Текст книги "Несущий Свет"

Косухин чувствовал себя весьма неуютно. Конечно, с проклятым режимом царизма надо было кончать, но жаль, что программу «Мономах» так и не удалось завершить. Всемирная Коммуния без эфирных полетов показалась внезапно какой-то неполной, даже примитивной…

– Теперь на восстановление всего уйдут годы. Если, конечно, будет кому восстанавливать…

– Жаль, что вы не пустили меня на фронт! – резко бросил Богораз. – Большевики… эти… уничтожили все – даже то, о чем не имели никакого представления! Вандалы!

Степа вскипел. Наука – наукой, но слушать такое он не мог. Александр Михайлович покачал головой:

– В том, что случилось, виноваты и мы. Большевики пришли уже на руины… К тому же, они знали о «Мономахе», так ведь Степан Иванович?

Косухин от неожиданности вскочил. Перед глазами встало жуткое красноватое лицо Венцлава…

– О «Мономахе», вроде бы, знают в Столице, – неуверенно начал он. – Но нам не говорили…

– Естественно, – Барятинский дернул в усмешке яркие губы. – Иначе таким как вы, Степан Иванович, пришлось бы многое объяснять. Между прочим, большевистское руководство собирает всех, кто работал над «Мономахом». Интересно, для чего?

На прощание Александр Михайлович крепко пожал Степе руку, повторив, что надеется еще раз увидеться в ближайшее время. Богораз проводил Косухина до подъезда, где терпеливо ждал черный автомобиль.

– А вы понравились Его Императорскому Высочеству! – в голосе генерала сквозило явное удивление.

– К-кому?! – оторопел Степа. – Какому высочеству?

Богораз усмехнулся:

– Неужели не догадались? Александр Михайлович – дядя Государя. Перед встречей с вами мы договорились не употреблять в разговоре титулов, чтоб, так сказать, не смущать гостя…

Теперь в словах генерала звучала злая ирония, но Косухин не обратил на это никакого внимания. Царский дядя! Вот почему его лицо казалось таким знакомым! Ведь портретов Николая Кровавого Степа насмотрелся за свою жизнь более чем достаточно.

…Всю дорогу Косухин молчал, глядя на мелькавшие за стеклами авто оживленные парижские улицы. Ему было не по себе. Он и раньше догадывался, что «Мономахом» руководят не простые офицеры, как его брат, и даже не профессора, вроде покойного Семирадского. Это была государственная программа Империи, и неудивительно, что ее возглавил тот, кто создал русскую авиацию и руководил перевооружением флота после Цусимы – великий князь Александр Михайлович, о котором большевик Косухин, конечно, был наслышан. Самое ужасное, что Александр Михайлович тоже понравился красному командиру. Еще год назад Степа почел бы за честь лично поставить этого царского дядю к стенке, но теперь все становилось слишком сложно. Выходит, великий князь не только занимался своим привычным делом – пил народную кровь, но еще и строил аэропланы, отправлял таких, как его брат, учиться летать в Парижскую авиашколу и руководил эфирными полетами. Значит большевик Косухин и его товарищи по партии, сокрушая прогнивший царский режим, уничтожили и все это? А что же строилось взамен? Степа привычно подумал о коммунизме – светлом будущем всего человечества, но тут же пришел иной ответ: нет, они строили Шекар-Гомп – Око Силы!..

Тэд был дома, причем не один, а вместе с Карно. Вид у обоих был веселый – кажется, визит к страшному профессору Роберу прошел удачно. При виде Степы оба удивленно смолкли. Косухин слышал, как его о чем-то спрашивают, сначала по-французски, затем – на ломаном русском, но отвечать не было сил. Косухина усадили в кресло, и Карно стал совать ему какую-то таблетку.

– Не надо, – Степа отмахнулся. – Спасибо, ребята! Не болен я. Просто… домой мне надо. Очень!

Приятели переглянулись.

– Нет проблем! – американец неуверенно взглянул на Шарля. – А может, все-таки…

– Мне надо в Россию! – твердо проговорил Косухин и, увидев, что его слова вызвали почему-то еще большую растерянность, упрямо повторил:

– Домой… Мне надо домой, ребята!..

…Из Парижа Степа уехал через три дня. Особых проблем и в самом деле не оказалось. Полученный в Бомбее паспорт был действителен, деньги имелись, а пароходы по Балтике ходили исправно. Косухину заказали билет на лайнер «Эссекс», который делал остановку в Гавре, а оттуда шел до Стокгольма через Ревель. К величайшему облегчению Степы, плыть ему предстояло вторым классом.

Все эти три дня Косухин безропотно выполнял все, что придумали Валюженич и Шарль. Его водили по музеям, показывали Париж с Эйфелевой башни и даже по настоянию Карно прокатили в Версаль. Степа подчинялся беспрекословно, пытался что-то запомнить, но в голове творилось нечто странное. Наконец он понял. В России его ждала определенность – та самая определенность, которую он напрочь утратил в последнее время. Там не придется ничего решать. Его дело выполнять приказы, вести в атаку красноармейцев, идти грудью на пулеметы… О Мировой Революции почему-то не думалось. Степа понимал лишь, что ему надо вернуться, рассказать все, что знает – а там пусть белый гад Арцеулов ставит его к первой же стенке!

Неугомонный Тэд уговорил его заехать к профессору Роберу. Косухин, помня разговоры приятелей, ожидал встретить нечто похуже глиняного монстра – жуткое чудище, евшее поедом бедных студентов. Но Робер оказался молодым, застенчивым интеллигентом, встретившим Степу необыкновенно любезно и показавшим такие любопытные «артефакты», что Косухин поневоле заинтересовался. Чуть подумав, он выждал когда они остались вдвоем и отдал профессору почти все свои франки, рассудив, что после Ревеля они будут ему совершенно ни к чему. Ошеломленный Робер принялся возражать, но Степа внушительно заявил, что представляет большевистский фонд помощи археологам, на что профессору ответить было нечего.

…Наташу он так и не увидел, хотя почему-то очень надеялся.

За день до отъезда Карно сумел таки затащить Степу в гости. Косухину был торжественно показан портрет великого Лазаря Карно, который, как оказалось, был не только руководителем революционных армий, но и знаменитым математиком. Затем гостя заставили продегустировать какие-то отчаянно редкие вина из семейного погреба, и, наконец, Шарль, взглянув как-то странно, сообщил, что со Степой желает поговорить его отец – сенатор Карно.

Отказываться было неудобно, хотя Косухин не представлял, зачем он мог понадобиться столпу буржуазной власти. Шарль проводил гостя в кабинет, сам же войти отказался, сообщив, что отец немного говорит по-русски, и Степан скоро поймет все сам.

Степа действительно понял, причем сразу же как переступил порог. Сенатор Карно – худой, мрачный, чем-то похожий на портрет знаменитого предка, в самом деле сносно изъяснялся по-русски. И дело, по которому он пригласил гостя, тут же разъяснилось, поскольку сенатор был в кабинете не один. Великий князь Александр Михайлович сидел возле камина, просматривая какую-то старинную книгу и, увидев большевика Степу, приветливо улыбнулся.

Карно приветствовал гостя по-русски, а затем заговорил медленно, тщательно подбирая слова. Он сообщил, что рад познакомиться с приятелем своего сына. По счастливой случайности, мсье Косухин оказался знакомым не только Шарля, но и одного его давнего друга…

Александр Михайлович вновь улыбнулся, и Степа окончательно убедился, что эта встреча не случайна.

– Я узнал также… – Карно-старший запнулся, затем нерешительно выговорил: – Некое обстоятельство…

– Степан Иванович, – великий князь встал, – вам нельзя возвращаться в Россию. Вам не простят…

«Ну вот еще, чердынь-калуга!» – хотел привычно возразить Косухин, но в горле внезапно пересохло. Ему не простят….

– Думаю… – вновь заговорил Карно-старший, – с видом на жительство особых, э-э-э… проблем не предвидится… Как и с работой…

– Все это ненадолго, – Александр Михайлович подошел совсем близко и слегка коснулся Степиного плеча широкой сильной ладонью. – Мы все равно продолжим работу, пусть и в эмиграции. Мы сможем вместе работать над «Мономахом»…

– Это с четырьмя-то классами! – вырвалось у Степы, и он поспешил укусить себя за язык.

– Это… не проблема тоже, – покачал головой Карно. – В Париже можно учиться…

– А также в Кембридже, Нью-Йорке или Буэнос-Айресе, – кивнул Александр Михайлович. – Мы еще не знаем, где будет наш новый центр. Вы еще все успеете, Степан Иванович! Работа займет долгие годы, мы все уйдем – а «Мономаху» нужна смена…

На мгновение Степу охватила привычная классовая ярость. Ему, большевику и красному командиру, предлагают дезертирство! Хуже – предательство! Эх, расчердынь-калуга, кем же ты стал, Степка Косухин, ежели белая кость думает, что купит тебя за какой-то там Кембридж?

Но злость тут же погасла, а на смену ей пришла тихая окончательная ясность. Эти двое немолодых людей – русский и француз – просто хотят спасти ему жизнь. Спасти от того, что ждет дома – в отечестве пролетарской революции. Так же, как они с Ростиславом, не думая о классовой сущности, спасали Валюженича, а он, Степа, шел в Шекар-Гомп выручать Наташу. И как потом выручали его самого…

– Я… понимаю. Спасибо… – слова рождались трудно, будто каждое из них – последнее. – Но мне надо вернуться! Это очень важно…

– Умереть не всегда подвиг. Иногда надо жить, – негромко заметил Александр Михайлович.

Великий князь был прав, но Косухин понимал, что выбора у него нет.

– Я не все вам рассказал. Потом, после Челкеля, я узнал… очень важное. Страшное!.. Мне надо вернуться в Столицу и все доложить!

– Кому? – Александр Михайлович тяжело вздохнул. – Удивляюсь одному – как вы еще живы? Теперь ясно, почему Наталью Федоровну заставили все забыть…

– Но… Может, вы, мсье Косухин, не будете спешить? – заметил сенатор. – Подождите – месяц, может год…

Это был тоже выход. Побыть здесь, попытаться связаться с придурком-Арцеуловым, вытащить его с этой проклятой войны… Но Степа понимал, что и это не выход. Шекар-Гомп растет с каждым днем. Что-то страшное клубится в самом сердце Революции…

Его больше не уговаривали. Вероятно, собеседники тоже что-то поняли. Косухин коротко простился и, не отвечая на вопросы Шарля, вышел на улицу. На душе внезапно стало спокойно: он решился, а значит, был свободен.

Прощались вечером на перроне вокзала, где Косухина ждал поезд до Гавра. Все старались казаться веселыми – и сам Косухин, и Тэд, и Карно, который все совал Степе свою визитную карточку, заказанную, по его словам, специально для этого случая. Степа не возражал, записал адрес Валюженича и даже адрес его отца в Абердине. Но Косухин знал, что писать не сможет, а ему самому посылать письма некуда: постоянного адреса у него не было уже четвертый год. В последний момент, вспомнив, он назвал Тэду адрес единственного человека, который мог помочь связаться с ним – Николая Лунина, да и то при условии, что Колька жив и вернулся в Столицу.

…Поезд нырнул в затопившие вокзал вечерние сумерки, привычно застучали колеса. Все было кончено…

Через неделю он был уже в Ревеле. За время путешествия Степа тщательно продумал свой будущий доклад в комиссии Сиббюро. Версия выстраивалась четко: попал в плен к белым гадам под Иркутском, вывезли в Китай, побег с помощью товарища Джора и его славного партизанского отряда… Паспорт и деньги ему достали, само собой, индийские большевики – лучшие сыны страдающего под колониальным игом великого народа. Маршрут через Париж тоже не вызывал сомнений – он был самым коротким.

Второй свой доклад, предназначавшийся для иных ушей, Степа также продумал досконально. Следовало сразу же попроситься на прием к товарищу Троцкому – и рассказать обо всем…

В Ревеле, где на каждом шагу звучала русская речь, Косухин вначале решил договориться с вездесущими контрабандистами и перейти границу нелегально. Так было безопаснее – он мог сразу же уехать в Столицу и явиться в ЦК. Но, подумав, Степа рассудил, что это все-таки неправильно. Он не шпион и не эмигрант. Нелегальный переход границы сразу вызовет ненужные подозрения. Косухин добрался до Нарвы и вышел к первому же пограничному мосту. Молодые ребята в высоких суконных шлемах, таких же, какие носили бойцы 305-го, но с привычными звездами, изучили его паспорт и кликнули находившегося тут же уполномоченного ВЧК.

Степу отвезли во Псков. Два дня он проскучал в одиночке местной тюрьмы и даже обрадовался первому допросу. Молодой чекист, явно приняв его за белогвардейского шпиона, предложил покаяться, обещая от имени советской власти проявить в этом случае снисхождение. Косухин терпеливо выслушал, затем представился, назвал свою должность и номер партбилета, а затем велел сообщить о его прибытии товарищу Смирнову, руководителю Сиббюро. Глаза молодого чекиста вылезли на лоб, и Степе пришлось все это дважды повторить, пока пораженный следователь не занес сказанное в протокол.

Его не отпустили, но чекист заверил, что телеграмма будет немедленно отправлена в Столицу. Кормить стали получше и ежедневно приносили газеты. Степа прочитывал «Правду» и «Красноармейца» от корки до корки, с радостью ощущая себя дома. Тюремные стены не смущали – все должно было скоро разъясниться.

Все действительно выяснилось, причем быстрее, чем он думал. Уже на третий день после допроса, ближе к вечеру, дверь камеры открылась, и на пороге появился все тот же чекист. Лихо подбросив руку к козырьку, он назвал Косухина «товарищем» и сообщил, что вопрос решился. Косухин подумал было, что пришла телеграмма из Сиббюро, но следователь сказал, что за Степой приехал специальный представитель из Столицы с чрезвычайным мандатом.

На мгновенье Косухин почувствовал нечто вроде гордости. Его не забыли! Степа одернул пиджак, провел рукой по отросшей за эти дни щетине, жалея, что нет времени привести себя в порядок, и проследовал в тюремную канцелярию.

За деревянным столом сидел человек в командирской шинели с большими красными звездами в петлицах. Увидев Косухина, он пружинисто встал и затушил в пепельнице папиросу.

– Здравствуйте, Степан Иванович!

Степа хотел ответить, но застыл на месте, не в силах сказать даже слова. Перед ним стоял Венцлав.

Глава 5. Александровск

Над городом стлалось черное облако дыма. Александровск горел. Штурмовые колонны ворвались в город с рассветом, а сейчас был полдень, бешеное июльское солнце заливало степь, и многочасовой грохот боя стал настолько привычен, что уже не воспринимался сознанием.

Арцеулов опустил бинокль. Он так и не привык наблюдать бой издалека, каждый раз ощущая себя дезертиром. Там гибнут его товарищи, а он, подполковник Русской армии, прохлаждается в тылу!.. Порою это становилось невыносимо.

– Скучаешь, Слава? – Тургул тоже опустил бинокль и не торопясь достал портсигар. – Брось! Через пару часов посмотрим все вблизи. Комиссары уже выдыхаются…

– Ну и нервы у тебя, Антошка!

Когда вблизи не было подчиненных, генерал-майор Антон Васильевич Тургул, командир легендарной Дроздовской дивизии, был для Арцеулова по-прежнему Антошкой, впрочем, как и он, специальный представитель Ставки – просто Славой.

– В штыки тянет? – улыбнулся генерал. – Имей в виду, не будешь слушаться, сообщу Барону, а он запрет тебя в санаторий. Ты его знаешь!

Арцеулов улыбнулся в ответ, но улыбка вышла грустной. Все вообще шло как-то не так. И даже совсем не так.

…Арцеулов почувствовал это сразу, как только болгарский пароход высадил его у Графской пристани. Ростислава тут же арестовали и отконвоировали в ближайший равелин, где им занялась контрразведка. Никакие объяснения не помогали. Его рассказ о том, что он тот самый Арцеулов, посланный весной 19-го со специальной миссией в Сибирь, вызвал лишь ленивую ухмылку. Когда Ростислав же попытался повысить голос, его назвали «большевистской сволочью» и бросили в одиночный карцер.

Деньги конфисковали в первый же день. К счастью, сапфир, словно предчувствуя беду, капитан еще на пароходе успел зашить в подкладку пиджака.

Его допрашивал полковник с забавной фамилией Нога. Выслушав Ростислава, он явно ему не поверил, но все же предложил назвать кого-либо из офицеров Русской армии, которые могли бы засвидетельствовать его, Арцеулова, подозрительную личность. Стало ясно, что дела плохи. К Колчаку его и Гришина-Алмазова отправлял лично Деникин, но бывший Главнокомандующий Вооруженными Силами Юга России еще в марте покинул негостеприимный Крым. Генерал Романовский, присутствовавший при том разговоре, бы недавно убит в Стамбуле. Не было в живых ни Маркова, ни Дроздовского. Арцеулов стал называть фамилии своих однополчан, но полковник Нога смотрел на него так, что Ростислав понял – это едва ли поможет.

Все оказалось еще хуже. Дней через пять Ростислав был вновь вызван к полковнику, и тот протянул ему список. Из его товарищей не уцелел никто. Ротный – капитан Корф уже в чине полковника пропал без вести, офицеры его взвода погибли еще в 19-м, а совсем недавно, в марте, умер от тифа Андрей Орловский. Князь Ухтомский, на встречу с которым Ростислав надеялся больше всего, так и не попал в Крым. Его часть была отрезана под Новороссийском и отступила куда-то к грузинской границе.

Итак, не осталось никого. Прошел всего год – и он вернулся на кладбище. Даже хуже – никто уже не скажет, где, в каких местах от Тулы до Симферополя, находятся могилы его друзей…

Полковник Нога, подумав, предложил назвать кого-либо из офицеров других частей, которые могли бы помнить Арцеулова. Это был выход. Ростислав хорошо знал ребят из отряда Дроздовского. Самого Дроздовского уже не было в живых, и он назвал капитана Туцевича, с которым был знаком еще с 16-го. Увы, Туцевич, тоже погиб прошлым летом. Арцеулов стал лихорадочно вспоминать. Он неплохо знал еще двоих: капитана Макарова и поручика Тургула. Ростислав хотел назвать Макарова, но вспомнил, что того перевели в штаб Май-Маевского, а значит, его тоже могло не быть в Крыму. И он назвал Антошку Тургула.

Брови полковника поползли вверх. Он заявил, что поручика Тургула не знает, а что касается его превосходительства генерала Тургула, то запрос сделать можно, ежели, конечно Арцеулов знаком именно с ним. Ростислав стал вспоминать, не было ли у Антошки дяди генерала, но потом решил, что терять ему нечего. Тем более, выяснилось, что и Антошку и загадочного генерала зовут одинаково – Антоном Васильевичем.

Через три дня дверь его камеры распахнулась, и появился Антошка – веселый, подтянутый, в лихо заломленной на затылок, по примеру покойного Дроздовского, фуражке. Они обнялись, и Тургул потащил его из камеры. Какие-то тюремные крысы пытались толковать о нарушенном порядке, но Антошка рыкнул – и контрразведчиков сдуло ветром. Тут только Арцеулов заметил, что на Тургуле не обычный офицерский китель, а щегольская форма дорогого сукна. А еще через несколько минут он узнал то, что добило окончательно: Антошка, то есть, конечно, Антон Васильевич, не просто генерал, которых в Крыму и так окопалось достаточно. Бывший поручик командовал знаменитой Дроздовской дивизией.

С этой минуты жизнь пошла совершенно иначе. В тот же день Арцеулова доставили прямиком к Главнокомандующему. Выяснилось, что Врангель его хорошо помнит. Ростислав получил выговор за то, что не решился обратиться прямо к Главкому, а затем Врангель слушал его больше двух часов. Арцеулов понимал, что его рассказ уже не имеет никакой практической ценности. Все, ради чего его посылали через фронт, погибло вместе с Колчаком. Но барон слушал его не перебивая, как слушают сказку – или древний миф о героях.

Из кабинета Врангеля Ростислав вышел уже подполковником. Так же легко он мог стать и генералом – барон, повысивший его на чин, верил на слово. Конечно, подобная мысль даже не приходила в голову, но кое-какие выводы Арцеулов уже успел сделать. Здесь, в Крыму, очень легко отправляли людей в контрразведку – и так же просто повышали в званиях. Оставалось узнать, как тут воюют.

Тургул обещал ему должность заместителя командира полка – и не простого, а Первого Офицерского, лучшего в дивизии. Иного желать было просто невозможно. Оставался пустяк, чистая формальность – пройти через армейских эскулапов, дабы получить необходимую справку. Ростислав с легким сердцем зашел в центральный севастопольский госпиталь – и был признан полностью негодным к службе.

Это был конец. Напрасно он шумел, пытался поднимать гирю и стоять на руках. Врачи были неумолимы. Арцеулов в отчаянии прорвался на прием к какому-то столичному светилу, занесенному военным ветром в Симферополь. И тут уж ему самому стало не до шуток. Светило говорило долго, сыпало латинскими терминами, но главное Ростислав уловил сразу. Черепная травма – свежая, обширная, поразившая почти треть мозга…

Ростислав вспомнил: падающий «Муромец», лопнувшие ремни, страшный удар… Он, прикованный к креслу, смотрит на глухую стену неведомого ему парижского дома…

Врач после долгих расспросов подтвердил – Ростислава ждал полный паралич. То, что этого до сих пор не случилось, было для петроградского светила величайшей и абсолютно неразрешимой научной загадкой.

…Арцеулов не стал рассказывать о тайном убежище и о Цронцангамбо, лечивший его каким-то пахучими мазями. Тогда боль и слабость отступили. Позже, в Индии, почти ничего не напоминало о травме. Другое дело, насколько долго будут действовать загадочные снадобья…

Единственно чего он добился – это должности офицера по особым поручениям при Ставке. Конечно, это было абсолютно не то. Арцеулов ехал в Крым не инспектировать – он спешил на войну, и очень скоро его посетило первое сомнение. Может, Ростиславу все-таки стоило остаться в Индии и вместе с Ингваром организовывать экспедиции в Гималаи. А может, и эта мысль посещала его все чаще, надо было ехать в Париж, чтобы краснопузый дурак Степка не оставался там один…

…Ростислав не выдержал и написал Валюженичу, сообщив свой симферопольский адрес. Ответа не было, и тревога росла. Ростислав вспомнил последний разговор с Наташей, странную телеграмму от Карла Берга и еще более странное молчание Тэда…

В свободное время, которого здесь оказалось слишком много, Арцеулов забегал в библиотеки: и в симферопольскую городскую, и в знаменитую севастопольскую, основанную адмиралом Лазаревым. Там он нашел немало статей Семирадского, несколько публикаций Семена Богораза и массу работ, напечатанных Бергами – Карлом и Федором, отцом Наташи. Были и Наташины статьи, но прочитать их, равно как и все прочие, Ростислав так и не смог. Физика и высшая математика – от этого он полностью отвык за фронтовые годы. Перелистав «Известия Императорской Академии Наук», Арцеулов нашел статью Родиона Геннадиевича, который оказался на простым учителем, а почетным доктором Стокгольмского университета. Ростислав решил ее основательно проштудировать, но не успел. Барон отправил его под Александровск, где Дроздовская дивизия насмерть схватилась с 13-й армией бывшего поручика Уборевича.

…День клонился к закату, но грохот канонады не стихал. Арцеулов то и дело поглядывал на Тургула – лицо Антошки оставалось невозмутимым, даже веселым, но глаза выдавали скрытое беспокойство. Что-то складывалось не так. Ростислав видел, что генерал сам готов немедленно мчаться в Александровск, где сражались его «дрозды».

Было уже около семи, когда адъютант позвал Тургула к телефону. Антошка отсутствовал долго, а вернувшись, бросил уже без всякой улыбки:

– Сглазил! Нас вышибли из центра и гонят дальше. Я послал туда полк Колтышева… Слушай, у Барона есть сведения о красных резервах?

– К Александровску идет 2-я Конная Миронова…

– Эти далеко. Объявилась свежая красная дивизия. Там, оказывается, есть ударный полк – 256-й имени Парижской Коммуны. Они опрокинули наш Первый Офицерский, представляешь?

– Ого! – Арцеулов покачал головой. – А кто командир?

– Какой-то Косухин. Говорят, бывший офицер. Вот бы кого достать!..

Тургул скрипнул зубами. Офицеров, служивших у красных, здесь в плен не брали…

…Арцеулов вновь вскинул бинокль, хотя рассмотреть хоть что-нибудь в дымящемся мареве было невозможно. Интересно, есть ли у краснопузого Степы родственники-офицеры, кроме брата? Впрочем, Степина фамилия не из редких, в отличие от его собственной. Да и то на всю Таврию гремело имя красного летчика Константина Арцеулова, что стало предметом частых язвительных шуточек сослуживцев Ростислава.

Еще полчаса прошло в молчании. Подполковник знал, что Тургул отправил в бой всех, кроме начштаба, которого в атаку посылать не принято, и его самого. В Александровске наступал момент, когда судьбу сражения могла решить свежая рота. Но к красным спешили резервы, а у Тургула оставался лишь один батальон – Особый Офицерский.

Адъютант вновь что-то доложил Тургулу, тот кивком отпустил его, минуту подумал и повернулся к Арцеулову:

– Нас прижали к южной окраине. Колтышев ранен, Володю Манштейна отрезали, он где-то в центре. Я вывожу батальон…

– Антон, разреши! – дернулся Арцеулов.

– Слава, ты же знаешь!..

– Ваше превосходительство! – Ростислав стал по стойке «смирно». – Даю слово офицера, что вышибу красных и продержусь в городе до рассвета!

– Господин подполковник, – грустно улыбнулся Тургул, – этого мало. Надо продержаться до десяти утра. На подходе бригада Морозова. Но к ним идет Вторая Конная…

– Я понял. Разреши!..

Тургул секунду подумал:

– С Богом, Ростислав. Вышиби этого Косухина! Далеко не забирайся, в центре много каменных зданий – зацепись за них…

– Так точно! – Арцеулов подбросил руку к козырьку и зло улыбнулся. Он не знал, доживет ли до рассвета, но в любом случае Степиному однофамильцу придется туго.

На южную окраину батальон ворвался без выстрелов. Кололи штыками – «дрозды» из Особого батальона были сплошь ветераны, еще с Ясского похода. Красные, уже уверенные в победе, дрогнули и покатились по горящим улицам к центру. «Дрозды» атаковали молча, экономя патроны и не давая врагу опомниться. Арцеулов шел впереди батальона с потухшей папиросой в зубах и трехлинейкой наперевес. Фуражку еще в начале боя сбила пуля. Ростислав не стал ее искать, радуясь, что вечерняя прохлада овевает разгоряченную голову. Наконец-то он воевал – и это был горький праздник, поминки по тем, кого Арцеулов оставил в далекой Сибири и здесь – от Одессы до излучины Дона.

Центр горел, но в нескольких массивных кирпичных зданиях красные все же сумели удержаться. В упор ударили пулеметы. Арцеулов помянул большой Петровский загиб, выплюнул окурок и бросил «дроздов» к ближайшему из домов – огромному, с толстенными стенами, похожему на старинный купеческий склад. Один пулемет удалось «погасить», и «дрозды» ворвались внутрь. Арцеулов оказался в большом помещении, где валялись несколько трупов и брошенные винтовки, но дальше ходу не было. Внутренняя дверь простреливалась: красные успели поставить еще один пулемет, а в маленькое окошко, больше похожее на крысиный лаз, нельзя было просунуть даже гранату.

Ростислав решил не лезть на рожон и отправил роту в обход. Вскоре ему доложили, что склад удалось окружить, но дальше красные не пускали. Арцеулов, послав донесение Антошке, приказал закрепляться. Сам он решил оставаться на складе. В случае артобстрела здесь безопаснее, а к красному соседству было не привыкать. Напротив внутренней двери поставили «гочкис», раненых унесли в тыл, и наступил момент для первого перекура.

В помещении склада вместе с Арцеуловым расположились десятка два офицеров. Ростислав достал папиросы, подавая пример. Вспомнилось, что точно так же в коротком промежутке между боями они перекуривали на окраине Екатеринодара. Папиросами угощал генерал Марков – они у него не переводились, к радости страдающих без табака «добровольцев».

– Господа, огоньку не найдется?

Вопрос повис в воздухе. Курильщики растерянно похлопывали себя по карманам, но – редкая вещь – ни у кого не оказалось ни спичек, ни зажигалки. Ростислав с сожалением вспомнил, что отдал свой коробок Тургулу.

– У красных попросить, что ли?

Нелепое предложение вызвало смех, но затем один из офицеров – молодой поручик с солдатским «Георгием» на груди, осторожно подошел к слуховому окошку, подмигнул остальным и прокричал:

– Эй, краснопузые! Спичек не будет?

– А повежливее можно? – донеслось в ответ. Поручик удивился, но, подумав, предпринял новую попытку:

– Господа красноармейцы! Не соблаговолите ли одолжить спички? Взываем к солидарности курильщиков!

На этот раз засмеялись за стеной. Легкий стук – коробок упал на пол, к нему тут же потянулись нетерпеливые руки. Красные не оплошали – по яркой наклейке кто-то успел сделать карандашную надпись: «Травитесь, беляки!»

– Вернуть не забудьте! – донеслось из-за стены. После того как сизый дым пополз под потолок, Арцеулов лично переправил надпись, заменив «беляки» на «товарищи», и отправил спички обратно, не забыв прибавить: «Сэнк ю».

– Дон'т менш ит! – послышалось в ответ.

– Ого! – офицеры стали переглядываться. Да, красные уже были не те, что в 18-м!

– Эй, краснопузые, откуда будете?

Ответа не ждали, но из-за стены прозвучало твердо и веско:

– 256-й имени Парижской Коммуны!

Кто-то присвистнул. Значит, здесь те, кто разбил Первый Офицерский! Лица недобро улыбались – если бы не кирпичная стена и не пулемет у прохода, тамошним курильщикам пришлось бы не сладко.

– А где ваш Косухин? – красного командира за эти сутки уже успели дружно возненавидеть.

– А на что он вам? В плен собрались, недобитые?

Там, за стеной, хорошего настроения явно не теряли.

– Да нам поговорить бы…

Офицеры стали перешептываться. Граната в окошко не пролазит, но можно просто пальнуть из винтовки…

Невидимые собеседники замолчали. Настала тишина, лишь где-то далеко, за несколько улиц, шла ленивая перестрелка.

– Ну я Косухин! – голос прозвучал спокойно, с явной насмешкой: – Чего надо, чердынь-калуга?

Ростислав похолодел. Разведка ошиблась: командир 256-го – не из бывших офицеров… Он жестом остановил собиравшихся высказаться на полную катушку «дроздов» и осторожно подошел к окошку.

– Степан?

За стеной молчали. Арцеулов хотел уже уйти и все забыть, но внезапно вновь послышался знакомый голос:

– Че, Ростислав, никак ты? Еще не расстреляли?

Тон и слова были под стать обстановке, но Арцеулову почему-то показалось, что где-то самым краешком в голосе Степы прозвучала радость. Из холода Ростислава бросило в жар.

– Сдавайся, краснопузый! – крикнул он первое, что пришло на ум, просто желая еще на минуту затянуть разговор. – Мы вас окружили!

– Это кто кого окружил, чердынь-калуга! – Степа засмеялся как можно обиднее. – Ладно, возьму тебя в плен – поговорим!

Ростислав отошел в сторону. Сердце бешено билось, в голове появилась знакомая слабость. Значит, они все-таки встретились! Господи, как нелепо…

– Вы его знаете, господин подполковник? – в тоне спрашивающего прозвучало уважение и одновременно страх, словно Арцеулов был знаком не с красным командиром, а с самим Вельзевулом.