Текст книги "Аргентина. Лонжа"

– Сейчас поймем, – пообещала Мод.

Усача тоже неплохо бы разъяснить. Эксперт Шапталь не очень верила, что парня арестовали за обычную песенку. На бомбиста-террориста не слишком похож, но…

Жорж Бонис, с обреченным видом отодвинув стул, присел, гитара скользнула в руки.

– Так вот, о репертуаре…

 
Я сквернослов.
Из бранных слов
Составил я свой часослов.
Наш предок галл,
Что редко лгал,
Как четки их перебирал.
От звонаря
До короля
Ругались люди почем зря,
За бранью не лезли в карман,
И бил искрометный фонтан:
Что ты, morbleu, cовсем ventrebleu!
Да и какого ты cornegidouille…[10]10
  Здесь и далее песни Жоржа Брассенса цитируются в переводах М. Фрейдкина и Н. Стрижевской.


[Закрыть]
 

Оборвав песню на полуслове, усмехнулся, пригладил усы.

– И тому подобное…

– А-а! А дальше? – встрепенулся Арман. – Жорж, так не годится, на самом интересном месте!..

Усач промолчал, но выразительно поглядел в сторону Мод. Девушка и сама была не прочь узнать, что там, в искрометном фонтане, тем более успела оценить и голос, и манеру, но все же решила не смущать парня.

– А дальше мсье Бонис поработает над только что помянутым репертуаром. Чего-нибудь подходящее, думаю, все-таки найдется?

– Разве что про девушек, – задумался усач. – Но там, знаете, тоже…

Гитара вновь скользнула в руки.

 
Весь в мыле я примчался на свиданье к Маринетте —
Неверную красотку обжимал какой-то тип.
С букетиком своим я смотрелся очень глупо,
С ним выглядел, ей-богу, как осел!
 

Поморщился, отложил инструмент,

– Это я еще немного смягчил… ради компании.

– Угу, – кивнула эксперт Шапталь. – Знаете, ребята, сейчас я покажусь невежливой, но на правах вашего начальника… Арман, погуляй, пожалуйста, минут десять…

– Не надо! – Жорж Бонис закусил губу. – Хотите узнать, как я с властями не поладил? Хорошо, спою от начала до того места, где мне руки крутить начали.

Сверкнул серыми глазами, поудобнее пристроил подругу-гитару.

– Песня называется «Король мудаков».

Прежде чем пальцы коснулись струн, Мод успела заметить, как весело блеснул взгляд красавчика Армана.

 
Так ведется с давних времен у народов всех и племен:
Нам мешая жить по-людски, миром правят мудаки.
 
 
Главы всех правительств и стран входят в этот родственный клан.
Держит свора мудрых владык всю планету за кадык.
 
 
Кризис, спад, дефолт и застой не страшны династии той.
Мор, война, импичмент, мятеж – а у власти-то всё те ж.
 
 
Да, их можно трона лишить – свергнуть или, скажем, пришить,
Но на троне эдак ли, так вновь окажется мудак.
 
 
Все на Рейне ждут втихаря: скоро ль фюрер даст дубаря,
Чтобы завтра править страной стал мудак очередной…
 

Замолчал, взглянул с вызовом.

– В следующий раз ждем полный вариант, – невозмутимо заметила Мод. – Будем считать, Жорж, что ваш репертуар мы утвердили. Арман, вы согласны?

Арман Кампо ответил неожиданно серьезно:

– Не возражаю. «Все на Рейне ждут втихаря…» Эх, если бы так! «Знамена вверх! В шеренгах, плотно слитых, СА идут, спокойны и тверды…» И ничего нельзя сделать, ничего! И умереть – тоже нельзя!..

Мод настолько изумилась, что даже не нашлась, что сказать. Когда же собралась с мыслями, черноволосый вновь стал прежним – улыбчивым, беззаботным.

Красавчик!

5

– Нельзя! – как можно тверже проговорил Лонжа, отстраняясь от соседа. – Нельзя умирать!

Тот едва ли услышал. Поглядел белыми пустыми глазами и вновь зарядил свое:

– Умру! Умру! Умру! Умру!..

Худой, весь какой-то синюшный, на длинной дряблой шее – острый кадык. Сколько лет – не поймешь, то ли сорок, то ли все шестьдесят.

– Умру… умру…

– Доходяга, – послышался шепот справа, где сидел крепкий плечистый мужчина средних лет. – Сломали. Но не помрет, если не прикончат, такие – самые живучие.

Спорить Лонжа не решился. В этом аду он делал всего лишь первые шаги. Арест, «Колумбия», Плетцензее, теперь – арестантский вагон. Почти сутки в пути, пока еще никуда не прибыли. Неудивительно, час едут – три стоят. Теперь он был рад даже тучам, майское солнце бы давно превратило вагон в жаровню.

Теперь за окнами вечер. Они вновь стоят, уже больше полутора часов.

На этот раз словарь не пополнился. Вагон был просто вагоном с обычными деревянными скамьями, только окна зашиты жестью. Ему досталось место неподалеку от тамбура, где скучала «черная» охрана. Вагон оказался заполнен почти целиком, причем нескольких пассажиров привели прямо в цепях, словно галерных рабов. Этих разместили отдельно, посередине, оставив спереди и сзади по пустой лавке и обеспечив особой охраной.

Еда не полагалась, один раз выдали по кружке воды. Кто-то наивный попытался возмутиться, ссылаясь на инструкцию по транспортировке заключенных, и тут же заработал полноценных «пластырей». Сидеть ему уже не пришлось, так и бросили в проходе.

Разговаривать, естественно, запретили, но кое-кто все равно перешептывался, рискуя попасть под очередной «пластырь». Лонже не повезло – соседи попались необщительные. Молчали, а потом «доходяга» завел свою шарманку:

– Умру… умру… умру…

Теперь уже – еле слышным шепотом, перемежаемым хриплыми вздохами. Белые глаза закрылись.

– Нельзя умирать, – внезапно повторил тот, что справа. – Это ты верно сказал, камрад. За что тебя? Курил в кинотеатре?

Лонжа чуть подумал, раскрыл невидимый словарь – и ответил честно:

– Домой, в Германию, вернулся… А… А как правильно сказать?

Сосед быстро оглянулся и пояснил шепотом:

– Незнакомым о причине ареста не говорят. Но, чтобы своих отыскать…

Умолк, провожая взглядом лениво бредущего охранника.

– …Отвечают так. Уголовники – ни за что или что «безвинно» страдает. Коммунисты – что курил в кинотеатре. Не твой случай?

Лонжа виновато улыбнулся.

– Вижу… Если Черный фронт, то «поругался с шуцманом». У бродяг и бездомных – свой ответ, и у тех, с мужчинами которые, свой. Но этого, уж извини, не знаю, неинтересно. Значит, «черный»? За Отто Штрассера?

– Эмигрант. Вернулся – и оказался «черным».

Сосед вновь кивнул, поглядел внимательно, словно запоминая. Замолчал. Словарь пополнился, но поговорить толком не удалось. Курящим в кинотеатре не о чем беседовать с теми, кто ругается с полицией…

Легкий толчок, свисток паровоза… Поехали.

– Ма-а-алчать! – рявкнул вновь появившийся в проходе «черный» охранник – вероятно от великой скуки. А может, и проигрался: в тамбуре уже не первый час лупили картами по откидному столику. Лонжа внезапно подумал, что убить крикуна не составит труда. Нападения эсэсман не ждет, пистолет в кобуре, дубинкой же можно воспользоваться и самому. Пока остальные добегут, пока выхватят оружие и нашпигуют пулями, этому голосистому полный капут придет. И не надо будет ехать ни в какой «кацет»! Зато возьмут в Валгаллу, все-таки с оружием в руках, хоть это и трофейная дубинка.

А всем прочим урок будет. Пусть увидят, что люди остаются людьми, а не баранами на бойне. Кто-то должен стать первым.

Значит, не зря!

Лонжа закрыл глаза, резко выдохнул. Нельзя, нельзя! Путь в Валгаллу, на янтарный пирс, в зал с золотыми щитами, для него пока закрыт. Умирать запрещено, приказано выжить…

Стучали колеса на стыках, из щелей несло угольной гарью, сосед слева по-прежнему что-то бормотал. Поезд ехал из одной дурной бесконечности в другую, такую же дурную, и само Время, устав бродить по кругу, прервало свой вечный ход. Лишь сердце по-прежнему билось, отсчитывая отрывавшиеся от жизни секунды: – Тик-так, тик-так, тик-так…

– Никодим! – неслышно поманил его женский голос, – Никодим!..

Упрямый Лонжа сделал вид, что зовут совсем не его. Усмехнулся – и так же неслышно завел свое:

 
Печалям – ни дня,
Да сгинет забота!
Чертям пусть меня
Поджарить охота.
Не надо бояться
Шутить и смеяться,
Подумаешь, Ад:
Нет мыслям преград!
 

* * *

Цирк был и оставался первой, незабытой и горькой любовью двух вчерашних мальчишек. Все бы сложилось проще, если бы в то далекое лето поднятые по тревоге родители забрали будущих Короля и Шута из веселой бродячей труппы Ринголи, выдернув с грядки, не дав прорасти и зацепиться корнями. Больно, обидно – и памятно, словно увиденное среди серой реальности случайное окошко в иной, яркий и сказочный мир. Сладость несбывшегося… Но кто-то из отцов, то ли наследный принц, то ли преуспевающий бизнесмен-торговец, вспомнил опыт предков, интриговавших у трона. Поступили зло и мудро – прислали адвоката. Бумага на бланке, короткий и ясный текст: работа во время каникул разрешается под полную ответственность имярек, однако с обязательством непременно вернуться в школу к началу нового учебного года. В противном случае в дело вступит закон со всеми вытекающими, вплоть до помещения в исправительное заведение.

Мальчишки подумали и подписали – не из страха перед «заведением», а из разумного желания закончить учебу. И попали в ловушку – цирковым нельзя стать за время коротких гастролей. Цирк, как и трон, выбирают на всю жизнь.

Через год, когда вновь настало лето, Король и Шут опять устроились в труппу Ринголи. Их приняли охотно – и вручили по метле. Как выяснилось, мести арену – тоже искусство. Мальчишки сцепили зубы – и согласились. Вскоре один снова работал в конюшне, второй, сделав шажок в карьере, стал помощником администратора, но стало ясно – дальше ходу нет. Второе лето подошло к концу – и сказка кончилась. Навсегда.

– Может, и к лучшему, – философски заметил повзрослевший Король. Парню уже объяснили, что клоуном ему не стать, и в самом удачном варианте быть ему униформистом, рабочим на арене. И то едва ли – ростом не вышел. Зато звали в администраторы, однако советовали для начала закончить школу. А ко всему – первая безнадежная любовь к красавице-акробатке, которая ходила по проволоке, махала белою рукой – и поначалу не удостаивала Короля даже случайным взглядом. Потом внезапно снизошла – и столь же молниеносно бросила, предпочтя ему силового акробата.

Шут же потерпел настоящий творческий крах. Начитавшись за месяцы учебы книг, он решил во второе лето переломить судьбу – подготовить конный номер. Удалось сдружиться с цирковым красавцем-конем с гордой кличкой Цезарь и даже начать потихоньку тренироваться – пока старшие коллеги не объяснили, что к чему.

– «Мазеппа», – начал свой рассказ Шут после того, как немного отмяк. – Нет, не гетман Иоганн Мазепа, который с царем Петром воевал, а именно так, через два «п». Трюк для жокея – привязывают к спине лошади, пускают по кругу, ну, а дальше – страшные муки и счастливое спасение. Точно как у Байрона, из его поэмы все это и взяли. Собственно, ничего особенного – езда в положении лежа на спине без поддержки руками, потом – вертушка… Сейчас – обычный элемент джигитовки. Но сделать можно очень красиво!

– Так возьми – и сделай! – удивился Король, но друг лишь горько вздохнул.

– Сделали еще сто лет назад, в цирке Франкони, во Франции. Но это не страшно, наш провинциальный зритель про Франкони не знает. Беда в том, что сейчас «мазеппа» – женский номер. В Штатах его впервые поставила Ада Айзекс, а потом пошло по всему миру. Если в афише «мазеппа», то все ждут красавицы в трико телесного цвета. Или без трико – если требуется поднять сборы. Только ты не смейся…

Король конечно же смеяться не стал, но, кое-что повидав за это лето, рассудил, что и у его друга есть некий шанс, особенно в глазах дам, которым за тридцать. Мысли спрятал подальше и выдал королевское резюме:

– Значит, судьба. Опоздали мы с тобой!

– На сто лет, – уточнил Шут. – Были бы мы собственными прапрадедушками!

Король, обладавший живым воображением, оценил сказанное.

Мудрые родители победили. Шут отправился в колледж, а затем в университет – учиться на экономиста, Короля же поджидал сюрприз. Вместо ненавистного юридического, отец послал его в Европу, в одну из тихих скандинавских стран. Тамошний монарх давно уже толком не правил, поручив дела парламенту, однако его влияния хватило, чтобы устроить родственника-эмигранта в военное училище.

На свою первую войну друзья отправились вместе. Вначале советниками, а потом довелось и пострелять.

Готовясь к поездке на родину предков, в Фатерлянд, Лонжа сшил свою легенду из трех судеб: собственной, друга и незадачливого акробата Пауля Рихтера. На допросах держался твердо – разоблачить его мог только служивший в настоящем цирке, знающий, как пахнет свежая стружка на арене. Пока везло, но тот, кто не стал танцевать белый танец, понимал – любое везение кончается. Строптивого эмигранта обязательно проверят. Найдут нужного человечка, а тот, не мудрствуя лукаво, подойдет и спросит:

– Цирковой?

6

Такси остановилось чуть в стороне от подъезда, но Мод не спешила выходить. Расплатившись и велев таксисту немного обождать, девушка сперва осмотрелась, затем, достав из сумочки блокнот, сверила номера припаркованных у тротуара автомобилей и лишь потом открыла дверцу.

…Дом самый обычный, четырехэтажка начала века, подъезд третий, старые каштаны под окнами, разбитый тротуар. Клиньянкур, северные задворки Парижа. Этот, давно не знавший ремонта особняк в желтой осыпавшейся краске – еще не из худших.

Ровно одиннадцать. Моряки, как правило, пунктуальны, а вот их потомки…

…Пунктуальны не в меньшей степени. Мсье Ростислав именно в этот миг появился на невысоком бетонном крыльце. Увидел, махнул рукой…

Встретились как раз посередине короткой дорожки – от подъезда к тротуару.

– Здравствуйте, мадемуазель Шапталь, – парень улыбался, но несколько растерянно. – Знаете, я даже цветы думал купить ради конспирации.

Вовремя укусив себя за язык (ради конспирации – не надо!), Мод кивнула на дверь подъезда.

– Поднимемся? У вас там найдется пустой лестничный пролет?

И сама взяла адмиральского сына под руку.

Цветы никого не обманут – в узких кругах эксперт Шапталь хорошо известна. А сейчас вокруг них даже не круг – кольцо.

* * *

Эдуарду Васильевичу Толлю было двадцать девять лет, когда он увидел Землю Санникова. Случилось это в августе 1886 года в ясную погоду с северо-западных утесов острова Котельного. Толль смотрел на северо-восток. Там, в нескольких десятках верст, лежал хорошо различимый обрывистый берег со столбообразными горами. Именно эту землю описал в давние годы сибирский промышленник Яков Санников. С тех пор она, так и неоткрытая, стала пунктирной линией на карте, неопределенностью непознанного мира.

Эдуард Толль решил покончить с пунктиром, упорядочив мир.

В июне 1900 года, под занавес века, от пристани на Неве отчалила шхуна «Заря». Толль шел к Земле Санникова. А в начале декабря года от Рождества Христова 1902-го лейтенант Колчак, гидролог экспедиции, доложил Академии наук о неудаче. Пунктир оказался сильнее человеческой воли. «Заря» была брошена. Эдуард Толль исчез, уйдя с несколькими спутниками на остров Беннет, откуда рассчитывал добраться до виденного им когда-то обрывистого берега.

В августе 1903 года упрямый Колчак прорвался сквозь льды к острову Беннет, однако ни Толля, ни его спутников не нашел. А на северо-востоке, там, где должна была быть земля, клубился густой туман Великой Сибирской полыньи.

* * *

– Узнаете, мсье Ростислав?

Одна из фотографий, но не вся – малый фрагмент, заботливо вытянутый увеличителем. Без сепии – лишь черное с белым.

– Но об этом позже, сначала о главном. Вы не ошиблись, за вами действительно следят. Я попросила моих друзей проверить и… Увы! Одна из машин у подъезда, желтый «пежо». Если хотите, могу сообщить номер.

Не шепотом – но вполголоса. Лестничная площадка между вторым и третьим этажами пуста, как и пролеты, ведущие вверх и вниз, но мало ли какие уши растут из прочно запертых квартирных дверей?

– Можно их вычислить и прижать, но это ничего не даст. Скорее всего, обычное частное сыскное агентство. Заказчика не назовут, и он придумает что-нибудь похитрее.

– Понимаю, – негромко проговорил Колчак.

Лицо парня изменилось, став похожим на фотографию из «Большого словаря Ларусс». Теперь ему определенно пошел бы белый адмиральский мундир.

– Понимаю, что втравил вас в историю, мадемуазель Шапталь. Вы же искусствовед, такие дела – не ваш профиль…

Мод вспомнила свой профиль, неоднократно рисованный (подбородок! нос!), но виду не показала. Симпатичному русскому парню ее проблемы ни к чему – равно как и то, чем зарабатывает свой хлеб скромный искусствовед Шапталь.

– Теперь о фотографии. Узнали?

Неровный картонный квадратик перешел из рук в руки. Молодой человек пожал плечами.

– Это со снимка, где барон Толль и Бруснев вдвоем, без Зееберга. Слева проводник, вероятно Николай Протодьяконов, а справа этот господин. Лицо вполоборота, сразу не узнать. И потом не узнать, это европеец, причем не из экспедиции Толля.

– В плаще, – кивнула Мод, – самом обычном, на пуговицах. И в английском кепи-двухкозырке, как у Шерлока Холмса, если иллюстрациям верить. А это, между прочим, Крайний Север. Теперь понимаете, мсье Ростислав, почему вами заинтересовались?

Колчак ответил не сразу. Прищелкнул тонкими пальцами, усмехнулся.

– Если применить дедуктивный метод, то самое простое – самое верное. Это снято на зимовье Бруснева до похода на остров Беннет. Там были разные люди, в том числе политические ссыльные, как и сам Михаил Иванович. Почему бы этому неизвестному не надеть плащ, если мороза нет? Но дата на кресте… И гора.

Про гору Мод уже успела прочесть – кроме фотографий, гость оставил ей отрывки из мемуаров Бруснева, переведенные на французский. История выходила и вправду занятной, хоть роман пиши. Колчак-старший, тогда еще лейтенант, в поисках пропавшей партии Толля прибыл на остров Беннет и барона Толля там не нашел. А через несколько дней, не застав Колчака, на острове высадился Бруснев… и заметил на северо-востоке землю. Поспешив туда, пристал к каменистому берегу, увидел большую гору с зубьями-скалами, которую принял за вулкан. Все это описал – но ни словом не помянул ни пропавшего Толля, ни его спутников, ни, само собой, незнакомца в кепи-двухкозырке.

– Почти наверняка, мсье Ростислав, за вами следят из-за этого снимка. Он – единственное доказательство того, что Бруснев пишет в своих мемуарах правду. Ничего иного у нас нет. Сейчас Земли Санникова уже не существует, это увидели русские летчики. А рукопись Бруснева – всего лишь слова, фантастический роман. Мой вам совет – заявите в полицию, скажите, что за вами следят большевики. Ваш отец не только Верховный Правитель, но и кавалер офицерского креста Ордена Почетного легиона.

– Заявлю, – согласился мсье Ростислав. – Ради себя самого не стал бы, но я живу с мамой.

– Фотографии спрячьте – не дома и не в банковском сейфе, а, допустим, у вашего знакомого адмирала. И не соглашайтесь ни на какие встречи без ведома полиции. А я займусь вашим делом дальше.

– Разберусь, не волнуйтесь! – Колчак дернул острым подбородком. – Но вы, мадемуазель Шапталь, тоже в опасности!

Девушка лишь поморщилась.

– Я не съедобная. И поверьте, встреча, на которую я сейчас поеду, беспокоит меня куда больше.

Подумала – и поняла, что сказала чистую правду.

* * *

Можно ссориться с родителями, не соглашаться с учителем и коллегами, бросить вызов слишком быстро идущему вперед Прогрессу. Все не правы, я права! Ничего не поделать лишь с мельницами Судьбы. Жернова вертятся хоть и неспешно, однако неостановимо, а решетчатые крылья упираются острыми стрелками точно в небосвод[11]11
  Песня «The Windmills of Your Mind». Музыка Мишеля Леграна, слова Эдди Марне.


[Закрыть]. Весна, лето, осень, зима – и снова весна. Звенит первая капель, звенят ключи в сумочке, просыпается уснувшее сердце, и кровь, отравленная и прÓклятая дедова кровь, наследство Поля Верлена, начинает биться в висках.

В графе «личная жизнь» давно уже красуется черта шириною в речку Сену, если смотреть с моста Аустерлиц. Сама и провела, когда поняла, что некоторые вещи во Вселенной существуют лишь в единственном экземпляре – как картины Энгра. И новый поворот мельничных крыльев все равно будет иным. Прежний – не повторится.

Сердце спало, и дедова кровь не бунтовала. Но жернова мельниц вертелись безостановочно, острые крылья упирались в небосвод, чтобы однажды холодным мартом сойтись воедино вопреки всем законам механики. И зазвенела капель, и зазвенели ключи в сумочке…

Мод Шапталь поглядела на белую с позолотой дверь, затем на циферблат наручных часов. Стрелки – крылья мельниц – не позволяли ждать. Выдохнула…

«Не радость, нет, – покой души бесстрастен»[12]12
  Поль Верлен. «Birds in the night». Перевод Ф. К. Сологуба.


[Закрыть].

Постучала.

«Гранд-отель», что на Рю Скриб, самая сердцевина игрушки-«фукурумы». Номера «люкс» – королевство в королевстве, загадочное и недоступное. Пускают не всех, она – редкое исключение.

– Заходите, мадемуазель Шапталь. И – здравствуйте!

Он в дверях. Не в смокинге, как в день, когда они впервые встретились, – в обычном светлом костюме. Без галстука, ворот белой рубашки расстегнут, густые волосы так и просят гребешка.

…Аккуратно выбрит, воротничок чист, как дыхание младенца, из нагрудного кармана, нарушением всех традиций, выглядывает чья-то визитная карточка.

Стиль… Мод с детства не слишком любила это слово, но куда деваться, если вот он, стиль, прямо в дверном проеме? А напротив него – не слишком юная швабра в темном пиджаке и светло-серой юбке.

…Подбородок. Пятно на щеке. И на животе. Нос! А еще храпит ночами.

– Здравствуйте, шеф!

Так пошло с первого дня знакомства, просто «шеф». И – пиджак без галстука, почти по-домашнему. Высший градус доверия… Этот человек имел в запасе целый фейерверк улыбок (куда там красавчику Кампо!), но наедине с помощницей обходился самой простой, тоже домашней, очень похожей на настоящую.

Ей доверяли, и от этого становилось еще больнее. Стук капели оборачивался горным обвалом, ключи в сумочке раскалялись добела, сжигая пальцы…

– Ну, как успехи? Готовы к автопробегу? Проходите, садитесь – и рассказывайте!

Париж – тоже игрушка-«фукурума», внутри Парижа-мира – множество миров. Мир выставок, салонов, вернисажей не так и мал (столица искусств!), но и не столь необозрим, все серьезные фигуры – на виду. А уж кураторы выставок, настоящих, в залах и галереях, овеянных мировой славой – своего рода каста.

Брахманы!

Он вошел в эту касту легко, с первой попытки. Коллекционер, завсегдатай аукционов, ценитель и знаток. Денег несчитано, нужных знакомств немерено. А еще улыбки, хоть альбом издавай. Брахманы не слишком охотно, но потеснились. В конце концов, выставка намечалась не слишком обычная, с немалой долей риска.

Шеф риска не боялся.

Эксперт Мод Шапталь познакомилась с ним случайно, на большой выставке в Лувре, куда пришла не по зову души, а по служебной надобности. С тех пор следила издали, слушая, как в висках бьется кровь, как звенят ключи в сумочке. Ближе не подходила, пока этой зимой не заговорили о выставке «Искусство Свободной Франции». Тогда собралась с силами, сцепила зубы…

… Годами под сорок, загорелый, острые складки у губ, еле заметные морщины на лбу, острый взгляд темных внимательных глаз. Такого не изваять из камня, разве что взять квебрахо, чудо-дерево из боливийской сельвы.

Однажды, зимним вечером, она даже разметила холст для портрета. Потом, испугавшись, сняла с подрамника, спрятала подальше.

– Мы готовы, шеф. Вынуждена констатировать, что ваши кандидатуры очень удачны. И «Вспышка» понравилась. Признаю честно: вы в очередной раз оказались правы. Какие будут указания, шеф?

– Не указание – просьба. Больше доверия, мадемуазель Шапталь! И себе самой и, если это возможно, мне. Хороших людей искать интереснее, чем хорошие картины. У меня, к счастью, немалый опыт… И, как я и обещал, немного о политике. Наша выставка – не просто попытка поддержать немецких коллег. Это знак для Гитлера и его банды. Свободная Франция не собирается терпеть мерзости, которые творятся в Рейхе. Наши картины – авангард, легкая кавалерия, следом вступят в бой кирасиры. Начать атаку доверено именно нам. Вам, мадемуазель Шапталь! Согласны?

Стучала кровь в висках, неслышно перезванивались ключи в сумочке, пылился свернутый холст в углу заброшенной студии. Крылья мельниц застыли посреди вечного циферблата – неба.

Больше доверия, шеф? Еще бы немного, и поддалась. Не-е-ет!..

– Согласна!

7

На этот раз он был рад дождю, мелкому, тщательно просеянному сквозь небесное сито, почти незаметному, если время от времени не притрагиваться к волосам. Парко и душно, но это лучше, чем горячее майское солнце. Почти сутки в железном, зашитом со всех сторон ящике-вагоне, вымотали до самого донышка. А ведь все только-только начинается. Еще один шаг…

Двор именовался здесь очень торжественно – «плац», хотя походил именно на двор где-нибудь на большом ранчо в Южной Калифорнии. Неровный квадрат, с трех сторон приземистые кирпичные бараки, с четвертой дощатый – высокий забор. Но здесь не ранчо, поверх забора – колючая проволока в три ряда, а вокруг не бравые ковбои, а все те же «черные» СС.

На крыше одного из бараков – высокая решетчатая антенна, на стене другого – аляповатый красный крест, издали похожий на кляксу. Приехавших выстроили рядами посреди плаца, рядом стала охрана, а больше никого. Время от времени из-за бараков доносился негромкий собачий лай.

Губертсгоф…

Стояли больше трех часов. Дважды тяжелые железные ворота открывались, впуская пополнение. Их тоже строили в ряды, подравнивали, и начиналось уже привычное.

– Ко-мму-ни-сты есть?

Интересовался старший – огромного роста здоровяк с четырьмя квадратиками в петлице. Перед поездкой Лонжа честно пытался выучить всех этих «штурм» и «роттен», но сейчас смог вспомнить с немалым трудом. Штурмбаннфюрер, командир батальона – «штурмбанна», четыре «штурме», считай, армейских роты.

– Повторяю! Коммунисты есть? Поднять руки!

Руки поднимали, хоть и не слишком охотно. Не спрячешься, личное дело каждого – уже в канцелярии.

– Шаг вперед, сволочи! Живее, живее! А теперь слушай команду. Лечь! Встать! Лечь! Встать!..

А под ногами грязь, словно стадо быков топталось.

– Лечь! Встать! Лечь! Встать!.. Этого!..

Этого – самого слабого, первого, кто не смог встать, брали в оборот. «Пластыри» от всей арийской души – и ползком вокруг двора. Двоих так и оставили лежать в грязи.

– Scheissdreck![13]13
  Здесь и далее персонажи будут использовать обсценную лексику, переводить которую автор не считает возможным.


[Закрыть] – брезгливо резюмировал каждый раз штурм– баннфюрер. – Будем унифицировать до белых костей, так ребята?

Скучающие эсэсманы откликались веселым гоготом.

Словарь продолжал пополняться. И не только словарь. О «кацетах» Лонжа немало читал еще в Штатах. Писали разное, статьи в немецких газетах и рассказы чудом вырвавшихся на свободу эмигрантов разнились, как Небо и Ад. Это нисколько не удивляло, однако не совпадали детали. На «официальных» фотографиях из Дахау (по случаю проведения осенней Баварской ярмарки) заключенные были в цивильном, эмигранты упоминали полосатые робы и деревянные башмаки. Здесь ничего «полосатого» не обнаружилось, часть прибывших была в своем, в чем взяли, другие же носили серую униформу с большими белыми крестами на спине. На головах – нечто странное, напоминающее бескозырки, – и тоже серое. На груди, ближе к сердцу, маленький белый четырехугольник, под ним – цветное пятнышко, что именно, издали не разберешь. Спросить не у кого: рядом с Лонжей стояли такие же, как он, новички, а заодно и охранник, скучающий, а потому очень бдительный.

– Внимание! Внимание!.. Смир-р-рно! Смирно, говорю, schweinehunden!..

Строй колыхнулся… Замер.

– Дисциплина, порядок, чистота! За всякое нарушение – экзекуция! Приказы начальства выполнять незамедлительно и точно, иначе будете на завтрак мое дерьмо жрать! Сейчас – регистрация. Строение номер три, большой белый номер на стене. Первая десятка в отдел личного состава… Бего-о-ом!..

* * *

Эсэсовцам в отделе личного состава было тоже скучно. В кабинет не вводили, а вбрасывали, прикладывая для ускорения двойной «пластырь», с размаху, от всей души. Не смеялись, напротив, морщились. Рутина…

– Па-а-ашел!

Очередь, растянувшаяся по всему коридору, двигалась медленно. Лонжа стоял в самом хвосте, честно пытаясь отыскать в происходящем хоть что-то хорошее. Не получалось, как ни старался. Тюремный ад позади, но чем лучше этот? Если и выпустят, то очень не скоро, все задуманное – коту под хвост. Одно успокаивало – в такой толпе легко затеряться. О подозрительном эмигранте скоро забудут.

– Рихтер? Пауль Рихтер?

Сердце-часы замерло, а потом забилось быстро-быстро, словно боясь не успеть.

– Так точно!

…Эсэсман, здоровенный, в плечах сам себя шире, в петлицах… Да какая разница, что в петлицах?

– А ну пойдем!

В плечо словно железные клещи впились. Протащил коридором, открыл дверь в пустой кабинет, угостил кулаком в спину.

– Заходи!

Дверь закрыл, грузно уселся на стул, поглядел исподлобья.

…Лицо – топором рубили, но глаза неожиданно умные. Хитрые.

– Цирковой?