вещей заглянул к Вере, порадовался и скончался. Или его ограбили?

Билет! В 6:10 утра – по времени покупки – мужчина посетил Центральный вокзал. Приезжий оставил бы вещи в гостинице, но в здравом уме никто не поехал бы сейчас в Северо-Стрелецк. Или нашлась очень-очень-очень-очень-очень веская причина?

Что-то шевельнулось внутри – сомнение или угрызение, – Вера остановила работников и сняла на телефон лицо "Сомертона".

В машине она осмотрела одежду: швы ровные, этикетки неаккуратно срезали. Ничего странного, разве что костюм такого качества в Северо-Стрелецке найдется всего в двух-трех магазинах.

Вера посидела с закрытыми глазами и решила использовать фото. Увы, в немногих, еще работающих местах незнакомца не узнали, не повезло и в отелях. Вера совсем отчаялась, когда проехала мимо вокзала и подумала о камере хранения.

Он доживал дни в страшноватом кирпичном здании. Вечерело, и закат догорал на его верхних окнах, а дорога и одноэтажные общежития рыбзавода погружались в прохладную тень. Цеха закрылись в девяносто шестом, и еще с тех пор на одном из зданий чернели две бесконечно далекие надписи: "Мы требуем выплаты зарплат" и "Я требую счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдёт обиженный".

У дверей вокзала трепало ветром новенькие чистенькие объявления:

"В связи с подтоплением городской канализации санузлы на территории вокзала не работают".

"В связи с затоплением Стрелецкого тоннеля в ночь на 1 октября железнодорожное сообщение с Архангельском прекращено".

Вере показалось, что из улицы откачали воздух. Эту ветку и автотрассу – которая тоже проходила по тоннелю – МЧС выбрало основным направлением эвакуации. Если осталась одна паромная переправа, то Вера понимала, что довело толпу на причале.

***

Из шестидесяти камер хранения «занято» горело на одной. У Веры заколотилось сердце, она поискала администратора и сказала, что потеряла карточку мужа:

– А его эвакуировали, да-да.

– Вот как? Мы уже хотели себе забрать, – пошутил администратор. – Точно ваше-то?

– Мамой клянусь.

– Хотя бы скажите, что там лежит.

Веру бросило в жар. Документы и кошелек? А если их взяли с трупа прохожие? Носки? Трусы?

Молчание затягивалось.

– Девушка?

Нарядная одежда, рыжие волосы, выбритое лицо. Выбритое лицо.

– Бритва, зубная щетка, зубная паста, полотенце, помазок для бри…

Вера испугалась, что бритва электрическая, но администратор уже махал руками.

– Хватит-хватит, – он открыл камеру, достал чемодан и проверил. – Забирайте.

Внутри камеры оказался кофейного оттенка чемодан, а в нем: красный домашний халат с поясом, красные мягкие тапочки, четыре пары красных трусов (двое "семейников" и двое обычных), красная пижама, набор для бритья и электрическая отвертка. Спортивного покроя пиджак, шесть носовых платков в красно-синюю полоску, три галстука (два бежевых и один красно-синий, как на "Сомертоне"), три рубашки (две белых, одна бежевая), пластиковый мешок из прачечной, пара ножниц и один нож с кольцом на рукоятке – вся троица в самодельных ножнах из туго замотанного белого пластыря. Помазок с белыми кристаллами на ворсинках, пара светло-кофейных брюк, шарф и полотенце, зажигалка на солнечных батареях, зубная щетка, зубная паста, бритва. Алюминиевый лист со вмятинами от ножниц, четыре майки, коричневая пуговица, мыльница, чайная ложка, сломанные ножницы, бумажная катушка с нитками и иголкой и 6 карандашей, три мягких, три твердых, – один "Koh-i-Noor", остальные марки "DERWENT". В мыльнице пряталось увядшее фото Веры в венке из ромашек, – еще до армии, до взрыва, до рыжих волос и пирсинга. Как и на всех снимках выглядела она нелепо, словно ее одолел столбняк, но сейчас не смогла отвернуться: все сжималось и холодело внутри, будто из теней проступал кровавый призрак.

Вера как во сне бросила вещи на заднее сиденье "шкоды" и машинально перебирала. В голову ничего не приходило, кроме лета в десятом классе, странных увлечений хозяина ножницами и тотальным геноцидом ярлыков.

Чтобы отвлечься, она сравнила одежду и обувь с трупа и из чемодана – все сошлось по цветам и размерам, все было опрятно сшито, словно на заказ или из дорогого бутика.

Через полчаса Вера знала, что 30 сентября "Сомертон" сошел с ночного (04:16) экспресса из Архангельска. После инцидента на плотине в город ехали только солдаты и МЧС-вцы, так что сотрудники запомнили приятно одетого гражданского. Он спрашивал с прибалтийским акцентом, когда откроется привокзальное кафе.

В 6:10 утра "Сомертон" купил в кассе билет до Северной сортировочной, но на электричку в 11:07 опоздал – последнее тоже видели. Раззавтракался в кафе? Заболтался со знакомым? Приводил себя в порядок? Ведь лицо было чистое, как если бы "Сомертон" брился с утра. Вера утвердилась в этой идее, когда вспомнила объявление о туалетах.

Либо мужчина побрился в поезде (что маловероятно, щетина отросла бы с ночи), либо чересчур долго искал общественный туалет. Вера позвонила в штаб эвакуации и узнала, что в 30-го вода поднялась в центре и на юго-востоке. Получалось, у вокзала "Сомертон" не попал в уборную. А где?

Вера вытолкалась на улицу и нашла взглядом автобусные остановки. "Девятый" и "сорок восьмой" ходили в другие части города, а вот "двенадцатый" Вера не помнила и проверила – и маршрут, и билет "Сомертона". На турникете она узнала, что ТАТ использовали, а у водителя – что конечная прячется метрах в двухстах от места, где лежало тело. Вера удивилась: знак там не повесили, и ничто не говорило о существовании остановки.

Незнакомец явился в город, оставил вещи в камере хранения, опоздал на электричку и поехал автобусом. Не к Вере, нет, она до семи колобродила дома и услышала бы звонок. Так куда отправился "Сомертон"? Для кого намывался? Женщины?

У Веры заломило виски, а вопросы все лезли и лезли в голову.

Где карточка от камеры хранения? Где деньги и документы? Если труп обобрали на пляже, то почему не пришли за чемоданом?

Или пришли, но взяли главное?

Она поехала домой, но на очередном повороте засигналило о нехватке топлива, "шкода" покудахтала и заглохла.

– Да твою же налево.

В районе не нашлось ни одной заправки, и Вера в растерянности вернулась к машине. Воздух темнел, меж домами наливались сизые тени; холодало.

Она потерянно перебирала в телефоне – кому бы позвонить? – пока не наткнулась на имя Германа и не вдавила с силой, с раздражением кнопку.

– Говори.

О, Господи! Опять это холодное, черствое, обидное слово. Вере пожалела о звонке и молча держала сотовый – у нее не хватало сил ни ответить, ни отменить вызов.

– Вера, чего ты хочешь?

Вера подумала, что замечательно было бы поесть, умыться и найти бензин. И зашифровать имя Герман – методом Хилла с ключом "идиот".

– Вера, я не…

Она хотела это сказать, но затем ее прорвало будто Стрелецкую плотину:

– Не бзди. Я коротко. Я очень долго ждала такого… ну, чувства. Думала, что оно случилось давно, а, нет, только сейчас. Я охрененно тебе, блин, благодарна за это чувство, хоть оно и без ответа. Так что сейчас я хочу просто переспать.

Тишина. Тишина. Ти-ши…

– А может быть, ответ есть, только в ином виде?

***

Под ноги, на лицо и плечи ложились мягкие бурые листья. В ушах порывами взревывал ветер. Вера бродила по парковке и докуривала последнюю сигарету, пока Герман оформлял номер в гостевом доме. Ее колотило от волнения, предвкушения, опасений – от того вала, оползня эмоций, который обрушился с первой секунды встречи.

Она опять сдалась, ну что такое? И снова сходишь с ума, и снова эта ерунда с домами – когда Герман избегает квартиру Веры, а к себе не зовет. То ли у него там жена, то ли дети, которые тихими мороками тянутся из прошлых дней.

Внизу синела бухта Северо-Стрелецка, вереницей уплывали паромы, похожие на перезрелые белые огурцы. За автострадой тянулся к небу лес, а над ним, над туманом и солнцем дыбилась, словно мертвое языческое божество, плотина ГЭС. Даже отсюда Вера видела змеистую трещину, которая делила бетонную стену на две хрупкие половинки.

Сигарета иссякла, и Вера дошла до своей машины – за пачкой "Сомертона". Краем глаза она заметила движение и увидела, как от плотины отделился пласт и медленно соскальзывает, разбрасывая по ущельям зловещее эхо.

Вере сделалось жутко и холодно. Она замерла в ужасе, что сквозь бетон вот-вот хлынет вода, и лихорадочно думала, куда бежать, где спасаться.

Минуты шли, ничего не происходило. Страх скрутил живот и понемногу отпускал. Вера нашарила дрожащими руками зажигалку и открыла пачку незнакомца. Кроме одной, сигареты торчали вверх ногами и представляли явно другую марку.

Она изучала странную композицию, пока чья-то рука не обняла Веру за ребра. Смуглая мужская рука в пятнах белой краски.

Вера напряглась, но затем прижалась спиной, словно заработал невидимый магнит. Словно этот человек, что имел такую огромную, непостижимую власть над Верой, затянул вокруг ее шеи поводок.

– Господи, я совсем закурилась, самой противно. Ты пациентов красил?

Герман не отвечал, но Вера чувствовала на затылке его дыхание.

– Смотри, новая загадка моего трупа, да-да.

Она протянула сигареты.

– Мертвое мертвым, – послышался равнодушный ответ. – Не занимайся ерундой.

Вера обернулась. В уголках глаз и губ Германа витала тень улыбки – будто он разгадал тайну опрокинутой пачки. Вера не в первый раз ощущала, что Герман считает себя умнее. Ведь он нейрохирург мирового масштаба, а она бывший солдат с чужой рукой, титановой ключицей, винтами в ребрах и шрамами, шрамами, шрамами. Человек без образования, без здоровья, без будущего.

Они сойдутся на пару недель-месяцев, и Герман приласкает ее с вежливым и равнодушным видом, а она изобразит, что все ее устраивает, пока снова – снова! снова! – не выкинет в прибой дремлющий без звонков телефон.