Текст книги "Волонтеры Челкеля"

Андрей Валентинов
Волонтеры Челкеля

Око Силы. Первая трилогия

1920–1921 годы

Книга первая

– Прежде чем мы начнем говорить о делах, не могу не выразить восхищения вашей настойчивостью. Добираться в этакую даль! Что значит старая дружба!

– Ваше чувство юмора, Агасфер, всегда было весьма… своеобразным. Менее всего мне хотелось лично общаться с вами. Я ехал через Сибирь, сейчас там ад. Вы сидите тут, экспериментируете…

– Спокойнее, мой друг, спокойнее! Вы, я вижу слишком вжились в роль ходока.

– В чью роль?

– Это неологизм. Так называют аборигенов, которые совершают длительные путешествия, надеясь найти истину. Приходится порой их принимать. Они очень забавны… Я хорошо знаю, что происходит сейчас в Сибири. Кстати, через несколько часов у меня как раз заседание по этому поводу.

– Заседание? Вашего синедриона?

– Как? Ах да, у вас, помнится, тоже есть чувство юмора. Ну, пусть будет синедрион, хотя вам неплохо бы выучить здешние названия.

– Не надо, Агасфер. Я прекрасно знаю, чем Совет Народных Комиссаров отличается от синедриона. Поверьте, мы знаем не только это.

– Прикажете понимать, как намек на возможное разоблачение?

– А вы не боитесь?

– Помилуйте! Да меня здесь уже не первый год именуют куда похлеще. Я и немецкий шпион, и агент мирового еврейства, и масон. Один мой коллега всерьез считает меня марсианином. Ваша версия будет выглядеть весьма бледно… Но к делу. Можете не затруднять себя уговорами. Вы, вероятно, уже догадались о моем ответе?

– Это нетрудно. Вы скажете, что мы – болтливые трусы, а вы пытаетесь делать реальное дело, что сейчас появился уникальный шанс ускорить и исправить человеческую историю, и ради этого можно пойти на определенные жертвы… Определенные кем? Вами?

– Именно так. Люди оказались в тупике, в страшном тупике. Вы знаете, сколько погибло в последней войне? А цифрами детской смертности интересовались? А что касаемо определенных мною жертв… Увы, операции без крови не бывает.

– Тогда почему под вашими знаменами воюют силы враждебные не только цивилизации, но и всему нашему миру? Почему среди ваших врагов – все, что осталось в этой стране здорового?

– Интересно, кого вы имеете в виду?

– Хотя бы представителей науки и деятелей здешней церкви.

– Вы имеет в виду христианство? Это, как вы наверняка знаете, еще очень молодая церковь, ее позиции весьма слабы. Ну, а ваши представители науки страдают близорукостью. К тому же мои противники действуют весьма недружно.

– А если они все-таки объединятся? Не боитесь?

– Представьте себе, нет. Не боюсь даже фанатиков, их легко натравить на таких же фанатиков, но с противоположным знаком. Я боюсь других… отрешившихся.

– Простите?

– Попытаюсь объяснить… Вы никогда не бывали в цирке? Там показывают фокусы. Помните факиров в Индии?

– Факиры в Индии не показывают фокусов. Они…

– Здесь это называется фокусами. Так вот, большая часть зрителей никогда не разгадает фокус, потому что смотрят на факира. В этом весь трюк. Но тот, кто почему-то отрешился, отвел глаза от приманки, может увидеть главное. Вот таких, отрешившихся, я побаиваюсь.

– Я вас понял. И поэтому вы раздуваете войну, чтобы все смотрели на факира?

– Зачем же так категорично! Я, как и мы все, против всякой войны. И очень жаль, что эти самые ваши представители науки до сих держат против меня камень за пазухой. Впрочем, это уже относится к повестке дня завтрашнего… точнее, уже сегодняшнего синедриона, перед которым мне хотелось бы немного отдохнуть. Все-таки я не марсианин!

– Я ухожу, Агасфер… Кстати, почему вы выбрали такое нелепое прозвище? Или вы считаетесь с традициями?

– В некотором роде так оно и есть. Здешние традиции, как и люди, весьма забавны.

– Вы уже второй раз повторяете это слово. Неужели вам ничуть не жаль этих людей?

– Жаль?! Знаете, мой друг, мое чувство юмора поистине ничто в сравнении с вашим!

Глава 1. Нижнеудинск

– Огни, ваше благородие!

– Что? – не понял Арцеулов, на всякий случай покосившись в ночную тьму, куда указывал незнакомый ему унтер-офицер – напарник по караулу.

– Огни, господин капитан, – повторил унтер, вновь тыча куда-то вдаль. В голосе его чувствовался плохо скрытый страх. – Повстанцы, ваше благородие! Сторожат!

Арцеулов пожал плечами и всмотрелся. Сквозь темень, опустившуюся на Нижнеудинск и затопившую станцию, он разглядел множество огоньков, охватывавших город неровным полукольцом.

– Прекратите панику, унтер! – наконец буркнул он, морщась от налетевшего ледяного ветра. – Вечно вам повстанцы мерещатся!.. Лучше пройдемся, а то заледенеем.

Капитан одернул свой черный полушубок и решительно зашагал вдоль эшелона. Но унтер не унимался – заспешил следом, стараясь не отстать.

– Так костры же! – выкрикнул он. – По всем сопкам костры!

– Там легионеры, – не особо уверенно возразил Арцеулов, вновь кривясь от холода. В полночь, когда они заступили на пост, было минус двадцать девять…

– Никак нет! – возразил унтер. – Чехи – они у самой станции костры жгут. Дальше – боятся. Дальше – эти…

– Ну и черт с ними! – вконец разозлился капитан. – Бежать вздумал, сволочь? Своих увидел?

– Бежать, – недобро пробурчал напарник. – Как же, убежишь! Я ведь, как и вы – черный гусар!..

Арцеулов повернулся к унтеру спиной и зашагал дальше. Эшелон был огромен, чтобы обойти его, требовалось больше получаса. Впрочем, они были здесь не одни – еще двое шли навстречу, еле заметные в тусклом свете станционных огней. Несмотря на лютый холод и панику, караульная служба неслась исправно – начальник штаба Верховного, генерал Зенкевич, приказал ставить в караулы лишь офицеров и особо надежных унтеров. Многие ворчали, Арцеулов же отнесся к приказу спокойно – здесь, в ночной тьме, окруженной мигающими огоньками повстанческих костров, исчезало томящее чувство западни, не покидающее его за бронированными стенами поезда Верховного Правителя адмирала Колчака.

В поезд Верховного Ростислав Арцеулов попал три месяца назад, сразу после госпиталя. Точнее, адмирал приказал зачислить капитана в свой конвой еще в апреле прошлого, 19-го года, когда Арцеулов – тогда еще поручик, – вместе с полковником Гришиным-Алмазовым прорвался через красный фронт у Царицына, доставляя секретную депешу от Главкома Вооруженных Сил Юга России. Наверное, Верховный решил украсить свой конвой ветераном Ледяного похода и Анненским кавалером, но Арцеулов попросил недельный отпуск, чтобы разыскать в Омске жену, а затем уехал на фронт. Он был зачислен в корпус Каппеля в самый разгар боев на Каме, воевал всего неделю, после чего потянулись месяцы госпиталей. В сентябре капитан был все-таки зачислен в конвой и с тех пор, несмотря на несколько рапортов и личную беседу с адмиралом, служил в охране ставки. Впрочем, с начала декабря Арцеулов уже не просился на фронт – фронт сам нашел его, охватывая цепочкой ночных костров.

Капитан козырнул поравнявшемуся с ним патрулю и ускорил шаг – холод, несмотря на полушубок, становился почти невыносимым. Унтер вновь заспешил, притопывая на ходу, и капитан мельком подумал, что надо распорядиться выдавать караульным валенки. Внезапно где-то вдали, среди окружавших станцию сопок, резко ударила пулеметная очередь.

– Стреляют, вашбродь, – унтер уже был рядом, тыча рукой в толстой рукавице в ночную тьму.

– Не сунутся, – поморщился Арцеулов. – Не нас побоятся, так чехов.

– И не холодно им, – суеверным тоном заметил напарник. – Ровно медведи!

Арцеулов на секунду задумался. Повстанцы, равно как и другая красная сволочь, слабо ассоциировались у него с родом людским.

– Ну и пусть мерзнут, сволочи, – рассудил он.

– И волков не боятся! – тем же тоном продолжал унтер.

– Волков?

Как и всякий горожанин, Ростислав помнил волков лишь по детским сказкам и редким посещениям разъездного зверинца.

– Ерунда! – отмахнулся он. – На винтовку не полезут.

– Как же! Вот их высокоблагородие полковник Белоногов тоже так думали…

– Что? – дернулся Арцеулов. – Что ты сказал?

Ростислав неплохо знал Белоногова и немного ему завидовал. Тот был высок, красив, к тому же слыл прекрасным спортсменом. Полковника очень ценил Верховный и держал, как поговаривали, для самых опасных поручений.

– Так что случилось с Белоноговым? – вновь поинтересовался он, заметив, что унтер молчит.

– Нашли его сегодня, – нехотя проговорил тот. – Почти сразу за станцией. Только по полушубку и узнали. И следы вокруг – ни одного людского… Говорят, уйти ночью хотел…

– Бред какой-то! – капитан знал, что такое смерть на войне, но гибель от волчьих клыков показалась почему-то особенно жуткой. – Почему же он не стрелял?

– То-то и оно, что не стрелял, – буркнул унтер. – Волки… И хорошо, если просто волки!..

– Прекратите! – вконец озлился Арцеулов и молча зашагал дальше вдоль казавшегося бесконечным эшелона.

Сменившись, Ростислав долго грелся у гудящей печки, а затем направился к себе, решив поспать до рассвета. Но еще в коридоре заметил, что дверь купе отодвинута, изнутри стелется папиросный дым и слышатся чьи-то голоса. Стало ясно – поспать не придется.

Арцеулов не ошибся. В купе, кроме его соседа, подполковника Ревяко, сидели неизвестный ему капитан с Владимирским крестом на груди и заместитель коменданта эшелона полковник Любшин. Впрочем, капитан с Владимиром так и остался инкогнито – он мирно дремал, не выпуская из рук пустого стакана. Подполковник Ревяко тоже собирался последовать его примеру, но при виде Арцеулова встряхнулся и попытался привстать.

– А, Ростислав! Добрый вечер! Как там большевички?

– По-моему, уже почти что «доброе утро», – спокойно отреагировал капитан, присаживаясь и принимая от Любшина стопку шустовского коньяка.

Еще пара таких же бутылок, но уже пустых, сиротливо стояла в углу.

– Так все-таки, – не унимался Ревяко, – как там господа повстанцы? Говорят, уже видать?

– Говорят, – согласился Ростислав, которому почему-то совершенно не хотелось рассказывать о кострах, горевших на сопках. – По какому поводу пьем?

– Поминки, – вздохнул подполковник, и Арцеулов сразу же вспомнил о полковнике Белоногове.

Он допил коньяк и вопросительно посмотрел на Любшина.

– Повод есть, – кивнул тот. – Только что сообщили – пал Иркутск…

– Так точно, – поддержал Ревяко. – Помянем нас, рабов Божьих. Любшин, плесните еще!

Остатки коньяка были честно разлиты по трем стопкам. Мирно спящий капитан с орденом Св. Владимира остался таким образом без своей законной доли.

– Что же теперь? – осторожно поинтересовался Арцеулов, присаживаясь рядом с Любшиным. – Ведь вчера сообщали, что в Иркутск вошли войска Семенова.

– Чехи, – полковник махнул рукой и залпом допил коньяк. – Их Национальный Совет потребовал вывода всех забайкальских частей. Теперь там какой-то Политцентр. Эсеришки!

– В Красноярске уже краснопузые, – добавил Ревяко. – А мы тут ждем, покуда господа чехословаки чохом отдадут нас Совдепам. Сволочи! Всех бы их, союзничков!..

Никто не возразил – союзников здесь ненавидели почти так же, как и красных.

– Нижние чины дезертируют, – тихо проговорил Любшин. – Сегодня ушло два десятка. Если будут бои – сдадутся все.

Ростислав кивнул, вспомнив унтер-офицера, с которым стоял в карауле.

– А Верховный?

– По-моему, он занят тем же, что и мы, – пожал плечами полковник. – По виду не скажешь, но если судить по господину Трубчанинову…

Ростислав усмехнулся. Лейтенанта Трубчанинова – личного адъютанта Верховного – офицеры недолюбливали.

– Говорят, надо прорываться в Монголию, – подал голос Ревяко. – Как, Ростислав, дойдем? Водки там нет, зато кумысу полно.

– Дойдем, – коротко ответил Арцеулов. – Лучше замерзнуть, чем…

Он не договорил, но собеседники поняли.

– Чуток бы теплее, – заметил полковник. – Назавтра обещали похолодание, этак и до минус сорока доползет.

– Все равно, – мотнул головою Ростислав. – Не в плен же сдаваться этим… рачьим и собачьим.

– Зачем в плен? – отозвался Ревяко. – Двадцать червонцев чехам в зубы – и довезут до Читы. А то и попросту – погоны долой, армяк на плечи и ходу… Как полковник Белоногов.

– Господа, что случилось с Белоноговым? – встрепенулся Арцеулов. – Я слышал какую-то чушь, будто бы волки…

– Это не чушь, Ростислав Александрович, – покачал головой Любшин. – Вчера Белоногов переоделся в штатское и попытался уйти на лыжах. Нашли его утром – все, что осталось. Беднягу велено считать дезертиром, да мне что-то не верится.

– Мне тоже, – согласился Ростислав.

Внезапно уснувший капитан, о котором все успели позабыть, качнулся и мягко повалился на пол. Пришлось водружать павшего кавалера Св. Владимира на место.

– Вот-с, – констатировал Ревяко. – Молодежь пошла… Вы, Ростислав, лишились редкого удовольствия. Наш гость весь вечер тешил нас, так сказать, прибаутками. И знаете, о чем? Об упырях. Точнее, краснопузых упырях.

– Бред, – равнодушно отреагировал Арцеулов.

– Но излагал знатно, – вступился за капитана Любшин. – Вы ведь на Каме были, Ростислав Александрович?

Арцеулов кивнул. Страшные бои на Каме он забыть не мог.

– Он служил, как и вы, у Каппеля, – продолжал полковник. – Ну и оказался на реке Белой, там, где ударил Фрунзе. Так вот, он утверждает, что прорыв осуществлял полк вампиров, именуемый полком Бессмертных Красных Героев. Пули их, естественно, не берут…

– А пленных они пожирают на месте, – добавил Ревяко. – Жаль, Каппель не догадался вооружить вас осиновыми колами!

– Что за ерунда! – не принял шутки Арцеулов. – Такой полк у краснопузых действительно есть. Но причем тут упыри?

– А упыри при том, что драпанули господа служивые, как зайцы, а после придумали сказочку, чтобы оправдаться, – предположил Ревяко. – Пойди проверь! Морды у краснопузых багровые – от спирта, взгляд, само собой, мутный…

– Я слыхал про этот полк, – заговорил Любшин. – Туда, как говорят, направляют лучших красноармейцев из всех частей, а потом посылают в самые опасные места.

– Я тоже слыхал, – вспомнил Ростислав. – И впрямь тогда, на Белой, болтали, будто красных пули не берут, но мало ли чего болтают!..

– Пули-то их берут, – согласился полковник. – Но вот что любопытно, Ростислав Александрович… Вы не задумывались, каким образом красные умудряются побеждать? Я не про общую политику и стратегию. Тут и они, и мы наделали глупостей приблизительно одинаково. Я про их умение побеждать в нужный момент в нужном месте, выигрывать, так сказать, ключевые операции. Обратили внимание? Как раз к решающему бою у них и войска дисциплинированные, и население поддерживает, а наши чудо-богатыри, как на грех, в зайцев превращаются.

– А это все упыри, – вставил Ревяко. – Своих вдохновляют, а на наших ужас наводят.

– Может быть, – спокойно отреагировал полковник. – А может, все проще. И одновременно – сложнее. Один мой хороший приятель предположил, что у красных есть нечто вроде психического оружия.

– Лучи Смерти, – с пафосом заметил Ревяко. – Пещера Лейхтвейса и человек-невидимка!

– Принцип Оккама, – пожал плечами Любшин. – Самое простое объяснение может оказаться самым верным. Технически это, конечно, сложно… Хотя, господа, кто знает?

– Не думаю, господин полковник, – недоверчиво заметил Арцеулов. – Вся беда в нашей мобилизованной сволочи – разбегается при первой же опасности. Поставить по пулемету позади каждой роты – и красным никакие упыри не помогут!

С этим не спорили.

Наутро поезд было не узнать. Известие о падении Иркутска враз разрушило подобие дисциплины, которое еще сохранялось в последние дни. На поверке недосчитались больше половины нижних чинов; многие из офицеров тоже сгинули, даже не попрощавшись. Остальные тревожно перешептывались, а ближе к полудню стали говорить в полный голос. Положение и в самом деле становилось безнадежным: с запада наступала Пятая армия красных, окрестные сопки оседлали повстанцы, а путь в спасительное Забайкалье был отныне намертво перекрыт иркутской пробкой. Вдобавок ненавидимые всеми чехи усилили охрану станции, выведя прямо к семафору свой бронепоезд. Поговаривали, что легионеры получили строгий приказ своего Национального Совета не брать в поезда офицеров, отчего цены на такие поездки сразу стали поистине астрономическими.

То и дело в разговорах мелькало слово «Монголия», но почти все считали эту мысль безнадежной. Наибольшие оптимисты уповали на войска Владимира Оскаровича Каппеля, прорывавшиеся, по слухам, через тайгу, но в такой ситуации не верилось даже в непобедимых каппелевцев.

Ростислав Арцеулов не принимал участия в этих разговорах. Болтать и сплетничать не хотелось. Он лишь мельком взглянул на карту и тут же понял, – войска Каппеля едва ли успеют на помощь. В Монголию тоже не уйти – мешал не только мороз, но и вездесущие повстанцы красного генерала Зверева. Из наличности у Арцеулова имелось два империала и пачка никому уже не нужных бумажек, выпущенных Сибирским правительством. Уходить было некуда и незачем. Ростислав боялся он лишь одного – что у адмирала не выдержат нервы, и он прикажет сложить оружие. Если же этого не случится, то Нижнеудинск в качестве места последнего – личного – боя Арцеулова вполне устраивал.

…Ростислав вполне мог погибнуть еще осенью 17-го, когда взбесившаяся солдатня рвала на части офицеров его полка. Мог быть убит несколькими месяцами позже, в Ледяном походе. Смерть ждала Арцеулова весь 18-й год, когда Добровольческая армия то уходила в кубанские степи, то вновь выныривала у очередной железнодорожной станции, чтобы отбить у краснопузых патроны и провиант. Но Ростиславу везло – он был лишь однажды ранен, и то легко. Он уцелел и в марте 19-го, во время отчаянного перехода вместе с Гришиным-Алмазовым через волжские и уральские степи к адмиралу. Им посчастливилось, но с того самого момента Ростислава не оставляла мысль о том, что терпение Судьбы уже исчерпано.

Он не ошибся. Отказавшись служить в конвое Верховного, Арцеулов подал рапорт с просьбой направить его в корпус Каппеля. Вместе с ним на фронт ехала Ксения – его жена, которую он чудом нашел в переполненном беженцами Омске. Ксения была медсестрой, за летние бои 17-го имела солдатский Егорий и, несмотря на уговоры мужа и подруг, не желала отсиживаться в тылу.

…Он лежал за пулеметом у высокого берега Белой, когда снаряд разорвался где-то совсем рядом. Через месяц, в Екатеринбурге, Ростислав уже стал выздоравливать, но в госпитале началась эпидемия тифа. Его спасла Ксения, не отходившая от мужа все самые тяжелые дни. Она вытащила его из черного забытья, но однажды, когда кризис уже миновал, Ростислав увидел, что жены рядом нет. Три дня ему не говорили правды, а на четвертый все было кончено – Ксения Арцеулова сгорела от тифа и была похоронена в огромной братской могиле неподалеку от госпиталя.

После этого Арцеулову было уже почти все равно: жить или не жить. Почти – потому что Ростислав не считал возможным дешево отдавать свою жизнь, ценя ее в сотню, а то и в полторы сотни краснопузых. В бою вести подобный счет было практически невозможно, но Арцеулов прикидывал, что не выбрал и половины.

А еще ему хотелось дожить до двадцати пяти. Ростислав родился в феврале и втайне надеялся как-то протянуть оставшиеся полтора месяца.

Итак, бежать было некуда и незачем. Арцеулов поудобнее устроился на полке и стал равнодушно глядеть в потолок, не без иронии прислушиваясь к доносившимся до него обрывкам панических разговоров, в которых поминались чехи, золотые империалы и Иркутский Политцентр. Сосед – подполковник Ревяко – исчез, и Ростислав вспомнил вчерашнюю фразу о двадцати червонцах и о поезде до Читы.

Ближе к полудню в купе заглянул полковник Любшин, сообщив, что, по слухам, адмирал передал всю власть в Сибири Семенову, а чехи – уже не по слухам, – собираются с завтрашнего дня поставить свою охрану к золотому эшелону. Разговор о Монголии действительно был, но большинство офицеров предпочло попросту скрыться на станции, надеясь то ли на милость союзников, то ли на удачу. Арцеулов лишь пожал плечами – судьба дезертиров его не волновала.

Делать было нечего, и Ростислав сам не заметил, как задремал. Перед глазами закружились какие-то странные тени, чей-то далекий голос позвал его, и вдруг он почувствовал, что не лежит, а стоит, купе залито ярким мигающим светом, а напротив – на пустой койке подполковника Ревяко – сидит молодая женщина в легком белом платье, таком нелепом среди сибирской зимы.

– Ксения, – усмехнулся Арцеулов, тут же сообразив, что спит.

– Ксения… – тихо повторил он, жалея, что сон скоро кончится. Жена, казалось, услыхала его, улыбнулась, но глаза оставались печальными и полными болью – такими, какими он запомнил их за долгие недели своей болезни.

– Мы скоро увидимся, – добавил он, постаравшись тоже улыбнуться.

– Нет, Слава, – жена покачала головой. – Не скоро…

– Скоро, – даже во сне Арцеулов помнил о том, что творилось за железными стенами поезда. – Боюсь, не дотяну до юбилея. Ничего, раньше встретимся!

Ксения еще раз покачала головой – и улыбка исчезла.

– Ты будешь жить долго, Слава. Когда ты умирал, я отмолила тебя. Будет трудно, но тебе помогут… А сейчас мне пора.

– Кто поможет? – Арцеулов настолько удивился, что даже на мгновенье забыл, что видит сон.

– Тебе поможет тот, кто уже помог тебе, хоть и желал зла. Тебе поможет тот, кому помог ты, хоть и забыл об этом. И, наконец, тебе поможет старый друг, с которым ты не надеешься увидеться…

– Ты о ком говоришь? – Ростислав окончательно растерялся, но молодая женщина грустно улыбнулась и медленно встала.

– Мне пора, Слава. Прощай… И обязательно надень мой перстень. Тот самый, помнишь?

– Но…

Ростислав хорошо помнил старинный перстень – большой, серебряный, с чернью, доставшийся жене от каких-то давних предков. Перстень был мужской, Ксения никогда не надевала его на руку, но всегда носила с собой. Арцеулов, не веривший ни в чох, ни в вороний грай, изрядно подшучивал над этой привычкой, считая ее чем-то вроде шаманства. Да, перстень он помнил очень хорошо, но надеть его никак не мог – серебряная безделушка, которой так дорожила Ксения, была похоронена вместе с ней в братской могиле неподалеку от екатеринбургского госпиталя. Он узнал это от врача, который передал ему то немногое, что осталось от вещей покойной.

Странный мигающий свет в купе вдруг стал невыносимо ярким, Ростислав прикрыл глаза ладонями и тут же почувствовал легкий толчок в плечо. Он открыл глаза и увидел все то же купе; в окошко, сквозь заиндевевшее стекло, светило совершенно обычное зимнее солнце, а перед Ростиславом, чуть наклонившись, стоял вестовой в форме черного гусара.

– А! – встрепенулся Арцеулов, с облегчением убеждаясь, что это был действительно сон.

– Извините, ваше благородие, – вестовой стал по стойке «смирно». – Стучал к вам, да вы не отвечали. Сморило, видать!..

– Да-да, – капитан вскочил, соображая, что спать средь бела дня на службе, в общем-то, не полагается. – Слушаю!

– Вас к Верховному, господин капитан.

Арцеулов вздрогнул. То, что он мог понадобиться адмиралу в такой момент, показалось какой-то дичью. Ростислав хотел было переспросить, но так и не решился.

Наскоро приведя себя в порядок, Арцеулов поспешил вслед за вестовым, мельком посматривая по сторонам. Эшелон обезлюдел больше чем наполовину, часовые исчезли, а встречавшиеся по пути офицеры то и дело забывали козырять в ответ на приветствие. Капитан почувствовал подзабытый холодок в спине – похоже, это был действительно конец. Далекие костры на сопках, виденные ночью, внезапно перестали казаться чем-то абстрактным. Наверное, если бы не чехи, повстанцы уже давно были бы здесь.

В приемной Верховного все, впрочем, оставалось по-прежнему. У дверей стоял офицерский караул, а в кресле адъютанта все так же восседал лейтенант Трубчанинов. Услыхав шаги, он поднял глаза, и Ростислав заметил, что молодой офицер смертельно бледен. Трубчанинов – и это знали все – пил крепко, но теперь он был трезв, и эта странная, неживая бледность на всегда румяном и самодовольном лице адъютанта не понравилось Арцеулову даже больше, чем все, происходящее вокруг.

Трубчанинов тихим, невыразительным голосом попросил минуту обождать, скрылся в кабинете, но почти сразу же вернулся и попросил зайти.

Арцеулов хорошо помнил кабинет Верховного, украшенный огромным Андреевским флагом, с гигантским столом из мореного дуба и раскладной английской койкой у окна. Внешне здесь тоже ничего не изменилось, да и Верховный, насколько успел заметить Арцеулов, выглядел как обычно. Гладкое лицо тщательно выбрито, волосы аккуратно разделены «вечным» офицерским пробором, разве что яркие прежде губы стали какими-то серыми, а под глазами легли темные круги.

Услыхав рапорт, Верховный лишь кивнул, не поднимая головы. Он сидел за столом, глядя куда-то перед собой. Прошла минута, другая, Арцеулов уже хотел напомнить о себе, но адмирал внезапно поднял голову, пружинисто встал и вышел из-за стола.

– Какое сегодня число, капитан?

Вопрос был настолько неожиданным, что на мгновенье Арцеулов лишился дара речи. Казалось невероятным, что Верховный потерял счет времени. Впрочем, Ростислав быстро пришел в себя.

– Четвертое января, ваше высокопревосходительство! Если по большевистскому календарю.

– Ладно, – лицо адмирала дернулось, словно он попытался усмехнуться. – Сойдет и большевистский… У вас три дня, капитан. К седьмому числу вы должны быть в Иркутске…

Ростислав отчеканил: «Так точно», мельком соображая, как можно попасть в Иркутск из нижнеудинской западни.

– В Иркутске вы найдете генерала Ирмана. Он начальник научного отдела военного министерства…

Арцеулов вспомнил рассказ Любшина. Со вчерашнего дня в Иркутске не было никакого военного министерства, там заправлял эсеровский Политцентр, который едва ли окажет ему помощь в розысках. Похоже, адмирал подумал о том же.

– Все знаю, капитан. Но вы должны найти генерала Ирмана в любом случае. Найти и передать ему письмо. Вы меня поняли?

– Так точно, – повторил Арцеулов.

– В письме будет только условный знак. На словах предадите следующее: «Приказываю завершить проект „Владимир Мономах“. Руководитель проекта прибудет к двадцатому января. В случае неудачи все должно быть уничтожено». Повторите!

Арцеулов слово в слово повторил послание. Адмирал несколько секунд стоял неподвижно, а затем поднял глаза на Ростислава. В адмиральском взгляде сквозило нечто, похожее на удивление.

– Вам что-нибудь неясно?

– Извините, ваше превосходительство, – заспешил Арцеулов, которому было неясно не «что-нибудь», а абсолютно все. – Я найду генерала Ирмана…

– Совершенно верно, – резко перебил Верховный. – Вы должны найти его живым или мертвым!..

– Если он будет мертвый, – невольно усмехнулся Ростислав, – он едва ли сможет точно выполнить ваш приказ.

– Да, конечно, – адмирал тоже улыбнулся, и лицо его на миг потеряло обычную суровость. – Извините, капитан, зарапортовался. Если Ирмана не будет в живых – слышите, только в этом случае! – найдите полковника Лебедева. Он служит в том же управлении министерства. Больше о приказе никто не должен знать. Еще вопросы?

– В послании сказано «в случае неудачи». Как это понимать?

– А вам и незачем это понимать, – лицо адмирала вновь застыло, маленькие серые глаза впились в Ростислава. – Ваше дело, капитан, точно передать все Ирману. Впрочем, если он будет столь же непонятлив… Под неудачей я имею в виду прежде всего неудачу самого проекта, а также если его руководитель не прибудет к двадцатому января и возникнет опасность захвата объекта. До двадцатого января уничтожать проект запрещаю! Запомнили?

– Так точно, – в третий раз отчеканил Арцеулов.

– Хорошо, – сухо произнес адмирал, отворачиваясь и глядя куда-то в сторону. – Имейте в виду, я уже посылал полковника Белоногова. Похоже, красные что-то знают об этой операции. Желаю вам быть более осторожным… Возьмите письмо.

Послание оказалось небольшим, в половину обычного, без конверта, без какой-либо надписи на обратной стороне. Арцеулов успел заметить, что в самом письме никак не больше трех строчек.

– Я не запечатал его, – продолжил Верховный. – Прочитаете и выучите наизусть. Но уничтожать только в самом крайнем случае. Без письма Ирман вам может не поверить.

Арцеулов кивнул и спрятал листок в нагрудный карман своего английского френча.

– Мы, наверно, больше не увидимся, – тихо проговорил адмирал. – Но, в любом случае, я рад, что эти месяцы рядом со мной был такой отважный и преданный офицер, как вы… Прощайте, господин капитан!

Арцеулов козырнул и, щелкнув каблуками, вышел из кабинета. Он понял, что Верховный уже не верит в продолжение борьбы. Значит, никакой Монголии не будет. Что ж в этом случае приказ адмирала оставлял ему хоть какой-то смысл дальнейшего существования. По крайней мере до двадцатого января, когда должен быть завершен совершенно неведомый ему проект «Владимир Мономах».

Он шел по коридору, не обращая внимания на царящую вокруг суматоху и даже не откликаясь на вопросы – кое-кто из знакомых офицеров уже успел узнать об аудиенции и спешил поинтересоваться случившимся. Арцеулов качал головой – теперь, когда был дорог каждый час, он должен покинуть поезд немедленно. Не удержавшись, капитан выглянул в окно и вздрогнул – прямо у эшелона, всего в нескольких шагах, стояла ровная, плотная цепь легионеров. Веселые парни в теплых полушубках довольно скалились, поглядывая на поезд Верховного. Стало ясно – они в западне.

Зайдя в купе, Арцеулов первым делом запер дверь и вытащил из нагрудного кармана письмо. Он не ошибся – в нем было всего три строки. Наверху стояло: «Генералу Ирману. Лично», внизу была хорошо известная ему подпись Верховного, а посреди…

Вначале Ростислав ничего не понял, затем вчитался, и, наконец, до него дошло. Единственная строка странного письма гласила: «Рцы мыслете покой». Для пароля адмирал отчего-то воспользовался названиями трех букв церковно-славянского алфавита. Оставалось надеяться, что загадочный генерал Ирман должен иметь обо всей этой тарабарщине куда более точное представление.

Следовало торопиться. Мелькнула мысль, что письмо неплохо бы зашить куда-нибудь в подкладку френча, но времени не было, и Ростислав вновь спрятал его в нагрудный карман. Собственно, брать из вещей было почти нечего. Арцеулов проверил оба свои револьвера: служебный «наган» и маленький бельгийский «бульдог» – подарок давнего приятеля и сослуживца по Марковскому полку Виктора Ухтомского. В полевую сумку были аккуратно уложены две гранаты – такому оригинальному использованию сумки его научил ротный, капитан Михаил Корф. Оружия хватало, куда хуже было с деньгами, и Ростислав выругал себя за то, что не попросил у адмирала командировочных. Значит, железная дорога отпадала сразу, да и возможность как-то прокормиться в пути становилась проблематичной. Впрочем, сейчас было не до того. Арцеулов еще раз выглянул в окно. Ровный строй легионеров стоял и здесь – поезд был окружен со всех сторон.