Текст книги "Соловьиный день. Повесть"

Соловьиный день
Повесть
Андрей Углицких

Редактор Андрей Углицких

Фотограф Андрей Углицких

Фотограф Lynn Greyling

© Андрей Углицких, 2017

© Андрей Углицких, фотографии, 2017

© Lynn Greyling, фотографии, 2017

ISBN 978-5-4483-9990-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Не птицелОв но – птицелАв!

Трудно дело птицелова:

Заучи повадки птичьи,

Помни время перелетов,

Разным посвистом свисти.

Эдуард Багрицкий, «Птицелов»

Индийский духовный лидер и мистик Ошо (Бхагва Шри Раджниш) как – то сказал: «Если вы поймали птицу, то не держите её в клетке, не делайте так, чтобы она захотела улететь от вас, но не могла. А сделайте так, чтобы она могла улететь, но не захотела».

Справедливо ли это утверждение Лав долгое время не знал, но зато был он твердо уверен в том, что любовь к птицам, как и любовь к свободе, заложена, живет, «дышит» в каждом из нас с рождения. Что человек воспринимает пернатых, как близких родственников, поскольку некогда человечество вышло из птичьей «колыбели». Что родом из птиц оно, сердешное. Что именно поэтому в людях так много птичьего: в обличии, манерах, повадках.

Лав любил птиц. Но не только. Будучи не практичным, едва ли, что называется, не от мира сего, человеком, любил он вообще все воздушное. Земное же, напротив, отвергал. Оно было в тягость ему, не давало свободно дышать.

Возможно, мировоззренческие установки Лава – и оригинальные, и, в чем – то, безусловно, уязвимые, сомнительные – стали следствием того, что появился на свет герой наш не где – нибудь, а именно в воздухе, в полете? Буквально, «вылетев», «выпорхнув» в свет Божий на высоте восемь тысяч метров. На борту авиалайнера «Аэрофлота», несущегося над миром с крейсерской скоростью семьсот восемьдесят километров в час.

Мама будущего птицелюба на последних неделях беременности отважно отправилась в далекий и морозный Якутск. К своей маме, будущей бабушке Лава.

Чем можно оправдать это рискованное решение? Думаю, одним только: а кому еще может довериться женщина в такой ответственный момент? Правильно, только маме! Единственному человеку на земле! Именно так подсказал ей инстинкт продолжения рода! А инстинкты в нас они, ведь, тоже от птиц. Потому – то они нас никогда и не подводят!

Волей Божьей, мама Лава прилетела в алмазную столицу России не одна, не с пустыми, так сказать, руками, а со своим новорожденным сыночком на руках! «Алмазиком» массою почти в четыре кг! Первыми пеленками малыша стали запасные иллюминаторные шторки с надписью «Аэрофлот». Впрочем, счастье, что хоть они оказались тогда в достатке на борту. Спасибо стюардессам за то, что не растерялись, действовали четко и слажено, как часы…

По праву небесного происхождения, Лаву всегда нравилось наблюдать как летают птицы. Тянуло к ним. Неосознанно.

Только долго не мог понять – за счет чего, собственно, парят пернатые, на чем держатся тела их там, в воздухе? В безопорной среде. Ведь, все, что тяжелее воздуха, определению, летать не может, а если и может, то только строго вниз. Камнем!

Продолжалось так до тех пор, пока однажды, классе во втором, не поднял он в городском саду с земли раненого воробья с перебитым крылом и не понял, что полет – это, суть, движение: пока опираешься на воздух машущими плоскостями, крыльями – до той самой поры не упадешь!

А классе в девятом, прочел стихотворение Багрицкого «Птицелов». Точнее, поначалу услышал по радио известную песенку барда Никитина. Но не запал. А позднее ощутил – нет, влечет. Отправился в библиотеку, нашел сборник, прочитал и понял, что его это, хотя, и не о нем…

Да, да, именно тогда Лав окончательно утвердился в мысли, что никакой он не птицелов. И не может быть им, по определению. Птицелов – тот, кто ловит птиц. То есть, профессионально губит полет, уничтожает его. А Лав, напротив, живет ради того, чтобы полет продолжался. Длился и длился! Следовательно, не птицелОв он, а именно: птицелАв! (От английского: «love» – любить).

Так и стал именовать себя. Относясь ко всем прочим персональным данным (пресловутым ф. и. о.) как к чему – то громоздкому, обременительному и, стало быть, ненужному, необязательному. Ну к чему, скажите, это пафосное:

«Борис Игоревич Иевлев»?

Зачем, когда можно представиться, сказать о себе, по – человечески, ясно и просто: «Я – Птицелав»? И все! Смешно и сравнивать…

В общем, так встало.

Зацепилось по – первости, а потом и вовсе намертво схватилось, приросло, присохло, стало частью сознания – попробуй, отдери! А вскоре первая часть прозвища куда – то запропастилась, улетела зимовать, да так и не вернулась по весне, оставив только краткое и звучное «Лав».

Его ничуть не смущало, что он не первый и далеко не единственный «Лав» на планете Земля. Что были уже и Лав Бесси (урожденная Хуанита Хортон), и Лав Кортни (урожденная Кортни Мишель Харрисон), и Хьюитт Дженнифер Лав. Но наш Лав не воспринимал их всерьез. Ибо были они, во – первых, женского полу. Во – вторых, актрисками (Бесси – немого еще кино). А в – третьих, являлись гражданками далекой страны, Соединенных Штатов Америки, персонажами, которых никто особо здесь, на заснеженных российских просторах, не знал.

Реальным именным «конкурентом» Лава мог быть только один Лав – – Вагнер Силва де Соуз, бразильский футболист, нападающий легендарного ЦСКА. Но поскольку бразилец стал именовать себя Лавом лет на двадцать, минимум, позднее нашего героя, тот и не думал уступать иностранцу. Ни пяди! Перебьется!

Как уже сказано было, Лав любил птиц. Жил ими. Ради них. Остальное интересовало его куда меньше. Особенно работа в лаборатории полупроводников, в закрытой, как водится, конторе тогдашних лет, в одном из бесчисленных, полусекретных столичных НИИ. Что вблизи метро «Калужская».

Он рано раскусил вранье и быстро устал от ложного пафоса профсоюзных собраний, вымученных «движений ударников коммунистического труда», высосанной из пальца «борьбы» за переходящие вымпелы и помпезности кубков «победителей соцсоревнований».

С некоторых пор ему вообще стало казаться, что вся окружающая жизнь, обустройство современного общества, социума, представляло собой некое подобие тюрьмы, собрание огромного количества разноразмерных клеток, гигантскую клеточную систему порабощения.

Вершиной системы, самой большой клеткой ее, являлось, по мнению Лава, само государство. Как машина подавления и унижения. Которая, в свою очередь подразделялась на ряд клеточных образований меньших размеров: армия, суд, КГБ (потом – ФСБ), милиция, наука и образования, промышленность, сельское хозяйство, спорт, работа…

Но и те, в свою очередь, также состояли из клеток и субклеточных образований все уменьшавшейся и уменьшавшейся размерности, все меньших и меньших пропорций и объемов: личной жизни, семьи, карьеры, увлечений, отпусков… и так далее и тому подобное.

Освобождение от этого многоярусного, глубоко эшелонированного клеточного ига стало с некоторых пор насущной мечтой любителя птиц. Идеей фикс. В любом случае, Лав стремился игнорировать окружающий мир – заповедник произвола и питомник лжи. И – немало в этом преуспел.

Если уж быть точным до конца, началось все еще в доперестроечные годы, когда молодой инженер Борис Иевлев впервые оказался на Птичьем рынке, располагавшемся неподалеку от станции метро «Таганская». Оказался – совершенно случайно, но быстро прикипел, «подсел» на «Птичку». С некоторых пор поездки в Большой Калитниковский стали для него обязательными, еженедельными.

Первой птицей, которую прикупил он на этом торжище, весьма примечательном во всех отношениях, стал желтый, как цыпленок, кенар. Пел – заслушаешься! Со временем Лав решил заняться разведением канареек. Пошли гнездышки, поилки, клетки, корма, грампластинки с записями голосов наиболее выдающихся канареечных певцов.

Надо заметить, что эти занятия, тесное общение с птицами, неожиданно и благотворно сказались на непростом, резком характере инженера.

Ибо, стал он как – то мягче, терпимее относиться к окружающей действительности. Постепенно улучшились непростые отношения Лава и с коллегами по НИИ, и, особенно, с девушками. Представительницы слабого пола, дотоле не часто баловавшие молодого инженера вниманием, неожиданно стали проявлять к завсегдатаю Большого Калитниковского переулка что – то вроде снисходительного интереса. Так, во всяком случае, казалось нашему герою.

В попытках понять, принять и освоить жизнь во всем ее невыразимом многообразии, прочел он как – то и о том, что у художника Пикассо было несколько творческих периодов: «голубой», «розовый», «зеленый»… Поразительно, но почти ту же «цветовую периодизацию» можно было с успехом применить и к жизни самого Лава!

«Желтый» (канареечный) период ее довольно быстро сменился «зелено – синим» (увлечение волнистыми попугайчиками).

Но и эта фаза развития довольно скоро исчерпав себя, завершилась. Австралийские питомцы почему – то никак не хотели говорить, как ни бился с ними птицелюб. Правда, поначалу нравилось ему то, что попугайчики беспрепятственно летают по квартире, находясь на вольном содержании. Ибо это, в представлении Лава, было одним из немногих, но – реальных шагов на пути к созданию вожделенной бесклеточной структуры, к воле.

Но вскоре любителю «говорящих» пернатых осточертело убирать за не слишком опрятными питомцами своими засохшие какашки их, а также разыскивать улетевших в форточки попугайчиков и переживать за птицу, когда та калечилась или гибла, врезаясь со всего маху в оконные стекла и зеркала…

Только после всего этого, после эры домашней птицы, началось подлинное увлечение Лава пернатыми именно в природе. Речь о «дикой» певчей птице.

Щегол «Шварценеггер»

Одной из первых «жертв» Лава на этом тернистом пути стал щегол – странноватый тип, окраской своей чем – то напоминавший американского коммандос из популярного кинобоевика. Терминатора, ушедшего в джунгли боевого задания и так и не вернувшегося с него…

Был этот крылатый «Шварценеггер» сварлив, брезглив, неопрятен и невыносимо агрессивен. Его – писаного красавца, щеголя и воина «до мозга костей» – раздражало и тяготило все вокруг. Но, главным образом, сообщество соседей по клетке – всех этих птичьих слабаков – «слюнтяев», летающих «штибзиков», тупых «дохликов» и крылатых «тихонь», ничего не смыслящих в канонах и правилах боевых искусств!

Поэтому «Шварценеггер» пытался поддерживать на доступной ему территории сугубо армейские порядки, применяя для этого хорошо зарекомендовавшие себя технологии «включения бычки», «жесткача» и «качания прав», сопряженных с наездами на всех и вся. Иными словами, постоянно выяснял в клетке философское и насущное: «кто в клетке хозяин?».

Жесткость «щеголизма» вскоре сменила «эра милосердия», пора «желто – синей» эпохи синиц. Если бы Лава попросили как – то охарактеризовать период этот, он определил бы его именно, как эпоху. Эпоху возрождения и процветания, миролюбия и созидания.

Одной из наиболее ярких представительниц ее стала замечательная синица – московка11
  Моско́вка, или чёрная сини́ца (лат. Periparus ater). Очень любопытная, вертлявая птичка. Ни секунды не сидит на месте. Ей интересно все. На голове у красотки – изящная черная «шапочка, напоминающая шапку – московку, на щечках – серо – белые «бакенбарды», на горле и верхней части груди – большая чёрная «манишка»


[Закрыть].

Та, что досталась Лаву от Старика – птицелюба с «флейтой» в горле.

Старик с «флейтой» в горле

И свистит манок сосновый, —

На сосне в ответ синицы

Рассыпают бубенцы.

Эдуард Багрицкий, «Птицелов»

Познакомились они возле зоомагазина.

А встретились, как это часто бывало в жизни Лава, случайно. Он приехал как – то на Ленинский проспект за очередными «рекрутами» из числа волнистых попугайчиков, а тех не оказалось в продаже.

Экая досада! Лаву было так жалко потраченного на дорогу времени! Выйдя из магазина, увидел он неподалеку довольно пожилого человека с «переноской»22
  Переноска – небольшая, размерами 15 х 10 см, клеточка для транспортировки птиц


[Закрыть] в руках. Подошел, поздоровался, заглянул в клеточку. И увидел в самом дальнем уголке невыразимо прелестную, обаятельную синичку – московку. Поинтересовался: «Почем?»

Удивился, когда заметил, что перед началом разговора обладатель московки, высоко подняв руку, зачем – то ткнул себя пальцем куда – то в область шеи:

– Могу продать, молодой человек, могу – так подарить…

Еще больше поразил Лава «голос» Старика (так Лав стал сразу же стал называть про себя пожилого «синичника»). Точнее, отсутствие такового, в общепринятом понимании этого слова! То, что Лав услышал тогда, в первые минуты их знакомства, похоже было больше на некое странное «шепотное шипение». Да еще с «горловым присвистом»… Делавшим стариковскую речь на редкость неразборчивой, затрудненной, иногда – просто невозможной для понимания.

Со временем Лав, конечно, привык, приспособился, адаптировался, стал неплохо понимать Старика, но тогда стало ему, братцы, как – то не по себе! Он даже отстранился, отодвинулся от собеседника подальше: «Чем черт не шутит! Может, сумасшедший какой!» Старик же, виновато улыбнувшись, обьяснился:

– Не пугайтесь. Рак у меня. Горла. Был. И операция. Рак убрали. И гортань. Почти всю. А в горле осталась дырка. Я так ее называю. Стомой – называется. Когда хочу что – то сказать, я должен обязательно заткнуть это отверстие. Я это, в шутку, конечно, называю «игрой на флейте». «Флейте» собственного горла…

В подтверждении сказанного, Старик убрал, отвел руку в сторону. Лав увидел своими глазами ту самую «стому», размером с пятидесятикопеечную монету. Страшное отверстие находилось, зияло, примерно, там, где у здоровых людей располагается кадык. Лав даже поежился, на секунду представив такую «язву» на своем нежном горле («не дай, Бог!»), но быстро взял себя в руки.

Старик вернул пальцы на шею и продолжил:

– Синицу отдам. Просто, без денег. Содержите только хорошо. Она сало любит и творог обожает. Домашний. Умеете творог варить? Ничего, научу… Уж больно его жалует… Вы птиц любите? Ладно, ладно, молчите, вижу… Забирайте, а то, боюсь, уйду, а она так и останется в клетке. Одна. Забирайте!

Так Лав стал обладателем замечательной певчей птички. Покупал для любимицы молоко, сквашивал, и делая творог – главное синичное лакомство. Домашний. Старик с «флейтой» в горле сдержал обещание, рассказав рецептуру приготовления продукта питания. Она оказалась, на удивление, простой. Секрет заключался в том, что делать все нужно было на самом медленном огне. Когда молоко закипало, начинало «подниматься», необходимо было срочно снимать его с огня и быстро процеживать через самую мелкоячеистую марлю. Лав быстро освоил кулинарные тонкости дела.

Кроме творога, синица, как выяснилось, обожала вьетнамский соевый соус, которым тогда, по причине тотального товарного дефицита, завалены были прилавки продуктовых магазинов. Глядя на то, с каким аппетитом, уплетает птичка заморский деликатес, в скором времени приобщился к нему и сам Лав, кстати.

Московка частенько пела – словно бы в благодарность за хорошее к себе отношение. Прыгая по полу возле ног Лава, она выдавала тонкие – тонкие триольки изумительной красоты: «ти – ти – ти, тьюи – ти!». В этом отношении, напоминая Лаву опять же …флейту. Но флейту – особую. Инструмент, из которого можно было извлечь довольно ограниченное количество звуков – лишь три или четыре – но, при этом, звуков отменнейших, невыразимой чистоты, редкого качества и глубины!

О, это нужно было слышать! Словно маленькие иголочки или льдинки входили в кожу, сердце Лава, проникая глубоко – глубоко. В такие мгновения испытывал он, буквально, блаженство.

Нет, кенары, конечно, тоже здорово пели, но делали они это по – иному. В канареечном пении всегда на удивление много натиска, демонстративного напора, экспрессивной ажитации, вызова, истомы половой.

Смотреть на поющих канареечных самцов Лаву вообще было страшно: худенькая, маленькая птичка, а вытянется вся над жердочкой в струнку, голову запрокинет и давит, давит из себя, дрожа, трепеща, как осиновый листочек, бесконечную, нескончаемую песню!

Лаву хотелось даже «остудить» наиболее рьяных: «Охолонитесь, глупыши! Иначе, родимчик может запросто заработать от неистовства такого!»

Совсем иное дело – дрозды. Речь, понятное дело, о черных дроздах… Это – абсолютные певческие чемпионы, волхвы певчие! Своей песней они, словно душу вам на блюдечке преподносят, изливая, донося до сердец слушателей мелодичные размышления глубоко философского свойства. Причем получается это у птицы совершенно естественно, неторопливо, размеренно. В дроздовой песне всегда есть какая – то мягкая, нежная грусть. Как бы сожаление о превратностях перелетной жизни, о том, что все достается в ней не просто так, не с наскока, не играючи…

Синицы же, повторюсь, другие певцы: поют, как пуля свищет в степи, как колокольчики свадебной тройки разливаются над оживающим после долгой зимы, миром – негромко, а век не забудешь: «динь – динь – тлинь, динь – динь – тлинь»…

Зимовочный «цугцванг»

Синичка, будучи птичкой вольной, свободной, день – деньской летала по квартирке Лава, куда ей только заблагорассудится. Лишь на ночь возвращалась в клетку.

Вольное содержание ее, так же как и в случае с волнистыми попугайчиками, накладывало на поведение Лава особый отпечаток. От хозяина «певчей» квартиры требовалось строгое соблюдение мер и правил безопасности, неукоснительное следование им. Птичка – то маленькая, любопытная, так и норовит сунуть свой крошечный носик, куда не надо! Может сесть на диван, на стулья, в кресло, на пол. Куда хочет! Узоры ковра здорово маскировали эту пернатую «квартирантку», делая ее «невидимой», почти незаметной.

Пришлось Лаву укрощать кипучую, непоседливую натуру свою. Стараться избегать резких телодвижений, делать все, по возможности, медленнее, «проверяясь» на каждом шагу, как бы, спрашивая себя постоянно: «куда я ставлю ногу?», «на что я сажусь, облокачиваюсь, опираюсь?» Иначе, быть, ох, быть беде! Впрочем, синичка и сама оказалась не промах: она, была, при прочих своих достоинствах, еще и достаточно разумным и осторожным существом, постоянно «обозначая» себя голоском, стремительно отпрыгивая, отлетая в сторону при всех опасных сближениях с торопыгой – хозяином. Видно, ее, голубушку, не слишком – то манила заманчивая перспектива оказаться в лепешку раздавленной хозяйским задом или быть навечно прихлопнутой его огромным домашним тапком!

…Лав со Стариком встречались один или два раза в неделю. Обязательно. Чаще всего случалось это в зоомагазине на Ленинском или же на «Птичке». Старик стал обращался к Лаву на «ты», Лав же, по – прежнему, предпочитал использовать в общении с «флейтистом» почтительное «вы». Наш герой знал, что пожилой синичник живет в высоком доме, что неподалеку от метро «Университет» (в народе именовавшимся, кстати, «преподавательским»), но дома у него никогда не был. Кем были они теперь – друзьями, приятелями, просто знакомыми, единомышленниками? – Лав, если честно, не знал и «тонкостями» такими не заморачивался. Ни к чему это ему было. «Общественный договор» этих, бесконечно влюбленных в птиц, людей был предельно прозрачным. Он зиждился на том, что Лаву всегда было интересно с «флейтистом», а старику было по душе, нравилось, когда его внимательно слушают, слушают, не перебивая. А оратором был он отменным, редкостным! Оставался, даже несмотря на пошатнувшееся здоровье, перенесенную калечащую «горловую» операцию. Зато был он настоящей кладезю мудрости, поэтому внимать ему всегда было для Лава сплошным непередаваемым удовольствием, даже несмотря на определенные трудности коммуникации.

Это от Старика Лав впервые услышал о том, например, что на свете существует более 9500 видов птиц, что они являются самыми распространенными из всех видов животных. Что больше всего птичьих видов (две трети об общего числа, примерно) проживают в тропиках, в тропических дождевых лесах. Что птицы, для того, чтобы быть более легкими, научились обходиться без мочевого пузыря. Что общая масса птичьих перьев может превышать вес всего скелета птицы, что именно перья делают птиц водонепроницаемыми и защищают их от губительного ультрафиолетового излучения Солнца.

Но особенно поразил Лава рассказ Старика с «флейтой» в горле о синицах. Случился он, как помнится, где – то в начале зимы. Последней, как выяснилось, в жизни Старика.

– Птица птице рознь. Есть зерноядные птицы, есть – насекомоядные. Пищей первых являются разнообразные плоды, зерна и семена, а вот насекомоядным требуется животный, белковый корм – насекомые, черви.

Синица – птица насекомоядная… Примечал ли, что когда ее в руке держишь – кажется, что очень горячо, она прямо руку обжигает?

– Да…

– Оттого это, что у птиц высокая температура тела. Выше, чем у людей. У синиц, к примеру, средняя температура аж сорок два градуса! Но, бывает, что и до сорока пяти доходит… Покрепче водки, стало быть! – Старик зашелся смехом, кратким, почти беззвучным. – Это от высокого уровня обмена веществ и энергии… Который тоже куда интенсивнее, чем у нас, грешных. Вот для того, чтобы поддерживать этот уровень, синичке и требуется столь высококалорийное питание.

Важно еще и то, что синица наша – птица не перелетная. Зимует в России. Здесь, у нас… А зимой ни пауков, ни червяков днем с огнем не сыщешь… Как же ей прокормиться, выжить?

Справедливости ради, нужно отметить что и обычной, зерноядной птички зимой у нас, в наших лесах, тоже, ой, как не сладко! Холодно, голодно, снежно… Но выжить, все же, возможно. Потому что на деревьях, все – таки, остается какое – то количество шишек и ягод… Возможно, не такой вкусной, как в конце лета и осенью, но все же вполне удобоваримой, реальной пищи. Еда, она, ведь, и в Африке еда!

А вот, насекомоядным – просто труба! Надо бы хуже, да некуда! Приходится им о своей зимовке еще с лета начинать думать. Вот и синица: она все лето тайнички с пропитанием закладывает, запасается. Про запас, на будущее, впрок. Заначки, схороны… Прячет, расталкивает по сусекам. И ведь помнит потом каждую закладку свою, всякий тайничок: и где расположен, и как к нему подобраться, с какой стороны!

Сколь ей требуется их всего? Это трудно сказать навскидку… Много! Двадцать кормлений в сутки, умножаем на тридцать дней в месяце, а потом – еще на три (по числу зимних месяцев): больше двух тысяч, получается!

Старик остановился, перевел дух, продолжил:

– И человек, и синица – создания, как все мы хорошо знаем, теплокровные. Но человеку все одно легче. Он зимует в тепле, в холе, под крышей. Ему не требуется, подобно зимующей птице, каждую килокалорию энергии беречь, как зеницу ока. А синице в лесу каково, представь!? Там, в дикой природе, перед всеми ветрами, снегопадам, вьюгами в раскрытом, распахнутом виде, на морозе сидеть? Голой в голом!?

Естественный вопрос: как птице сохранить тепло, не выстыть, не превратиться в ледышку при таком неважном раскладе?

Первый ответ: не двигаться. Чем меньше летаешь, машешь крыльями, тем меньше тратишь энергии. Идеальный вариант – сон.

Вторая хитрость энергосбережения: форма тела. Идеальная форма для этого – шарообразная. Именно она, по расчетам, позволяет зимующей птице экономить, не «терять» до двадцати – двадцать пяти процентов своего драгоценного тепла! Поэтому практически все пернатые приспособились спать, свернувшись в «шарик». Сунут голову себе под крыло – и на боковую: спать, спать, спать… Удобно: и время идет, и энергии совсем немного теряется.

Но не все так гладко, как хотелось бы. Ведь проблема не только в энергосбережении, но еще и в поступлении энергии! Птица не может залечь на боковую и дрыхнуть до следующей весны. Как спячечный медведь, к примеру. Высокий уровень птичьего обмена требует постоянного поступления пищи. Извне. Синица обязательно должна кормиться, подкидывать в «топку» все новые и новые «поленья» белковой пищи! Каждые два часа, каждые два часа, каждые два часа… А это означает, что должна она все время просыпаться. Какая уж тут «экономия энергии»?

Вот тут – то и возникает, как я его иногда называю, «зимовочный цугцванг». Да, да, шахматист, наверняка назвал бы это цугцвангом. Напомню, это такое положение в деле, в игре, при «котором любое действие ведет к ухудшению положения». Этот термин довольно точно описывает ситуацию: зимующей птице и двигаться не выгодно, и абсолютный покой ей также может «только сниться», как сказал классик! Поскольку, необходимо один раз в два часа просыпаться и лететь за кормом.

Как же быть?

Хитрая природа нашла выход и здесь. Она «рассудила» следующим образом. «Да, все не очень здорово, да, куда ни кинь – везде клин, но, если уж делать нечего, тогда следует считать оправданными и допустимыми энерготраты на поиск и кормежку, в случае, если их общая продолжительность длится не более чем пять – семь минут за каждые два часа!» Иными словами: из каждых двух часов зимней своей жизни синица один час пятьдесят пять минут спит в шарообразном состоянии (энергосберегающий режим), а оставшиеся пять минут – активно ее тратит. Но тратит она ее не абы как, а на то, чтобы получить питание, из которого будет получена новая энергия, которая позволит ей дотянуть до следующего приема пищи! Вот в чем секрет полишинеля!

В общем, зимовочный жизненный цикл таков: спать, сколько возможно. Когда наступает время кормления: быстро просыпаться и мчатся «со всех крыл» к очередному тайнику. Найти его. (Заначка может оказаться заваленной, погребенной под толстым слоем снега). Вскрыть. «Заморить червячка». И тут же назад, опять же, «со всех крыл», чтобы успеть свернуться в «шарик». На всю эту операцию птице отпущено буквально несколько минут. Любой сбой этой «программы» – почти неминуемая смерть! Мороз ли слишком сильный, не смогла птица отыскать тайничок, нашла, но не сумела добраться до пищи – смерть. Не успела вернуться вовремя – опять же смерть!

Сколько ее околевает! В обычные зимы в Подмосковье – не меньше половины от всего синичного «населения»! А уж коли пришла зима снежная, да еще и морозная, лютая – вообще, пиши пропало: только треть или четверть от осеннего синичьего братства дотянет до следующего тепла…

Поэтому, мил человек, надо уже в январе выходить в леса, развешивать кормушки, спасать любимиц наших… Понятно?»

После услышанного Лав еще больше стал уважать синиц – надо же, какие патриоты! Не бегут за границы, не спасаются от зимы нашей суровой там, в теплых Африках! С нами, здесь, родимые, остаются…