Текст книги "Под сводами высокой лжи"

СТУПЕНИ

Юра Полётов рос домашним ребёнком, он был окружён неотступным вниманием матери. Её забота настолько плотно его охватывала, что временами он думал: мать ненавидит его и в действительности не беспокоится о нём, наоборот, издевается над ним, выставляет беспомощным дурачком в глазах других людей. Вечерами она стояла над ним и, оскалившись по-собачьи, проглядывала тетради с домашними заданиями, выискивая ошибки, за которые готова была наброситься на сына с язвительными замечаниями.

– Ты опять тройку схлопотал? Что у тебя, мозги отсутствуют? А ты подумал, какими глазами я буду смотреть в лица наших друзей? У всех дети как дети, учатся прилежно, а мне достался сын-троечник, лентяй! – шипела она.

Юрка не мог понять, почему мать должна была стыдиться его троек. Разве она ходила в гости с его тетрадками и дневниками? Разве об этом кричали на улицах? Кому вообще было дело до его отметок? И почему бы лучше не похвастать его замечательными рисунками, в которых ему не нашлось бы равных не только в классе, но и во всей школе? А разве кто-нибудь называл плохими его сказки, сочинённые на уроке литературы?

Он не понимал, почему мать имела право стесняться его троек по математике, а он не имел права стесняться её выкрашенных в ядовитый жёлтый цвет волос и пунцовой помады на губах. Не мог он также взять в толк, почему мать позволяла себе устраивать безумные семейные ссоры, когда она, истерично крича, упрекала отца в неверности, разбрасывала по всей квартире свои вещи, вытащенные из шкафа. Мать позволяла себе любое проявление чувств, однако отказывала в этом всему остальному миру. Более того, если кто-то выражал свои эмоции или мысли, с которыми она не была согласна, она почему-то всегда воспринимала это как личное оскорбление, хотя речь шла вовсе не о ней. Её нетерпимость к людям не знала границ. Как отец уживался с нею?

Как-то летом мать уехала на курорт, а через несколько дней пришло известие, что она утонула, свалившись за борт во время морской прогулки на катере. Юре не пришлось увидеть её бездыханного посиневшего тела, отец не повёз его на похороны, желая оградить от тяжёлых впечатлений. Юра вообще узнал о смерти матери уже после похорон, и в его тринадцатилетней голове гибель её приняла форму какой-то бесконечной поездки на солнечное морское побережье. Мать ушла из дома с чемоданчиком в руках, чмокнув на прощание в щёку, и не вернулась.

Позже, оглядываясь на своё детство, Юрий не мог сказать с уверенностью, что любил мать. Пожалуй, не было в нём этого чувства. Но вот желание родства, единства с матерью – это было. Он помнил, что мог всегда прийти к ней и ткнуться лицом в её плечо или грудь, спрятаться в складках её одежды, несмотря на прогремевшую за несколько минут до этого брань. Ему казалось – он найдет у матери убежище от любых бед. Пусть в действительности спасти или оградить от опасностей она и не могла, зато умела пожалеть, и Юра считал, что это и есть настоящая помощь, понимание.

Отец никогда не жалел его, не произносил нежных слов, он требовал от Юрки терпеливости. Отец был скалой, непоколебимой силой. Так представлялось Юре. Он не знал, сколько приходилось терпеть его родителю, сколько приходилось преодолевать всевозможных унижений, чтобы устоять на своём посту. Да он и не мог знать, ведь отец никогда ни о чём не рассказывал. В сущности, Юрий вообще ничего не знал об отце. Николай Петрович всегда выглядел уверенным в себе, спокойным и даже немного равнодушным ко всему происходившему вокруг. Создавалось впечатление, что этому лысоватому человеку среднего роста всё ни по чём, что сам чёрт ему брат и охраняет от невзгод. Но то была лишь видимость.

– Жизнь, Юрка, это такая любопытная штука, что ахнешь. Но важно помнить, что пасть у жизни не чета девичьим губкам. Пасть её подобна разинутому капкану. Если сделаешь неверный шаг, капкан на тебе защёлкнется, – смеялся Николай Петрович, подбадривая сына. – Главное для нас с тобой не раскисать никогда. Ведь мы – мужики, а это ко многому обязывает.

– Не плакать и не раскисать? – уточнил Юра. – Это я понимаю, не маленький уже.

Юрку определили в интернат через год после смерти матери. Николай Петрович улетал в долгосрочную командировку в Перу и не мог взять сына с собой.

– Ты тут держись молодцом, – сказал отец, когда они прощались в шумном зале аэропорта. – Не грусти. Время мчится быстро, иногда даже быстрее, чем это показывают часы. У тебя сейчас самый интересный период наступает. Ты только не спеши, не гони лошадей. Приглядывайся ко всему, не хватайся сразу за всё, что увидишь.

– Ты на что намекаешь, пап? Сигареты имеешь в виду, что ли? – Юра хитро улыбнулся.

– И сигареты тоже. Вся эта глупость только кажется привлекательной, сынок. Но глупость остаётся глупостью. Ни сигареты, ни вино не сделают тебя взрослее. Глупее могут сделать, это запросто… Впрочем, я уверен, что тебе хватит ума вести себя разумно. Ты не должен попасть в капкан. Я тебе доверяю. Будь здоров, – отец не стал целовать Юрку на прощанье, просто пожал ему руку по-мужски и быстро направился к толпившимся возле паспортного контроля людям.

– Будь здоров, – шепнул Юра в ответ и почувствовал, как горький комок свернулся у него в горле. Впервые в жизни мальчик оставался один на один с чужими людьми. Вспомнился отъезд матери на солнечный берег моря, с которого она так и не вернулась, и в голове ослепительной молнией сверкнула мысль: а вдруг и папа тоже не вернётся? Юрка весь похолодел, зажмурился, как бы желая спрятаться от накатившего на него страха, и потряс головой. – Нет, всё будет хорошо…

Интернат стал для мальчика настоящим откровением. Конечно, он видел в кино, как дрались ковбои и всякие супермены, как разлетались под ритмичную музыку брызги крови и битая посуда, но те картинки не имели никакого отношения к реальности. Юра твёрдо знал, что всё это было вымыслом, отменно изображённым на киноэкране знаменитыми актёрами. Он был уверен, что в настоящей жизни никто не ведёт себя так.

Интернат убедил его в обратном. Грубость, жестокость, беспощадность – первое, с чем Юра столкнулся.

Валентина Константиновна, старший педагог, подвела Юрия к высокому парню, волосы которого были похожи на мокрую меховую шапку, и сказала:

– Станислав, познакомься с Юрием, он будет жить в твоей комнате.

– Стасик, – представился новый знакомый, протягивая руку.

Через пару дней неписаный интернатский закон назначил новичкам «утюжку». Ничего не подозревавший Юра, миновав длинный коридор с протоптанной до дыр ковровой дорожкой, вышел через боковой выход на задний двор, уже погрузившийся во тьму осеннего вечера. Человек двадцать ребят, собравшихся возле трухлявого деревянного забора, встретили его появление дружным гомоном.

«Утюжка» заключалась в банальном избиении. Каждого новенького обычно лупили всем гуртом, чтобы оценить его реакцию, выяснить его характер и определить его будущее место в интернатском сообществе. Иногда новоприбывший отвечал кулаками и давал настоящий бой, но такое случалось редко. Чаще избиваемый просто закрывал голову руками и сворачивался калачиком, истекая соплями, слезами и кровью.

Сначала в середину круга вызвали Ваньку Бурлака, тоненького, но очень жилистого паренька с коричневыми болячками на руках, – он поступил в интернат в один день с Юрием. Ваня стоял, наклонив белобрысую голову и глядя на окружавших его парней холодными, как лёд, глазами. Выражение его лица не вызывало сомнений: он готов держаться до конца.

– Кто первый? – прошептал Бурлак каким-то бесцветным голосом.

Вперёд шагнул коренастый Сашка Сибиряки, обернувшись к приятелям, засмеялся:

– Этот, похоже, скулить не будет. Пока не суйтесь, я сам хочу помять его.

В одно мгновение вся площадка ожила, загалдела, взвилась хлещущим ветром устрашающих выкриков. Сжав кулаки, Ванька и Сибиряк бросились друг на друга, как два безумных пса, охваченные желанием рвать и калечить. Ничего человеческого не осталось в их лицах. Ребята, окружившие дерущихся плотным кольцом, то замолкали, то принимались орать с новой силой, жадно втягивая запах пота и быстро появившейся крови.

– Ну-ка, влепи ему как следует! Что ты мнёшься?

Залуди ему по самые помидоры!

Качнувшийся от порыва ветра электрический фонарь привлёк внимание Юрия. Голубоватый свет загипнотизировал его, полностью оторвав от драки. Этот свет был каким-то безжизненным – он совсем не соответствовал дикой стремительной жизни, клубившейся под фонарём, он существовал отдельно от всего, что происходило вокруг. Этот голубой свет, такой мёртвый, но такой красивый, с полным равнодушием, однако невероятно живописно и рельефно обрисовывал любую фигуру, попадавшую в его холодный круг.

Юрка перевёл глаза на рычавших ребят. Первый яростный порыв прошёл. Теперь враги дрались осторожнее. На лице Ваньки темнела кровавая полоса – щека была разодрана до мяса. Голый кулак не мог нанести такой раны. Юрка мало смыслил в кулачном бою, тем не менее понял, что дело приняло крутой оборот. Сибиряк явно пользовался чем-то недозволенным.

– Брось железку, Сибиряк! – крикнул кто-то. – У нас же утюжка! Кастеты запрещены! Слышишь?

Толпа ринулась на драчунов. Ещё секунда – и началась бы общая свалка. Но Ванька Бурлак вдруг громко скомандовал:

– А ну назад! Все назад. Не мешать!

Мальчишки поспешно расступились, повинуясь властному голосу.

– Брось кастет! – прошипел Ванька в лицо Сибиряку, и тот разжал кулак. Металл звонко ударился об асфальт.

Бой возобновился. Противники, выждав несколько секунд, принялись с новой силой осыпать друг друга быстрыми ударами. Казалось, прошла целая вечность, когда вдруг послышался громкий хруст, и правая рука Ваньки беспомощно повисла. Кость была сломана. Сибиряк набросился на раненого противника, как голодный лев. Но Ванька, ошалев от боли и сыпавшихся на него ударов, не сдался, он даже ещё больше рассвирепел – колотил врага одной левой рукой с удвоенной силой.

– Пацаны, он его сейчас уроет! – донеслось до Юрки.

Не менее трёх пар крепких рук вцепились Ваньке в плечи и в голову – его пытались оттащить от Сибиряка, который уже лежал на земле практически не сопротивляясь. Юрий увидел под Ванькой что-то кровавое, мягкое, отвратительное, не имеющее ничего общего с человеческим лицом. А Бурлак всё бил и бил одной левой.

– Ещё хочешь? – кричал он, когда его отдирали от жертвы.

Юра запомнил этот крик. Он запомнил также, как его самого вытолкнули на середину круга. В память врезались бледные лица и сверкающие глаза. Юркино воображение легко превратило искажённые мальчишечьи лица в свирепые разбойничьи морды. Сам же он – последний воин павшего в кровавой битве отряда. Он дрался весь день и всю ночь. Он устал, сломал свой меч, потерял шлем. Теперь он не желал драться. Он был готов принять смерть от первой поднявшейся на него руки.

Юра громко вздохнул и поднял голову, глядя прямо перед собой. Впрочем, блеск в глазах окружавших его ребят был уже не тот, что в начале «утюжки». Многие были испуганы. Похоже, беспощадная ярость Ваньки произвела на всех неизгладимое впечатление.

И тут, распихав ребят, к Юре подскочил непонятно откуда взявшийся Станислав:

– Юрец, как ты? Эй, парни, кто Юрца тронет, будет иметь дело со мной.

Кулаки Стаса были известны всем. Никто никогда не перечил ему. Юрий так и не узнал, почему Стае встал на его защиту. Возможно, по той единственной причине, что они жили в одной комнате. У интерната были свои понятия товарищества и родства.

– Юрца не трогать! – повторил Стае. Голос его показался Юрию слишком тонким и абсолютно невыразительным для такого серьёзного заявления. Тем не менее Стаса услышали все и вроде бы даже облегчённо вздохнули, с готовностью согласившись на прекращение «утюжки». Вечер гладиаторских боёв закончился.

Перед сном, пока Стае чистил зубы в гулкой умывальне с десятью раковинами, Юра торопливо открыл лежавшую в выдвижном ящике тумбочки тетрадь и быстро записал: «Фонарь, мёртвый свет, голая ветвь с одиноким жёлтым листком, двое на четвереньках, рук и ног не различить, кровавые шарики в пыли, белая сталь, белый осколок кости». Затем он вздохнул и прыгнул на визгливые пружины кровати.

Стае взял Юру под свою опеку, и территория интерната превратилась в абсолютно безопасное для Полёто-ва место. Улица же оставалась зоной враждебности – там правили длинноволосые авторитеты. Всё, что находилось за высоким забором с облупившейся зеленоватой краской, источало опасность. Любая группа проходивших мимо пареньков могла без предупреждения вцепиться в ворот рубашки, вывернуть карманы в поисках денег, наградить ударом в голову. От шпаны пахло потными подмышками и грязными ртами.

Стае, имея за спиной боксёрскую школу, учил Юрия пользоваться кулаками и делился с ним опытом выживания на улицах.

– Ты, главное дело, не жди, пока тебя начнут колотить, – наставлял Стае. – Упадёшь – запросто ногами замочат. Бей первым. Если к тебе подходят несколько чуваков и спрашивают огоньку или там ещё чего, сразу прикинь, кто поближе, вмажь прямо в нюхальник и быстро делай ноги. На улице важно уметь бегать. Всё остальное – мура. Когда эти козлы увидят, что ты чересчур прыткий, то не погонятся, даже если ты кому-то из них морду распердолил…

– Но ведь убегать стыдно.

– Ни фига не стыдно, Юрец. Стыдно на карачках ползать с разбитой харей и сопли пускать. – Стае многозначительно перекатил окурок из одного угла рта в другой. – Я тебе говенного совета давать не стану Намотай себе на кончик: надо уметь бегать.

– А как же честный бой? – Юра с серьёзным видом цедил сигарету и пускал дым себе под нос, подражая взрослым мужчинам.

– Улица полна козлов, это тебе не боксёрский ринг. Я никогда не видел, чтобы на улице п…сь честно. Если ты сильнее своего врага, то можешь быть честным, но тогда ты и не станешь на него наезжать. А когда на тебя прёт с ломом какой-нибудь мордоворот, то можешь быть уверен: он даже на нюх не пробовал, что такое честность. Так что лучше всего сделать ноги, Юрец. Я знаю, что говорю.

Этот период времени запечатлелся в его памяти размазанными от стремительного бега многоцветными пятнами, пропитанными шумной музыкой из репродукторов в парке. Дрался Юрка редко.

В те годы он много думал о девочках, но стеснялся своего малого роста. Влюбившись в какое-нибудь смешливое личико, всячески скрывал своё чувство и прилагал все силы, чтобы держаться незамеченным. Он часто ходил в кино, и глядя на экран, где скакали могучие рыцари, устремляясь навстречу своим возлюбленным, и где дробили друг другу челюсти ковбои, защищая честь заезжей красотки, представлял себя скачущим на высоком белом коне с длинным кнутом в одной руке и сверкающим револьвером в другой. Он никогда никого не убивал в своих фантазиях, зато одним только решительным видом сразу распугивал всех недругов и обидчиков на глазах у собравшейся стайки нравившихся ему девочек. И девочки непременно умилённо вскидывали руки, как бы извиняясь за то, что раньше не замечали Юрку. Он же гордо кивал им, прощая их глупость, и уносился прочь под величественную музыку.

Оставаясь один, Юра обязательно извлекал заветную тетрадь из стоявшей возле кровати тумбочки и записывал в неё прыгающим почерком коротенькие истории. Иногда это было всего лишь несколько фраз на странице, которые вдруг приходили ему в голову и казались необычайно красивыми. Он не сумел бы объяснить никому, что заставляло его сочинять. Юрка просто нуждался в том, чтобы излагать свои мысли на бумаге, пускать вслед за одними строчками другие, вслушиваясь в их шуршание, шелест, перешёптывание. С того самого момента, как его в начальных классах научили прорисовывать непослушной авторучкой буквы на бумаге, он ощутил настоящую потребность в оживлении этих букв.

Откуда приходили образы? Юрий не знал и не понимал. Но был уверен в одном: он видел то, что скрыто от других. И когда начинал записывать что-то, его мир разрастался до необъятных размеров.

* * *

Подростковый период остался позади, когда на выпускном вечере в школе отзвучал прощальный вальс. Жизнь сразу наполнилась иным ритмом. Недавние друзья звонили по телефону всё реже и реже, у всех появились новые заботы – кто-то искал работу, кто-то поступал в институт. Надеявшиеся справиться с этими заботами пребывали в блаженной уверенности, что перед ними в недалёком будущем откроются врата в мир благополучия.

Успешно сдав вступительные экзамены, Юра отправился отдыхать в деревню к родственникам, которых называл «седьмой водой на киселе». Он почти не знал их, видел раза два или три за всю жизнь и ехал не столько к ним, сколько из Москвы, подальше от прежних знакомств – хотелось подвести черту под всем, что было раньше.

– Торопишься жить, Юрка, – сказал ему на это отец. – Не сжигай мосты, оставь на всякий случай запасные аэродромы.

А Юрке казалось, что новая жизнь требовала новой точки отсчёта. Он и не подозревал, что однажды ему жуть как захочется вернуться в эту прежнюю жизнь, но ничего у него не получится, он даже отыскать телефоны бывших приятелей не сумеет.

До сих пор Юра не познал женского тела. В десятом классе он сильно влюбился в девочку по имени Аня, но не осмеливался приблизиться к своей избраннице. Они учились в параллельных классах, часто сталкивалась на переменах, но ни разу не перекинулись ни единой фразой. Мишка по кличке Фраер спросил его как-то, когда они в туалете дымили сигаретами:

– Слышь, Юрец, кто тебе нравится из наших баб?

– Ну, – Юрка пожал плечами, – много разных хорошеньких.

– Нет, ты не понимаешь вопроса. Кто тебе нравится настолько, чтобы ты хотел в…ть?

Настолько Юре не нравился никто, тем более Анечка. Она казалась ему созданием нежным и ранимым, как пушистенький жёлтенький цыплёнок. Он был уверен, что она сочиняла лирические стихотворения и рисовала акварельные облака. Произнесённое Мишкой Фраером слово никак не могло иметь отношения к её ангельскому образу.

– В общем, нравится мне одна, – неопределённо ответил Юра, – только не так…

– Чего ты бледнеешь, как салага? Знаю я, на кого ты пялишься. Весь класс уже в курсе. Да и Анька твоя сама по тебе сохнет.

– Не может быть…

Однажды они встретились и долго гуляли, держась за руки, он нёс её портфель, набитый учебниками и тетрадями. До поцелуев дело не дошло ни в тот вечер, ни в другой. Любовь осталась воздушной. Вспоминать о ней было приятно, от воспоминаний на душе становилось тепло.

Теперь всё поменялось. Школьные декорации остались в прошлом, выпускники шагнули в дверь мира, который считался «взрослым», и спешно предпринимали шаги, чтобы соответствовать этому миру. Юра был таким же, как его сверстники в этом смысле. И первым рубежом, который требовалось преодолеть на заслуженном отдыхе, было постижение женского тела. Эпоха лирики ушла. Наступила эпоха плоти.

В соседнем доме он увидел Марину, стройную девушку одного с ним возраста. Она тоже отдыхала после поступления в институт и тоже ждала новой жизни. Их желание совпало и оказалось взаимным.

Их первая прогулка закончилась тем, что он увлёк девушку в заросли орешника, подальше от посёлка, поближе к дикой земле, покрытой жёсткими стеблями густой травы. Там, в прохладной тени, усеянной мелкими солнечными брызгами, они оба впервые занялись любовью, делая это неуклюже, барахтаясь, как подброшенные высоко в воздух лягушки. Но день изо дня их движения становились всё более уверенными, понимающими, и к моменту расставания в глазах Юрия уже не осталось и следа от смущённого нетерпения неопытного подростка.

* * *

Время стремительно набирало обороты, шлифовало характер Юры Полётова, обрисовывало его тонкой вязью всё новых и новых качеств, закладывая зёрна, многим из которых предстояло дать всходы лишь через десятки лет.

Если бы не страсть Юрия клитературе, то можно было бы сказать, что он ничем не отличался от большинства своих сверстников. Он так же любил повеселиться, потанцевать, посмеяться, пофлиртовать. Увлечений у него было много – двадцати четырёх часов в сутки не хватало, чтобы уделить внимание каждому. Но воображение Юрия не выключалось ни на минуту, он творил даже тогда, когда под рукой не было бумаги и авторучки: выстраивал в уме ситуации, лица, движения, звуки – всё это укладывалось в его сознании плотными слоями и никогда не забывалось. Иногда придуманная месяц назад коротенькая история всплывала из глубин памяти, когда он работал над совершенно другим сюжетом, и оказывалось, что именно этой маленькой истории сейчас и не хватало для того, чтобы получилась законченная картина.

Юрий жил в своё удовольствие, не отдавая себе отчёта в том, что удовольствие и было его работой. Работая, он наслаждался, а наслаждаясь – трудился. Каждое мгновение переосмысливалось им, разнималось на части, перетасовывалось, переиначивалось, проживалось заново и в конце концов превращалось в продукт литературного творчества. Мир был для него необъятной палитрой, где он черпал неожиданные, порой вовсе не существовавшие в природе краски. Этот мир включал в себя отношения с девушками, окрашенные в свои особые удивительные тона.

С Катей Кинжаловой Юра был знаком с раннего детства; виделись они от случая к случаю, обычно когда их родители ходили друг к другу в гости. Но пришла пора любовных похождений, и Юра стал встречаться с Катей чаще. Между ними не возникло любви, скорее их дружба превратилась в любовный флирт – весьма откровенные беседы, интригующие подробности… Но ни о каком физическом контакте речь не заходила, будто он был просто невозможен между давними друзьями.

Однажды родители Кати уехали в отпуск, и она пригласила Юру в гости.

– Можно с ночёвкой, если ты никуда не спешишь, – уточнила она, не вкладывая в это никакого заднего смысла. – Посидим, потрепемся.

В каждой из трёх комнат стояли пепельницы, заваленные окурками, – они напоминали мусорные свалки, раздавленные сигареты высыпались из них на стол и на пол.

– Похоже, у тебя был пир, – сказал Юра.

– Гуляли, – подтвердила она.

– А убрать мусор тебе ломотно, что ли? – усмехнулся он, бесцеремонно оглядывая фигуру девушки с ног до головы. Она была в лёгкой блузке синего цвета и короткой белой юбочке, вызывающе обтягивавшей круглую попку. Попка у Катерины была замечательной, равно как и грудь, отличавшаяся редкой для семнадцатилетнего существа пышностью.

Она постелила чистые простыни на широкой родительской постели, тщательно взбила подушки, облачилась в длинную ночную рубашку с кружевными оборками на просторных рукавах и ушла в соседнюю комнату играть на пианино, покуда Юра устраивался на кровати. Поведение давней подруги не вызвало у него вопросов. Если она решила провести ночь с ним в одной постели, значит, так тому и быть. Женщина полна загадок, как сказочный лес Авалона.

– Ты долго еще будешь бренчать? – крикнул он, потягиваясь на прохладной простыне.

– Иду.

Катерина вошла в комнату абсолютно спокойная с виду, хотя в её глазах Юра заметил напряжение. Легла она не сразу, сначала присела на край кровати спиной к юноше. Он с удовольствием смотрел на её прямую спину под нежной полупрозрачной тканью. Затем Катя, будто приняв какое-то решение, откинулась на спину и натянула на себя одеяло по самый подбородок.

– Я тушу свет? – спросила она.

– Валяй.

Щёлкнул выключатель на ночном столике. Лампа, стилизованная под старинный газовый фонарь, погасла. По стенам и потолку комнаты скользнул отсвет фар проехавшего автомобиля.

– Знаешь, – заговорила Катя, – я хочу, чтобы мой муж был моим первым мужчиной.

– Это шутка или как?

– Нет. Я серьёзно. Понимаю, что это звучит глупо, но я бы так хотела.

– Какого же беса ты меня пригласила на ночь, Катюха? – он повернулся на бок и приблизился к ней.

– Не знаю…

– Так дело не пойдёт.

Юрка приподнялся на локте, заглядывая в лицо девушки. Её глаза были широко распахнуты, губы приоткрылись.

– Мы с тобой никогда не целовались, Катька…

– Никогда…

Он прикоснулся своими губами к её рту и почувствовал кончик её языка и зубы. Но то не был ещё поцелуй. Просто сближение. Первое сближение. Первое знакомство давно знакомых людей. Знакомство с новой стороны. И по его телу пробежала искра. Юра раскрыл рот пошире и захватил целиком девичьи губы – поцелуй получился влажным, пробуждающим похоть.

Катя попыталась что-то сказать, но лишь глухо замычала.

– М-м-м, – ответил Юра. Его правая рука скользнула вниз по телу Катерины и без особого труда подняла подол ночной рубашки, под которым трепетали холодные ноги и бёдра девушки. Катя попыталась остановить его руку.

– Ты постелила нам вместе, Катька, – прошептал он, – значит, не имеешь права сопротивляться, это просто подло с твоей стороны.

– Я хочу, Юр… На самом деле хочу, но не могу. Я уже сказала тебе…

– Помню: твоя девственность принадлежит твоему будущему мужу, – он не прекращал мягко оглаживать внутреннюю сторону её бёдер, – но зачем же ты уложила меня рядом с собой?

Через мгновение он потянул её рубашку вверх, и девушка послушно вскинула руки.

– Твоя девственность останется при тебе, Катюша…

– Я прошу тебя…

– Трусихаты, Катька…

Она лежала рядом с ним, тонкая, вытянутая, открытая всем его прикосновениям, с круглыми мягкими грудками, плоским животом. Руками и губами он терзал её груди, ощущал вкус её кожи и твёрдость крупных сосков. Не меньше часа прошло в изнуряющей любовной игре, окутанной звуками шуршащих простыней и глубокими девичьими стонами.

– Всё, милая, хватит, – сказал он наконец, – теперь ты сделай что-нибудь…

Перекувыркнувшись в кровати, Юра резко ткнулся ртом в её влажную промежность и языком проник в девичьи недра. Она вскрикнула. Он стянул с себя трусы. Ствол его мужского орудия в полной готовности качнулся перед лицом Катерины. Не думая о том, будет ли девушка способна ублажить его, Юра продолжал работать языком. Через несколько минут он почувствовал прикосновение её пальцев. Катя трогала его неумело и боязливо, то стискивая основание, то хватаясь за кончик, иногда робко прижималась щекой, ласкаясь.

– Я боюсь, – донёсся до Юры её захлебнувшийся голос.

Но после этих слов она взяла его губами.

– Твоя девственность останется при тебе, – повторил Юра.

Она всхлипнула в ответ и жадно обняла его бёдра. Природное знание сценария любовной пьесы вдруг словно пробудилось в ней, и Катя ритмично задвигала пальцами.

Извергнулся он в сторону, ловко освободившись от её рта и рук.

– Зачем ты отодвинулся? – спросила она, отдышавшись.

– Катюха, я же не знаю, понравится ли тебе это, – засмеялся он.

– Я хочу попробовать.

– Похоже, ты серьёзно готовишься к замужеству, девочка.

– Я хочу знать всё. Спросить мне не у кого. Подруг у меня нет. Да мне и признаться бы им стыдно в том, что я до сих пор ни с кем не была. В институте девчонки об этом только и шушукаются, хвастают новыми парнями…

– Да, – отозвался он, – в некоторых кругах девственность никогда не была в почёте.

– Почему так? Разве это плохо?

– Не плохо и не хорошо. Ты сама-то как думаешь? – Он потянулся. – У тебя тело давным-давно созрело, а ты искусственно лишаешь его того, что ему надо. У тебя мозги набекрень поедут однажды. По-моему, ты глупишь… Ладно, я схожу в душ.

– Я всё правильно сделала? – Катя остановила его за руку.

– Правильно.

– Можно ещё?

– Сейчас я вернусь…

Так прошли три ночи – ночи, подарившие им обоим удовлетворение. Как ни странно, эти отношения показались им обоим абсолютно естественными и закономерными. И всё же, ублажая друг друга, Юрий и Катерина настоящими любовниками не стали.

– Скажи, – спросила она, – а если бы у тебя была жена, это считалось бы изменой?

– Я думаю, что большинство жён сочло бы изменой уже тот факт, что муж потискал другую женщину за титьки или задницу. Впрочем, спроси у себя. Ты ведь когда-нибудь станешь женой. Тебе виднее.

– Я бы хотела, чтобы у моего мужа была именно такая любовная связь, а не другая. Как-то спокойнее…

– Смешная ты девчонка, Катюша.

* * *

Учёба в институте шла своим чередом. Жизнь выглядела лёгкой и беззаботной. Один за другим приятели Юрия покидали систему координат холостяцкой жизни, окольцовывая пальцы тонким золотом и устраивая пышные свадебные застолья. Иногда Юрию казалось, что свадьбы случались чаще остальных праздников. Это было повальное увлечение, эпоха банкетных залов, цветов, поздравлений и пьяных ссор.

Когда Игорь Петров, больше известный среди своих друзей как Петруша, объявил, что намерен жениться, Юра ничуть не удивился.

– В добрый час, Петруша, в добрый час. Только не забывай, что некоторые из наших корешей, успевшие расписаться на первом курсе, уже развелись.

– Юрик, я женюсь не для того, чтобы потом разводиться, – убеждённо заявил Игорь.

На свадьбе, устроенной в малогабаритной квартире Петровых, Юра увидел среди гостей Татьяну Зарубину. Он часто встречал своих знакомых в компаниях, где не ожидал их увидеть, и потому утвердился в мысли, что мир тесен. И всё же появление Тани у Петруши немало удивило Юрия. Поразила и её внешность. Густо-чёрные глаза, тёмный разлёт бровей и подлинно золотые волосы – не раскрашенная солома, а натуральное шелковистое золото. Чудесное существо!

– Вот так встреча! Здравствуй, Танечка, – обрадовался он. – Какими судьбами? Давно тебя не видел.

– Года три уже, а то и больше того, – девушка улыбнулась.

– Ты похорошела, повзрослела. Даже не похорошела, а стала шикарной, – сказал Юра с восхищением. – Где же были мои глаза раньше?

– Раньше твои глаза упирались в моих подружек, – ответила Татьяна.

– Ты не права. Я на твоих подруг не заглядывался. В восемнадцать шестнадцатилетние девочки кажутся парням слишком маленькими. Ведь я у тебя на твоё шестнадцатилетие был? Однако проходит время, и те, кто был вне поля нашего зрения, вдруг делаются исключительно привлекательными и начинают дразнить нас своей красотой, – Юра состроил виноватую мину. – Прости старого друга, Танюша.

– Прощаю и разрешаю тебе по старой дружбе немного поухаживать за мной, – девушка изящно потрепала ладошкой его по плечу. – Кстати, познакомься. Это мой друг, его зовут Олег. Олег, это Юра.

Стоявший справа от неё высокий парень ощупал Юрия прозрачными глазами и кивнул. Молодые люди пожали друг другу руку. В пожатии Олега чувствовался вызов, Юрий не понравился ему.

Через час Юра подошёл к Татьяне и сказал с некоторой растерянностью:

– Танюха, твой чувак меня донимает. Не понимаю, в чём дело, но он категорически против того, чтобы я с тобой танцевал, сказал мне об этом открытым текстом.

– Не обращай на него внимания.

– Он, видишь ли, угрожает мне. Не хотелось бы испортить Петруше вечеринку. Не представляю, насколько хорошо ты знаешь эту семью, но я-то с Петрушей ещё в интернате корешился, у нас давняя дружба.