Текст книги "Аман Тулеев. С моих слов записано верно"

О вынужденном председательстве

Страну продолжали сотрясать мощнейшие толчки, чувствовалось: глобальные, тектонические перемены не за горами. Не в моем характере сидеть и ждать, куда кривая вывезет. Не мог спокойно наблюдать за тем, что происходило вокруг.

Вот и кинулся в самую гущу событий, в 1989 году принял участие в выборах в народные депутаты СССР. Зачем ввязался в эту историю, полез в политику? Конечно, не ради личных амбиций. Во-первых, это были по-настоящему всенародные выборы. До этого ведь в Советском Союзе голосовали как? Получали в руки бюллетень с единственной указанной в нем фамилией кандидата «нерушимого блока коммунистов и беспартийных» и опускали в урну. Явка повсеместно приближалась к ста процентам, игра шла в одни ворота.

В 1989-м претендентов на депутатский мандат могли выдвигать трудовые коллективы, общественные объединения, творческие союзы. Шла реальная борьба за голоса избирателей.

Была и еще одна причина, по которой я решил идти на выборы. Мне тогда наивно казалось, что, став народным депутатом, я смогу спокойно входить в кабинеты министров и решать производственные проблемы Кемеровской железной дороги. Такой, знаете, инструмент лоббизма. Естественно, мыслил я слишком узко и цель перед собой ставил однобокую. У депутатов задачи гораздо шире и масштабнее. Но что было, то было. Тем более что первый блин получился комом, попытка избраться в союзный парламент вышла неудачной.

Из-за недостатка опыта я сунулся не в тот округ, решив баллотироваться от Кемерова. Гораздо лучше я знал юг Кузбасса, где, можно сказать, каждый квадратный метр прополз на коленках, изучил от и до. И людей там не пришлось бы агитировать, они видели мои дела. Кроме того, в разгар избирательной кампании началась дипломная сессия в Академии общественных наук в Москве. Мне не удалось договориться ни об отпуске, ни о переносе защиты диплома.

А главное, «демократическая» рать, ничего не знавшая ни о моей жизни, ни о том, как и чем я занимался, на каждой встрече с избирателями заводила одну и ту же шарманку: бывший обкомовец, замаскировавшийся коммунист! В то время создали в обществе такую атмосферу, что работа в партийных органах приравнивалась чуть ли не к измене Родине, на тебя смотрели, будто ты на зоне отсидел за разбой или грабеж.

Помню, прихожу на встречу с рабочими крупного кемеровского завода. У проходной растянут огромный плакат – «Голосуйте за Тулеева, сотрудника обкома КПСС!» Понятно, что вывесили баннер не ради поддержки, наоборот, хотели напомнить: перед нами выходец из партноменклатуры, которой нет и не может быть доверия.

Словечком «номенклатура» тебя словно клеймили: бездушный карьерист, бездарный чиновник, только и умеющий, что говорить начальству «чего изволите?». В статьях, телепередачах всех мазали одной черной краской, изображали пустышками, согласными на все ради того, чтобы вскарабкаться на очередную ступеньку служебной лестницы. В действительности же термин «номенклатура» означал лишь определенный порядок подбора кадров, сложившийся в советское время. Нельзя было стать руководителем, не показав себя на других, менее ответственных участках работы. Когда меня назначили начальником Новокузнецкого отделения железной дороги, я автоматически вошел в номенклатуру отдела транспорта и связи Кемеровского обкома КПСС. Став завотделом, попал в учетно-контрольную номенклатуру ЦК КПСС. Такой порядок означал лишь то, что без ведома и согласия вышестоящего органа тебя не могли перевести на другую работу. Руководство определяло твою дальнейшую должностную судьбу.

Неимоверно был раздут миф и о привилегиях партийной номенклатуры. Во всяком случае, возглавляя ведущий отдел обкома, я никаких особых благ не имел, раз в год получал премию в размере оклада и бесплатную путевку в санаторий. О благах, которыми пользовалась кремлевская верхушка, мог лишь догадываться, но и они, подозреваю, сильно преувеличены.

Словом, в тех условиях выиграть выборы я не мог по определению, обстоятельства не располагали. Хотя наказы избирателей, просьбы людей, несмотря на проигрыш, старался выполнить. Например, по моему распоряжению ведомственный детский сад № 178 в Кемерове, входивший в систему МПС, был передан ребятишкам, больным церебральным параличом. И сегодня этот детсад остается одним из лучших в городе.

Переживал из-за неудачи я недолго. Она лишь раззадорила, меня по-хорошему заклинило. Не привык мириться с поражениями. Ни в чем и никогда. Уже в следующем 1990 году провел сразу две избирательные кампании – по выборам народных депутатов Кемеровской области и РСФСР. Победил в обоих случаях.

Так я, железнодорожный генерал, стал… рядовым. Честно говоря, не сразу понял, куда попал. Работу на «железке» я любил, гордился, что дослужился до высоких чинов, с удовольствием носил нашу форму. И вдруг оказался среди странной депутатской публики, которая всякую ерунду несла с трибуны: а давайте вот этих уволим, а тем зарплату поднимем. Как и кого уволим?! За счет чего поднимем?! Порой народные избранники гнали дикую пургу, казалось, это сон, цирк и паноптикум в одном флаконе. А мне приходилось сидеть и слушать этот бред.

В облсовете было двести пятьдесят депутатов, почти половина из них пришла из рабочих комитетов, часть успела посидеть в местах не столь отдаленных. Не утрирую, все так и было! Вчерашние зэки решали, как жить и трудиться области. Доходило до того, что законодательные инициативы обсуждали на фене!

Как сейчас принято говорить, контрольного пакета голосов у рабочкомовцев, которые чуть позже стали гордо именовать себя демократическим блоком, не было, но сорвать работу совета эта успевшая привыкнуть к забастовкам публика могла запросто: они дружно выходили из зала заседаний, и сессия теряла кворум, становилась неправомочной. Приемчик использовался постоянно. Чуть что не так – хлопанье дверями. Из-за этих саботажников ничего не получалось решить. Меньшинство диктовало волю большинству.

Когда мне надоедало наблюдать за повторяющимся раз за разом аттракционом, я выходил к микрофону и лупил прямо в глаза все, что думал: «Да какие вы народные избранники?! Трепачи безответственные и пустобрехи. Дай вам волю, страну на радость врагам развалите!» Кто-то недовольно гудел, хотя часть зала аплодировала, поддерживала меня.

На первой сессии нового совета решали организационные вопросы. Когда разговор зашел о кандидатуре будущего председателя, кто-то из депутатов, знавших меня по работе в Междуреченске и Новокузнецке, взял да и ляпнул: «Предлагаем выдвинуть Тулеева!» Сначала я не придал значения реплике: один, не подумав, сказал, остальные еще десять раз успеют мнение поменять.

Но все неожиданно приняло серьезный оборот. Представители рабочих комитетов, с которыми я воевал с трибуны, вдруг решили сделать ставку на меня. Поняв, что дело пахнет керосином, я по старой памяти отправился в обком КПСС, заявил, что категорически отказываюсь от должности председателя. Однако партия уже не обладала реальной властью. Вчерашние коллеги лишь беспомощно развели руками: «Чем мы тебе, Аман, поможем? Сочувствуем…»

Я продолжал изо всех сил отпираться:

– Не пойду! На кой мне областной совет? Даже слышать не хочу! Вот железная дорога – мое место.

Поняв, что в обкоме ловить нечего, я решил заручиться поддержкой министра путей сообщения СССР Николая Конарева. Позвонил и говорю: так и так, не губите, отец родной, позвольте остаться на дороге!

Николай Семенович успокоил: «Раз не хочешь идти в пастухи к депутатам, то и не ходи. Поезжай лучше в Австрию, надо закупать железнодорожную технику».

Ну, я успокоился, перевел дух, решив, что мой вопрос благополучно закрыт. Съездил в Вену, посмотрел на тот самый сыр с плесенью, о котором уже рассказывал… А когда вернулся домой, первое, что увидел, – обращение в газете «Кузбасс» за 8 апреля 1990 года: «Председателем областного совета должен стать человек, способный вывести область из кризиса. Таким лидером мы видим Амана Тулеева». И подпись – «Рабочие комитеты Кемерова и Прокопьевска».

Вот те раз! По инерции попытался апеллировать к Николаю Конареву: «Вы же обещали!» Министр ответил: «Ты думал, я спорить с ними буду?» Все как огня боялись рабочих комитетов! В итоге вопреки воле и желанию моя фамилия оказалась в списке девяти кандидатов на должность председателя облсовета. Что делать? Последняя надежда – фактический самоотвод. Вышел на трибуну и выпалил все, что накипело на душе, говорил резко, категорично, прямо. Рабочее движение назвал антирабочим, разрушительным, шантажистским. Заявил, что рабкомовцы – предатели трудового народа, а их действия приведут к тяжелым последствиям. По сути, сам себе вынес приговор. Как мне казалось, окончательный, не подлежащий обжалованию. Не сомневался, что после такого публичного демарша не получу на выборах ни одного голоса.

Сессия продолжалась шесть дней, за ее работой внимательно следила общественность Кузбасса, в прессе публиковали выступления всех кандидатов на пост председателя облсовета, шла горячая дискуссия, обмен мнениями, отклики, горячее обсуждение…

После своего выступления я на заседания уже не ходил. В последний день работы сессии мне позвонили: «Ты набрал сто девять голосов и вышел во второй тур. Твоего конкурента поддержали лишь двадцать человек… Сейчас начинается повторное голосование».

Я тут же рванул на площадь Ленина, влетел в пленарный зал. Надеялся успеть и остановить процесс. Но куда там! Раньше надо было думать. Мне показали результаты подсчета голосов во втором туре: за мою кандидатуру – сто двадцать восемь депутатов, против – пятьдесят.

Не скрою, еще долго потом я не мог успокоиться, переживал, ночами не спал. Всю сознательную жизнь был хозяйственником, практиком, а тут вдруг: «Включите первый микрофон, теперь – второй… Закон принят в третьем чтении…» Представлял, что так – день за днем, месяц за месяцем. Не моя стихия. Выть хотелось! А вот в облсовет не хотелось совсем. Душа не лежала! Но меня фактически поставили перед фактом, выбрали председателем и, простите за каламбур, лишили выбора. Ведь это было одновременное решение и сессии депутатов областного совета, и обкома партии, на которое, кстати, дал согласие министр Конарев.

В общем, вляпался я в историю и не знал, как выпутаться. Многие депутаты, которыми мне предстояло управлять, адекватностью не отличались, наперегонки рвались к микрофонам, лишь бы прокричать очередную глупость. Помню, как на полном серьезе предложили: «А давайте создадим комиссию, пусть проверит, что лежит в холодильниках у лиц, подозреваемых в коррупции». И ведь ходили, дебилы, по квартирам работников горкома и обкома партии, совали носы в кастрюли. Да еще хозяев за порог выставляли и не впускали, пока решение не примут: казнить или миловать. Представляете, на улице стоит сибирская зима, а у подъезда мерзнет женщина без пальто, ждет неизвестно чего. Отдали бы человеку одежду, а потом пересчитали банки тушенки и варенья, если так интересно. Я пытался что-то объяснить депутатам, но с тем же успехом мог бы обращаться к глухой стене…

На излете горбачевской перестройки был недолгий период, когда областной совет народных депутатов и исполнительный комитет возглавлял один и тот же человек. Такой шаг выглядел оправданным. Централизация власти понадобилась, чтобы преодолеть разброд и шатание, скоординировать управление. А еще это была своеобразная страховка: непродуманный закон уже не примешь – ведь тебе же самому его и выполнять. Исполком был частью областного совета народных депутатов. Поэтому я автоматически принял на себя и обязанности председателя облисполкома.

Сразу после выборов меня позвали в Новокузнецк на первый съезд независимых рабочих движений страны. Поехал. Говорили о чем угодно, но только не о реальной жизни. До сих пор помню некоторые «перлы». Кто-то сравнивал забастовку горняков Кузбасса с победой на Куликовом поле, другие заливали на тему «символической бреши в Берлинской стене тоталитарного гнета»… Я слушал и диву давался, что за каша у людей в головах. Практически каждый выступавший требовал покончить с чем-то из наследия Советского Союза: компартию запретить, комсомол и пионерию разогнать, колхозы распустить, общенародную собственность поделить…

Кстати, билет члена КПСС до сих пор у меня. Не сжигал его и не рвал. Себя бы перестал уважать, если бы опустился до такого. Но и в партию Геннадия Зюганова никогда не вступал, хотя с начала девяностых годов все вокруг кричали, мол, Тулеев – коммунист. В «Единую Россию» вошел, поскольку на определенном этапе это стало обязательным условием, чтобы претендовать на должность губернатора.

О безвластии

Согласившись исполнять обязанности председателя облисполкома и совета народных депутатов, я взял на себя ответственность за происходящее в Кузбассе. А летом 1990 года область продолжали сотрясать забастовки шахтеров. В любой момент к протестам могли присоединиться металлурги, железнодорожники, работники социальной сферы. И тогда – все, кранты, коллапс.

Каждодневные митинги, резолюции, ультиматумы, угрозы… Кузбасс жил словно на проснувшемся вулкане. Я бомбардировал Кремль и Старую площадь шифровками на имя президента Горбачева, пытался дозвониться до него через приемную, докричаться через помощников: «Передайте Михаилу Сергеевичу, чтобы немедленно приезжал в наши края, дело принимает серьезный оборот…» Никакой обратной реакции, если не считать запоздалого приезда комиссии во главе с секретарем ЦК КПСС Николаем Слюньковым, едва ли не самым невнятным членом политбюро.

Лучше бы он совсем не приезжал, вот честно! По вине Слюнькова у нас разгорелся форменный пожар, шахтеры наподдали членам этой самой комиссии по полной программе, не выбирая слов и выражений, а бледный Николай Никитович стоял на трибуне, чуть не плача, и лепетал: «Как вы можете говорить такое о Михаиле Сергеевиче? Как вы можете…» Шахтеры нюнь и слабаков никогда не любили, увидев, что московский гость откровенно «поплыл», поддали жару.

Мы оттащили Слюнькова от трибуны, чтобы он от растерянности еще что-нибудь не ляпнул. Николай Никитович не понимал, что происходит, его лицо выражало недоумение на грани испуга. Я его не виню, человек не умел говорить с недовольной, рассерженной толпой. На справедливые претензии людей отвечал: «Мы не думали, что у вас так остро вопрос стоит». А о чем вы думали?! Я лично Горбачеву докладывал, а он так и не приехал, вместо себя отправил на заклание подчиненного…

В микроавтобусе, пока добирались с одной встречи на другую, Слюньков все-таки отмочил. Вдоль дороги на Прокопьевск стояли жилые бараки. Николай Никитович велел остановиться, вышел на улицу, огляделся по сторонам, что-то дернулось в его лице, нос сморщился, после чего высокий начальник изрек с брезгливой миной: «Что же у вас ума не хватает эти сараи отодвинуть от дороги метров на триста? Тут ведь уважаемые гости ездят!» Сопровождавшие нас сразу даже не поняли, о чем он говорит, а я сообразил, что тот принял дома за животноводческую ферму, и дернул за рукав: «Это не сараи, а жилье… Жилье!» Слюньков осекся. Я пересадил его из микроавтобуса в машину, от греха подальше. Всю дорогу до Кемерова Николай Никитович молчал, первый раз увидев жизнь как она есть. Но так ни на что и не решился, только еще больше распалил шахтеров пустыми посулами и призывами не нарушать закон.

В итоге я не вытерпел, снова позвонил Горбачеву, попросил о личной встрече. Он согласился.

Прилетел я в Москву и из аэропорта отправился сразу в Кремль. Настроился на серьезный разговор. В кабинет зашли вместе с Геннадием Янаевым, вице-президентом СССР. Сели за стол. Начинаю подробно, в деталях, с цифрами рассказывать о ситуации в Кузбассе. «Михаил Сергеевич, обстановка хреновая, носом чую. Хорошо бы вам приехать, устроим встречу с шахтерами. Неприятно будет, но поговорите с людьми, снимите какие-то вопросы, за счет этого выиграем время».

Говорю, говорю и вдруг замечаю: Горбачев меня не слушает. Вроде кивает, как бы соглашаясь с моими словами, время от времени в глаза смотрит, но мысли его далеко, в Германии, Америке или еще где. Чувствую, начинаю закипать внутри: елки-моталки, что я тут перед тобой распинаюсь, ради чего тащился сюда за тысячи километров? Страна рушится, люди на взводе, а президент витает где-то в облаках…

Ну я и сбавил темп, какой смысл рассказывать, если твои слова мимо ушей пропускают? Потом и вовсе замолк. Пауза тянется, тянется, тянется, становится уже явно не мхатовской… Да и я не артист, а Горбачев – не Станиславский. Янаев под столом ногой меня толкает, крупно пишет на листе бумаги: «Говори!» Михаил Сергеевич – ноль внимания. Я без всякого энтузиазма, на автомате договорил в пустоту.

Вдруг Горбачев ожил:

– Какая самая серьезная мера, которую следует предпринять?

– Вы обязаны приехать в Кузбасс. И не один, а с членами правительства, пусть каждый отправляется на свои отраслевые предприятия. Но до этого в магазинах должны появиться продукты. Подпишите двойную норму талонов на мясо, пока соберетесь в Кемерово, шахтеры хотя бы семьи накормить смогут.

Горбачев позвонил министру финансов СССР Валентину Павлову.

Тот с порога:

– А-а-а! Опять этот Тулеев со своими просьбами? Вечно у него за той речкой хорошо! Небось денег требует? Ладно, пусть зайдет, я посмотрю.

Но Павлов так толком ничего и не решил, лишь пустых «обещалок» надавал.

А тогда, уходя из кабинета Горбачева, я сказал напоследок:

– Михаил Сергеевич, давайте хотя бы поощрим людей, отметим государственными наградами. Я вот и список подготовил.

Генсек неожиданно легко согласился:

– Ну, это не масло и не молоко. Это можно.

При мне подписал наградные документы. Так генеральный директор объединения «Кузбассразрезуголь» Виктор Кузнецов стал Героем Социалистического Труда, последним в Кузбассе.

Пройдет несколько лет, и в 1996-м Горбачев решит участвовать в выборах президента России.

Прилетел он в Кемерово. Мы встретились, сели за стол узким кругом.

– Михаил Сергеевич, помнишь, сколько раз просил тебя приехать, поговорить напрямую с шахтерами? Может, другой поворот случился бы в истории.

Все ему высказал. Он ничего не отвечал, смотрел молча, только лысина стала пунцовой. То ли от злости покраснел, то ли от стыда. Перед тем как проститься, Горбачев все же спросил:

– Как думаешь, сколько голосов смогу набрать в Сибири?

Я подумал: «Да ты, похоже, так ничего и не понял!» Вслух произнес:

– Непроходной ты…

А что я мог еще сказать? Не уважал его народ…

На следующий день Михаил Сергеевич отправился с предвыборным туром в Омск, где на него напал какой-то сумасшедший, отвесив пощечину. Охрана успела задержать психа…

В отличие от Горбачева, который мог в решающие моменты сдрейфить, включить заднюю передачу, Ельцин шел до конца, не боялся, когда надо, обострить ситуацию, обладал отличным политическим нюхом, хорошо чувствовал, где горячо.

Впервые в Кузбасс Борис Николаевич прилетел в августе 1990-го.

К тому времени Ельцин предельно жестко стал оппонировать руководству СССР. Еще 12 июня 1990 года Съезд народных депутатов РСФСР принял декларацию, фактически признававшую главенство российских законов над союзными. Наступила пора безвластия: Горбачев терял власть, Ельцин пытался ее подобрать.

Борис Николаевич многим людям тогда нравился. Такой, знаете, народный герой. Он выбрал правильную тактику: невзирая на лица, резал правду-матку, демонстративно пересел с положенного высокому начальству шестиметрового ЗИЛа в рейсовый троллейбус (правда, не забыл при этом, чтобы фотограф запечатлел исторический момент братания с народом), работал с утра до полуночи, ходил по районным поликлиникам и лично засекал, сколько времени тратят врачи на прием рядового пациента…

Поначалу мы находили общий язык, хотя Ельцин вырисовывал такие «загогулины», что хоть стой, хоть падай. Расскажу эпизод из его первого приезда в Кемерово. До выборов президента России оставался почти год, но борьба за голоса избирателей уже шла в полный рост. В итоге ведь именно рабочие комитеты Кузбасса выступили с инициативой выдвинуть Бориса Николаевича на пост главы государства.

Освещать поездку Ельцина к нам тогда приехало много журналистов, в том числе иностранных. Я такого раньше не видел: без конца щелкали фотоаппараты, трещали камеры, со всех сторон тянулись руки с диктофонами и блокнотами. Первый день встреч, выступлений прошел напряженно.

Вечером Борис Николаевич вдруг заявляет: «Надоели ваши заседания, вези меня на природу». Ждать Ельцин не любил, сказал, значит, не медли, расстилай скатерть-самобранку. Куда ехать? Выбрали живописное местечко на озере под Новокузнецком. Разожгли костер, накрыли на стол… Пил Ельцин тогда по-страшному, мешая все, что попадалось под руку, – пиво, водку, виски. Я впервые наблюдал такую картину. Самое неприятное, что затормозить Борис Николаевич не мог, а сказать ему хоть слово поперек никто не решался.

Короче, крепко выпил он и отправился прогуляться вдоль частных садовых участков. Я пошел следом – не бросишь ведь гостя в таком «реактивном» состоянии. Между тем Ельцина потянуло на подвиги. Увидел он рукомойник за забором и ломанулся напрямую, приспичило ему руки помыть. В ту же секунду из дома выскочил хозяин с дубинкой в руках, видимо, принял нас за грабителей или хулиганов. Ельцин стоит, покачиваясь, водой себе в лицо плещет, а вокруг него мужик с матюгами скачет, того и гляди шарахнет по башке дубиной! В потемках он, конечно, не разобрал, кто перед ним. Я, как мог, пытался успокоить хозяина дома, не допустить смертоубийства. К счастью, подоспела охрана Бориса Николаевича, оттащила в сторону подопечного. Да и мужик, увидев солидное подкрепление, поутих, предпочел укрыться в доме от греха подальше.

А наша компания вернулась к столу, и пир продолжался почти до утра. Ельцин не успокоился, пока не осушили все запасы спиртного. Я много пить не могу, мне плохо становится, организм не принимает алкоголь в больших количествах. Но и уйти из-за стола тоже не имел права, сидел, терпел. Надо сказать, что личная охрана Бориса Николаевича, включая Александра Коржакова, в ту ночь не слишком отставала от начальника, прилично поддала…

Мне же было откровенно не до веселья, тревожился, переживал. Все-таки не рядовое застолье, а прием высшего должностного лица России! К тому же на следующий день планировалась встреча с рабочими комитетами.

Кое-как добрались до гостиницы. Устроились на ночлег. Пошел прилечь и я, буквально на пару часов.

В девять утра нас ждали на совещании в Доме политпросвещения Новокузнецка. Хочешь не хочешь, а ехать надо. В восемь часов я встал, спустился в холл – никого. Даже дежурная за стойкой куда-то подевалась. Несколько минут я постоял, надеясь, вдруг кто появится, а потом пошел стучаться в номер к Ельцину. Нехорошо на мероприятие опаздывать, на него иностранные журналисты приглашены.

На мой стук никто не ответил. Толкнул дверь и увидел картину маслом: два охранника, как бревна, лежат на полу, Ельцин, неестественно запрокинув голову, храпит на кровати. С трудом растолкал охранников, стали мы вместе будить Ельцина. А он никакой, не можем его поднять. Время идет, я позвонил в Дом политпроса и говорю: «С Борисом Николаевичем хочет по срочному делу переговорить Горбачев, заказали связь, ждем звонка, поэтому на встречу приедем позже».

Наконец Ельцин кое-как поднялся с кровати. Оттащили его в ванную, запихнули в душ. Не помогло, он по-прежнему плохо соображал, еле ворочал языком. Я предложил Александру Коржакову посадить Бориса Николаевича в машину и покатать по городу с открытым окном, проветрить. Накупил жевательной резинки. Поехали.

В дороге Ельцин чуть оклемался. Потом мы еще прошлись по скверу, в стороне от чужих глаз. Во время прогулки Ельцин поначалу опирался на помощника Виктора Илюшина, маленького и тщедушного. Того сразу пригнуло к земле. Пришлось мне предложить свои услуги, взять Ельцина под руку, чтобы тот не упал ненароком. Так вместе и проветривались. Тянуть дальше было нельзя, отправились на совещание.

Бывает же такое! Как нарочно, рядом с Домом политпроса строители вырыли глубокую яму, раскидав вокруг кучи глины. Чтобы миновать препятствие, предстояло пройти по узкой козьей тропке. Тут и трезвому сложно удержать равновесие, а пьяному – тем более. Ельцин сам идти не мог, ему надо было на кого-то опираться. Охранники остались в гостинице, спали без задних ног. Деваться некуда: я сам вытащил Бориса Николаевича из машины, стал проводить рекогносцировку местности. Смотрю, у здания уже выстроились шахтеры, ждут журналисты с телекамерами. Что делать? Идем вдвоем, я на подстраховке. С одной стороны – дорога, по которой, не сбавляя скорости, едут машины, с другой – котлован. Волоку на себе Ельцина и молюсь, чтобы не поскользнуться на глине, не загреметь в яму. К счастью, обошлось без падений, вымазались мы, правда, прилично, но добрались до входа благополучно.

Люди радостно бросились навстречу: «Здравствуйте, Борис Николаевич! Мы вас давно ждем». А Ельцин молчит, ему не до приветствий. Я за него руки жму, отвечаю: «Здравствуйте, товарищи, здравствуйте!» Журналисты все это снимают, готовятся вопросы задавать. Вдруг из толпы вылетает рабкомовец и тычет пальцем в мою сторону:

– Тулеева в здание не пускать!

Я же в контрах был с рабочими комитетами, собачился с их представителями на заседаниях облсовета.

Борис Николаевич вмиг протрезвел, буквально взвился:

– Я тебе не пущу! Тулеев пойдет со мной!

Усадил я Ельцина за стол в президиуме. Началась встреча. Вижу, Бориса Николаевича мучает жажда. Еще бы, после выпитого накануне на кого угодно «сушняк» нападет! А организаторы даже не догадались чашку чая предложить. Какое там!

«Воды принеси!» – шепнул я одному из забастовщиков. Он побежал куда-то за сцену и через пару минут вернулся с граненым стаканом и… алюминиевым чайником. Где только отыскал такой? Наверное, со времен Гражданской войны сохранился.

Ельцин вместо того, чтобы налить воду в стакан или меня попросить, если сам не в состоянии, взял чайник и начал пить из носика! А камеры стрекочут! Наверное, эти записи где-то сохранились в архиве…

К счастью, в тот раз Борису Николаевичу не пришлось много говорить. Шахтеры упивались собственным красноречием. В страшном гвалте обсуждалось соглашение, которое должны были подписать председатель Верховного Совета РСФСР и руководители рабочих комитетов Кузбасса. О содержавшихся в нем требованиях можно судить по таким пунктам: запретить октябрятскую и пионерскую организации, разогнать комсомол, сократить численность армии и срок службы в ней.

Понятно, что эти вопросы никак не могли быть решены на подобном сходе, но Ельцин подмахнул бумагу, даже не пытаясь вникнуть в суть. Правда, на следующий день, проспавшись и окончательно протрезвев, попросил меня: «Прочти, Аман, что я вчера подписал». Я начал зачитывать вслух: комсомол и пионерию разогнать, партийное руководство – к ответу… Не надо забывать, что Горбачев в тот момент оставался у власти, да и жили мы по-прежнему в Советском Союзе, подчинялись законам, Конституции СССР, где до марта 1990 года сохранялась 6-я статья о КПСС как руководящей и направляющей силе советского общества.

Ельцин взмолился: «Аман, уничтожь этот лист, прошу тебя!» Я искренне изумился: «Да как же уничтожу, Борис Николаевич?! Ведь официальный документ. Кроме того, оригинал с вашей подписью в руках у рабочих комитетов». Но Ельцин продолжал настаивать: «Реши! Никто другой не сможет, а ты сумеешь!»

Пришлось идти на сговор с членом секретариата. За пару бутылок водки он вынес первый экземпляр злополучного договора. Повезло, что вся эта ахинея про запреты и разгоны уместилась на одной странице, которую я, недолго думая, вырвал из договора.

Принес я выдранный лист Ельцину, отдал ему в руки. «Вот, – говорю, – сделал, как вы просили, летите спокойно дальше». А он меня не отпускает, целует: «Аман, ты меня спас! Век не забуду!»

Помню, окружающие смотрели на нас в недоумении, никто не мог понять, от чего Тулеев уберег Ельцина.

Через несколько месяцев Борис Николаевич подарит мне книгу «Исповедь на заданную тему», где на титульном листе его рукой будет написано: «Благодарен тебе. Помню!» Книга долго лежала в моем рабочем кабинете на столе, а потом куда-то пропала, кто-то спер…

Тогда, в августе 1990 года, мы простились тепло. Из Кузбасса Ельцин собирался лететь на Дальний Восток. Обычным рейсовым самолетом, вместе с рядовыми пассажирами. Игра в популизм продолжалась… Когда подъезжали к аэропорту Новокузнецка, Борис Николаевич вдруг наклонился ко мне и шепнул на ухо: «Аман, а кто орал на нас той ночью на даче?» Вспомнил! Кто бы мог подумать? Ведь казалось, что Ельцин совсем ничего не соображал тогда. Нет, голова работала…

И последний штрих того визита: нас вывезли сразу на летное поле. И тут Ельцину приспичило справить малую нужду. Пассажиров вежливо попросили отойти в сторонку, не смотреть. Борис Николаевич вышел из машины и… помочился на колесо самолета. Поэтому я ничуть не удивился, узнав, что будущий президент России проделывал этот же трюк во время первого визита в США в 1989 году. «Премьера» состоялась в американском Балтиморе, а на кемеровской земле номер был повторен на бис…

Но вернемся в осень 1990-го. Она выдалась непростой, не успевали убрать урожай с полей. Я обратился к землякам с призывом помочь селянам. В ответ услышал грубую отповедь руководства Союза трудящихся Кузбасса, дескать, да пусть ваш урожай хоть сгниет… Словно я о собственном благе беспокоился! Такова была позиция рабочих комитетов: продукты будем закупать в обмен на уголь, а до земли нам дела нет, может бурьяном зарастать.

Той зимой стояли сильные морозы. В адрес облсовета и облисполкома каждый день шли телеграммы из разных частей страны: не дайте замерзнуть, грузите уголь! С теми же просьбами приезжали «ходоки»: домны переведены на тихий ход, отопление в больницах и школах стоит на минимуме, дети, учителя, больные, врачи не могут согреться… Да и самому Кузбассу требовался уголь.

И в такой ситуации рабочие комитеты наметили новую политическую забастовку. Бессрочную!

Я обратился к шахтерам с телеэкрана: «Мужики, не наделайте глупостей, прекращение добычи угля приведет к неисчислимым бедствиям. Представьте свои семьи в замерзающих квартирах, жен в неотапливаемом роддоме…»

Дошло! Забастовка не состоялась. Но с этого момента рабочий комитет вошел в жесткий клинч с областным советом.

Не раз мне доводилось убеждать и Бориса Николаевича: «Не подталкивайте народ к забастовкам. Зачем они вам? Ясно же, что на ближайших выборах станете президентом России. Если промышленность будет разрушена, как потом управлять страной?»