Текст книги "Ангел Спартака"

* * *

Понятно, опоздала – в моего бога целых две «волчицы» вцепились. И у них, видать, в животах и ниже жабы квакали. Вцепились, руками оплели, губами тянутся.

И что делать сиятельной Фабии Фистуле? Стоит римлянка знатная в палле и покрывале, как последняя дура…

Недолго стояла, конечно. Вперед шагнула, «волчицы» в стороны прыснули. Я руку к его лицу протянула, комок в горле проглотила.

– Проводи меня, мой гладиатор!

Даже не поглядел. Лицо мраморным стало, точно у статуи на Палатине. Чуть подбородком двинул. Поняла я – терять нечего. Обхватила его руками, ладонями по тунике скользнула. Гори, моя гордость, огнем пылай!

– Катись отсюда, волчица римская!

Еле слышно сказал, одними губами, только я-то услышала.

– Катись к Харону, у меня подстилок хватает! Да не просто катись!..

Прилипли ладони мои к его тунике, отлипнуть не могут, а бог мой знай себе объясняет сиятельной подстилке, куда и как ей катиться надлежит. Подробно очень.

А вокруг – смех. Негромкий, конечно.

* * *

За воротами школы скинула я паллу, украшения сняла, все это вместе с сандалиями парню с дубиной кинула, велев в «Красный слон» отнести. Хорошо еще, туника на мне обычная, не стала коийскую надевать.

Парня отослала, одна осталась.

Видели, все видели! Двор, хоть и большой, только народу много, разойтись никто не успел. Красиво со стороны – разряженная матрона мелкой рысью к гладиатору спешит, ручками белыми его обнимает…

Не меня оплевали – Фабию Фистулу, конечно. Но получается, что меня тоже. И надо же такому статься! Чуть ли не впервые парень приглянулся. И не приглянулся даже, слова нужного не знаю, разве что у Гая Фламиния спросить.

Побрела я по улице темной. Босая. Оплеванная. Хорошо еще, догадалась «гелиополу» на голове распустить, а заколки за пояс сунуть.

* * *

– Эй, девочка, куда спешишь?

Еще и это! Ночь, темень, пустая улица… Не совсем пустая, конечно. Рядом таберна огнями светит, парни прямо у входа на табуретах восседают. Один не восседает – дорогу заступил. Вид знакомый: плащ из шкур козьих, борода, босой, как и я. Не из Капуи, понятное дело, пришлый.

– Повеселимся? Десять ассов дам.

Пригляделась. Не душегуб, и то хорошо, просто повеселиться хочет. Ну что, сиятельная Фабия? Десять ассов – деньги, «волчицы» по пять идут.

– Десять всего?

Ближе шагнул, присмотрелся.

– Ну… Гулять так гулять! Два сестерция! Только, чтобы до утра – и на все соглашаться. Идет?

Заквакали жабы, дюжина целая, по всему телу лапами погаными задвигали. Вот тебе и цена, девочка. И то до утра. За заколку взяться?

Взялась за кошель.

– Ауреус, золотой. Настоящий, зубами куснуть можешь. Только чтоб до утра – и на все соглашаться. Захочу – уд твой веревкой перевяжу, захочу – ногами бить стану. Или в рот тебе нужду справлю. Ну как?

– Да ты чего, девочка?

Отступил на шаг – а я прямо на него. Золотой кругляш на ладони.

– Струсил, бородатый, ремень свой мокрый бережешь? Все вы такие, катились бы вы, мужики, к Харону, да не просто катились…

Громко получилось. Услыхали парни с табуретов, встали, ближе подошли. Долго, долго слушали. Затем переглянулись, поглядели серьезно.

– Знатно дорогу поясняешь, красавица, знатно, без дорожника обойтись можно. Завидно даже! Да что с тобой, хорошая? Или с парнем своим повздорила?

Золотой в кулаке сжала, плечами дернула. Или не видно?

Вновь друг на друга поглядели. Подумали.

– А пошли-ка выпьем! По-нашему, как в горах пьют. Это у вас в городе воду водой разбавляют, а у нас… Только скажи, куда тебя после отнести.

Выпить? Не разбавляя? Ночью? С полудюжиной парней? Да с удовольствием!

* * *

– Гуртовщики мы, Папия, стадо с рук сбыли, завтра уходим.

– Из Апулии я, Публипор. Раб, конечно, или по имени не видно?

– А парню своему ты тоже дорогу разъясни, поосновательнее только.

– Я тебе, дочка, вот что скажу. Ты, по всему видать, девка боевая, значит, тебе такой и нужен – боевой. А он, парень твой, не иначе, медуза синяя.

– Оно и не жалуемся мы, доход имеем. С хозяевами делимся по уговору, как заведено. Только римляне проклятые совсем житья не дают. На равнинах стада пасти нельзя, виллы там с виноградниками. И в предгорьях нельзя – хозяева римские свои стада нагнали. И пастухов прислали, с севера, из Этрурии и Пицена.

– Говори при ней, она же не римлянка, или не видишь?

– А еще колонисты, от Суллы которые. Ну, я тебе скажу, Папия, хуже нет народу! Передушил бы, а после руки уксусом винным вымыл.

– Нет, нам что Рим, что Государство Италия – едино. Ты, дочка, те времена не помнишь, а я чуток застал. Ну провозгласили Беневент столицей, ну консулов выбрали. И что? Был я рабом, рабом и остался.

– А хорошо бы римлян – да к ногтю!

– Ноготь у тебя больно короткий!

– Найти меня просто, Папия. Стадо какое увидишь, так и передай старшему гуртовщику, что мне весточку шлешь. Публипора все знают, по всему югу. Ты не думай, стада медленно идут, а вести птицами летят.

– Эй, парни, девку волочь пора. Куда она сказала? К какому такому слону?

* * *

Открыла глаза, смахнула ладонью ближайшую жабу, в белый потолок поглядела.

– Воды…

– Ты не спеши, госпожа Папия. – Аяксов голос слева. – Сейчас господин Гай «утренний нектар» принесет. Полезное, скажу тебе, питье, сразу на ноги ставит. А воду, знаешь, после такого лучше не потреблять.

Настолько разозлилась, что вскочить смогла. Метнулись жабы во все стороны, словно не жабы – саранча. Да что такого случилось, дуреха? Ну отправил храбрый парень Эномай римскую подстилку в нужном направлении, ну оценили красивую девку в два сестерция, ну напилась, как гуртовщик…

– Не для питья воды! Мыться! И побыстрее.

Скинула тунику, рукой по волосам провела. И мыться, и голову мыть, каждый волосок тереть.

…А еще узнать у одноглазого про Крикса, сходить в лавку, где козьими шкурами пахнет, о Публипоре-апулийце рассказать. А еще…

– Аякс, помнишь Эномая, который нам пятьсот сестерций принес? Как ты говорил, его убили? Трезубцем в живот? Точно?

На животе у моего бога – шрам. Страшный, огромный. У меня даже ладонь дрогнула.

Антифон

Потом, много позже, я спросила Учителя, помогал ли Он мне в Капуе. Слишком удачно все получалось. Быстро слишком.

– Не у тебя получалось, – возразил Он. – И не быстро. Много лет уцелевшие мечтали возродить государство Италия. Много лет рабы ненавидели господ. Много лет гладиаторы умирали на арене. Много лет римляне гневили и людей, и богов.

– А я, Учитель? Зачем была нужна я?

Задумался, помолчал.

– Потому, что почти всем было еще что терять, Папия. Тебе – уже нет. Камень, который отвергли строители, сделался главою угла. Всякий, кто споткнется об этот камень, разобьется, а на кого упадет этот камень, того раздавит!

* * *

 
Я тебе яблоко бросил. Подняв его, если готова
Ты полюбить меня, в дар девственность мне принеси…
 

– Наглец! – вздохнула я, ловя ловко брошенную мне винную ягоду. Яблони, увы, еще только отцвели.

 
Если ж не хочешь, то все же возьми себе яблоко – только,
Взяв, пораздумай над тем, как наша юность кратка.
 

Солнышко, травка, тенек, край широкого покрывала слегка завернулся, рыжий муравей деловито заглянул в глиняную чашу. Вдали – покрытый лесом Везувий с серой плоской макушкой.

– Это не я наглец. – Гай Фламиний виновато развел руками. – Это Платон, философ греческий. Но я хорошо перевел, даже слов столько же. Ну на одно меньше, правда…

Дорога на Капую в стороне, где-то за деревьями у носилок дремлет наша свита, опустошив полный мех местной кислятины. А мы здесь. Я и поэт.

– Это Платон про женщин гадости говорил? – заинтересовалась я. – Что мы – звери, да еще разума лишенные?

Легкий смех в ответ. В мою сторону летит очередная ягода.

– Не он. Платон девушками не очень увлекался. Больше…

– Бабушками, – поняла я. – И такое видела, приходилось.

Гай не спеша потянулся, привстал, поглядел туда, где зеленым пифосом возвышался Везувий.

– Чем бабушки провинились? И бабушки чувствовать умеют!

 
Кто же не знает любви и не знает восторгов Венеры?
Кто воспретит согревать в теплой постели тела?
 

На мне туника, всем туникам туника – синяя, с малиновым узором по краям. Утритесь сиятельные и совершеннейшие! Сама искала, сама последнюю у торговца-сирийца выхватила. Раз уж решили мы с Гаем из Капуи выбраться и на травке поваляться, не надевать же мне коийское непотребство.

А на травке и мне лежать можно, опушка рощи, хвала богам, не триклиний на Авентине.

– Не совсем бабушками, Папия. Он…

– Будто не знаю, – хмыкнула. – Это вы, мужчины, дикие и разума лишенные. Друг на друга кидаетесь, ни одного смазливого мальчишки не пропускаете!

– Голос дикарки! – В этот день поэта пронять трудно. – Мудрецы…

– Лысые! – уточнила я.

– Считают любовь между мужчинами истинной, возвышенной, не связанной с зовом природы. Да и вы, женщины… Вот послушай! Перевел пока первые строчки.

 
Богу равным кажется мне по счастью
Человек, который так близко-близко
Пред тобой сидит, твой звучащий нежно
Слушает голос.
 

– И что? – удивилась я. – Такие же слюни, как и все остальное.

– Но кто писал? – Гай опрокинулся на живот, взглянул прямо в глаза, подмигнул. – Бабушка писала! Старая вредная бабушка. Глядела на аппетитную девочку – и пускала слюнки. Ага!

– Вот тебе!

Винная ягода врезалась поэту в лоб.

– Страдаю за служение Музам! – Гай вновь повернулся на бок, поглядел на белесое от жары небо. – И все равно выполню свой долг – заставлю их, Муз Геликонских, заговорить по-латыни!

– Ерундой занимаешься! – вздохнула я. – Хотя… Занимайся и дальше, мой Гай! Сочиняй про девочек, про птичек, про коровок с бычками. Хоть про слоников! Лучше так, чем как остальные… Ваши!

Антифон

Я гляжу из своего страшного далека, из пропасти Сатурна-Времени, на себя – девчонку в мятой синей тунике, подвязавшую темные волосы широкой пурпурной лентой. Мирное небо над головой, вкус кислого вина на губах, замечательный парень совсем близко – протяни руку, дотронься… Было. Нет. Не будет никогда. Цветная смальта на сером надгробии.

Не это страшно. Иное не отпускает, бередит душу. Вернись я сейчас туда, под небо Кампании, прямо на покрывало, усыпанное винными ягодами. Изменила бы хоть что-то? Зная и помня все, что скоро настанет?

Знаю – нет! И это действительно страшно.

А будущее уже подступало, надвигалось близкой тенью…

* * *

– Тебя Юлия Либертина в гости пригласит. Скоро. Она вчера мне сказала. Пойдешь?

– Которая Юлия? Что плащ тебе к зиме обещала? Пойду, Гай. Сиятельной Фабии такое знакомство не повредит. Полезно!

– Папия… Не знаю, что ты задумала, но… Когда все кончится, ты… Ты согласишься стать моей женой? Нет, нет, не отвечай, я знаю ответ! Неужели потому, что я римлянин? Из-за этого?

– Из-за этого тоже.

Теперь мы лежим рядом, глядя в небо, и, странное дело, не только я, но и легкомысленный клиент Геликонских Муз напрочь забыл о брошенных яблоках и нежно звучащем голосе. Наши слова тяжелеют, наливаются свинцом.

– Ты ненавидишь Рим, Папия, но его победа справедлива.

– Угу.

– Мы… Римляне честно воевали! Боги, Судьба, называй как хочешь, давали равную возможность всем, всем народам и странам. И грекам, и пунийцам, и твоим оскам, и остальным. Римляне победили…

– …Потому что были доблестнее, храбрее и сплоченнее?

Светло-лазоревое небо темнеет, горячий воздух отдает сыростью, молодое вино – болотом. Мы оба знаем, что дальше станет хуже, наш разговор ни к чему, ни он, ни я не виновны к крови, пролитой предками. Но замолчать мы не в силах – ни он, ни я.

– Доблесть – убивать пленных? Храбрость – сжигать города? А ваша сплоченность, Гай? В Риме может жить только безумец! Чем гордитесь? Отец убивает сыновей, брат – сестру, правитель режет тысячи невинных? Вы хуже зверей, Гай, звери не едят сородичей!

– И все же мы победили, Папия. Я не горжусь такой победой, иногда мне становится стыдно, иногда – тошно. Но мы победили, еще немного – и вся Ойкумена станет нашей. Значит, именно мы оказались правы. Ты возненавидишь меня за эти слова, Папия, но это так.

А главное – страшное уже совсем близко, рядом, и мне вдруг кажется, что не мы – наши деды, одетые в сверкающие панцири, разговаривают перед боем, тем самым, последним. Слова уже ничего не значат, но не так легко нанести первый удар, увидеть первую кровь, забыть, что рядом с тобой – человек. Такой же, как ты.

– Мне не за что ненавидеть тебя, мой Гай! Но ты римлянин и останешься римлянином. Это Судьба, та самая, которую ты поминал. Ничего не могу сказать, лишь прошу: беги! Беги, хороший римский парень – из Капуи, из Рима, из вашей Ойкумены. Заберись к гипербореям, есть, говорят, такие, переводи своих греков…

– Я не убегу, моя Папия.

– Тогда слушай…

Антифон

– Знаю, Учитель. Мы, оски, поклоняемся тысячам богов, но главный Он – Диовис Сверкающий.

– Диус Патер, Юпитер, Деус Патар, Зевс…

– Но это не Имя! Отец богов – не имя, так?

– Умница, обезьянка… Не обижайся, что зову тебя так! Я тоже когда-то обиделся на… обезьяну. И даже не стал ей кланяться.

– Кланяться? Ты?!

– Потом, потом… Не это важно. Важно то, что Отец, какими именами вы, люди, Его ни зовете, любит вас, свои создания, неодинаково.

– Но это несправедливо! Это…

– Отец выше справедливости. Отец не может ошибаться, поскольку мир – это и есть Он. Но такое и вправду обидно. Из тысяч племен избрать одно, дать ему Свое благословение, разить его врагов, хотя враги эти порой и честнее, и добрее. И такому, выбранному Им племени, Отец дает власть над миром. Их несколько, избранных, но одно ты слишком хорошо знаешь.

– Римляне?! Они… Избранное племя? Избранное Твоим Отцом?! Нет, нет, нет!.. Не хочу ничего слушать, верни меня туда, в ночь, в Твой проклятый храм, чтобы наутро меня поймали и распяли на кресте! Я бы умирала, задыхалась, но все же верила бы, что волк будет выть на Капитолии!..

– Я расскажу тебе притчу.

– Не хочу Твоих притч! Не хочу!..

* * *

– Я расскажу тебе притчу, мой Гай… Некий господин имел в доме многих рабов, одного же отличал против иных. И дал он рабу этому власть над домом и над рабами прочими, и все ключи, и все сокровища свои. И был тот раб у самого сердца его. Однажды решил господин отправиться в некое дальнее царство, посему собрал рабов своих и заповедал им верность ему блюсти, и сокровища не расточать, и чужих в дом не пускать. Рабы же, господина проводив, возрадовались в сердце своем, сказав: вот наш хозяин уехал и не вернется более, а потому сделаем все по воле своей. И принялись они расточать сокровища, и в дом чужих приводить, и все им порученное разорять. Когда же господин вернулся, увидел свершенное рабами своими, вызвал он раба любимого, сказав: «Вот уехал я, ты же дом мой погубил, чужим людям отдав и сокровища расточив». И воскликнул тот: «Господин, не один я грешен!» Господин же ответил: «Тебя отличал я против иных, тебе дал власть над домом и над рабами прочими, и все ключи, и все сокровища свои. Ты был у самого сердца моего. Иных прощу, потому как не за что им любить меня, ты же, раб неверный, лукавый, истинно говорю, проклянешь час рождения своего!»

* * *

Месяц Юноны за плотными ставнями, добрые капуанцы по домам прячутся, вечера ждут. Давно такой жары в Капуе не было, старики столетние не помнят. Опустели улицы, пожелтели листья редких деревьев, попрятались обезумевшие собаки в нестойкую тень. Хороший хозяин в такую жару осла на улицу не выпустит. И плохой не выпустит. Не поспоришь с Юноной Заступницей! Жди вечера, на подстилке соломенной лежи, в потолок гляди. А ведь Каникулы еще впереди, какими будут – подумать страшно.

И мы с богиней не спорим. Ставни на крючке, полутьма, кожаный мех с кислым вином на столе колченогом – Юнону Милосердную помянуть. Козьими шкурами пахнет, овечьими тоже, чан какой-то посередине, скамейка у стены…

– Плохо, что ты своим именем назвалась, Папия! Наших, осков, в Капуе немало и самнитов с кампанцами немало. Многие тоги носят, а что под тогой, Плутон разберет. Иной в душе помочь готов, а иной к префекту побежит.

Те же три парня, только без плащей мохнатых, в туниках льняных. Даже бородачей жара догнала. Не ошиблась я – братья: Ресу, Реса и Ресий. Что имена, что сами – почти близнецы. До сих пор путаю, только бородачи не обижаются. «Зови Рес, не ошибешься», – хмыкают. Тот, что сейчас говорит, – Рес Старший.

– Сенатор один есть, не римский – наш, капуанский. Самнит или оск, местный, в общем, а имя римское, нос вверх дерет, ровно Сулла. Но вот вчера меня увидел, велел подозвать, да и шепчет: «Внучка консула, говорят, в город приехала. Может, помочь чем?» Испугался предатель, тогу, поди, обмочил!

– Помог? – усмехнулась я.

– Подкинул малость. Пригодится!

– А все-таки опасно, госпожа Папия! – гудит Рес Средний. – Хозяйка твоя как? Не выдаст?

Не выдаст ли хозяйка госпожу? Забавно! Хоть и просила парней так меня не величать, стыдно перед своими, а все равно – прорывается порой.

– Твоя Фабия весь город насмешила, – это уже Рес Младший. – Представляешь, Папия, пошла она к гладиаторам, по мужскому уду соскучилась, поди, а Эномай-«галл», победитель который, пинком под гузно ее спровадил! На четырех костях уползала!

Ой!..

Хохочут бородачи, весело им, уцелевшим оскам. Хоть в чем-то досадили проклятой Волчице.

– Да с римлянкой дело иметь, что с козой! Их, матрон этих, говорят, только в это гузно и… Э-э-э… Извини, Папия!

Хорошо, что полумрак, что лучик света сквозь ставни прорвался. В полной тьме уши мои давно бы уже светились – красным огнем.

– А есть еще байка такая. Возвращается оск из лесу, рассказывает. Иду, говорит, и вижу римлянина. А у меня в колчане – всего одна стрела. Достаю лук, прицеливаюсь…

Про сиятельную Фабию Фистулу парни знают не больше прочих. И хорошо, пусть пока смеются. С именем же удачно вышло. Я же ничего не задумывала, проговорилась просто, когда Аяксу и всем прочим назвалась. А какое эхо! Не страшно, ищут не Папию Муцилу, внучку консула, – рабыню Терцию ищут, так я в списках хозяйских значусь. Не любят римляне имена наши запоминать. Пусть ищут!

– …Попал, значит! А тут – второй римлянин, его тоже – наповал, затем третий… Оску говорят, мол, у тебя же стрела всего одна. А он: зато как я их ненавижу!

Смеются ребята – и я с ними. Почему бы не посмеяться, времени – полная клепсидра, огромная, с винный пифос величиной. Прикроешь глаза – и представляешь, будто не в Капуе ты – в лесу где-нибудь на склонах Апеннин, среди бойцов войска Италии. Сидим под деревьями, травим байки, а завтра в бой.

После смерти деда, когда пал Беневент, долго еще оски в лесах сражались. Говорят, лишь совсем недавно последних на крест приколотили…

– А вот еще, госпожа Папия. Умирает старый самнит – и прошение подает в Сенат, чтобы ему, значит, римское гражданство дали. Родичи удивляются, а он говорит: «Это для того, чтобы, когда помру, одним римлянином меньше стало!»

Смеемся, смеемся… Сколько я таких баек переслушала в хозяйском доме! И галлы рассказывали, и греки, и сарды. Если бы ненависть водой стала, все семь римских холмов затопило бы – поверх крыш Капитолия!..

– А почему римляне маслины в соусе не едят? Да потому, что у них голова в амфору не пролазит!..

Смеемся.

* * *

– Про Крикса и про иное, о чем ты спрашивала, узнали. Но после расскажем, сейчас о главном самом. У нас, госпожа Папия, консул был. Марий, когда с самнитами и прочими договорился, чтоб против Суллы воевать, твердо обещал: один консул римский будет, а второй – от Италии. Чтоб, значит, справедливо.

– Жалко, помер Марий! Без него наших быстро расколотили!

– Да погоди, Ресий, не встревай! Вот мы и выбрали. Имя в тайне держали, до срока…

– А Марий возьми и помри!..

– Не лезь, говорю! Можно подумать, госпожа Папия не знает. Марий умер, Сулла вернулся, самнитов у Коллинских ворот разбили и перерезали…

– Десять тысяч пленных Сулла перебил! Десять тысяч! Сенат проклятый – и тот испугался.

– И ты, Реса, не встревай! И хоть разорили землю нашу всеконечно, а все одно – консул был, и префекты тайные были чуть ли не в каждом городе. Вроде как под землю Государство Италия ушло. Только помирают старики, а молодые воевать с Римом уже не хотят. Кто боится, а кто и взаправду римлянином стал.

– А консул год назад погиб. Берегли его – а погиб!

– Верно, Ресий, не уберегли. Так что, Папия, главного у нас сейчас и нет. А потому скажи, да не утаивай: от кого пришла ты, зачем, а главное – делать нам чего?

Пыльная Капуя, месяц Юноны за плотно закрытыми ставнями, скамейка у стены, чан посередине, козьими шкурами пахнет, овечьими тоже…

Государство Италия.

* * *

– А давай, Аякс, на рисунок поглядим – тот, на котором школа Батиата. Что-то я не все поняла. Вот здесь, справа от ворот…

Антифон

– Учитель, – спросила я. – Называешь Ты людей обезьянами, тогда почему Ты пришел к обезьянам? Почему не пришел ко львам?

– Львы не так опасны, – ответил Он. – И не к вам Я пришел, а на Землю, которую вы замарали. К таким, как вы, захочет прийти только Мой брат. Вот с ним и наплачетесь!

* * *

– Да простит мне твой гений, господин! Я не хотела!..

Надо же, нарвалась! Точнее, наткнулась.

– Я измазала господину тогу! Я заплачу, за все заплачу, у меня деньги есть!..

И опять только я виновата. Кто же меня гнал по улице? Закрывалась лавка, так в соседнюю зашла бы, ног не сбила.

Горшок с маслинами – теми самыми, что римляне не едят, в соусе. И римлянин – в тоге. Горшок на земле, маслины и прочее, что прикупить успела, тоже, а на тоге…

– Прошу господина…

– Да что ты? Пустяки! Давай помогу. Да!

Поглядела… Молодой, Гая немногим старше, стрижка военная, короткая, а нос, наоборот, вроде копья-пилума. Но, если вместе сложить – ничего выходит. Приятный парень.

Улыбается.

– Хозяйка в лавку послала? Да? Да! Подставляй сумку!

Хлеб, еще горячий, капуста, винные ягоды, пара луковиц. К ужину купила, надоело похлебку, что в таберне варят, хлебать. И странно выходит – служанка при хозяйке, а ужинает одна.

– Все? Вот еще. Да. Убежала. Не убежит! Нет!

Крепкая рука уверенно отправила винную ягоду в сумку. Ударила ладонь о ладонь, пыль стряхивая. Я же на тогу смотрела. Большое пятно, а тога дорогая, тонкой шерсти, немало стоит. Заплатить – заплачу, только… Римлянин! Потащит рабыню, что честь его маслом замарала, к префекту.

– Феликс Помпеян! – Парень улыбнулся. – Тогу – игнорировать. Не люблю! Не ношу. На тогу панцирь не налезает. Да! Бездельники носят. В Риме. Речи говорят. Дезертиры. Да! Облила – правильно!

Даже так? А парень и вправду ничего, только вот римлянин.

– Из Помпей, что из имени следует. Со всей очевидностью. Да! Местный. Горжусь!

– Я… Я Папия. Папия Муцила.

Какой же к воронам он римлянин? Оск, самый настоящий. Везет на родню! Хотя чему удивляться? Наша земля, и город наш. Все наше – только в тоге.

– Конный декурион в отпуске. Да! Могу ли пригласить…

Сразу вояку видно, с двух слов – и на приступ. Поглядела я на маслины несчастные, затем на сумку с капустой.

– Хозяйку – тоже игнорировать! – уловил он мой взгляд. – Да! Если что – объясню лично. На коне приеду. Да!

Ну, если на коне…

* * *

Чем хороша Капуя вечером, так это табернами. На каждой улице – по дюжине. Подходи прямо к прилавку, на табурет садись, ешь да пей – и болтай вволю. Не для римлян все это, конечно, им ложе подавай, а местные – народ неприхотливый. Фалернского с цекубским тут не нальют, и не надо. Своим опять-таки обойдемся. Массикское, между прочим, ничем не хуже.

– …Митридат Евпатор! Да! Воюем. Давно!

Глиняная чаша ударила в столешницу. Надо же, не разбилась. Бывают чудеса на свете.

– Митридат – царь Понта. Понт – это Азия. Да! Азия – далеко. Морем. Порты Брундизий, Бари и Тарент. Сушей еще дальше. Через Фракию. Нет. Во Фракии тоже война. Там фракийцы. С гладиаторами не путать. Да!

Разошелся конный декурион, не остановишь. Я и не пыталась. Немало земляков встречать доводилось, а вот с военными судьба еще не сталкивала. Интересно даже.

– Напал! В третий раз. Вероломно. На город Кизик. Оскорбление величия римского народа. Да! Повод к войне! Войско Митридата большое. Состоит из пехоты, конницы, колесниц и пиратов. Да. Докладываю по порядку. Пехота царства Понт набирается из обитателей гор и предгорий упомянутой Азии, именуемых белыми сирийцами, пафлагонцами, каппадокийцами…

Со всех сторон на нас поглядывали с интересом (громко докладывал декурион, с чувством), но и с немалой осторожностью. Вояка хоть в тоге и не при оружии, но мало ли? Спутает после третьей чаши капуанцев с капподокийцами, доказывай потом, что ты не Митридат!

– Значит, в Азии война? – решилась уточнить.

Красивые узкие брови взлетели вверх. Видать, не то спросила.

– Удивлен! Поражен! Да! Да! Да! Народ должен знать. Предложу военному трибуну вывешивать сводки в каждом городе. На форуме. Да! Крупными буквами на местных наречиях. Война, Папия Муцила. Настоящая, как полагается. Мы их бьем, они нас бьют.

– А кого чаще? – вновь рискнула я. Вдруг обидится?

– С переменным успехом! Да! Очень переменным, Папия Муцила. Неблагоприятные условия. Горы, предгорья. Наличие отсутствия военных дорог. Численное преимущество противника. Да! А также присутствие иных объектов приложения военных усилий Римской Республики.

От ушей отскакивало, в голове звенело, но перевести было можно. Война в Азии, большая война. Завязла пасть Волчицы в горах Понта. А про «иные объекты» я и без декуриона знала. Во Фракии воюют, в Иберии, где Серторий-марианец, еще на море с пиратами.

…Теми самыми – киликийцами. До сих пор от слова этого мурашки по коже.

– Судя по последним сводкам и непроверенным слухам, рискну предположить, что успех очень переменный не в нашу пользу! Нет!

Плохи дела у Волчицы Римской. Пасть завязла, три лапы в капканах. Сколько лап у волка?

* * *

– К хозяйке пора, Феликс, – вздохнула я, на окна «Красного слона» кивая. – Ты – свободный, я – рабыня, сам понимаешь.

За разговором до самой ночи просидели, да и после не расстались, вместе к гостинице пошли. Занятный парень, жаль, язык ему мечом подрезали. Или в войске иначе и нельзя, не поймут? За руки не хватал, гнусности не шептал. Бывают же приличные люди на свете! Да!

– Рабыня? Ясно!

Нахмурился, носом-пилумом дернул.

– Трудность. Задача. Юридическая и практическая. Рабыню можно выкупить. Да! Нужно!

Не выдержала – рассмеялась, хоть и горько на душе стало. «Юридическая и практическая» – уж точно.

– И сколько я по-твоему стою, Феликс Помпеян?

Пока что больше двух сестерциев не давали. Может, на денарий потяну?

– Стоишь? Ты?

Вскинул подбородок, подошвами сандалий в пыль ударил:

– Докладываю, Папия Муцила. Десять талантов! Серебром. Нет! Золотом. Да!

Десять талантов золотом? Ну спасибо, конный декурион!

Антифон

– Когда идет война, каждый молится своим богам. Так, Учитель?

– Угу.

– Просят о помощи, приносят жертвы, иногда и людей на алтарях режут. Выходит, на земле сражаются люди, а на небесах – боги? Как у того грека, который про Трою сочинил? Кто-то кого-то там ударил, и взгремели на павшем доспехи? Не смейся, Учитель, сама понимаю, что все это… мистика-рустика. А как на самом деле?

– Папия Муцила, люди не могут разобраться уже миллионы лет…

– Сколько?!

– Миллион – это больше трех, Моя обезьянка! Хочешь, чтобы Я открыл тебе все тайны мироздания? Что было вначале, как мир творился, чем управляется?

– Да!!!

– Папия, не люблю наглых обезьян!

– Ты – Учитель!

– Те, что Мне служат, очень удивились бы, услыхав такое. Не путай Меня с Моим братом. Вот он обожает наставлять таких, как ты!

– Ты часто вспоминаешь Своего брата, Учитель. Расскажи о Нем!

* * *

– Кресло сиятельной Фабии Фистуле!

Оборачиваться негоже, можно лишь столбом стоять, ожидая, пока седалище доставят. Насколько я помнила, ничего подходящего поблизости нет.

– Сейчас начнется, госпожа Фабия. Выведут их, построят сперва, а потом…

– Угу.

Гай слева, Аякс – сзади. Справа – незнакомый человечишка в коротком плаще. Наверняка из школы, встретил, как только на экседру поднялась. Не я, понятно, она – сиятельная.

– Аякс, ты всех знаешь?

– Да где там, госпожа! Больше тысячи братков-ячменников тут, за стенами, каждый месяц новых привозят… и увозят. Два дня назад игры были…

Ничего, всех и не надо. А если что, человечишка в плаще подскажет. Засуетились в школе Батиата! Еще бы, сама Фабия Фистула соизволила на экседру подняться.

– Гай! Прочитай что-нибудь про гладиаторов.

– Слушаюсь, сиятельная!

 
Меч на надгробье моем. Содрогнись, проходящий, у камня.
Мертвый живого страшней. У Плутона арену найду!
 

Кажется, парень сегодня не в настроении.

* * *

То, что я приметила на рисунке, звалось экседрой. Второй этаж, площадка, сверху навес, черепицей крытый. С улицы подняться легко, а со двора – не выйдет, разве что по лестнице приставной. Вначале думала, для стражи площадка. Не для нее, как выяснилось, охранники башенки угловые вороньем обсели. Так что не для стражи экседра – для меня. Точнее, для таких, как сиятельная, – дабы за учебой гладиаторской наблюдать.

– Кресло, госпожа…

Вот уж не думала, что римлянам и такое любо. Хотя, если подумать… Поглядит сиятельная Фабия на крепких парней, приметит нужного, кивнет человечишке…

– По корпорациям они в залах учатся. А во дворе – если корпорация на корпорацию.

Поморщилась. Объяснил, называется! Переспрашивать не стала, после у Аякса уточню.

– Слева, сиятельная, зал, где «галлы», справа – «фракийцы»…

– Воды со льдом. И быстро!

Надоел! Пусть побегает, лед поищет, раз вызвался.

* * *

– Все помню, госпожа. Какие у нас в списке, примечу – и тебе шепну. А Крикса я знаю, давно знаю. Лямку с ним не тянул, раньше меня отпустили, но на арене видел. Непонятный он – то злой, никого не щадит, то добивать не хочет. Вот Эномай…

– Тише, Аякс! Потом.

Внизу – крик да стук. Бегают, машут мечами деревянными, падают, снова встают. «Галлы» на «фракийцев», кто кого. Учеба, конечно, мертвых не выносят, кровь песком не посыпают. И то хорошо.

Поглядела на Гая – занят поэт. Руками в ограду деревянную вцепился, шею вытянул. Римлянин!

– Гай, почитай еще!

– Язык замерз, сиятельная!

Ого! Что я слышу? И от кого? Какая ехидна моего Гая укусила? Ничего, с ехидной разберемся, а пока…

Эномай!

Чуть не вскочила. Вот он бог, в красе и силе! Рубится! Одного повалил, второго, третьего. Набедренная повязка на чреслах, страшный шрам даже отсюда видать, обнаженная грудь в пыли…

– Двоих приметил, госпожа. Они! Геркулесом клянусь, они! Обоих на моих глазах порешили, сам видел, сам! Чего же это творится?

Для того мы сюда и пришли – узнать, что творится. В списках, которые принес одноглазый, таких, как Эномай, удалось насчитать восьмерых. Восемь покойников, на арене зарезанных, от ран умерших – и просто от болезней. Некоторых Аякс сам знал, сам и к Плутону проводил и заупокойную чашу выпил. Когда мы список изучали, он и помыслить не мог, решил, клички сходные.