Текст книги "Аман Тулеев. С моих слов записано верно"

О сыре с плесенью

Двадцать седьмого марта 1987 года Николая Ермакова, к сожалению, не стало, он тяжело заболел, и врачи оказались бессильны. Николаю Спиридоновичу только-только исполнилось шестьдесят лет. Мало пожил!

Если бы не эта смерть, может, в июле 1989 года горняки и не подняли бы бучу на шахте имени Шевякова в Междуреченске, не остановили бы тогда работу. Оттуда и началось забастовочное движение, накрывшее волной всю страну. Уверен, Николай Спиридонович принял бы жесткие меры, нашел способ остановить вал протестов, при нем события приняли бы совсем иной оборот.

Но случилось как случилось. Когда первым секретарем Кемеровского обкома партии стал приехавший из Москвы Александр Мельников, я снова стал проситься на железную дорогу. Александр Григорьевич хоть и не сразу, но согласился. Так после трех лет работы в обкоме в 1988-м я вернулся в родную стихию: приказом министра МПС меня назначили на должность начальника Кемеровской железной дороги. Прошел массу согласований и собеседований – от заведующего отделом транспорта и связи ЦК КПСС до членов ареопага из политбюро… Утверждал назначение председатель Совета министров СССР Николай Рыжков.

В общем, стал я железнодорожным генералом. Но отнюдь не свадебным. Работы меньше точно не стало, наоборот – прибавилось. Как и раньше, постоянно пропадал на службе. Ночные бдения случались сплошь и рядом. В принципе, посиделок при ясной луне можно было бы избежать, если бы правильно функционировала система. Каждый вечер в девять часов по Москве начиналось селекторное совещание в МПС с обязательным отчетом регионов: кто чего сколько и куда отгрузил. Разница между столицей и Кемеровом – четыре часа. Мы лишь начинали совещаться в то время, когда нормальные люди в Сибири уже второй сон досматривали. И ведь отчитываться должен был лично начальник дороги! Не раз просил московских начальников: уважаемые, начинайте отчеты с Дальнего Востока и двигайтесь потихоньку на запад. Какая вам разница? Люди «отстреляются» и спать домой пойдут. Нет, первыми докладывали Прибалтика и Украина! Пока до нас очередь доползет, на часах уже пять утра по местному. Сидишь за столом, носом клюешь, и тут в Москве, не дав тебе рта раскрыть, сообщают: ладно, сегодня уже все устали, идите отдыхать, завтра продолжим. А куда отдыхать, если мне через пару часов опять на работу?! Не знаю, как выдержал эти годы без сна и отдыха, наверное, молодость спасала.

Раз в квартал полагалось объезжать дорогу, инспектировать станции. Уходило на это дня два, и то если вприпрыжку. Начальнику дороги полагался специальный персональный вагон. За тамбуром и туалетом располагалось купе проводников, потом что-то вроде подсобки и кухня. Два или три купе отводилось для сопровождающей команды. Дальше шла моя спальня с душевой кабиной. И в торце – кабинет с длинным столом, за которым на каждом разъезде или узловой станции я собирал народ на совещания.

Трудные были годы, но интересные.

Эльвира Федоровна понимала, что у меня за работа, и никогда не предъявляла претензий, не жаловалась, что видит мужа дома по большим праздникам. Став начальником дороги, я начал хорошо обеспечивать семью, зарабатывал рублей триста-четыреста в месяц. Если пересчитать на нынешние деньги, получится, думаю, тысяч четыреста, не меньше. Очень прилично, а по тем временам – даже шикарно. Кроме того, на семью распространялся социальный пакет МПС: у железнодорожников были свои магазины, больницы, детсады, школы. Словно государство в государстве.

И о родне, оставшейся в Майкопе, я тоже не забывал. Перебравшись в Сибирь, продолжал поддерживать связь. У них не все складывалось гладко, мать не нашла общий язык с невесткой, женой моего брата Романа, и захотела переехать ко мне.

– Ты подумай, где Кубань, а где Кузбасс, – сказал я маме, но переубедить ее, если что-то решила, было невозможно.

Работая на железной дороге, я приобрел определенный вес, уважение. Помог маме получить квартиру в Междуреченске. Следом перебралась Галина, моя сестра. Она поселилась неподалеку, в городе Мыски. Спустя примерно год мать переехала к дочери, стала жить с ней и внучкой, моей племянницей Мариной.

Потом в Междуреченск переехал и Роман. Собственно, из-за него наше «великое переселение народа» и началось. Брат еще в Майкопе женился на девушке из Белоруссии. Красивая, видная, она почему-то сразу стала плохо относиться к матери. С первого взгляда между ними возникла нелюбовь. Своего дома у Романа в Майкопе не было, невестке пришлось жить под одной крышей со свекровью. Может, домашние ссоры и добили отношения, но только Роман со временем развелся и подался вслед за матерью и сестрой в Сибирь.

Я нашел ему работу, деньгами поддерживал, а брат взял да запил по-черному. Шут его знает с чего. Дурное дело не хитрое. Разговора со мной избегал, прятался. Но в итоге мы встретились, все же рядом жили. Я подарил Роману часы дорогие, швейцарские. А он их просадил через неделю. Банально пропил! Тут уж я разозлился не на шутку, но негодование свое высказать не успел, Роман исчез, как в воду канул. Я думал даже в розыск подавать, но сестра сказала: «Может, ему не нужно, чтобы мы его нашли. Натворил братец чего и теперь скрывается».

Ну я и не стал искать и вот уже лет двадцать о Романе не слышал. Не знаю, жив ли. Признаться, и с Галиной мы давно не общаемся. Поссорились…

Помню, как-то заехал проведать мать, которая уже плохо себя чувствовала, и очень расстроился, увидев, что она плохо ухожена и ей не оказывают положенного внимания. Я сгоряча и высказал сестре все, что думаю. Говорил жестко, как умею. Галина взвилась и заявила в ответ: раз такой умный, забирай мать к себе. А то ишь, выискался, нравоучения мне читает! Мол, я тоже не груши околачиваю, а работаю, не могу неотлучно дома сидеть. Так и возникло между нами недопонимание, разругались мы сильно. Мать переезжать ко мне отказалась, трудно в преклонном возрасте срываться с привычного места. Что делать? Я нанял двух женщин-медиков, раньше работавших в системе соцзащиты. Моей маме еще попробуй-ка найди подходящих сиделок, которые с ней сладили бы, характер у нее всегда был жесткий. Смотрю иногда, как в других семьях мать детей своих ласкает да зацеловывает, по головке без конца гладит. Вспоминаю собственное детство: у нас такого никогда не было. А вот взбучку запросто могла устроить.

К счастью, найденные мною сиделки пришлись ко двору, находились с мамой посменно, разговаривали, мыли, кормили. Совесть моя была спокойна: мать под присмотром. А с сестрой после того инцидента мы так и не возобновили отношения.

Сам во многом виноват… Расстояние от Мысков до Кемерова – менее трехсот километров, при желании можно добраться за три часа. Тем более что я бесчисленное количество раз проезжал мимо. Как начальник железной дороги инспектировал расположенный поблизости Междуреченск, став губернатором, наведывался и в соседние с Мысками районы. Мне бы, дураку, завернуть в гости, хотя бы на десять минут зайти в дом, а я вечно пролетал мимо. Все время куда-то торопился. Шестидесятилетие отмечал в Кемерове, не напомнил организаторам, чтобы пригласили сестру с племянницей, и тут уже они на меня безвозвратно обиделись. В этом полностью моя вина, не отрицаю.

О Галине знаю от общих знакомых, что живет с мужем, ее дочь Марина поселилась отдельно. Я оставил ей мамину квартиру. Марина единственная, с кем общаюсь, на праздники всегда посылаю деньги, подарки. Но, положа руку на сердце, должен признать: не сложились у меня отношения с родней.

На первом месте всегда стояла работа. Бессмысленно рассуждать, плохо это или хорошо. По-другому не мог жить. Нельзя везде успеть, все сделать. Конечно, из-за такого образа жизни в первую очередь страдали родные, близкие. Но я гордился результатами своего труда.

Сейчас у меня, по сути, один маршрут: дом – институт – дом, а раньше, еще несколько лет назад, когда постоянно мотался по Кузбассу, невольно подмечал: этот вокзал при мне строили, тот перрон я обустраивал, здесь пути прокладывал, тут контактную сеть устанавливал, а там пускал первые электропоезда.

Пока был начальником Кемеровской железной дороги, смог построить два выхода на Транссибирскую магистраль. Но занимался я не только экономикой, постоянно вникал и в социальные вопросы. В то время у нас много говорили о важности семьи, называли ее ячейкой общества. Может, я в чем-то обидел свою родню, недодал ей, зато о большой кузбасской семье, к которой относил всех жителей региона, заботился без устали.

Помню, как принял решение премировать наших женщин… свободным временем. Сначала применил эту практику на железной дороге, потом, став губернатором, распространил и на всю область, законодательно установив сокращенный рабочий день для тех, кто имеет несовершеннолетних детей. В бюджетных организациях в дачный период, с 1 мая по 1 октября, женщины стали работать по пятницам до трех часов дня. Конечно, это касалось предприятий, где позволял трудовой распорядок. При этом сохранялся полный размер зарплаты. Я пошел на такой шаг, чтобы оставалось больше времени, сил, внимания на семью, дом, детей: приготовить ужин, почитать книжки, погулять, проверить уроки… Учитывал и то обстоятельство, что для многих семей важным подспорьем являются приусадебные участки, огороды. Надо ведь и в саду поработать, заготовки на зиму сделать.

Более того, негласно я дал добро и на… нарушение женщинами трудовой дисциплины. Посчитал так: если будут справляться с обязанностями, пусть приходят на рабочее место чуть позже, а уходят пораньше. Что толку, если женщина влетает на проходную за минуту до звонка? Она же потом полтора часа в себя приходит, вспоминает, положила ли малышу, провожая его в садик, носовой платок, выключила ли утюг. А так спокойно, без нервов с утра управится по дому и ребенку даст поспать подольше… Не беда, если опоздает к началу рабочего дня, зато потом трудиться будет продуктивнее. И месячная норма часов при подобном гибком графике выполнялась.

Распорядился я и о том, чтобы добросовестным работникам в качестве бонуса к отпуску добавляли три оплачиваемых дня.

Я рассказывал, что еще в Междуреченске, желая заинтересовать людей, практиковал перераспределение фонда заработной платы: если стараешься – получи больше, воздух пинаешь – не обессудь. Социалистический принцип: «Каждому – по труду!» За три месяца производительность на станции тогда подскочила заметно. Но кто-то из доброхотов настрочил анонимку начальству: самоуправство! Приехала комиссия, грозила исключить из партии, усадить на скамью подсудимых… К счастью, обошлось, я отделался легким испугом.

Но тот опыт не забыл и использовал его, став начальником дороги. Даже баллы ввел для оценки деловой и творческой активности инженерно-технических работников. Все было наглядно: на видном месте вывешивали лист ватмана с фамилиями, а напротив каждой – набранные очки. Во-первых, каждый сразу мог увидеть, кто и как работает, во-вторых, от выраженной в цифрах активности зависело денежное вознаграждение. Больше баллов – выше премия, меньше – значит, и бонус соответствующий. А кто-то вообще оставался на голодном пайке!

Снова по инстанциям полетели жалобы: Тулеев неверно закрыл наряд, не так начислил премию, нарушил инструкцию… Проверяющие от нас не вылезали, без конца что-то искали. Я даже приказал не занимать один из кабинетов в управлении дороги, держать его свободным специально для гостей-контролеров. Конечно, подобное отношение действовало на нервы. Система требовала стричь под одну гребенку и разгильдяев, и добросовестных работников.

Мне как начальнику железной дороги остро не хватало материальной и иной заинтересованности подчиненных в своем труде, того, что в печати нарекли хозрасчетом.

До сих пор не могу найти ответ, почему в советское время нам покорялись мировые вершины качества в космической технике, авиастроении, военной промышленности, атомной энергетике – словом, в самых сложных и наукоемких отраслях, при этом мы не могли выпустить добротную, красивую одежду или бытовую технику, необходимые товары народного потребления. Условно говоря, с высшей математикой справлялись, а таблицу умножения не знали. Парадокс!

А как и чем мы питались? Тогда продукты не покупали, а доставали. Слово «дефицит» сопровождало нас по жизни.

Вспоминаю первую зарубежную поездку в ранге начальника Кемеровской железной дороги. И сразу в капиталистическую страну. В апреле 1990 года вместе с тогдашним директором Западно-Сибирского металлургического комбината Борисом Кустовым я поехал в Австрию. В Вене нам предстояло подписать важный контракт на поставку железнодорожной техники.

Хотя командировка пришлась на перестроечные времена и «окно в Европу» уже приоткрылось, тем не менее наследие железного занавеса сказывалось, большинство граждан Советского Союза, включая меня, не представляли, как живут люди в других странах, что покупают в магазинах, пьют, едят, сколько все стоит.

С однокурсниками Новосибирского института железнодорожного транспорта. 1973 год

Аман Тулеев. 1994 год

«Публично выступать мне приходилось часто. Привык к каждому выходу на трибуну тщательно готовиться»

«Трудные годы были, но интересные». Начальник Кемеровской железной дороги. 1988 год

из личного архива А. Г. Тулеева

После официальных переговоров в Вене, которые закончились успешно, я решил заглянуть в ближайший к нашему отелю супермаркет. Впервые увидев на прилавках сортов пятьдесят колбасы и не менее тридцати вариаций сыра, испытал настоящий шок. Все выглядело аппетитно, вкусно, было завернуто в яркие и красивые упаковки. Мне, советскому человеку, привыкшему к докторской колбасе и плавленым сыркам «Дружба», австрийский магазин показался местом райского изобилия. Какое-то время не мог поверить, что попал в рядовой гастроном, а не в закрытый распределитель для спецконтингента из числа местного начальства, потом увидел снующих вокруг обычных горожан и окончательно растерялся. Как такое возможно?!

Добил меня сыр с плесенью. Я не мог взять в толк, что это. Отозвал в сторону Бориса Кустова и показал: посмотри, мол, на это безобразие, испорченный товар на прилавок выложили, нет на них санэпидстанции! Мой напарник не раз бывал за границей и искренне не понимал, чем я возмущаюсь. Потом Борис Александрович сообразил, что речь о сыре, и едва не расхохотался. «Ну ты даешь, Аман! Это же деликатес! Производится по особой рецептуре и по специальной технологии. Плесень выращивают, чтобы придать сыру пикантный вкус. А ты хочешь скандал устроить!» И все равно я до конца не поверил в услышанное, подозревал розыгрыш, подвох. Так и стоял у прилавка с открытым от изумления ртом. До сих пор неловко становится, когда вспоминаю тот случай в магазине. Даже не представляю, что обо мне подумал переводчик-австриец, все-таки должность у меня была высокая – начальник дороги…

О куске мыла

В стране наступило смутное время. Компартия стремительно теряла авторитет, даже обкомы, еще недавно рулившие всеми процессами в регионах, теперь ни в грош не ставили, что уж говорить о горкомах и райкомах? То ли демократия в полный рост, свобода мысли и слова, то ли разброд и шатание. Михаил Горбачев повторял как мантру: гласность и еще раз гласность. Из ссылки в Горький вернули Андрея Сахарова, опубликовали работы Александра Солженицына, произведения других запрещенных авторов – писателей, философов, политологов, мемуары белогвардейских генералов. Люди из рук в руки передавали свежие номера «Нового мира» и «Знамени», зачитывались «Огоньком» и «Московскими новостями», где печатали сенсационные разоблачения и острую публицистику. Съезды народных депутатов СССР стали популярнее мыльных опер. Я, как и многие, замирал у телеэкрана, когда шли смелые и раскованные передачи «Взгляд», «До и после полуночи», «Прожектор перестройки»…

К сожалению, гласность не решила насущных проблем: чем кормить, во что обувать, одевать свои семьи. Лозунгами, извините, сыт не будешь, газетную статью на хлеб не намажешь.

Вполне приличным подарком на день рождения считался кусок импортного мыла. До карточек дожили! На муку, сахар, масло, мясо… Даже на соль и спички! Многие помнят шутку тех времен: «Если вы у нас в гостях пьете чай с сахаром, то мойте руки без мыла».

У людей в то время были деньги, и немалые, а потратить их оказалось не на что. Как начальник железной дороги, я зарабатывал в конце восьмидесятых годов около пятисот рублей. Хорошо получали шахтеры, многие из них, скопив денег, забирали семьи и уезжали в Краснодарский край. Там даже образовался город из бывших кузбассовцев. В Сибири ведь было как: приходишь в магазин, а на прилавках только банки с березовым соком. Пей, хоть залейся!

Основные продукты распределялись по талонам, даже за спиртным приходилось давиться в очередях, бутылка водки стала самой твердой валютой. В документальном фильме «Так жить нельзя» эти «пьяные» очереди красочно показал Станислав Говорухин. Царствие ему небесное. Режиссер много раз приезжал в Кемерово, мы с ним подружились. А после той картины, вышедшей весной 1990 года, разругались. «Что же ты делаешь?! – говорил я Станиславу Сергеевичу. – Зачем такую чернуху снимаешь? Хочешь добить страну?» Конечно, не Говорухин развалил Советский Союз, «заслуги» тех же Горбачева, Яковлева, Шеварднадзе неизмеримо выше, но и Станислав Сергеевич, считаю, тоже внес лепту. Как и вся тогдашняя либеральная интеллигенция.

Народ был на взводе, спичку поднеси – рванет, как порох. Последней каплей, переполнившей чашу терпения, стало… мыло. Вернее, его отсутствие. Сами посудите, шахтерам есть нечего, детей одевать не во что, а тут еще выходишь из забоя – потный, грязный, уставший, а тебе элементарно нечем помыться. Вот народ и встал на дыбы! Мы, значит, под землей горбатимся, света белого не видим, а начальство нас за скот держит! Да пошло оно к едреной матери!

Люди страшно разъярились. Десятого июля 1989 года на междуреченской шахте имени Шевякова ночная смена отказалась сдавать аккумуляторы и самоспасатели, не стала расходиться по домам. Прибывшая на наряд первая смена, получив шахтерские лампочки, под землю не спустилась. Обе вышли на площадь перед горкомом партии. Выбрали забастовочный комитет. И покатилась цепная реакция: на следующий день бастовал уже весь Междуреченск. Еще через сутки – Прокопьевск, Осинники, Новокузнецк. Затем Киселевск, Анжеро-Судженск. К концу недели полыхал весь Кузбасс. Гвалт, ор, яростные речи, мегафоны, лозунги, требования, ночные костры – так выглядели площади почти всех городов Кемеровской области жарким летом теперь уже далекого 1989 года.

Эхо забастовки кузбасских горняков гулко прокатилось и по другим угольным бассейнам. Ее поддержали Донбасс, Воркута, Караганда, Ростов…

На первый взгляд, сущая ерунда – кусок мыла. Сегодня не оказалось, привезут завтра. Но нет, как писал классик-декабрист, из искры возгорелось пламя. Правда, меня и тогда не покидало чувство, и сейчас остается подозрение, что эти вроде бы спонтанные события происходили словно по хорошо прописанному сценарию. Думаю, все и было заранее заготовлено и спланировано, а спецслужбы зевнули. Образно говоря, копеечный кусок мыла стал причиной развала СССР. Потом уже были митинги в республиках Прибалтики, референдумы о независимости от Москвы и России.

Когда-то могучая и могущественная Российская империя пошла прахом из-за того, что в 1905 году матросов на броненосце «Потемкин» пытались накормить мясом с червями. Восстание вспыхнуло вроде бы из-за мелочи, а привело к Первой русской революции, которой все не ограничилось.

Вот так и забастовка на шахте имени Шевякова в Междуреченске запустила цепочку мощных протестных выступлений, которые и поставили подножку ослабевшему колоссу под названием Советский Союз.

В Кузбассе начался дикий бардак, шахты не работали, горняки периодически спускались в забой, чтобы накопать угля на продажу. Бастующие выбрали областной рабочий комитет, в который входило человек двадцать. Заседали день и ночь, орали друг на друга до хрипоты, а потом, руководствуясь им одним ведомыми мотивами, принимали решение, в зависимости от которого та или иная шахта могла на время начать работать. Меня напрямую это вроде бы не касалось, я отвечал за железную дорогу, но в той ситуации не мог оставаться в стороне. Вместе с коллегами-руководителями объезжал те бастующие шахты, остановка которых могла угробить продолжавшие работать и выпускать продукцию промышленные предприятия, уговаривал не допустить остановки производства. Особенно важно было, чтобы бесперебойно поступал кокс для доменных печей.

В первые дни июльской забастовки требования шахтеров были весьма скромными, можно даже сказать, сиюминутными, наспех составленными: своевременная стирка спецодежды, увеличение нормы отпуска колбасы со ста граммов до ста пятидесяти, мыла – с одного до двух кусков в месяц. Требовали мяса, масла, чая, сахара, муки, стирального порошка… Самые заурядные бытовые пожелания, ничего экстраординарного.

Отсутствие лидеров, чей авторитет не подвергался сомнению, и четкой программы действий приводило к тому, что порой люди противоречили сами себе. Срабатывал так называемый синдром толпы: кто громче орал, того и слушали.

Припоминаю случай, свидетелем которого стал в те дни в Прокопьевске. Рядом с трибуной установили свободный микрофон, которым мог воспользоваться любой желающий. Сначала выступила женщина, которая шумно возмущалась, что несколько дней не может купить мужу колбасы на «забутовку», чтобы тот перекусил в обеденный перерыв. Кричала, что начальство обжирается, а шахтеры голодают. Голосила долго, а в конце сбивчивого выступления предложила ввести талоны на колбасу. Мол, так хотя бы на бутерброд каждому гарантированно хватит. Ведущий поставил вопрос на голосование. Из нескольких тысяч собравшихся на площади подавляющее большинство подняло руки за талоны.

Через полчаса к микрофону протолкалась другая женщина и стала говорить прямо противоположное тому, что вещала первая выступающая. Якобы колбасу подвезли, и теперь ее завались. Она взяла себе сразу три килограмма докторской, чтобы несколько раз не бегать. Мораль: колбасные талоны отменить!

Ведущий митинга снова ставит вопрос на голосование. И те же люди радостно отменяют собственное решение, принятое буквально только что! И это решение тоже принимается практически единодушно. И смех и грех! Так «свобода слова» и «демократия» расцвели пышным цветом.

Впрочем, шахтеры быстро самообразовывались. Вскоре главным стал не «колбасный» паек или дефицит товаров потребления. Горняков не устраивали организация труда, уровень заработной платы, они настаивали на удлинении отпусков и обновлении шахтного оборудования. На следующем этапе требования стали «зеленеть» – экология, воздух, вода, рекультивация земель. Что важно: угольщики старались учесть уже не только узкопрофессиональные шахтерские интересы, но и общекузбасские.

Но потом среди бастующих стали верховодить сорвиголовы, не способные ни на что созидательное. Они повернули шахтерский протест на тотальное разрушение всех систем жизнеобеспечения государства, превратили, по сути, рабочее движение в антирабочее.

В первом забастовочном комитете собрались разные люди. Объединяло их отрицание «Так жить нельзя», как у Говорухина. Ответа на вопрос «А как можно?» митингующие не давали, прикрываясь лозунгом: «Во всем виноваты коммуняки. Пусть покаются. А не сделают этого, тогда и партии их конец».

Особенно в демагогии усердствовали электрослесарь шахты «Первомайская» Вячеслав Голиков, который станет позже председателем совета рабочих комитетов Кузбасса, и Михаил Кислюк, будущий первый глава администрации Кемеровской области, а в то время замдиректора разреза «Черниговский».

Наиболее разрушительной стала весенняя забастовка 1990 года. Она проходила под политическими лозунгами и длилась почти три месяца. Правда, заявленной цели – отставки президента Горбачева и союзного правительства – добиться не удалось. Тем не менее удар по корням государственных устоев был нанесен основательный…

Кузбасс наводнили делегации из западных стран, «продвинутых» в деле построения демократии на чужой территории. Эти эмиссары консультировали бастующих, учили, как лучше раскачивать лодку. «Вожди» рабочего движения не слишком задумывались о последствиях своих действий, с легкостью подписывали протоколы, где в числе требований значились, к примеру, региональный хозрасчет, полная экономическая и юридическая самостоятельность предприятий, сокращение госнадзора за безопасным ведением работ…

Никто не сознавал, что часть пунктов протокола нельзя выполнить, они нарушали законы экономики и элементарной логики. Какая может быть самостоятельность у убыточной шахты? Верный путь к банкротству и полному краху. Недаром в большинстве стран угледобыча дотируется государством.

Или взять предложение сократить госнадзор за безопасным ведением работ. Да это же гарантированные трагедии с десятками жертв! Кстати, на шахте имени Шевякова, с которой началась волна забастовок, именно так и получилось: после мощного подземного взрыва и последовавшего за ним пожара в 1992 году шахту пришлось затопить. Цена этого урока – жизни двадцати пяти человек…

Позже я много размышлял об истинных причинах шахтерских волнений. Конечно, они были гораздо глубже, чем могло показаться на первый взгляд. Отсутствие мыла – лишь повод, но его хватило, чтобы у котла слетела крышка и наружу вырвалась мощная струя из пены и шлака – гнева и демагогии.

Происходящее не могло не вызывать моего беспокойства, даже тревоги. Я ведь возглавлял Кемеровскую железную дорогу, руководил многотысячной армией, основу которой составляли единоначалие, дисциплина, порядок. Физически ощущал, какой огромный урон наносят забастовки завязанному в единый экономический узел хозяйству. С другой стороны, хорошо понимал, что главным виновником любого массового выступления людей всегда является власть. Значит, что-то недоучла, недоглядела, не упредила, вовремя не сориентировалась.

Убежден, выходившие на площадь горняки искренне пытались изменить страну к лучшему. Мысли у них были светлыми, многие их требования – справедливыми и обоснованными. Люди просили о самом необходимом – об улучшении условий труда и экологической ситуации, об отмене талонов и усилении борьбы с коррупцией. Люди хотели жить, а не выживать…