Текст книги "Москва Икс"

Глава 2

Кольцов скоротал время у некоего Евгения Ивановича Филиппова или просто Моржа, приятеля, снимавшего квартиру на Петроградской стороне. Чтобы покрыть расходы на жилплощадь, еду и спиртное, дорожавшее каждый день, Евгений Иванович по пятницам пускал сюда проверенных картежников, хорошо плативших за тихое удобное место.

Сейчас в квартире было пусто и тихо. Дожидаясь вечера, хозяин сидел в комнате у окна и, натянув на лампочку хлопчатобумажный носок, штопал его синими нитками. Иногда он поправлял съезжавшие с носа очки, отрывался от своего занятия, глядел в окно строгими глазами старого учителя и вздыхал по молодой соседке, гулявшей с собачкой. Он и вправду был похож на моржа: короткая стрижка седых волос, сплюснутый нос и пышные усы.

– Эх, где мои семнадцать лет, – облизывался Морж. – Семнадцать, семнадцать. Лет.

Когда-то на заре туманной молодости он преподавал в кулинарном училище, но ученик кладовщика из озорства или на спор ударил Евгения Ивановича по голове брикетом мороженой мойвы. Отлежав две недели в больнице, Филиппов с преподавательской работы ушел, стал больше подворовывать и немного заговариваться, повторять, как заезженная пластинка, последние слова, уже сказанного предложения.

Кольцов лежал на раскладушке, вслух читал «Ленинградскую правду», в газете писали, что среди населения завелись паникеры, которые намеренно распространяют ложные клеветнические слухи, будто вещевые и продовольственные склады стоят пустыми. На самом деле все обстоит иначе, с точностью до наоборот: дефицит товаров образуется, когда горожане, наслушавшись в очередях досужих болтунов, сметают с прилавков самое необходимое: керосин, спички, соль, нитки, но в первую очередь – алкогольную продукцию.

– Ничего, – говорил Евгений Иванович. – Ничего… Горбачев к нам в Питер дорогу жизни пустит, как в блокаду было. Жизни, жизни… Не даст ленинградцам умереть от недостатка керосина, – и щелкал себя пальцем по горлу. – От этого нам смерть не грозит… От недостатка керосина… керосина…

Корреспондент газеты объездил четыре центральных склада, в том числе склады государственного резерва и убедился, что товар на месте, в том числе сахар, мука и соль, однако реальный корень проблемы – несогласованная и неритмичная работа транспортников, мешающая своевременной отгрузке и доставке товаров в торговые точки города. Евгений Иванович посмеялся и спросил сам себя:

– А картошка не переварится? Не переварится, – и пошел проверять.

Они перешли на кухню, картошка – в самый раз, Евгений Иванович поставил на стол миску свежего холодца, разделанную астраханскую селедку, посыпал ее лучком, сбрызнул уксусом и окропил растительным маслом, достал из холодильника литровый графин с «Зубровкой».

– Ну, что, по соточке? – спросил он.

Поднял стакан, чокнулся.

– Послезавтра хорошие люди соберутся, – сказал он. – Завтра… Соберутся…

– Ты же говорил – через три дня?

– Игру перенесли. Игру… Короче, если решишься, дай знать не позднее, чем завтра до обеда. Обеда, обеда…

– Чего базарить: я в деле, – сказал Кольцов. – Я говорил: мне нужны восемь штук. По-настоящему нужны. Не на пропой и не на девочек.

– Приходи пораньше, до семи. Семи… Будут двое блатных, один из них профессиональный катала, они хотят сорвать банк. И еще один лох из городского управления коммунального хозяйства. Хозяйства… Он тут частенько пасется. Меньше пяти штук не приносит. Не приносит. На дверях два амбала, борцы из «Трудовых резервов». Борцы… Играем в три листа.

Евгений Иванович назвал адрес и место тайника, где дожидается своего часа ствол, немецкий «вальтер», трофейный, будто вчера выпустили, патроны проверены, все в рабочем состоянии, после делюги пистолет надо положить на место. Выручку делят пополам, камерам хранения на вокзалах и в аэропортах доверия нет, свою долю Евгений Иванович хочет получить по старому адресу при личной встрече, но предварительно надо будет позвонить сюда. Без разговоров: два звонка – и отбой, один звонок – и отбой, еще раз, уже два звонка. Так он узнает, что на следующий день в четыре вечера можно приходить за лаве. Морж вытащил из кармана два маленьких, от почтового ящика, ключа на стальном кольце, один отстегнул и положил на стол. Кольцов, сунул ключ в кошелек.

Выпили еще по сто. Закончив с селедкой, Кольцов вернулся в комнату. Он открыл чемодан, достал светло голубую сорочку, бордовый галстук, черные кожаные туфли и темно-синий костюм, повертелся перед зеркалом, – за четыре года костюм стал немного великоват, но смотрелся неплохо, модно, – и почти как новый.

– Добрый лепень, – сказал Евгений Иванович, он снова уселся у окна и принялся за носки. – Если будешь продавать, меня имей в виду. Меня имей, меня имей…

– Еще поимею, – пообещал Кольцов. – Если время будет свободное.

* * *

В семь вечера Кольцов, сунув швейцару десять рублей, вошел в ресторан «Комета», оставил на вешалке пальто, увидел в большом зеркале свое отражение и остался доволен. Было темно, играла музыка, яркий софит направили на крутящийся зеркальный шарик, висевший под потолком, и теперь световые блики, словно белые мыши, бегали по темным стенам. Столики стояли полукругом возле эстрады. В тесном пространстве кто-то танцевал. Алевтина устроилась у дальней стены, на ней было коктейльное черное платье, на обнаженные плечи накинут норковый палантин. Она заметила Кольцова, помахала рукой, поднялась навстречу, обняла его и поцеловала в губы.

Он сел за стол, заволновался, не зная, что сказать. Он много раз думал, что скажет Алевтине, встретив ее, придумывал слова, важные и емкие, но сейчас ничего не вспомнил, все позабылось, остались одни глупости. Алевтина смотрела на него печальным взглядом, так умеют смотреть женщины, которые любят. Они поговорили о пустяках, позвали официанта и сделали заказ.

– Ты в городе второй день?

– Уже третий.

– Был у кого-то из старых знакомых? У той художницы, Вики? Я помню, в газете писали, что она очень талантливая, лучшая…

– Не хотел об этом говорить, – смутился Кольцов. – Я ночевал там две ночи. Она живет с каким-то… Даже не знаю, как его назвать… Мне некуда было пойти. Пришлось к ним. Ты знаешь, у меня с ней все давно кончилось.

– А говорят, что первая любовь…

– Все ржавеет, – сказал он и подумал, что говорит то, чего говорить не надо. – Давай лучше о нас с тобой. Ведь три года прошло. Будто один день… Будто не было этих лет.

– Что вспоминать… Это время уже прожито, его нет. Время как пирог, его куски съели чужие люди. А нам оставили крошки.

Норковый палантин сполз вниз, обнажив плечи и руки. Кольцов сглотнул слюну, отвел взгляд и подумал, что Алевтина почему-то никогда не называет мужа по имени, все время только он или Попов.

– Как ты живешь, расскажи?

– Ничего не изменилось. Я живу с тем же человеком. Он хороший дядька. Высокий чин в военной контрразведке, у него феноменальная память, он много читает, он добрый. Постоянно ездит, в основном в Мурманск или Северодвинск. Вот и сейчас уехал, поэтому у меня много свободного времени. Что еще сказать… Если из уравнения моей жизни исключить слово «любовь», то у меня все нормально. А у тебя что?

– Я с зоны обо всем писал, – сказал он. – Жизнь там тусклая, но можно жить и так. Я досидел, вышел и, главное, жив. И ты в порядке.

– У меня не самые веселые новости, – сказала она. – Не хотела сегодня об этом. Подумала, что надо отложить. Но не могу… Тебя ищут. Продолжают искать. Я узнала об этом недавно.

– М-да… Господи. Я сменил фамилию. Отбарабанил в колонии почти три года. Думал, что все в прошлом.

– Я видела документы, который привез Попов. Он пришел с толстым портфелем, там было много бумаг из военно-морской контрразведки, очень много. Если бы я хотела все перечитать, на это ушло бы три ночи, даже неделя. В портфеле была копия твоего розыскного дела, объективки твоих друзей. Военно-морская контрразведка приготовила эти документы по запросу КГБ.

– Черт с ними. Я не Кузнецов, а Кольцов. У меня другая жизнь…

– Дослушай. Через неделю он принес портфель с другими бумагами, справками. Позапрошлые субботу и воскресенья он не выходил из своей комнаты, что-то писал, кому-то звонил. В воскресенье он поднялся чуть свет, выпил кофе и снова сидел в своем кабинете до поздней ночи. Черт, не могу пить эту шипучку…

Алевтина позвала официанта и попросила принести водки, отодвинула бокал шампанского, прикурила сигарету. На вопрос, чем он занят, муж ответил, что это неинтересная бюрократическая писанина, но женщина всегда сможет вытянуть из мужчины больше, чем он хочет сказать.

Не понятно, почему именно сейчас, спустя столько лет, КГБ снова начал поиски людей, бывших морских пехотинцев, которые принимали участие в операции «Гарпун». Попов толком не представляет, что эта за операция, все или почти все данные по этой теме закрыты даже для него. По официальной версии, морские пехотинцы спасали за границей гражданских лиц, граждан СССР, кажется, дипломатов, оказавшихся в зоне боевых действий. Там воевали между собой правительственные силы и повстанцы. Эти гражданские лица хотели спастись от войны, от братоубийственной резни, они добирались из провинции в столицу страны, где было консульство СССР, и очутились в плену партизан, по существу, стали заложниками.

Их разместили в каком-то временном лагере, в джунглях, где комары размером с лошадь, полно змей и ядовитых пауков. Решение об операции по их спасению принимали первые лица СССР. Скрытно к берегу подошел десантный корабль, три взвода специального назначения на моторных лодках добрались до берега, и ушли в джунгли. Но не все получилось, что-то пошло не так.

– Короче, Попов не знает всех подробностей, – сказала Аля. – Это было, как ты помнишь, восемь лет назад. Страна в документах не названа, но мы с тобой помним, как она называется. Ты никогда не говорил, что там было… Почему так все получилось… Почему так много убитых…

– Перестань, – Кольцов налил рюмку под ободок.

– Ночью я заглянула в кабинет. В списке, который я видела накануне, было три десятка имен, даже больше. Имена и фамилии тех, кто сошел на берег, и кто вернулся назад. А на следующий день три четверти фамилий оказались вычеркнутыми, наверное, вычеркнули убитых. Напротив твоего имени, Сурена Мирзаяна и еще трех-четырех человек стояли знаки вопроса. Я думала, что все давно кончено, ты выйдешь на волю, и начнется другая жизнь. Я расстанусь с мужем, мы уедем к теплому морю…

– Так все и будет, только надо подождать. Совсем немного. Ты сможешь вспомнить фамилии из того списка? Ну, хотя бы тех, кого не вычеркнули? Когда ты работала в военном госпитале, ты помнила фамилию каждого больного, раненого…

* * *

Эту ночь они провели в ведомственной гостинице, где останавливались командированные московские начальники и командный состав Балтийского и Северного флота или Генштаба ВМФ. Номер оказался сказочно шикарным, двухкомнатный, с гостиной и спальней, едва ли не треть которой занимала кровать. Когда Кольцов вернулся из душа, Алевтина поднялась, села на край кровати, включила лампу и сказала:

– Сейчас и я в душ схожу.

– Подожди… Я весь вечер хотел спросить вот о чем. Ты нашла человека, который… Ну, который что-то знает и готов за восемь тысяч со мной пошептаться. Вопрос такой: ты уверена, что это не подстава КГБ?

– Ты как ребенок… Не задавай вопросы, на которые у меня нет, не может быть ответа. Я помогу с деньгами, это не проблема. Кое-что у меня есть, остальное займу. Могла бы попросить у него, но не хочу.

– С деньгами я сам вопрос решу, выкинь из головы. Поторговаться с тем человеком можно?

– Нет, он назвал окончательную твердую цену.

Когда Кольцов проснулся, подушка еще пахла ее духами. Кажется, в ванне шумела вода. Он позвал Алевтину по имени, но ответа не услышал.

На тумбочке конверт с бумагами и записка: «Номер останется за нами до понедельника включительно. Отдыхай. Не звони, не напоминай о себе, я и так о тебе помню. Приду завтра, вечером». Вместо подписи – огненно-красный отпечаток губ, густо намазанных помадой. Рядом листок блокнота, на нем четыре имени и телефоны. Он вытащил из-за подкладки пальто тонкий листочек, исписанный снизу доверху, сравнил телефонные номера, записанные своей рукой, с теми телефонами, что оставила Алевтина. Что ж, есть три номера, которых он не знал.

У Али феноменальная память…

Глава 3

На почте за углом народа не было, кабина телефона-автомата с глухой тяжелой дверью. Кольцов набрал номер и узнал, что старший лейтенант Иван Губанов год назад поменял отдельную квартиру в центре на сомнительный вариант в Колпино, наверное, получил большую доплату, раз согласился. Кольцов нацарапал новый номер на клочке бумаги, набрал его. Трубку сняли после первого звонка, девочка с простуженным голосом сказала, что дядя Ваня Губанов умер месяц назад или чуть больше, он был где-то в гостях, мама сказала, у него там инфаркт случился. Других подробностей девочка не знала, а взрослых дома не было.

Еще по одному номеру ответили, что бывшие хозяева не так давно съехали, а куда, – неизвестно. Последним в списке значился некий Роман Ищенко, и тут ждала удача. Трубку сняла женщина, судя по голосу, немолодая, но толковая, словоохотливая и любопытная. Кольцов сказал, что он курьер из суда по гражданским делам, должен вручить повестку Роману Ищенко, но не в ящик бросить, а на руки, чтобы адресат паспорт при себе имел и мог расписаться в получении.

Женщина, смекнула, что беспокоят не из любопытства, а по казенной надобности, объяснила, что Роман Ищенко вместе с семьей снимает у нее полдома, временная прописка оформлена. Его жена с ребенком в отъезде, у родственников, а сам Роман на работе, вернется ближе к ночи, он всегда поздно приходит, что за работа – она точно не знает, но шоферская, где-то он на строительстве баранку крутит. Кольцов сказал, что дело срочное, суд, хоть и гражданский, ждать не будет. Женщина вздохнула, куда-то ушла, вернулась нескоро, зашуршала бумажками и продиктовала адрес передвижной механизированной колоны номер девять, где работает жилец, он сам оставил этот адрес, на всякий случай, и номер телефона вот он, внизу, его рукой записанный.

Через несколько минут Кольцов знал, что Ищенко возит кирпич на строительство телефонной станции, найти его можно на объекте по такому-то адресу или в столовой для водителей. Кольцов вышел на проспект Солидарности, поймал такси и через сорок минут оказался на стоянке грузовиков, обнесенной бетонным забором, он толкнул дверь приземистого одноэтажного здания, похожего на барак, с шиферной двускатной крышей и запотевшими окнами без занавесок, тут пахло кислой капустой, было душно и жарко, как в бане, если открывали входную дверь, с кухни через окошко раздачи выходили клубы пара.

Обед из трех блюд отпускали только по талонам, а за деньги можно было взять чая с сахаром и коржики, посыпанные орешками. Народа немного, Кольцов, не снимая пальто, сел за длинный стол у окна, лицом к двери, вспоминая, как выглядит Ищенко. Сухопарый, высокий с прямым носом, серыми глазами с недобрым прищуром, впрочем, на память тут плохая надежда, за столько лет человек мог так измениться, что родная мать не узнает. Но Ищенко почти не изменился, он по-прежнему был худощав, только спина ссутулилась.

Он скинул у двери бушлат, пристроил на вешалке солдатскую шапку. Остался в черной фуфайке и рабочих штанах. Отдал раздатчице талон с печатью, поставил тарелки на пластиковый поднос, сел через стол от Кольцова, даже не взглянув в его сторону, протер бумажной салфеткой ложку и вилку, стал жадно есть щи из алюминиевой миски. Кольцов, дождавшись, когда рабочий человек утолит первый голод, сел напротив, отхлебнул чай из стакана. Ищенко поднял взгляд, на секунду онемел от неожиданности:

– Прапорщик?

– Помнишь меня?

– Помню, если сразу узнал. На базе ты был инструктором по рукопашному бою. А потом, когда мы уходили в плавание, попал с нами вместе в сводный отряд морпехов. Господи, какими судьбами?

– Ешь, пока не остыло. Еще поговорим.

– Да, да…

Ищенко жадно расправился с биточками и картофельным пюре, похожим на манную кашу, выпил стакан киселя, они вышли на крыльцо столовой.

– Ну, какими судьбами? – глядя куда-то вдаль, Ищенко вытащил из бушлата пачку папирос, сразу понятно, он был не очень рад этой встречи. – Рассказывай…

– Времени прошло много, а я все стараюсь восстановить то, что с нами тогда случилось, – сказал Кольцов. – Но не сходятся концы с концами. Подумал, если с тобой поговорю, смогу что-то прояснить для себя. Это очень важно.

– Слушай, я стараюсь забыть все это дерьмо, – сказал Ищенко. – Потому что вспоминать противно.

– Но ведь ты ничего не забыл?

– Блин, почти забыл. Но, какого черта, разве такое забудешь…

В то утро, еще затемно, три взвода высадились с надувных моторных лодок на том клятом берегу, в общей сложности было тридцать восемь бойцов отдельного батальона спецназа морской пехоты, все прапорщики и офицеры, еще два подрывника, двое связистов, двое огнеметчиков и саперы, – все тертые-перетертые парни, с боевым опытом. Прошли марш-броском около десяти километров. Чуть стало светать прогрызли заграждения из колючки, убрали мины, вошли в этот дрюченый лагерь как нож в масло, сняли часовых так тихо, что они даже не пикнули. Косоглазых там была сотня с лишним или около того, никто не ушел живым, оставалась гора трупов, морпехи потеряли убитыми двоих, еще один был ранен в живот.

Поначалу даже стрелковое оружие не применяли, только ножи и саперные лопаты вместо тесаков, но, когда они проснулись и вылезли из своих нор, завязалось что-то похожее на бой. Две огневые точки быстро подавили, а те, кто попытался бежать, попали на свои минные заграждения. Тела косоглазых сложили рядком, как шпроты в банку, набралось порядочно, больше сотни. Пленных держали в двух земляных ямах и хижине из бамбука, там же держали больных. По данным разведки, из наших пленных из дипломатического представительства восемь человек, но их оказалось только пятеро, двое не могли ходить. Плюс шестеро иностранцев, говоривших только по-английски, пять мужчин и одна женщина.

Среди морпехов был офицер, который более или менее понимал английский. Он провел допрос в полевых условиях, все записал, бумагу положил в планшет, а своим сказал, что это американцы – это врачи из миссии Красного креста, попали в плен восемь дней назад, думали, что погибнут здесь.

Вместе с нашими дипломатами к косоглазым попал архив, – семь или восемь ящиков с документами из русского консульства, был приказ уничтожить эту макулатуру на месте, ящики нашли и сожгли из огнемета. Но никто не знал, что делать с американцами, по всем инструкциям их нельзя было оставлять в живых. Командир отряда Сурен Мирзаян не отдал приказ, ну, чтобы их кончить… Связи с кораблем не было. Американцев взяли с собой, двинулись обратной дорогой, саперы тем временем сожгли и взорвали весь этот лагерь, вместе с трупами и огромным загоном, где разводили свиней, на месте осталась одни головешки и горелое мясо.

Основная группа двигалась медленно, четверых пришлось нести на самодельных носилках. Свой морпех, раненый в живот, умер дорогой. Прошли уже половину пути, когда сзади стали постреливать из автоматов короткими очередями, но выстрелы были далеко, видимо, к разрушенному лагерю прибыли новые бойцы, но организовать погоню и сунуться в джунгли эти парни не рискнули.

Мирзаян объявил привал на четверть часа, когда до береговой линии оставалось всего около километра, можно было не останавливаться, но у двух раненых открылось кровотечение, их надо было перевязать, иначе не дотянут. Тут восстановили связь с кораблем, радист передал: задание выполнено, понесли потери, возвращаемся, с собой пятеро наших дипломатов и шестеро американцев из Красного креста. Корабль долго не отвечал, потом запросил точные координаты.

А через двадцать минут начался настоящий ад, по морпехам били из орудий, из минометов. Потом все стихло, бамбуковые заросли, посеченные осколками снарядов, еще горели, но дым стал расходиться потихоньку, – на перепаханной земле чертова куча трупов и раненых.

– Я был ранен в бедро, – сказал Ищенко. – Получил тяжелую контузию. Некоторое время, когда валялся в корабельном госпитале, не мог вспомнить, как зовут родную мать. Я не знаю, кто там выжил, а кого убили. Я не знаю, кто спас меня и наложил на ляжку жгут. Помню, что с корабля прибыла спасательная команда, – и все, на этом как отрезало.

– После госпиталя тебя допрашивали в Североморске, в контрразведке?

– Конечно, но что толку? В медицинской карте записано: ретроградная амнезия. В переводе на русский язык – я ни хрена не помню. Что случилось до того, что после того… Контузия, ушиб мозга, его отек. Я не знаю, как дуба не врезал. Боли в голове были такие, что, казалось, мозги из ушей вылезут. Еще месяц с лишним я кантовался в военном госпитале в Северодвинске. Вышел оттуда похудевший на двенадцать кило, на костыле и тросточке. Потом получил инвалидность второй группы и комиссовался на хрен.

Ищенко вытащил пачку папирос, но не мог справиться со спичками, руки дрожали. Кольцов крутанул колесико зажигалки, дал прикурить.

* * *

Дождик давно закончился, между облаков показалось солнце. Ищенко двигался неуверенно, прихрамывал, он спустился с крыльца, присел на лавочку, стоявшую на углу столовой, продолжая курить, раздвинул ноги и плюнул на землю.

Да, да… Его допрашивали в контрразведке раз десять. Вопросы в основном о тех иностранцах. Их имена? О чем говорили? Как выглядели? Какие наколки были на руках? Кем была эта женщина? Они общались между собой? По этим вопросам было ясно, что никто из американцев во время обстрела не выжил. А что Ищенко мог ответить особистам, что он знал? По-английски – слов двадцать. Кроме того, судя по записям в медицинской карте, он ни хрена не помнит, – если бы не эта запись, от него контрразведчики не отмотались бы, – замордовали допросами. А так на все был один ответ: не помню.

Он хотел спросить этих умников: почему морпехов накрыло корабельным огнем? Почему свои расстреливали своих? А почему, когда почти всех прикончили, выслали спасательный отряд, почему? С тех пор, с того обстрела, он почти никого из отряда не видел, ни живым, ни мертвым. Одно время, лежа в палате и вслушиваясь в тишину, даже думал, что выжил один.

Но в госпитале прошел слух, что из палаты, находившейся под охраной, бежал командир отряда капитан Сурен Мирзаян, двумя неделями позже в курилке он узнал некоторые подробности того побега: якобы Мирзаян пришел в себя, но продолжал симулировать беспамятство и слабость, а вечером избил двух часовых и двух важных чинов из контрразведки, которые пришли к нему и пытались поговорить по-хорошему. Надел форму, взял документы и деньги, на служебном «уазике» выехал из расположения части, а с Мирзаяном то ли один, то ли двое морпехов, но их имен никто не знал.

Еще через неделю кто-то проболтался, будто с Мирзаяном был инструктор по рукопашному бою отдельного батальона специального назначения Юрий Кузнецов. Все это на уровне разговоров, – Ищенко той болтовне не сразу поверил. Вырваться из больницы, а потом из расположения части, – это все равно, что из тюрьмы бежать, – трудно, почти на грани фантастики, но пораскинул мозгами и решил, что Мирзаян с Кузнецовым, парни опасные, они еще и не такое устроить могут, запросто.

А контрразведчики, захиревшие в своих темных и пыльных кабинетах, смутно представляли, с кем связались. Вот этот случай с побегом придал силы Ищенко, который сам в той больнице от психотропных лекарств, которыми его пичкали, – натурально загибался, – он тогда поверил, что шанс у него есть, в себя поверил, может, поэтому выкарабкался. Где-то год назад Ищенко встретил в Питере Артура Зарецкого, во время обстрела ему повредило ногу, он перенес пару операций, ногу оттяпали, он заметно хромает, на пенсию по инвалидности не проживешь, Артур подрабатывал в какой-то церкви.

Ищенко вытащил баранку, посыпанную маком, зажав в кулаке, разломал и стал медленно по кусочку опускать в рот и жевать.

– Ну, а ты чего помнишь? – он разломал новую баранку.

– Когда очнулся после обстрела, во мне сидело два осколка. И еще здоровый кусок бамбука, такая острая щепка, вспорола икроножную мышцу. Прошила насквозь, будто штык-нож, и застряла. Вокруг все горело, глаза слезились от дыма. А по нам били из крупнокалиберных пулеметов. Пули ломали бамбук, толщиной сантиметров пятнадцать, словно спички. Стреляли с расстояния около километра, не прицельно. Это нас спасло. Помню, на минуту все смолкло, а потом новый взрыв, совсем близкий. Я снова вырубился. Взрывной волной с меня сорвало бушлат и разгрузочный жилет. После взрыва я как бы видел себя со стороны, откуда-то сверху: сижу в яме, полной тухлой воды и крови, и медленно подыхаю. Часы на руке остались. Смотрю на них и не понимаю, сколько времени, утро сейчас или вечер. Потом часы пропали. Я пришел в себя на корабле… Мне сделали четыре операции. Ну, ногу не отрезали, – и то ладно. Хочешь дальше послушать?

– Нет, – помотал головой Ищенко. – Я сейчас подумал… Нет. Я жив, потому что память отшибло. Ничего не помню. И знать ничего не хочу. Прощай, прапор.

Он пожал протянутую руку и, прихрамывая, зашагал к грузовику.