Текст книги "Дезертир"

– Тот, кто остался чистым, – предположил я.

Амару хмыкнул:

– Таких мало. Правда, есть один человек… Именно к нему побежал Шабо, когда я отказался арестовать де Батца. Именно этот человек велел ему выступить в Конвенте. И сейчас он… этот человек… требует провести самое тщательное расследование. Скорее всего, арестуют Делоне, возможно – д'Эглантина. Эбер ходит белый и пытается оправдываться. Эбер! Никогда его таким не видел. А этот…

– Не он один, – негромко добавил Вадье. – Никто из его Комитета не затронут. Очень красиво получилось…

Меня не тянуло разгадывать ребусы, но тот, кто подсказывал мне, решил эту несложную задачку и продиктовал ответ. Ответ был прост. «Чистым» оказался Комитет общественного спасения и его председатель. Тот, чья подпись стояла первой на документе национального агента Шалье. Гражданин Максимилиан Робеспьер, давно уже невзлюбивший как Эбера, так и Дантона, а заодно и своих «братьев» из конкурирующего Комитета безопасности. Да, действительно красиво получилось! Но я-то тут при чем?

– Выход один, – продолжал Амару. – Найти де Батца и уговорить его дать показания перед Конвентом. Ни мне, ни другим не поверят – мы ведь в списке гражданина Шабо. Но де Батц боится. Ведь если в этом случае он выполнял наш приказ, то за иные грехи ему не оправдаться. Он слишком замаран…

– Агент-двойник, – понял я, и Амару согласно кивнул:

– Даже хуже. Де Батц – авантюрист, он торговал информацией налево и направо. Говорят, барон связан даже с организацией д'Антрега. Но нам он бывал очень полезен…

– Найдите де Батца! – Черный парик гражданина Вадье дрогнул. – Вы же знаете его еще по Лондону! Найдите – и уговорите дать показания…

– Обещайте ему безопасность! – подхватил Амару. – И деньги – сколько он хочет. Впрочем, что ему обещать, вы сами знаете.

Я знал этого барона? Нет, его знал не я, его знал национальный агент Шалье! Но фамилия показалась почему-то памятной. Может, и я прежний был знаком с этим авантюристом? И он тоже знал меня – настоящего?

– Он прячется, но, скорее всего, появляется иногда в «Фарфоровой голубке» – это неподалеку, секция Пик, – продолжал Амару. – Барону некуда деваться из Парижа, его приметы известны всем заставам. Постарайтесь управиться побыстрее…

– И соблюдайте осторожность, – заключил Вольтер в черном парике. – Лучше всего днем не выходить из гостиницы.

– А в Оперу сходить можно? – самым невинным тоном поинтересовался я.

Гости переглянулись, и на губах гражданина Вадье я заметил знакомую усмешку.

– Ну конечно, вы же любитель оперы! Гражданин Шовелен рассказывал… Нет, в Оперу лучше не ходить. По крайней мере, пока. Никто, кроме нас, не должен знать, что вы в Париже.

Я покорно кивнул, окончательно убедившись в любопытном обстоятельстве. Эти двое не знали о «друге», не знали о третьей ложе в Опере, не знали о приглашении…

Гости уже откланивались, причем гражданин Амару вновь попросил поторопиться с розысками де Батца, обещая заглянуть через пару дней. С трудом дождавшись, пока дверь закроется, я извлек из коробки новую папелитку и закурил, пытаясь привести мысли в порядок. Все не так уж и плохо. Занятые своими интригами, граждане из Комитета общественной безопасности сами подсказали, по какой дороге идти. Дороге, которая оборвалась у «Синего циферблата»…

Спешить я все же не стал. Даже если я найду де Батца… Интересно, почему они уверены, что мне это по силам? Наверно, национальный агент Шалье неплохо знал не только барона, но и его укрытия в Париже. Но я ведь не Шалье! Если де Батц знает меня прежнего, то, возможно, постарается любой ценой избежать этой встречи…

Так ничего и не решив, я спустился вниз – и столкнулся нос к носу с мамашей Грилье. Деваться было некуда. Пришлось выслушивать упреки за то, что я ее изрядно напугал, ибо целый день не выходил из комнаты и даже на стук не отзывался. И если бы не добрые граждане, сумевшие таки до меня достучаться, пришлось бы ломать дверь, поскольку ее долг, как хозяйки, бдить, дабы с гражданами жильцами ничего скверного не сотворилось, а равно чтобы упомянутые граждане сами не сотворили чего во вред Революции. При этом мадам Вязальщица поглядывала на мою скромную персону с явным недоверием. Спасло лишь то, что приближалось время очередной «связки» и мамаша Грилье спешила на площадь Революции, где ее почтенные товарки уже заняли ей место у самого эшафота.

Нам было не по дороге. Немного подумав, я покинул «патриотическую» гостиницу и, поймав фиакр, попросил отвезти себя туда, где добрые парижане могут приодеться. Как выяснилось, лучше всего это сделать в Пале-Рояле, то есть, конечно, не в Пале-Рояле, а во Дворце Равенства, где модные лавки по-прежнему к услугам тех, у кого в кармане имеются не только бесполезные бумажные ассигнаты.

Я подобрал себе новенький редингот, галстук и темную шляпу. Заодно купил трость и монокль, который смотрелся все же приличнее, чем очки. Добродетельный буржуа из провинции исчез, а вместо него на меня из тусклого зеркала глядел пресыщенный жизнью щеголь, брезгливо щурившийся через круглое стеклышко монокля. Что ж, в этаком виде вполне можно и заглянуть в Оперу. Сделать это надо, ибо я не был там уже два вечера. Пустующая ложа может вызвать у моего «друга» вопросы, а объясняться еще и с ним никак не хотелось. Хотя бы потому, что «друг» наверняка знает настоящего Шалье. Правда, он мог не утерпеть и лично заглянуть в Оперу. Оставалось надеяться, что тот, кто не советовал мне пить «яд свободы», по-прежнему очень занят.

В этот вечер давали «Ипполита и Арисию» Рамо, и народу у ярко освещенного здания Оперы оказалось куда больше, чем два дня назад. Я с трудом пробился в роскошное, отделанное золотом фойе – и тут же понял, что уже бывал здесь. Когда, с кем – память молчала, но я помнил эти стены, расписной потолок, широкие марши ярко освещенной мраморной лестницы. На душе стало горько, и я еле сдержался, чтобы не уйти обратно, на темную площадь. Я был, я радовался жизни, я ходил в Оперу…

Конечно, я бывал не совсем в этой Опере. Очевидно, в прежние времена фойе не портили огромные лупоглазые бюсты Марата и Лепелетье, равно как трехцветная тряпка над лестницей. Такие же бюсты я заметил в зале, который был прекрасно виден из третьей ложи. Ложа, как мне и было обещано, оказалась записанной на имя гражданина Франсуа Люсона, причем, несмотря на переполненный зал, три места из четырех пустовали.

Я ждал увертюры, но оркестр внезапно заиграл «Марсельезу». Очевидно, без этого в столице Республики не обходились даже в Опере. Зал встал, но тут же послышались шиканье и свистки. Похоже, далеко не вся публика восхищалась творением артиллерийского капитана Руже ле Лиля. Но оркестр доиграл «Марсельезу» до конца и только после этого взялся за Рамо.

Музыку я тоже помнил. Вернее, узнавал. Я слышал эту оперу и даже мог припомнить сюжет. В Афинах правит престарелый Тезей. Его жена, развратная Федра, хочет погубить своего пасынка Ипполита, но у того есть невеста – верная Арисия…

Постепенно все исчезло. Музыка захватила, унесла с собой, и я уже не видел и не слышал ничего, кроме того, что происходило на близкой сцене. Нет, сцена тоже исчезла, я был там, в далеких Афинах, где безумный Тезей проклинает своего невиновного сына и ничто – даже любовь Арисии – не может спасти юношу…

На сцене вновь была Федра – торжествующая, уверенная в себе. Федра – воплощенное зло, ее ярко нарумяненное лицо – словно лик Смерти… Я прикрыл глаза – и вдруг понял, что в ложе я не один. Кто-то сидел рядом. Я осторожно повернулся – и увидел веер. Яркий веер, которым та, что сидела рядом, прикрывала лицо. Затем веер исчез, и на меня взглянула бархатная маска. На незнакомке было роскошное, хотя и несколько старомодное платье, но, странное дело, ни на шее, ни на пальцах я не заметил украшений.

Я хотел что-то сказать, но тонкий палец прикоснулся к губам. Я кивнул – очевидно, Бархатной Маске хотелось дослушать первый акт до конца.

А конец уже близко. На сцене гонец, принесший весть, которую с нетерпением ожидает Федра. Колесница Ипполита опрокинулась – царевич мертв. Проклятье отца сбылось…

В зале уже горел свет, а я все медлил, не решаясь повернуться. Сейчас вновь придется играть чужую роль. Зачем я это делаю? Мертвец играет мертвеца – такого не увидишь даже в Опере!

Когда я наконец повернулся, ложа оказалась пуста. Удивившись, я вышел в фойе, но женщина в маске исчезла. Похоже, она и не собиралась говорить со мной. Достаточно и того, что «друг» узнает о моем появлении. Конечно, богатое платье и маска меняют человека, но не узнать ту, что навестила меня в гостинице, было трудно. Я вспомнил, что на женщине не было украшений, и невольно усмехнулся. Похоже, «друг» верен себе. Если шампанское – «яд свободы», то браслеты – не иначе как «кандалы».

Начало второго акта я помнил. Мертвый Ипполит недвижно застыл на смертном ложе, и так же недвижна фигура Арисии, припавшей к груди мертвеца. Слезы уже выплаканы, девушка замерла, не в силах вымолвить ни слова…

И вот снова Федра. Царице мало смерти Ипполита. Ее ненависть не угасла. Еще жива Арисия – из-за любви к ней молодой юноша отверг домогательства мачехи. И теперь Федра собирается рассказать ей все. Рассказ длится долго, но Арисия молчит. Царица удивлена, она начинается злиться, но девушка не произносит ни слова…

Внезапно я подметил одну странность. В первом акте я почти не прислушивался к словам, но теперь убедился, что текст, явно мне знакомый, стал каким-то другим. Наконец я понял. «Цари» и «царицы» исчезли. Вместо этого на сцене появились «градоправитель» и «градоправительница». Выходит, Республика, Единая и Неделимая, позаботилась обо всем, даже о «чистоте» либретто. Впрочем, опера не стала от этого хуже. Великое творение Рамо осталось таким же прекрасным. Прекрасным – и страшным.

…Федра уходит – и Арисия встает. Руки воздеты к Небу, молчаливому Небу, допустившему преступление. Голос девушки звенит, моля о справедливости. Этого не должно быть! Это не должно было случиться…

Мне подумалось, что на этом лучше бы все и закончить. Все и так ясно – справедливости нет на земле, и едва ли она есть даже на Небе. Еврипид и Корнель написали о безвинной гибели одного молодого парня. Республика, Единая и Неделимая, губит таких парней «связками» – и Небо молчит…

Впрочем, Небо не молчит. Гремит гром, молнии прорезают сцену, и Великий Зевс изъясняет свою волю. Злодейка Федра будет покарана, а несчастный Ипполит – безвинная жертва преступной страсти – вновь возвращен к жизни. Появляется Deus ex machinae – Зевсов сын Асклепий – и волшебным жезлом прикасается к груди бездыханного Ипполита…

Музыка гремела, преступную Федру волокли в темницу, Тезей прозревал, а Арисия обнимала воскрешенного Ипполита. Хор пел о справедливости, о каре, которая неизбежно постигнет злодеев, а мне внезапно стало скучно. Так не бывает! Погибшие не возвращаются. Даже если они вновь появляются среди живых, они остаются мертвыми, и им ни к чему уже любовь и преданность. Да и не спешат боги восстанавливать справедливость. Греки знали это, в давнем мифе говорилось совсем о другом – Асклепий воскресил царевича против воли Зевса. И молния сожгла того, кто преступил закон Неба. Ипполит – живой ли, мертвый – исчез, погибла Федра, погиб Тезей. А несчастная Арисия – была ли она вообще?

На этот раз в кофейне «Прокоп» было людно. За столиками не оказалось свободных мест, и я с трудом протолкался к стойке. Хозяин, рассылавший «мальчиков» налево и направо, тут же заметил меня и ухмыльнулся:

– Рамо слушали, гражданин? Вам крепкий? Без сахара?

Память у него была неплохая.

– Без сахара, – согласился я. – Очень крепкий.

Наследник достойного Прокопа кивнул, что-то шепнул очередному «мальчику» и вновь повернулся ко мне:

– Ну и как вам постановка?

– Градоправительница Федра хороша, – усмехнулся я. – А «Марсельеза» еще лучше.

– Сильно свистели?

– Не очень. Больше шикали.

– Ну, это ничего, – подытожил хозяин. – Да вы садитесь, гражданин! Вон, место освободилось!

Действительно, одно место за маленьким столиком у окна было свободно. Я поблагодарил и хотел последовать его совету, но хозяин предостерегающе поднял руку:

– Только вы с тем парнем… что за столиком… поосторожнее. Не в себе он.

Странно, тот, кто сидел у окна, никак не производил такого впечатления. Статный черноволосый парень в прекрасно сшитом сюртуке, пышный галстук завязан по последней моде.

– Шарль Вильбоа, – шепнул хозяин. – Журналист. Вы с ним не разговаривайте! У него три дня назад погибла невеста. Так что вы лучше…

Я кивнул. На душе было скверно. Еще одна смерть. Бедный гражданин Вильбоа!

Кофе оказался еще крепче, чем в прошлый раз, вдобавок настолько горячий, что приходилось пить мелкими глотками. Внезапно захотелось курить. Я достал папелитку и нерешительно поглядел на соседа:

– Разрешите?

Последовал кивок, и я с удовольствием закурил, стараясь не смотреть в сторону черноволосого парня.

– Вас тоже предупредили?

Голос гражданина Вильбоа был совершенно спокойным, но это спокойствие сразу же показалось каким-то ненастоящим, словно стеклянным.

Я не стал переспрашивать.

– Предупредили.

– Да, наш хозяин – чуткий человек, – по неподвижному бледному лицу мелькнула горькая усмешка. – Лучше бы молчал! Мы бы тогда могли побеседовать с вами о том, что граждане актеры сотворили с Рамо и почему плох второй акт. Вы бы не чувствовали неловкости, а я… Я мог бы просто поговорить.

Он хотел ненадолго забыться. Нет, не забыться – просто отвлечься.

– А вы говорите, сударь! Если хотите, можно и о Рамо…

Он покачал головой, явно пропустив мимо ушей контрреволюционное «сударь».

– Рамо солгал. Вернее, не он, а господин Корнель. Мертвых не вернешь…

Оставалось согласиться, но я ограничился коротким кивком.

– Впрочем, в нынешнем Париже даже Асклепий не смог бы помочь. Она погибла на гильотине…

Я понял. Впрочем, о чем-то подобном я догадывался с самого начала.

– А ведь она была просто актрисой!

– А Мария-Антуанетта была просто Королевой Франции! – не выдержал я.

Гражданин Вильбоа чуть заметно прищурился, его большие, глубоко посаженные глаза потемнели, став совсем черными.

– Вы правы… Мария-Антуанетта была просто Королевой. А Мишель – просто актрисой Королевского театра, не пожелавшей перейти на сторону гражданина Тальма. Вы знаете, что такое «черная эскадра»?

Этого я не знал, но гражданин Вильбоа не стал пояснять. Впрочем, я и так помнил. Актеры бывшего Королевского театра отправлены в тюрьму Маделонет. Актрисе, которую звали Мишель, повезло еще меньше.

– Вот, – на стол лег небольшой медальон. – Ее портрет. Извините, всем показываю. Не знаю почему…

Я нерешительно взял медальон в руки. Почему-то мне очень не хотелось его открывать. Но я понимал этого несчастного парня.

…Актриса по имени Мишель улыбалась мне с маленькой, прекрасно выписанной миниатюры. Высокая прическа украшена трехцветной лентой – очевидно, портрет выполнен совсем недавно. Я взглянул на молодое, беззаботное лицо, и вдруг мне почудилось – с портретом что-то не так. Да, определенно не так! Художник о чем-то забыл…

– У нее на лице была родинка, – вырвалось у меня. – На левой щеке!

Шарль Вильбоа равнодушно кивнул:

– Да. Родинка ее ничуть не портила, но художник рассудил иначе… Вы видели ее спектакли?

Почему я не сказал «да»? Господи, почему я не сказал «да»?

– Нет, – выдохнул я, понимая, что не должен этого делать. – Я видел ее не там…

«Оставьте меня, сударь! Я не больная… Я… Я мертвая».

Лицо на портрете было совсем иным. Та, что я встретил у серой кладбищенской стены, не улыбалась, у нее не было трехцветной ленты в волосах, но это была, без сомнения, она. Актриса бывшего Королевского театра по имени Мишель.

– Простите, господин Вильбоа, за такой вопрос… У вашей невесты есть сестра? Или близкая родственница, очень на нее похожая?

Молодой человек покачал головой, и я решился. Вдруг – чудо? Вдруг – девушка жива? Значит, ей нужна помощь, а кто же поможет ей, приговоренной Революционным Трибуналом?

– Господин Вильбоа, два дня назад я видел девушку, очень похожую на вашу невесту. Я встретил ее около десяти вечера на Кладбищенской улице…

– Там, где кладбище Дез-Ар… – тихо проговорил Вильбоа.

– Да.

Лицо парня оставалось прежним, но я догадывался, чего стоит ему это спокойствие. Наконец он поднял голову:

– Мишель… Ее отвезли на это кладбище. Родители уговорили выдать тело. Там, на кладбище, кажется, мертвецкая… Завтра должны быть похороны.

Я молчал – говорить было нечего. Кажется, мне уже приходилось слыхать о мнимо умерших, похороненных заживо, тех, кто просыпается в душной могильной темноте. Но всем им не рубили голову «национальной бритвой».

– Понимаю, что вы можете думать, – наконец заметил я. – Солгать о таком способен лишь последний негодяй. Но я сказал правду. Я пытался помочь этой девушке, но она исчезла. Готов поклясться чем угодно, что два дня назад она была жива. Жива, но очень больна…

Наши глаза вновь встретились, и мне показалось, что я чувствую его боль. Боль, которую невозможно вынести, нельзя выкричать…

– Я вам благодарен, сударь, – голос Шарля был ровен и спокоен. – Я вам верю. Вероятно, какая-то несчастная заблудилась ночью…

– Да, конечно, – я поспешил встать. – Извините, что так не вовремя заговорил.

Не став ждать ответа, я поклонился и поспешил покинуть шумное кафе. На душе было скверно, словно я и вправду солгал несчастному парню…

За окном стоял сырой холодный туман, сквозь который еле заметно светили неяркие фонари, а я все не мог заснуть. Папелитки в деревянной коробке быстро подходили к концу. Завтра – еще один день. Трое суток я уже в Париже, но так и не смог даже приблизиться к разгадке. А все казалось так просто – найти «Синий циферблат», поговорить с хозяином…

Впрочем, возможно, и это ничего бы не решило. Вполне вероятно, покойный папаша Молье просто не узнал бы меня. В этом кабачке могло быть место встречи – не больше. Да, иначе не получалось. Кабачок – не гостиница, там не спрячешься. А может, все было совсем по-другому?

Гадать не имело смысла. Эта страница перевернута, осталось прочитать следующую. А что на ней написано, подсказали почтенные граждане из Комитета общественной безопасности. Де Батц! Двойной агент, авантюрист, торговец чужими тайнами, специалист по грязной работе. Да, я знал его! Что-то связывало нас, и уж, конечно, этот штукарь сможет многое вспомнить. Возможно, я бывал в Париже, встречался с ним, о чем-то беседовал…

Но пасьянс складывался плохо. Де Батцу незачем откровенничать со мной. Он и встречаться не станет – ведь по его неглупой голове плачет «национальная бритва»! Надо быть полным дураком, чтобы поверить обещаниям гражданина Вадье. Итак, де Батц скрывается и ни на какой разговор не пойдет.

Я подошел к окну и долго смотрел в туманную серую мглу. Наверно, я все-таки великий грешник. Что же я сделал такого, что меня не отпускают с отвергнувшей меня земли? Праведникам обещан рай, грешникам – ад… Что обещано мне? Еще недавно я думал, что это встреча в «Синем циферблате». Но, выходит, придется пачкать руки о господина де Батца? Какое мне дело до всей это возни? Зачем я здесь?

Туман, клубившийся за окном, внезапно подступил к самым стеклам, затем мягко, беззвучно начал заполнять темную комнату, неся с собой промозглый холод. Исчезли стены, оконные переплеты, исчез я сам. Остались лишь тени – как тогда, у дороги, но теперь я знал: выхода нет, сейчас подует ветер – такой же холодный, зимний, – и меня унесет куда-то прочь, в вечное путешествие без смысла и цели. Тень, не нашедшую покоя…

Я зажмурился, схватился за холодную стену, стараясь не упасть. Нет, нет, нет! Кем бы я ни был, кем бы ни стал теперь – сдаваться нельзя. Иначе я действительно навек потеряю себя – как та несчастная девушка у серой кладбищенской стены…

Я сел к столу, зажег свечу и нашарил на дне коробки очередную папелитку. Спорить не с кем, и некуда жаловаться. Мне надо найти де Батца. Значит, я его найду!

Слабость отступила, и я вновь, фраза за фразой, принялся вспоминать разговор с двумя почтенными якобинцами. Итак, де Батц скрывается. В «Фарфоровой голубке» его, скорее всего, не будет, но там есть некто, всегда готовый передать барону весточку. Но как уговорить де Батца встретиться? Никакой человек в его положении не решится…

И тут меня осенило. Ну конечно! Барон не станет рисковать и встречаться с национальным агентом Шалье! Но ведь если мы с ним были знакомы, то он знал меня…

Я еле удержался, чтобы не ударить кулаком по столу и не расхохотаться. Господи, как все просто! Если бы и все прочее было этому под стать!

Вполне довольный собой, я принялся расстегивать рубашку, желая как следует выспаться перед завтрашним днем, но внезапно остановился. Что-то не так. Я что-то не сделал. Или что-то сделал неправильно…

Что? Я начал быстро вспоминать. «Друг», граждане Амару и Вадье, мадам Вязальщица, поход в Оперу… Да, Опера! Я в чем-то ошибся! Может, следовало заговорить с Бархатной Маской? Нет, нет, тут все правильно… Значит, что-то другое? Кафе «Прокоп», чашка горячего горького кофе…

Да, чашка горячего кофе, красивая фаянсовая чашка с изображением морских корабликов. Я ошибся. Я не должен был рассказывать этому парню… Но ведь он не поверил мне!

Я горько усмехнулся. Конечно, не поверил! В такое не поверишь… Но он все равно пойдет туда! Пойдет в безумной надежде, которая сильнее разума, сильнее логики…

Еще не обдумав ничего до конца, я начал быстро одеваться. Редингот ни к чему, значит, плащ, шляпа с трехцветной кокардой… И бумаги – все, что у меня есть. Ночью фиакр не поймаешь, но до Дез-Ар меньше получаса ходьбы.

Кладбищенская была пуста, даже фонари не горели, отдав улицу во власть холодной сырой мглы. Тучи стали ниже, и в воздухе вновь закружились снежинки. Я быстро огляделся, никого не заметив, и пошел вдоль серой стены. Вот место, где я встретил несчастную. Сегодня здесь было пусто, тонкий слой снега лежал нетронутый, и я понял, что тут за последние часа два никто не проходил. Может, я зря волнуюсь? Даже если Шарль Вильбоа решил прийти сюда…

Нет, он придет не сюда! Кладбище Дез-Ар! Там, в мертвецкой, лежит та, чей портрет он мне показывал.

Я вновь оглянулся, прикидывая, где могут быть кладбищенские ворота. Стена тянулась вправо и влево, теряясь в снежной дымке, и я понял, что искать придется долго. Оставалась ограда.

Я попытался подпрыгнуть, но каменщики постарались на совесть. Ограда была высока – куда выше моего роста. Поймать руками край стены не удалось. Я чертыхнулся, попробовал снова – без толку. Решив, что все-таки придется искать ворота, я быстро двинулся вниз по улице и вдруг увидел дерево. Высокое, старое, стоявшее почти впритык к ограде.

Остальное оказалось несложным. Вскоре я был уже наверху. Сев на холодный камень, я заглянул за стену. Там тоже был камень – долгие ряды старых надгробий, саркофагов, крестов, мраморных ангелов, воздевающих глаза к темному небу. Все это покрывал снег, словно мать-природа набросила саван на этот уголок Смерти.

Я спрыгнул вниз – и понял, что совершил ошибку. Все исчезло. Остались лишь несколько высоких надгробий, окруживших меня со всех сторон. Пройти между ними было почти невозможно, разве что протиснуться. Но за ними были новые кресты, новые равнодушные ангелы. Все это тонуло в густом сумраке, а снег падал все гуще, словно я действительно оказался в густом лесу, где не сыщешь ни дорог, ни тропинок.

Я пробирался долго, чертыхаясь на каждом шагу и поминая недобрым словом тех, кого гордыня подвигла на возведение этих каменных лабиринтов. Внезапно я поймал себя на мысли, что нормальный человек в этаком месте да в такое время давно бы вопил во всю глотку от страха. Я поглядел на очередного мраморного идола и горько усмехнулся. Нормальный человек… Интересно, чем можно напугать меня? Если это Царство Мертвых, то я – вполне желанный гость. Даже не гость – подданный. Так сказать, гражданин…

Наконец мне повезло. За очередным саркофагом, на этот раз гранитным, открылась аллея – узкая, покрытая нетронутым белым снегом. Я поглядел по сторонам. Слева – долгий ряд памятников, исчезающий в серой мгле, но справа я заметил какое-то высокое строение. Это мог быть склеп, но я решил рискнуть. Вскоре я понял, что не ошибся. Часовня – старая, с отбитым крестом над острой крышей и изуродованными изваяниями святых слева и справа от входа.

Я ожидал, что на дверях будет замок, но внезапно заметил слабый свет, идущий из глубины. Тут же вспомнились давние байки про нечисть, собиравшуюся ночами в разрушенных храмах. Я еле удержался от смеха, вовремя вспомнив, где нахожусь. Смеяться в таком месте – грех, но рассказы про клыкастых вампиров и ламий с осиными ногами почему-то показались в этот миг неимоверно глупыми.

Дверь скрипнула. Я заглянул в темный проход – свет шел из глубины. Прикрыв створку, чтобы не напустить снега, я шагнул вперед, когда внезапно услыхал какой-то шум. Кто-то стоял совсем близко, сбоку от входа, где тень была особенно густа.

– Добрый вечер! – проговорил я как можно вежливее. – Мне нужен сторож…

– Он спит, гражданин. И предупреждаю – у меня в руке пистолет. Вы стоите на свету, так что постараюсь не промахнуться!

Голос был женский. В нем не слышалось страха, скорее в нем звенел азарт. На миг я почувствовал себя дичью.

– Франсуа Люсон, – отрекомендовался я, решив не делать резких движений. – Стрелять в меня не стоит – это едва ли имеет смысл. Мне нужна помощь, сударыня.

– Меня зовут Юлия Тома, и я буду защищать мои трупы до последнего. А имеет ли смысл в вас стрелять, покажет опыт. До сих пор результаты были положительные. Так что на мою помощь можете не рассчитывать.

Выражение «мои трупы» показалось забавным, если, конечно, в таком месте может быть что-либо забавное. Внезапно до меня дошло – здесь же мертвецкая!

– Мадемуазель, если вы думаете, что я покушаюсь на тела достойных граждан, пребывающих в этом месте, то налицо явная ошибка…

– Подойдите к свету.

Я сделал еще шаг и увидел в глубине часовни несколько высоких столов, на которых мирно пребывали чьи-то останки, прикрытые простынями. Чуть дальше стояло нечто странное, похожее издали на огромные винные бутыли.

– Теперь повернитесь, гражданин.

Я развел руками и повиновался. Осмотр длился недолго. Послышался глубокий вздох.

– Кажется, перепутала… Вы не похожи на гробозора. Но, между прочим, гражданин, можно было и постучать! У входа висит молоток, так что незачем было пугать меня до полусмерти!

– Поверьте, сударыня, это менее всего заметно! – ободряюще заметил я, пытаясь догадаться, кто передо мной. Внезапно меня осенило. – Так, вероятно, вы врач, мадемуазель Тома?

– Только не «мадемуазель». Когда я слышу это слово, то так и кажется, что далее последует какая-нибудь пошлость. Да, я врач, работаю здесь с разрешения медицинского отдела Коммуны, и эти трупы – мои. Итак, чем могу служить?

Гражданка Тома шагнула вперед, и я наконец мог рассмотреть ту, чей покой так бесцеремонно нарушил. Сначала я увидел пистолет – огромный, старинный, странно смотревшийся в маленькой, словно детской, руке. Да и сама гражданка Тома едва доставала мне до плеча, однако вид имела решительный, серые глаза под стеклами очков смотрели с явным вызовом, вздернутый нос, покрытый веснушками, довершал общую картину. Лохматая меховая шапка, какую можно встретить разве что в Лапландии, странно сочеталась с дорогим английским пальто, поверх которого был надет ослепительно белый фартук.

– Рассматривать меня излишне, – гражданка Тома вздохнула и спрятала пистолет. – Лживые комплименты по поводу своей внешности могу выслушивать только от моего жениха, а все прочее обсуждать не собираюсь. Итак?

– Итак, – я принял вызов. – Поскольку, как человек воспитанный, обойтись без комплимента все же не могу, то прежде всего спешу уверить, что только очень мужественный человек решится работать с гражданами покойниками в таком месте, да еще ночью. А потревожил я вас, гражданка, по очень простой причине. На этом кладбище сейчас могут находиться некий молодой человек и некая дама. Очень вероятно, им понадобится помощь.

Стекла очков блеснули.

– Во-впервых, мужество, гражданин Люсон, здесь совершенно ни при чем. Днем кладбище работает, и мне для исследований остается лишь вечер. Сегодня, как видите, заработалась допоздна. Вынуждена вас разочаровать: тех, кто нуждается в помощи, я ни сегодня, ни вчера не видела, зато за последний месяц у меня уже пропало два трупа, так что в помощи нуждаюсь именно я, однако гражданин Деларю, наш сторож, имеет обыкновение спать в любое время суток, прежде всего ночью… Не смею вас задерживать, гражданин Люсон!

– Еще раз извините, гражданка, – я поклонился как можно вежливее и шагнул к двери. Значит, ни Шарль Вильбоа, ни та, что была так похожа на его несчастную невесту, сюда не заходили.

– Погодите! – внезапно услыхал я. – Вы что, намереваетесь их искать? Сейчас?!

– Ждать нельзя, – откликнулся я. – Боюсь, уже и так поздно.

Повернувшись, я заметил, что гражданка Тома пребывает в явной нерешительности. Наконец она вздохнула:

– Ладно. Пойду с вами, а то вы обязательно сломаете ногу в этих лабиринтах. Погодите, возьму саквояж…

Она исчезла, но вскоре вернулась, уже без фартука, неся в одной руке черный докторский саквояж, а в другой – огромный замок.

С замком, изрядно старым и ржавым, пришлось возиться вдвоем. Наконец часовня была надежно заперта, и мы быстро пошли по уже знакомой мне аллее.

– Боюсь, придется бродить до утра, – гражданка Тома на миг остановилась и озабоченно поглядела вперед. – Кладбище большое и чудовищно беспорядочное…

– Снег, – подсказал я. – Он засыпал дневные следы, и если кто-то пройдет…

Ответом был удивленный взгляд.

– Странно видеть человека, способного мыслить логически. Точнее, не странно, а очень приятно. Считайте, что мы обменялись комплиментами, гражданин Люсон.

Мы прошли немного вперед, затем вновь остановились.

– Туда, – рука в темной перчатке решительно указала на небольшую поперечную аллею. – Выйдем к центру. Там старые склепы, и если кто-то пожелает спрятаться, то лучшего места не найти.

Аллея была узкой, и мы шли, почти касаясь плечами. Точнее, ее плечо было как раз на уровне моего локтя.

– А зачем трупы воровать? – поинтересовался я.

В ответ гражданка Тома прямо-таки фыркнула от возмущения:

– Естественно, для черной мессы! Мы, ведьмы, прямо-таки обожаем потрошить трупы, особенно на шабаше! Неужели не понятно?

– Вы имете в виду врачей-конкурентов? – сообразил я.

– И их тоже. Но главным образом это студенты бывшего Королевского медицинского коллежа. Раньше они платили гробозорам, но теперь денег ни у кого нет, зато появилась возможность украсть чужой труп.