Текст книги "Слепой. Ловушка для слепого"

– Огромное вам спасибо, – поблагодарил сосед, бросив странный взгляд на правую руку хозяина. Судя по всему, у этого парня тоже был полный порядок и с дедуктивным мышлением, и с наблюдательностью.

– Не стоит благодарности, – сказал Глеб, открывая перед ним дверь.

Он запер дверь только после того, как внизу щелкнул замок и хлопнула дверь соседа. Теперь он наверняка знал, что квартира соседа расположена в точности под его берлогой. Дав себе слово в ближайшее время разузнать, кто такой этот вежливый молодой человек со следами побоев на лице и чем он зарабатывает на хлеб, Глеб посвятил два с половиной часа тщательному осмотру квартиры, начав с прихожей, где его гость некоторое время оставался один.

Осмотр не был чересчур утомительным: прежний хозяин не слишком загромождал квартиру мебелью, и Глеб полностью поддерживал его в этом плане, так что ему не пришлось двигать шкафы и сворачивать в рулоны пыльные паласы, чтобы добраться до углов и плинтусов. Никаких «жучков» в квартире не обнаружилось, зато, сняв решетку с вентиляционной отдушины в крохотном совмещенном санузле, Глеб вытащил на свет божий пыльный, обросший мохнатой паутиной тяжелый сверток. Он отнес сверток на кухню, обтер его тряпкой и осторожно развернул.

Под пожелтевшей газетой скрывался полиэтилен, под полиэтиленом – какая-то тряпка. Увидев на ткани желто-коричневые пятна масла, Глеб все понял. Его предшественник был запасливым парнем, и Слепой решил, что ему следует более тщательно осмотреть квартиру – здесь могло обнаружиться что-нибудь еще.

В промасленную ветошь был завернут парабеллум, наверняка принадлежавший в свое время какому-то немецкому генералу. При всей своей грозной убойной мощи это была изящная игрушка – никелированная, с прозрачными плексигласовыми накладками на рукоятке, позволявшими видеть обойму. Правда, плексиглас изрядно потерся и почти потерял прозрачность, но, с одной стороны, и так было отлично видно, что обойма полна, а с другой – потускневший плекс ничего не стоило заново отшлифовать.

Глеб хмыкнул, вертя в руках сверкающую безделушку девятимиллиметрового калибра. Генерал, по заказу которого была изготовлена эта вещица, явно был изрядным фанфароном с сорочьей любовью ко всему блестящему. Для работы это оружие не годилось – оно выдало бы стрелка своим сверканием даже в пасмурный день, – но в качестве сувенира его можно было оставить, тем более что способности стрелять этот сувенир, похоже, все-таки не утратил.

Глеб перебрал и заново смазал парабеллум, думая о том, что ему давно пора позаботиться как о пополнении своего арсенала, так и об оборудовании надежного места для его хранения. Кольт в ящике письменного стола хорош для бизнесмена, пекущегося о личной безопасности, но для профессионала, зарабатывающего свой хлеб насущный стрельбой по живым мишеням, этого маловато. Ему пришло на ум испанское словечко «пистолеро», обозначающее стрелка, и он коротко усмехнулся: вот уж, действительно, в огороде бузина, а в Киеве дядька…

Закончив профилактику и заложив парабеллум обратно в вентиляцию, он вернулся в большую комнату, сел за стол и вскрыл принесенный полковником Малаховым конверт из плотной коричневой бумаги. Полковник оставил пакет на столе без каких бы то ни было комментариев, кроме короткого: «Ознакомься», и теперь, покончив с тем, что можно было с некоторой натяжкой назвать домашними хлопотами, Слепой приступил к процедуре ознакомления.

В конверте оказались две распечатанных на принтере странички с текстом и несколько фотографий. Бегло просмотрев снимки, на которых был изображен представительный пожилой мужчина с располагающей внешностью рубахи-парня, Слепой отложил их в сторону и стал читать. Он перечитал текст дважды, чтобы ненароком не упустить чего-нибудь важного, и снова вернулся к фотографиям. Теперь лицо на снимках казалось фальшивым, как неумело слепленная из папье-маше карнавальная маска, а глаза, с веселым прищуром смотревшие сквозь прорези этой маски, напоминали органы зрения доисторической плотоядной рептилии, каким-то чудом пережившей целые геологические эпохи и добравшейся до наших дней. Глебу не впервой было видеть такие глаза, и между делом он подумал, что, несмотря на все его усилия и усилия десятков и сотен таких, как он, людей с подобным взглядом становится все больше с каждым годом.

Он провел за столом еще час, пытаясь отыскать в недрах компьютерной памяти что-нибудь касающееся изображенного на фотографиях человека. Так ничего и не найдя, он сварил кофе, выпил его, оделся и вышел из квартиры. Спускаясь по лестнице, он столкнулся с поднимавшимся ему навстречу человеком в черном кашемировом пальто и белом шарфе. Разглядеть черты его лица было трудновато из-за пластыря, облепившего его вдоль и поперек, но глаза резанули Глеба чем-то очень знакомым. Только дойдя до первого этажа, Слепой понял: человек с заклеенным пластырем лицом смотрел так же, как смотрит переваривающий пищу в липкой прибрежной тине аллигатор.

Глава 6

– Как здоровье? – без тени любопытства поинтересовался Одинаковый, привольно раскидываясь на диване и оправляя под собой полы своего драгоценного пальто.

– Могло быть хуже, – ответил Активист, стоя перед ним с засунутыми в карманы руками. Правая рука лежала на рукояти снятого с предохранителя «вальтера», и Виктор боролся с почти непреодолимым искушением выпалить в ненавистную харю прямо сквозь карман. Поймав себя на этом желании, он мысленно покачал головой: ему еще ни разу не приходилось стрелять в людей, но за последние несколько дней он, похоже, проделал этот длинный путь внутри себя, даже не заметив этого. Сейчас он был готов пристрелить Одинакового не моргнув глазом, и его останавливало только то, что этот поступок лишь ухудшил бы его и без того аховое положение.

Он уже знал, что у близнецов все-таки есть имена: Олег и Иван. После имевшего место на берегу реки стаканоприкладства их стало довольно просто отличить друг от друга: Ивану наложили на физиономию четыре шва, и он был вынужден ходить с заклеенной пластырем мордой, напоминая не то египетскую мумию, не то человека, пытавшегося изнасиловать кошку.

Сегодня к Активисту явился именно Иван, и, глядя на него, Виктор с удовлетворением подумал, что отныне никто и никогда не перепутает близнецов друг с другом: на лице у Ивана наверняка останутся шрамы, а Олег вряд ли пойдет на то, чтобы резать себе физиономию стеклом только для того, чтобы сохранить фамильное сходство. Таким образом ему, Виктору Шараеву, удалось хоть в чем-то изменить окружающий безумный мир и с Божьей помощью пометить шельму.

– Могло быть хуже, – повторил он, снимая руку с пистолета и тоже садясь. – Гораздо хуже.

– Еще будет, – пообещал Одинаковый, недобро глядя поверх пластыря. – Не думай, что я тебе это забуду.

– Взаимно, – сказал Активист. – Если ты пришел только за этим, то вали отсюда к чертовой матери. Мне некогда.

– До чего же наглый козел, – пробормотал Одинаковый, обращаясь к невидимой аудитории. – Если бы не Кудрявый, я бы тебя пришил с огромным удовольствием. Я бы даже крови твоей выпил, честное слово.

– Смотри не захлебнись, – предостерег его Активист, вынимая из кармана пистолет и демонстративно ставя его на предохранитель. – Лично я бы твою вонючую кровь пить не стал. С души воротит.

– Смотри-ка, пистолетик! – обрадовался Одинаковый. – Не выбросил, значит. Значит, жаба задавила. Жалко, значит, расставаться. Зря, Активист, зря. Деловые люди так не поступают.

– Не твое собачье дело, – отрезал Виктор, все еще держа пистолет в руке. – Это ты, что ли, деловой? Выкладывай, зачем пришел, и проваливай отсюда, а то на перевязку опоздаешь.

Лицо Одинакового вокруг пластыря приобрело угрожающий кирпично-красный оттенок, затем на красном фоне проступили зловещие белые пятна, разрослись, сливаясь и перемещаясь, и наконец лицо медленно приобрело нормальный оттенок.

– Обалдеть можно, – сказал Виктор. – Жалко, ты себя в зеркало не видел. Вылитый осьминог после встречи с атомной подводной лодкой.

Одинаковый еще немного помолчал, глубоко и трудно дыша носом, и Виктор понял, что лишь непререкаемый авторитет Кудрявого только что спас одному из них жизнь. На всякий случай Активист решил больше не дразнить Одинакового – во всяком случае, пока. «И потом тоже, – мысленно приказал он себе. – Дразнить можно гусей или, скажем, хорошо привязанного цепного пса. А бешеную собаку, разгуливающую по улице, дразнить не надо. Ее надо прикончить, и чем скорее, тем лучше.»

– Вот, – обычным бесцветным голосом сказал Одинаковый, вынимая из внутреннего кармана пальто и бросая на стеклянную крышку журнального столика какую-то сложенную в несколько раз бумагу. – Это передал Кудрявый.

Виктор развернул бумагу, оказавшуюся планом Москвы, и некоторое время разглядывал две проведенные разноцветными фломастерами – красным и зеленым – ломаные линии, пересекавшие план. Вдоль красной линии было мелко выведено «Туда», вдоль зеленой – «Обратно». В точке, из которой расходились линии, красовался жирный красный крест. Он торчал в глубине Царицынского парка, недалеко от Верхнего пруда, в месте, где, насколько понимал Активист, брать было абсолютно нечего.

– Исчерпывающий план, – саркастически процедил он. – Скрупулезная проработка деталей, а главное, все понятно с первого взгляда. По красной дорожке туда, по зеленой обратно. Действительно, плевое дело. Даже компаса не надо. А на словах Кудрявый ничего не велел передать?

На изуродованном лице Одинакового мелькнула слабая тень улыбки.

– На словах Кудрявый велел ответить на твои вопросы, если они у тебя возникнут.

– Обязательно. Скажи, почему ты и твой Кудрявый такое жуткое дерьмо? – немедленно спросил Виктор. Просто не смог удержаться.

Вопреки его ожиданиям, Одинаковый не полез в драку и даже не обиделся.

– Жизнь дерьмовая, – спокойно ответил он. – А чтобы вышибать монету, надо соответствовать ее требованиям.

– Однако, – протянул Активист. – Я и не знал, что ты у нас мыслитель. Оксфорд? Сорбонна?

– МГИМО, – невозмутимо ответил Одинаковый. – Диплом показать?

– Ха, – чувствуя, что теряет почву под ногами, сказал Виктор. – А сколько ты за него заплатил?

– Я учился в те времена, когда образование в нашей стране было бесплатным, – все так же спокойно ответил Одинаковый. – Ну, мы будем дальше беседовать на философские темы или все-таки перейдем к делу?

Виктор поперхнулся, откашлялся и тупо уставился в карту, пытаясь справиться с растерянностью. Вот тебе и Одинаковый! А я педагогический бросил на втором курсе…

– Хорошо, – сказал он, – о деле так о деле. Что там, в этом парке? О чем вообще речь?

– В этом парке, – едва заметно пародируя интонацию Активиста, сказал Одинаковый, – с некоторых пор функционирует небольшой частный заводик по производству медпрепаратов. Строго говоря, ни черта они там не производят. Получают товар из-за бугра по оптовым ценам, здесь фасуют, разливают, развешивают, клеят этикетки… ну, кое-что, конечно, смешивают, готовят… ну а потом, само собой, толкают в розницу с большой накруткой. Милое дело!

– Понимаю, – медленно проговорил Виктор. Он действительно начал кое-что понимать.

– Ни черта ты не понимаешь, – небрежно сказал Одинаковый. Он почему-то разговорился, и это обстоятельство настораживало Виктора. – Это только половина дела. А вторая половина вот какая. Мусорщина в последнее время что-то сильно роет землю, и таможня туда же. За полгода они накрыли три крупных партии марафета… нашего марафета, не дядиного. Дилеры задыхаются, доход падает… ну, сам понимаешь, что к чему. А на этот вонючий заводишко через десять дней должны притаранить энное количество… скажем так, заменителей. Барбитальчик, валиум… даже немножко Morphini hydrochloridum.

– Морфий? – воскликнул Активист. – Ничего себе, заменитель!

– Согласись, это все-таки не героин, – сказал Одинаковый.

– Не вижу большой разницы, – проворчал Виктор.

– Это потому, что ты не специалист. И вообще, это, как ты выражаешься, не твое собачье дело. Твое дело – взять все это и отвезти по маршруту, который нарисован на плане.

– Черт возьми, – сказал Виктор. – И сколько это – «энное количество»?

– Немногим более полутонны, – безмятежно ответил Одинаковый.

Виктор хватанул ртом воздух.

– Сколько?! Полтонны?!

– Брутто, – уточнил Одинаковый.

– Вы что, рехнулись там все? Полтонны наркоты! Столько просто не бывает.

– Бывает, дружок. Что я, Хрюша, чтобы сказки тебе рассказывать?

Активист прикрыл глаза разом потяжелевшими веками. На него навалилась апатия, и он подумал, что было бы, наверное, неплохо заснуть и больше никогда не просыпаться. Только чтобы не больно… Полтонны дури, которые с его помощью выбросят на улицы города эти твари, загодя лежали на его совести тяжким грузом. Не он ли пару дней назад читал нотации Тыкве, высыпая в канализацию кокаин?

Дело было даже не в нотациях. Он уже несколько лет пытался доказать что-то всему миру и себе самому. Глупо размахивать красными тряпками и орать на площадях. Те, кому адресованы все эти вопли, их даже не слышат. Если ты недоволен тем, как распределены моральные и материальные блага в этом старом запутавшемся мире, кричать бесполезно. Взять у богатого и отдать бедному – старая тактика, такая же порочная, как и все остальные, но она, по крайней мере, дает возможность действовать, а не сидеть сложа руки, причем действовать так, чтобы плоды твоей деятельности стали наконец заметны. Это все были, конечно же, слова, но Активист до сих пор ни разу не запятнал рук кровью и никогда не отбирал у людей последнее. Ни один из тех, чье имущество он присвоил тем или иным путем, не имел права называться человеком, и совесть Активиста была чиста… или почти чиста, если быть откровенным до конца. Как-то раз в запале спора мать обозвала его инфантильным анархистом, и он не стал ее опровергать: ее определение было недалеко от истины. Полная свобода действий и полная ответственность за свои поступки – таково было его кредо, и, сколько он ни думал, ничего лучшего придумать так и не смог.

«Ну, и чем ты недоволен? – спросил он у себя, сидя с закрытыми глазами под холодным взглядом Одинакового. – Ты так и жил, а теперь настало время платить по счетам. Вот только неизвестно, что лучше – платить или не платить. Сука Кудрявый! Прощай, чистая совесть! Так ли, этак ли – как ни крути, все равно я по самые уши в дерьме.»

– Я вижу, тебя терзают сомнения, – снова заговорил Одинаковый, и Виктор неохотно открыл глаза. Кашемировый близнец сегодня явно был в ударе. Пожалуй, лучше было бы, если бы он говорил поменьше. – Я думаю, вот это поможет тебе с ними справиться.

Он бросил на стол перед Виктором пачку глянцевых фотографий. Шараев нехотя потянулся к пачке и взял верхний снимок. На снимке была изображена Машка – светлые волосы по ветру, брови вразлет, машет кому-то рукой и хохочет… На следующей фотографии он увидел мать, которая стояла в озябшей толпе себе подобных с плакатиком в руке, другой рукой обнимая за плечи похожую на обкурившегося кролика Вику и что-то ей втолковывая. Виктор скрипнул зубами: калека-то чем виновата? Не выпустят, вымотают душу, кишки на кулак навертят, но заставят сделать то, что им нужно…

Он отшвырнул фотографии и посмотрел на Одинакового. Иван улыбался, словно его только что угостили конфеткой.

– Что ты скалишься, козел? – спросил у него Виктор. – Вас в МГИМО учили на руки не мочиться… Что ты скалишься, я спрашиваю?

Внутри у него все болело, как гигантский гнилой зуб. Хотелось только одного – чтобы все это поскорее как-нибудь кончилось.

– Мне весело, – ответил Одинаковый. – А когда мне весело, я улыбаюсь. Иногда даже смеюсь. Ты очень смешной. Тебе никто этого не говорил?

– Да пошел ты, – сказал ему Виктор. Он обнаружил, что все еще держит в руке пистолет, и раздраженно отшвырнул его в соседнее кресло. – Значит, вот что вы придумали? По-вашему, полтонны марафета стоит двести штук?

Теперь Одинаковый действительно засмеялся. Он хохотал, блестя безупречными, как на рекламном плакате, зубами и далеко запрокинув голову.

– Ох, – простонал он, закончив смеяться и утирая навернувшиеся на глаза слезы тыльной стороной ладони. – Ох, уморил… Ты что же, сопляк, поторговаться хочешь?

– А почему бы и нет? – сказал Активист. – В конце концов, это я рискую головой, а не Кудрявый.

– Запомни, говнюк, – резко подавшись вперед, негромко сказал Одинаковый. – Тебе нечем рисковать. Нет у тебя никакой головы, понял? Ни головы, ни задницы, ничего. Ты все это уже потерял. Ты просто ходячий покойник, понял? И то, что я с тобой разговариваю, вовсе не значит, что мы с тобой – живые люди. Ты – труп, а я – твоя смерть. И так будет до тех пор, пока Кудрявый не подарит тебе жизнь.

– Сразу видно начитанного человека, – сказал Виктор, старательно делая вид, что слова Одинакового не произвели на него никакого впечатления. – Слушай, как ты работаешь на этого придурка? У него же три класса образования, да и те заочно.

Одинаковый в ответ только презрительно хрюкнул и снова полез в карман. На этот раз он вынул из недр своего кашемирового пальто сложенный вчетверо лист писчей бумаги и перебросил его Виктору.

– Общий план завода, – пояснил он. – Склад помечен крестиком. Внизу указано время прибытия последней партии груза. Детальный план разработаешь сам. Если понадобится помощь – деньгами, оружием, техникой, – проси. На людей не рассчитывай, обходись своими. Деньги, само собой, в долг. Еще вопросы есть?

Виктор с трудом заставил себя думать о предстоящем деле. Вопросы… А что у него еще есть, кроме вопросов?

– Ладно, – хрипло сказал он, откашлялся и повторил: – Ладно. Вопрос. Почему нельзя перехватить груз по пути? Зачем это нужно – лезть на завод? Ведь придется, наверное, прорываться. Стрелять, может быть, придется…

– Не может быть, а наверняка, – поправил его Одинаковый. – А перехватить груз по пути нельзя по одной простой причине: он будет поступать мелкими партиями в течение, как минимум, трех дней. И по разным дорогам. Захватишь одну машину – остальных не видать как своих ушей. Современные фармацевты – та-а-акой ушлый народ! Особенно частники.

– Козлы вы с вашим Кудрявым, – сказал Виктор.

– Поосторожнее с языком, – предостерег Одинаковый. – Сумма долга может увеличиться.

– Пошел в задницу, вурдалак.

– Уже лучше, – легко вставая, сказал Одинаковый. – Умнеешь, петушок.

– Козел, – получая странное удовольствие, повторил Виктор. – Пидор гнойный. Сука лагерная. Дешевка.

– Я тебя убью, – стоя в дверях, буднично пообещал Одинаковый. – Как только Кудрявый перестанет в тебе нуждаться, я тебя разорву в клочья, сопляк.

– До этого еще надо дожить, – философски ответил Виктор, распахивая перед ним дверь.

* * *

В метро ему удалось сбросить «хвост» – во всяком случае, он на это очень надеялся. Виктор понимал, что по большому счету это мало что даст ему, но рассчитывал хотя бы потрепать Кудрявому нервы.

Сделав пять или шесть ненужных пересадок и вдоволь поколесив по подземным дорогам Москвы, он вышел из метро в Орехово и первым делом бросился к кабинке таксофона. Торопливо закурив, он набрал номер и стал ждать, считая гудки, почти уверенный, что все это напрасно и к телефону никто не подойдет. Хуже всего было то, что ему был нужен не всякий, кто возьмет трубку: он хотел поговорить с матерью, и только с ней. Из всей семьи, как казалось ему, она одна сохранила остатки здравого смысла.

Небо услышало его молитвы. Трубку наконец сняли, и он услышал голос матери.

– Здравствуй, – сказал он ей.

– Здравствуй, – ответила она. – Что случилось?

Виктор вздрогнул. Ее проницательность иногда ставила его в тупик. Или на нее уже вышли?

– А что должно было случиться? – осторожно поинтересовался он, косясь по сторонам и сжимая в кармане куртки рукоять пистолета.

– Тебе виднее, – со знакомой до отвращения полуосуждающей интонацией сказала мать. – Наверняка что-то произошло, раз ты вспомнил мой номер.

Это был удар ниже пояса, настолько привычный, что Виктор на него даже не отреагировал.

– У вас все в порядке? – спросил он.

– А что должно быть не в порядке? Все хорошо – настолько, насколько это вообще возможно в нашем возрасте.

– Приятно слышать. Ты сильно занята?

– Вообще-то, да. Я затеяла стирку. В ванной хлещет вода, и у меня все руки в мыле.

У Виктора чесался язык сказать, что раз уж вода все равно хлещет, то руки можно было бы и ополоснуть, но он сдержался: сейчас было не до ссор. Кроме того, он чувствовал, что ссора еще предстоит.

– Послушай, – сказал он. – Сколько времени вам нужно на то, чтобы собрать манатки?

На противоположном конце провода воцарилось молчание. Виктор словно наяву увидел, как мать хмурит брови, пытаясь понять, что должен означать его вопрос, и с каждой секундой раздражаясь все сильнее, поскольку в ванной хлещет вода, с мыльных рук капает на пол, а ее непутевый сын развлекается игрой в шарады.

Он использовал паузу для того, чтобы сделать несколько жадных, торопливых затяжек. После ухода Одинакового он выкурил столько, что его уже подташнивало, но курить хотелось все равно – так, словно он не курил сутки. Он курил и ждал ответа, настороженно глядя по сторонам сквозь грязное стекло телефонной будки.

– Что случилось? – снова спросила мать. Вопрос был тот же, что и вначале, но тон изменился: теперь в ее голосе звучала настоящая тревога.

– Это очень долго объяснять, – сказал он. – Тем более по телефону. Я все объясню при встрече. Соберите вещи – только самое необходимое – и ждите меня. Я увезу вас в безопасное место.

Мать молчала. Виктор знал, что она ответит, но надеялся, что сумеет ее переубедить.

– Послушай, – быстро заговорил он в трубку, – да, ты права, я влип. Ты все время права, ты всегда права, а я кругом неправ, но сейчас, просто в виде исключения, сделай так, как я прошу. Послушай меня хотя бы один раз в жизни. Поверь, от этого многое зависит. Я…

– Прекрати истерику, – спокойно сказала она, – и послушай меня. Я никуда не собираюсь бежать и ни от кого не собираюсь прятаться. Я уже слишком стара для того, чтобы отсиживаться по норам в компании уголовников. Как там это у вас называется – малина? Или хавира?..

– Ого, – устало сказал Виктор, – вот это эрудиция. Но никто не собирается прятать тебя по малинам и хавирам, тем более что я не знаю ни одной. Вы просто поживете в деревне, подышите свежим воздухом и попоете «Там вдали, за рекой» не вокруг газовой плиты, а вокруг настоящей печки, с настоящим живым огнем…

Мать снова помолчала, и Активист был благодарен ей за это: молчание означало работу мысли, а вовсе не поиск контраргументов. С контраргументами у нее всегда был полный порядок, на любой случай жизни в ее арсенале хранилась подходящая ядовитая колючка, и колючки эти она обычно пускала в ход, совершенно не задумываясь, стремясь лишь к одному – посрамить оппонента и оставить за собой последнее слово, не переходя при этом на крик.

– Приезжай, – сказала она. – Это надо обсудить.

– Я не могу приехать, – устало ответил он.

– Все настолько серьезно?

– Все гораздо серьезнее. Гораздо.

– Где ты?

Виктор объяснил, где его найти, пользуясь намеками и определениями, которых не смог бы понять никто, кроме членов его семьи.

– И постарайся не привести за собой «хвост», – закончил он.

– Конспияция, батенька? – спросила она почти весело. Виктор даже вздрогнул. Он никак не ожидал, что в такой ситуации мать станет шутить – не пилить его, не объяснять ему, как низко он пал, не напоминать о том, что она его предупреждала, а именно шутить, причем шутить вот так – пародируя своего мумифицированного кумира.

Он вышел из телефонной будки, прикуривая новую сигарету. Он волновался, и спички все время ломались. Это напомнило ему, что он забыл купить жидкость для своей зажигалки. Активист пожал плечами – ладно, успеется. В коробке, которым ссудил его сосед сверху, спичек было еще больше половины, вот только ветер мешал – оказалось, что, разбалованный благами цивилизации, он совершенно разучился прикуривать на ветру. Сдохшая «зиппо» лежала в кармане, и он на всякий случай откинул крышку и повращал колесико, высекая искру, – бесполезно.

Сигарету удалось прикурить с восьмой спички. Активист поставил торчком воротник куртки и углубился в парк, на ходу припоминая, в каком именно месте стоял на переданном ему Кудрявым плане красный крест, обозначавший интересующий его объект. Красоты осеннего парка оставляли его равнодушным. Мысли упорно крутились вокруг Кудрявого, морфия, потайной норы в деревне, упрямства родных и предстоящего трудного дела. Активист почти не сомневался, что на дело идти придется, и его попытка уговорить мать скрыться была предпринята скорее для очистки совести, чем в надежде действительно повлиять на ход событий.

Он сто лет не был здесь, и потому не сразу нашел то, что искал. Наконец дорожка круто свернула в сторону, деликатно огибая высокий кирпичный забор, стоявший здесь с незапамятных времен, и Активист понял, где находится. Это было место, отмеченное на плане, и теперь, стоя в нескольких метрах от него, Виктор только диву давался, как он сразу не сообразил, где это.

Он сошел с дорожки и, шурша листвой, приблизился к забору. Старый крошащийся забор капитально обновили, заменив кое-где целые кубометры обветшалой кирпичной кладки, замазав щели, оштукатурив и побелив. За забором, насколько помнил Виктор, стояло старое здание – кирпичное, длинное, давно заброшенное и испокон веков неофициально выполнявшее роль общественного туалета пополам с распивочной.

Шараев поднял голову и оценивающим взглядом пробежался по виткам скрученной спиралью колючей проволоки, натянутой поверх кирпичной стены. Раньше этой детали не было, и он подумал, что старое здание теперь наверняка выглядит совсем по-другому. Еще ему подумалось о том, сколько денег нужно было рассовать в бездонные карманы чиновников из мэрии, чтобы получить разрешение на оборудование производства именно здесь. Прикинув размеры капиталовложений, он болезненно поморщился: это была не его весовая категория, и он чувствовал себя так, словно его упорно выталкивали с саперной лопаткой переть против танка. О том, что принесет задуманная операция Кудрявому, можно было только гадать, но вот насчет собственной судьбы Виктор не сомневался: его почти наверняка ждала смерть.

Снова закурив, он двинулся вдоль забора, изучая его гладко оштукатуренную поверхность. Он почти сразу убедился в том, в чем, в общем-то, и не сомневался: украсть здесь ничего не удастся, и значит, придется идти на прорыв и брать то, что требовалось, силой.

Деревья и кустарник вокруг забора были тщательно вырублены – кто-то старательно расчистил карантинную зону, чтобы никто не мог незаметно подобраться к трехметровой кирпичной стене. Виктор на всякий случай отошел под прикрытие деревьев и двинулся дальше, обходя стену справа. Стена повернула, и вскоре Активист вышел на дорогу, в тупике которой маячили решетчатые ворота, увешанные запрещающими знаками и грозными табличками. У ворот топтался какой-то тип в камуфляжном бушлате, слишком рослый и плечистый для обычного вохровца, и еще один такой же красавец бродил взад-вперед по ту сторону решетки. Автоматов у них, кажется, не было, но в том, что они охраняют ворота не пустыми руками, можно было не сомневаться.

Сквозь прутья решетки виднелось длинное одноэтажное строение – то же самое, но приведенное в идеальный порядок и сверкавшее чисто промытыми стеклопакетами широких, без решеток и переплетов, окон. Над окнами Виктор заметил светлые прямоугольные кожухи ролет. Немного правее над верхним краем забора торчала полукруглая кровля сборного металлического ангара, приспособленного, по всей видимости, под складское помещение.

Охранник, стоявший снаружи, беспокойно зашевелился и сделал шаг в сторону от ворот. Виктор понял, что уже довольно долго столбом торчит посреди дороги, привлекая к себе внимание, выплюнул под ноги окурок, повернулся к заводу спиной и не спеша побрел прочь.

Нужно было обсудить все это хоть с кем-нибудь, и он попытался представить себе, что скажет мать, если ей объяснить ситуацию во всех подробностях. «Мама, меня заставляют напасть на завод медпрепаратов, чтобы украсть полтонны наркотиков. Обещают дать сто тысяч. Да, мама, долларов. Что ты посоветуешь? Только учти, что эти сто тысяч можно раздать неимущим, чтобы они могли потратить их на украденные мной наркотики или на водку. Или еще можно опустить их в вашу партийную копилку и тешить себя иллюзией, что они пойдут во благо. А? Что ты посоветуешь? О том, что будет с тобой в случае моего отказа, я вообще не говорю…»

«Думай, сын, – наверное, скажет она. – Нежелание думать завело тебя в этот тупик, а теперь ты спрашиваешь у меня совета. Я не знаю, что тебе посоветовать и как бороться с этой твоей всегдашней манерой загонять себя в крысиный угол и потом биться головой о стену до тех пор, пока стена не упадет. Только на этот раз стена, похоже, довольно крепкая.»

«Я не прошу у тебя совета, – мысленно сказал он ей. – Я прошу только об одном: чтобы ты упаковала самое необходимое в пару дорожных сумок и убедила отца и Бориса в том, что, помимо их представлений о жизни, существует еще реальный мир, в котором иногда случается так, что пуля не боится смелого, а просто вышибает ему мозги. Уезжайте, развяжите мне руки, и я попытаюсь что-нибудь предпринять. Если я при этом сверну себе шею, вас сразу же оставят в покое: без меня вы не представляете для этих мерзавцев никакого интереса. Я не хочу воровать для них наркотики, пойми, но, если вы не уедете, они меня заставят. Ты представляешь, что это такое – полтонны марафета?»

«А ты представляешь, что это такое – сто тысяч долларов в партийную кассу? – вдруг ответило голосом матери его вышедшее из-под контроля воображение. – Это бесплатные обеды, это помощь профсоюзам, это акции протеста, это предвыборная кампания, наконец… Об этом ты подумал?»

«Нет, – сказал он себе, – это уж я загнул. Это не мама. Это не она, это мое раздражение против ее правоверной слепоты нашептало эти слова. Но пропади я пропадом, если это неправда! Она, конечно, никогда такого не скажет, но подумать… да, подумать такое она может. А Борька, дурак, мог бы и сказать, причем с полной уверенностью в собственной правоте. Он у нас вечно прав, как и всякий уважающий себя люмпен. А батя просто промолчал бы, ушел от ответа, предоставив мне право решать, а себе – право быть недовольным моим решением. А Машка? А что – Машка? У Машки есть брат Мишка, которому сильно хотелось набить мне морду за свою сестру. Пусть Кудрявому набьет, коли такой храбрый. Если дело дойдет до этого, я ему с удовольствием помогу. Только вряд ли, вряд ли… Одно дело – съездить в пятак Телескопу или даже Активисту, и совсем другое – допрыгнуть до Кудрявого. Для этого даже наш Тыква, пожалуй, росточком не вышел. Замочат нас всех, – вдруг подумал он с холодной уверенностью. – Так ли, этак ли – все равно, никому из нас не жить.»