Текст книги "Тайный коридор"

– Вы об этом кому-нибудь говорили? – быстро спросил Алексей.

– Да.

– Напрасно… Теперь мне понятно, зачем потребовалось вас отправлять сюда.

– Чтобы удалить ненужных свидетелей?

Он кивнул.

– Потом, – продолжала Наташа, вытерев слезы, – приехали люди с папиной работы, потом, кажется, из МУРа, потом из военной прокуратуры… Были еще судмедэксперты, фотографы, но из каких ведомств, не знаю.

– А вот тех людей, про которых я рассказывал, – Немировского и еще двоих, верзилу и чернявого, вроде армянина, – вы не помните?

– Ваш Черепанов уже спрашивал меня… Нет, не помню – во всяком случае вместе. Конечно, там были похожие на них люди, кроме, пожалуй, армянина. Но какие из них ваши… Вот если бы посмотреть их фотографии…

– Да-а, – покачал головой Звонарев, – головоломочка… А когда обнаружилась пропажа бумаг?

– Когда зашли эти штатские – то ли из прокуратуры, то из КГБ… Те, что зашли первыми, вышли минут через десять и спросили, кто открыл сейф.

– Понятно. Думаю, кем бы они ни представились, они были из КГБ, – сказал Алексей. – Ну а милиция, медики, комендантский патруль? Говорили они что-нибудь об открытом сейфе?

– Ни милиции – а сначала приехала обыкновенная милиция, городской патруль, – ни медиков, ни военных к тому времени уже не было. Допрашивал ли их кто-нибудь после, я не знаю.

Звонарев задумался. Автобус въехал в узкие, кривые, ныряющие то вниз, то вверх улочки Алупки. Водители, однако, двигались здесь с удивительной непринужденностью, разгоняясь на спусках, несмотря на гололед, и уворачиваясь от встречного транспорта чуть не за миг до столкновения. Пассажиры из местных, судя по всему, относились к этому вполне равнодушно.

– А скажите, Наташа, – спросил Алексей, – не оставлял ли ваш отец какой-нибудь записки?

Девушка искоса глянула на него и отвернулась к окну.

– Извините, если я слишком назойлив, – сказал Звонарев.

– Да нет, это вы извините, – отозвалась Наташа. – Вы ведь оказались в таком же положении, как и мы, и имеете право знать. Никакой записки не было. Но есть письмо в запечатанном конверте, которое папа дал мне еще в пятницу и попросил, если с ним что-то случится, опустить в почтовый ящик.

– Вы это сделали?

– Нет. С тех пор, как я вошла в квартиру в тот страшный вечер, я никогда не выходила на улицу одна. Здесь, в военном санатории, есть почтовый ящик, но я боюсь, что его оттуда вынут те, кто за нами следит.

– Так оно сейчас у вас?

– Да.

– Автостанция! – объявила кондуктор. – Воронцовский дворец!

Автобус остановился, большинство пассажиров вышли. «Воронцовский дворец – 400 метров», – гласило объявление на остановке, но самого дворца не было видно, как, впрочем, не видел его Звонарев из других мест Алупки, мимо которых они проезжали. Похоже, потому и выбрал Воронцов это место, что дворец и здоровенный парк вокруг него были надежно укрыты от взглядов зевак внизу, под защитой скал.

– Я думаю, вы с мамой находитесь в большой опасности, – тихо сказал Алексей. – А кому адресовано это письмо?

– Какому-то Васильеву Леониду Андреевичу, в Москву, главпочтамт, до востребования.

– Может, где-нибудь здесь его и опустить? Представится ли другая возможность?

– Я уже думала.

Сразу за городской чертой мрачноватой Алупки начинались санатории курортного городка Симеиз. За кольцевой развязкой шоссе плавно перешло в главную улицу, которая пролегала здесь ниже жилых кварталов. Над дорогой нависли старинные дома, не выше двух этажей, по-крымски причудливые, облепленные сверху донизу верандами и верандочками. По обледенелым, почти отвесным улочкам катались, сидя на собственных портфелях, мальчишки – видимо, санок у них, южан, не водилось. Через дорогу шла из бани раскрасневшаяся старуха с головой, обвязанной полотенцем, в одном халате и тапочках, которая погрозила кулаком водителю «двадцать шестого».

У белой автостанции с широкой верандой и колоннами пазик остановился. Дальше он не шел. Круглая площадь перед автостанцией была пуста. Алексей и Наташа вышли из автобуса и огляделись. Все пассажиры разошлись, они стояли совершенно одни. Никто за ними не следил.

– Свобода! – сказал Звонарев.

Наташа улыбнулась ему. Они завернули за угол автостанции и пошли, не торопясь, по улице, по которой приехали. Называлась она неоригинально – Советская. Но ничего советского в ней не было. По таким вот приморским улицам, проложенным по горным террасам, катались, наверное, на извозчике Чехов и Бунин. Отовсюду, как ручьи, вливались в Советскую узенькие средневековые улочки с блестящими стертыми ступенями. На белом домике в колониальном стиле красовалась табличка: «Вiдднлення зв’язку» – первая надпись по-украински, увиденная Звонаревым в Крыму. Здесь же висел почтовый ящик с надписью «Пошта». Алексей огляделся по сторонам и глазами указал Наташе на ящик. Она кивнула и полезла в задний карман вельветовых джинсов.

Увидев в руках девушки измятый конверт, Звонарев вдруг ощутил сомнение.

– А не стоит ли вам сначала прочитать письмо? Или сделать с него копию? – спросил он.

– Нет, – покачала головой она. – Папа запретил мне это. А я его никогда не обманывала.

– Ну что ж… – Он еще раз оглянулся по сторонам. Никого, кроме редких прохожих, идущих по своим делам, вокруг не было. – Опускайте.

Но Наташа, видимо, думала о том же, что и он, поэтому, поднеся конверт к щели ящика, она помедлила, как это делают на избирательных пунктах политические деятели, позирующие перед камерами. Потом, встряхнув головкой, все же решилась и бросила письмо. Они явственно услышали в тишине стук конверта о дно ящика – видимо, он был пуст.

Они постояли еще возле ящика, глядя на него, и пошли дальше. «Может быть, разгадка тайны полковника Трубачева была у нас в руках, а мы отправили ее на деревню к дедушке, – думал Алексей. – Хотя… так ли уж нам нужно знать ее? Поживешь подольше, если будешь знать поменьше, как говорил полковник».

Дорога пошла по краю обрыва, а внизу, слева, раскинулись запорошенные снегом симеизские парки и сосновые рощи, волнами уходящие к морю. В морозном воздухе стоял чудесный хвойный дух, смешанный с теми непередаваемыми, сложными ароматами юга, происхождение которых установить точно невозможно. Справа, на пригорке, возвышалась величественная, похожая на замок мечеть с круглым минаретом, украшенным цветной мозаикой. Подойдя ближе, они увидели, однако, что это не мечеть, а дворец в восточном стиле типа Воронцовского, судя по обилию окон в верхних этажах. И точно – на чугунной калитке, запиравшей каменные арочные ворота, висела табличка: «Санаторий “Красный маяк”». За калиткой была изящная полукруглая ниша, выдолбленная в скале, с каменной скамьей вдоль стены. На скамье сидела, положив ногу на ногу и откинув полы модного пальто, отчего всякий мог оценить достоинства ее длинных стройных ног, красивая женщина с яркой помадой на губах и курила, беззаботно покачивая ботиком на длинном каблучке. В ту пору курящие на улице женщины были еще редкостью – даже в Москве.

– «Сидит и курит женщина чужая… Ах, почему вы курите, мадам?» – процитировал Звонарев.

– Нравится, да? – искоса глянув на него, осведомилась Наташа.

– Ну, в общем, нравится – как картинка в иностранном журнале, – сказал Алексей. – Правда, я таким не нравлюсь. Но дело даже не в ней, вы еще красивее, – нашелся он, отчего Наташа зарделась, – а в той безмятежности, с какой она сидит и курит под сенью кипарисов. Наверное, это и есть покой и воля? Нет, я не завидую, а просто констатирую. Никогда в жизни не сиживал так. Все какие-то пролетарские перекуры. Господи, о чем я говорю? – спохватился он. – Что вижу, о том и говорю. А ведь когда-то были мысли! Вы верите?

– Верю, – серьезно сказала она.

Свернув направо, они увидели еще один дворец, теперь уже в готическом стиле. У него было даже название, выбитое на стене: «Вилла Ксенiя». «Прямо Диснейленд какой-то, – усмехнулся Звонарев. – Тут тебе и Восток, и готика… Хотя, что ж странного? Если верить Пепеляеву, здесь рядышком жили и готы, и крымские татары».

Но симеизские градостроители не забыли, очевидно, и про древних греков, которые тоже обитали здесь, потому что улица, уходящая влево от «Ксении», необычно прямая для Крыма, была уставлена белыми изваяниями античных персонажей, как где-нибудь в Царском Селе. Правда, чтобы попасть на греческую аллею, следовало пройти мимо здоровенной Доски почета – а на ней висели фотографии людей все больше серьезных, положительных, не то что голые эпикурейцы и атлеты, красовавшиеся на постаментах. Между статуями располагались отключенные на зиму фонтаны и цветники с замотанными тряпками розовыми кустами. Называлась улица столь же незатейливо, как и та, по коей Алексей и Наташа шли раньше, – им. Ленина. Имелся и памятник Владимиру Ильичу, но стоял он наособицу от голых героев и богов, в скверике. Вдоль улицы росли величественные кипарисы, саженцы которых были подарены Симеизу итальянскими коммунистами в год смерти Ленина.

Над улицей Ленина опускалась к морю гора Кошка. Кошка эта, как всякая прибрежная крымская гора, похожая на животное, пила соленую морскую воду. Но если, скажем, у горы Медведь нельзя было различить глаза, нос, уши и хвост, то у симеизской Кошки все это имелось.

Алексей и Наташа свернули на аллею, ведущую к морю. Она пересекала парк с высоченными, в два обхвата соснами. В конце аллеи, на стрелке набережной, были круглая каменная беседка с колоннами и просторная смотровая площадка. Отсюда вниз, к пляжу, спускалась длинная лестница в три пролета. К этому времени шторм несколько утих, и море плескалось в бухте у треугольной скалы Дива, как вода в тазу. Песочный пляж был ядовито-зеленым от выброшенных штормом водорослей, испускавших резкий животный запах – вроде мужского пота. Алексей и Наташа остановились на площадке солярия, нависшей над пляжем. Вокруг них не было ни души. Бескрайний водный простор, раскачивающийся перед ними, создавал ощущение, что они стоят, держась за поручни, на ходовом мостике огромного каменного корабля, уходящего в море. Да и сам Симеиз, облепивший своими домиками заостренный мыс, напоминал старинный корабль, форштевнем которого была Дива, а парусом – гора Лебединое крыло. Есть ни с чем не сравнимое ощущение, которое дарит человеку вид моря, но каменные громады, обрушенные в воду с небес, рождают еще более высокое чувство: как будто мы присутствуем при втором дне творения, когда Господь отделил воду от тверди и твердь от воды.

– Как правильно мы сделали, что вырвались из Ялты! – сказала Наташа.

– Тем более что нам вряд ли позволят сделать это следующий раз. Готов спорить, что именно сейчас, когда мы совершенно одни и так свободны, во все автобусы и морские катера Ялты входят неприметно одетые люди и предъявляют билетерам наши описания. А может быть, и фотографии. Но когда стоишь здесь, у моря, среди гор, в это невозможно поверить. Какой КГБ? Какая слежка? Зачем – когда вокруг так здорово? А с другой стороны, если бы мы приехали сюда просто так, скучающими туристами, то не воспринимали бы все с такой остротой.

– Что же с нами будет, когда мы вернемся?

Алексей пожал плечами. Он еще об этом не задумывался.

– Ничего хорошего, наверное. Снова слежка. Могут и посадить – меня, конечно. Вас с мамой они не осмелятся тронуть. Но, скорее всего, и со мной они подождут. Ведь им же очень интересно: зачем мы с вами встречаемся, о чем говорим… А знаете что? – Он повернулся к Наташе и взял ее за рукав. – Давайте это используем: будем и дальше встречаться и ездить вот так повсюду, а они пускай за нами таскаются! Неприятно, конечно, когда в затылок тебе дышат эти парни, но ведь от них и так никуда не денешься. Правда, есть опасность, что гэбэшники из наших встреч сочинят заговор и будут бегать за нами не по одному, а толпами. Но мы можем изобразить влюбленных, и они заскучают. Вы не против?

– Только для того, чтобы они заскучали? – с улыбкой подняла на него глаза Наташа.

– Конечно, нет! – расцвел Звонарев. – Как вы можете сомневаться? Это только предлог!

– Звучит заманчиво, – вздохнула девушка. – Но мне нельзя забывать и о маме. Ей-то не с кем встречаться и ездить по побережью.

– Да, конечно, – сказал Алексей, – вы правы. Это я так говорю – для поднятия духа. Но и не без тайной надежды на нечто подобное. Однако, Наташа, как ни хорошо здесь, а надо возвращаться. Если наши преследователи засекут нас в Симеизе, то кому-нибудь из них может прийти в голову проверить местный почтовый ящик.

Он подал ей руку, чтобы помочь преодолеть высокую ступеньку от солярия к лестнице. Когда девушка оказалась наверху, Алексей не отпустил ее ладошку. Наташа бегло глянула на него, но не сделала попытки освободиться.

Так – рука об руку – они пошли вверх по длинной лестнице.

* * *

Звонарев проводил Наташу до ее санатория, который находился на улице Свердлова, за знаменитой колокольней храма Иоанна Златоуста работы Торичелли, напоминавшей космическую ракету в стартовых фермах. Никакой слежки за собой обратной дорогой они не замечали – впрочем, особенно и не смотрели, так как устали.

На город уже опустились сумерки. Когда Алексей подошел к собору Александра Невского, стало и вовсе темно, а на очистившемся от облаков небе проступили крупные южные звезды. Подморозило, под ногами хрустели пластинки льда. Звонарев медленно поднимался в гору к писательскому дому, с улыбкой думая о Наташе. Фонари здесь, наверху, горели редко. Дорожка, обсаженная кипарисами и елями, так сильно петляла по склону, что каждый пройденный отрезок пути исчезал за поворотом. Гора Дарсан, в сущности, возвышалась в центре Ялты, но в потемках было полное ощущение, что ты где-то в глуши за городом. Алексей вдруг почувствовал за спиной хруст чьих-то шагов. Он обернулся: никого не было. Звонарев постоял, прислушался. «Показалось». Он двинулся дальше, но не прошел и пяти метров, как опять услышал этот хруст. Алексей снова обернулся. Никого. Если кто-то и шел за ним, то сейчас он остановился за поворотом или нырнул за деревья. А может, это эхо его собственных шагов? Он прошел еще немного, напрягая слух. Точно, это его шаги отдаются в морозном воздухе. Звонарев посмеялся над самим собой и тут затылком ощутил чье-то дыхание. Обернуться на этот раз он не успел. Чья-то сильная рука схватила его за шиворот и втащила в кусты. Алексей рванулся, но получил страшный удар в живот. Он рухнул на колени, тщетно пытаясь вздохнуть, – от дикой боли диафрагма окаменела. Пока он беспомощно хватал ртом воздух, руки его завели за спину и жестко обмотали чем-то гибким и впивающимся в запястья – похоже, проводом.

– Ну, – спросил кто-то ласково, – добегался? Не надо больше бегать.

Звонарев поднял голову. Его обступили три темные фигуры в натянутых по самые брови вязаных шапках – как у того, в аляске. Может быть, он и теперь был здесь, только в другой куртке: в темноте, да еще сквозь желтые круги, пульсирующие перед глазами, было трудно разглядеть.

– Вставай! – Алексея дернули за связанные руки. Он с трудом, опершись на правую ногу, поднялся.

– Пошел! – И толчок в спину, от которого он снова чуть не упал.

Утопая по колено в снегу (здесь, на склоне холма, его было много), больно царапая подмерзшей корочкой щиколотки, он побрел за одной из темных фигур. Двое других шли сзади. Спустились в какую-то впадину, поросшую кустарником, – видимо, на дне этого овражка когда-то протекал ручей.

– Попробуешь крикнуть – пожалеешь, – с угрозой в голосе сказал тот, что толкал его в спину.

Его грубо обыскали – скорее, даже «обшмонали», как говорят уголовники, вытащили бумажник, документы, записную книжку. Один из налетчиков отошел в сторону и стал изучать трофеи, светя фонариком сверху вниз, так что лицо его оставалось невидимым. Пока его шмонали, Алексей вглядывался в лица лихих людей, но не узнал в них ни парня в аляске, ни серого в кепке. «А может, это просто грабители?» – предположил он, но от этого предположения ему легче не стало. Ничего хорошего ждать не приходилось, даже если это были просто грабители. Но очень скоро все выяснилось.

– Куда вы ездили? – спросил тот, что заговорил с ним первым, совсем уже не ласково.

«Это гэбэшники! Убивать они меня не будут: я им теперь, после встречи с Наташей, интересен. Поэтому пошли вы, ребята, на хрен!»

– Какое твое, сволочь, дело? Куда надо, туда и ездил.

«Ласковый» снова ударил его в живот. Алексей уткнулся лицом в снег с задранными за спиной руками.

– Повторяю вопрос. Куда ты ездил? В следующий раз ударю сильнее.

Звонарева подняли за плечи, снова поставили на колени. Он хрипел от удушья, выплевывая снег, из глаз его лились слезы.

– Не бей его больше в живот, – сказал «ласковому» другой. – Слишком долго ждать, пока он оклемается. Лучше по почкам.

– Что тебя связывает с этой девчонкой? Когда вы познакомились? Когда вы договорились встретиться здесь? Зачем? О чем вы говорили? – Вопросы сыпались один за другим. – Куда вы ездили?

– Мы… – Алексей прочистил горло, – мы искали по Ялте других сутенеров и спекулянтов иностранными сигаретами.

Тот, что стоял сбоку, ударил его ребром ладони по шее. В глазах у Звонарева потемнело, острая боль пронзила позвоночник и отдалась в голове. Он покачнулся, но на этот раз не упал. Налетчики зашли за спину Алексею, подняли его связанные руки и с оттяжкой ударили его по почкам чем-то тяжелым и одновременно мягким – наверное, мешочками с песком. Звонарев не удержался, застонал.

– Что, не нравится? – осведомился «ласковый». – А нам ты не нравишься.

Мешочки снова взлетели в воздух и тяжко шмякнулись о спину Алексея. Он тихо выл сквозь стиснутые зубы. После третьего сдвоенного удара истязатели схватили Звонарева за плечи и рывком поставили на ноги. Тот, что изучал в сторонке содержимое его бумажника, документы и записную книжку, спрятал записную книжку в карман, остальное же бросил на снег. Потом он выключил фонарик и подошел к ним.

– Ну что, дозрел? – спросил он у Алексея. – Будешь отвечать? Давай тогда по порядку. Вопрос первый: что сказал тебе полковник Трубачев? Только подробно и без утайки.

Звонарев тяжело, с присвистом дышал.

– Записывайте, – слабым голосом сказал он.

– Вот это другое дело. – Третий налетчик достал из кармана маленький диктофон, в ладонь величиной, – тогда такие были еще в диковинку. – Давай.

Алексей перевел дух и медленно начал:

– Полковник Трубачев сказал: «Быть или не быть – таков вопрос…» – Он прочистил горло и продолжил: – «Что благородней духом – покоряться пращам и стрелам яростной судьбы иль, ополчась на море смут, сразить их противоборством? Умереть, уснуть – и только; и сказать, что сном кончаешь тоску и тысячу природных мук, наследье плоти, – как такой развязки не жаждать? Умереть, уснуть. – Уснуть! И видеть сны, быть может? Вот в чем трудность; какие сны приснятся в смертном сне, когда мы сбросим этот бренный шум, – вот что сбивает нас; вот где причина того, что бедствия так долговечны…»

– Да он издевается, сука! – воскликнул слушавший некоторое время Алексея с открытым ртом налетчик с диктофоном.

Он выключил свою машинку, аккуратно спрятал ее и, уже отвернувшись от Звонарева, вдруг подпрыгнул и по-каратистски ударил его ногой в пах. У него все оборвалось внизу живота. Тошнотворная боль мгновенно разлилась по всему телу. Он раскачивался, как маятник, скорчившись в три погибели.

– Кровью будете харкать, гады… если со мной что-нибудь случится, – простонал Алексей.

Его еще раз ударили в живот. Он упал и потерял сознание.

Звонарев не знал, сколько прошло времени, прежде чем он очнулся. Он лежал лицом в снегу. Руки его были уже свободны. Он попытался приподняться, и его тут же вырвало. Отдышавшись, выплюнув снег, он огляделся по сторонам. Никого рядом не было.

– Суки… суки, – тоненьким голосом сказал он и заплакал, как маленький. Ему полегчало. Дрожащими руками он поискал в карманах сигареты и зажигалку. Ничего не было. Алексей вспомнил, что налетчики, обыскивая его, бросали в снег все, что их не интересовало. Он пошарил руками вокруг себя, наткнулся на зажигалку, потом на сигареты. Зажигалка была забита снегом, поэтому он долго обтирал ее полой куртки, прежде чем сумел зажечь. Он закурил и жадно затянулся. Ушли ли его обидчики совсем или опять вернутся? Как ему теперь добраться до писательского дома? Каждая клеточка его тела ныла при одной мысли о том, что нужно подниматься и идти. А бумажник и документы? Ведь их еще надо найти. Целы ли деньги? Он пополз на коленях к тому месту, где предположительно стоял человек с фонариком. Но в этом месте было чисто, никаких следов… При скудном, трепещущем свете зажигалки он обследовал на четвереньках следы, оставленные на снегу нечистой троицей. Наконец он наткнулся на паспорт, потом на раскрытый бумажник, студенческий билет, скомканную карточку проживания в доме отдыха писателей. Деньги, насколько он мог судить, были на месте. «Записную книжку унес, урод… Будет теперь искать адреса, пароли, клички, явки… Идиот! Как теперь восстанавливать телефоны?»

Шатаясь, Звонарев поднялся. Он напоминал себе качающуюся боксерскую грушу, по которой без отдыха молотили полчаса. «Как просто быть героем, когда тебя не бьют по яйцам!» – без всякой иронии думал он, карабкаясь в снегу по склону. Выбравшись на дорожку, он, тихо постанывая, отряхнулся и побрел к писательскому дому.

В холле, слава богу, никого, кроме дежурной, не было. Он взял свой ключ, доплелся до номера. Здесь его ожидал новый сюрприз: все было перевернуто вверх дном. Он равнодушно осмотрел следы обыска, запер дверь, снял куртку, кинул ее туда же, где лежало выпотрошенное из его сумки белье, и прямо в одежде и сапогах рухнул на кровать. Сквозь тяжко навалившийся сон он слышал, как в дверь стучал и звал его Лупанарэ, и даже произнес что-то вроде: «Я спю-у…», – а потом провалился в черную яму.

* * *

Пробуждение его было ужасным. Едва он попытался двинуться, как мышцы живота пронзила острая боль. Голова разламывалась, как будто накануне Звонарев выпил по меньшей мере литр плохой водки, смешав ее с пивом. Он лежал на спине, а когда попытался перевернуться на бок, немилосердно заныли отбитые почки. «Что эти гады сделали со мной? И по какому праву? Разве можно вот так, ни за что ни про что уродовать людей? Что делать? Искать защиты в милиции?» Он с унынием вспомнил про вчерашнюю шутку со спекулянтами и сутенерами. Нет, не найдет он защиты в милиции. Какая это была пьяная глупость – бежать из Москвы! В Москве хоть Черепанов есть (в глубине души Алексей почему-то верил, что он не связан с Немировским), а здесь кто?

С тоской Звонарев обвел взглядом разор в своей комнате. Подташнивало от одной мысли, что надо все это убирать. Казалось, дотронешься до вещей, оскверненных прикосновениями шпиков, – и измажешься.

Вставать мучительно не хотелось, однако и сосало в желудке от голода. Вчера он не обедал и не ужинал, только в Симеизе на автостанции они с Наташей спешно поели чебуреков. При мысли о Наташе ему как-то стало легче. Но ненадолго. «А что, если и Наташу встретили подобным образом?» – со страхом подумал он. Ведь он проводил ее только до ворот санатория, где у КПП стоял солдат. В полдень они договорились встретиться там же, у ворот, но как еще далеко до двенадцати (было около восьми утра)!

Мыча от боли, Алексей поднялся на ноги. Подойдя к умывальнику, он долго смотрел на себя в зеркало. Под опухшими глазами залегли черные тени, как после разгульной ночи. «Почки», – поставил он безрадостный диагноз. Сунул голову под струю воды, с наслаждением умылся, почистил зубы. Потом, встав на четвереньки, покидал в сумку разбросанные вещи, задвинул показывающие ему длинные языки ящики стола и шкафа.

По дороге в столовую Звонарев встретил возвращавшихся с завтрака Витю и Ашота. Лупанарэ, подняв брови, критически осмотрел Алексея.

– «Отвратительные следы порока слишком явственно читались на лице этого человека», – сказал он. Небритый Ашот понимающе ухмылялся. – Алеха, где ты был? Я вчера вечером стучался, стучался… Представляешь, появились вдруг ближе к ночи известные тебе мочалки, а с ними еще одна – такая бабец, отпад! – и говорят: «Мы сегодня гуляем, отделались в суде штрафом, давайте сюда своего соседа, чтобы нас было четное число, трое на трое». Очень нам, мол, ваш сосед понравился. И подмигивают многозначительно!

Звонарев криво усмехнулся. «Понятно. Как же, понравился! Понравишься, коли кураторы прикажут! А потом бы взяли меня, тепленького, в постели с проституткой, акт бы составили».

– Я к тебе – а ты чего-то мычишь за дверью. Я сразу понял: тебе уже ничего больше не надо. Говорю мочалкам: «Нет, девочки, он вырубился. Пойду кого-нибудь другого приведу». А они: «Мы вам не какие-нибудь, чтобы с любым. С любым – это за деньги. Да и то не с каждым. А мы отдохнуть хотели». «Так давайте двое на трое! – говорю. – Мы с Ашотом не оплошаем». «Что вы – это разврат», – отвечают. Ты понял? Разврат! Так и ушли. Попили с нами чинзано и ушли. Чем ты их так зацепил, признайся? Они все о тебе, между прочим, спрашивали. Не знал за тобой таких донжуанских свойств! Тихоня! В тихом омуте черти водятся! Ты эгоист, Алеха! Такой трах наклевывался!

– А о чем спрашивали-то? – прищурился Звонарев.

– Что, говорят, за подруга, с которой мы его в городе видели? Я сразу понял, отчего ты вчера вырубился! Конспиратор! Бабник-одиночка! Мы здесь живем уже несколько дней, и никаких подруг, кроме мочалок этих, а он цепляет кого-то на второй день и трахает до изнеможения! Что за подруга хоть, расскажи?

– И где же они меня видели?

– Да мы не спрашивали, где. Какая разница?

– А такая, что врут они все. Город почти пустой, уж этих тварей я бы заметил. Вы обо мне с ними больше не говорите, да и сами гоните их подальше.

Лупанарэ раскрыл рот.

– Ты думаешь…

– А чего тут думать-то? Пусть слон думает, у него голова большая! На хрен мы им сдались? Отдохнуть они, видите ли, хотели… Такие в ресторанах любят отдыхать и трахаться на мягких двуспальных кроватях, а не на этих сиротских жестких койках в комнатах без душа. Вы бы мне спасибо сказали, что они ушли, а они: «эгоист», «трах наклевывался»! Еще неизвестно, где бы вы были после этого угощения!

Лупанарэ с Хачатряном переглянулись.

– Спасибо, – серьезно сказал Хачатрян.

– Пожалуйста!

Алексей пошел в столовую. «Проблемочки у них! Эпикурейцы хреновы! Трах у них наклевывался! Тут человека обложили, как зверя…» В зале за своим столом он увидел чернобородого и красногубого Кубанского, о существовании которого после всего пережитого за день он уже забыл. Режиссер помахал ему рукой, улыбаясь.

– А я ведь уже давно позавтракал, только вас жду. Прочитал, прочитал! Жаль, нет кого-нибудь вроде Белинского, чтобы побежать к нему и сказать: новый Хемингуэй народился! Очень, очень напоминает его ранние маленькие рассказы: ну, знаете, там, где негра вешают, где греческих министров расстреливают… И что для меня самое важное: очень изобразительно, сразу видишь все, как на картинке! Эти санитары, застрявшие с покойником в лифте, этот замороженный младенец, стучащийся в окно… А рассказ про убийство на Кольцевой! Капли воды из пробитого радиатора!.. Класс! Но для большого разговора я предлагаю переместиться ко мне в номер, а сейчас кушайте, кушайте!

Похвала Кубанского, да еще произнесенная со знанием дела, была самым приятным, что услышал за последние дни Алексей. Болезненное напряжение немного ослабло, даже избитое тело, кажется, стало меньше болеть. Слушая комплименты режиссера, Звонарев с аппетитом уничтожал рисовую кашу на молоке, скукожившиеся остывшие сосиски, яйцо, бутерброд с маслом и сыром и запил все сладеньким жидким кофе. Потом пошли к Кубанскому: все равно до встречи с Наташей оставалось больше трех часов.

Режиссер занимал номер этажом выше столовой. Здесь действительно были и холодильник, и телевизор, и ковер на полу, и туалет, и ванна. Кубанский пригласил садиться, достал из холодильника бутылку коньяку «Ай-Петри» и тарелочку с нарезанным лимоном.

– Вы как к коньячку с утра? Я вчера немного перебрал на банкете в киностудии, поэтому мне нужен «борлюз». Это означает по-армянски «доброе утро» и одновременно – утреннюю стопку коньяку или чачи. Я думал, армяне никогда не опохмеляются с утра, только мы этим балуемся, а оказывается, ничего подобного! У них даже считается вредным для здоровья не опохмеляться! Обязательно борлюз с похмелья – но не более двух рюмок и желательно хаш – загустевший бульон из свиных ножек. Хаша, как сами понимаете, нет. Да и у армян он бывает не всегда с утра, потому что долго варится. А вот коньячок… Ну как? Вы, мне кажется, вчера тоже не постились… А то могу пивка, если у вас английские принципы насчет утра. Или сварю кофе.

– Давайте коньяку, – сказал Звонарев, у которого не было никакого похмелья, но состояние, как точно подметил Кубанский, было примерно такое же.

– Вот и славно! – обрадовался режиссер и разлил из пузатой бутылки по рюмкам. – Это настоящий «Ай-Петри» – лучший крымский коньяк! Борлюз!

– Борлюз! – чокнулся с ним Алексей. У коньяка был сдержанный, но благородный, чуть отдающий вишней аромат и мягкий вкус. Подействовал он на Звонарева почти мгновенно: внутри сразу потеплело, кровь, казалось, быстрее побежала по жилам, тяжелое ноющее тело стало легким. Закусив лимоном, он откинулся на спинку кресла и с наслаждением закурил.

– Вот теперь можно и важные разговоры говорить, – улыбался Кубанский. Он протянул руку и взял с письменного стола звонаревскую папку. – В прозе вашей, Алексей Ильич, есть та жизнь и внимание к деталям, которых не хватало нашему сценарию. Пора, наконец, рассказать, о чем он. За основу взят роман Абрама Борисовича Дермана «Дело игумена Парфения», написанный по следам подлинных событий. Слышали о таком?

– Нет, – признался Звонарев.

– Как же так? – огорчился Кубанский. – Интеллигентный человек… Студент Литинститута… Ну да ладно, еще почитаете. История же такова. – Он открыл лежавшую на письменном столе папку. – Произошло это давно, в августе 1866 года. В горах между Феодосией и Судаком был монастырь под названием Кизилташский. Настоятелем его был некто игумен Парфений, человек весьма хозяйственный, но неуживчивый. Он, в частности, все время ссорился с местными крымскими татарами, которые привыкли считать монастырские земли своими, и рубили на них лес. Предшественники игумена закрывали на это глаза, а Парфений был человеком имперской закваски, служил военным священником во время Крымской войны, поэтому никаких скидок на обычаи Востока не хотел делать. Он считал себя специалистом в любом деле, и не без оснований, отчего пользовался необычайным авторитетом среди местных русских помещиков и крестьян: они обращались к нему за советом буквально во всех случаях, даже когда надо было сложить новую печку или разбить сад. Приказчиками у этих помещиков служили чаще всего крымские татары, и отец Парфений постоянно вмешивался в их дела, а если они его не слушались, всячески ругал их перед хозяевами. Но у него были враги не только среди местного населения. Дело в том, что в отдаленный Кизилташский монастырь ссылали на исправление клириков Таврической епархии, замеченных в пьянстве, женолюбии, присваивании церковных денег и так далее. Работать они, как правило, не хотели, а ели наравне со всеми, что игумен Парфений воспринимал с крайним раздражением. Так что у него шла война на два фронта, точнее, на три, учитывая церковное начальство, которое он постоянно донимал жалобами на татар и ссыльное духовенство. Не раз отец Парфений подавал прошения об отставке или переводе, которые начальство неизменно отклоняло.