Текст книги "Слепой. Метод Нострадамуса"

– Что, шалит? – поинтересовался он таким тоном, каким любящие родители осведомляются о поведении своего ребенка в детском саду.

– Шалить не шалит, – сказал полковник, – но явно подумывает, как бы рвануть когти.

Генерал Потапчук высоко задрал брови, демонстрируя полное непонимание.

– Как это? – спросил он, словно опасаясь, что военврач не поймет его пантомимы.

– Исследует обстановку, – сказал полковник. – Пробует все на зуб, проверяет на прочность. Симулирует помаленьку, прикидывается более слабым, чем есть на самом деле. А сам позавчера затеял от пола отжиматься.

– И как? – с огромным интересом спросил Федор Филиппович.

– Пять раз, – сказал врач. – Потом упал. Но встал, что характерно, сам. Когда санитар вбежал в палату, чтобы его поднять, он уже лежал на кровати и изображал умирающего.

– Наш человек, – одобрительно произнес генерал Корнев.

Федор Филиппович со странным выражением покосился на него, пожевал губами, но промолчал.

– Да, – сказал он после паузы. – Гвозди бы делать из этих людей…

– Так он у тебя, говоришь, в погибших числится? – спросил Иван Яковлевич.

– И не в первый раз.

– Это хорошо. Выходит, хвостов никаких.

– Никаких, – солгал генерал Потапчук. – Послужной список отсутствует…

– Человек ниоткуда, – с удовлетворением констатировал Корнев. – Это хорошо. И, судя по всему, не дурак, а это еще лучше.

– Послушай, Иван Яковлевич, – грозно начал Потапчук. – Хочу тебя предупредить. Не стоит даже пытаться использовать его втемную. Во-первых, он сам тебе этого не позволит, а во-вторых…

Полковник медицинской службы Вдовиченко сделал скучное лицо и вернулся к столу, где его дожидался остывший чай.

– А во-вторых? – повторил генерал Корнев, не выпуская изо рта изжеванный мундштук папиросы и с интересом глядя на Федора Филипповича.

– Будешь иметь дело со мной, – пообещал Потапчук.

Некоторое время Иван Яковлевич внимательно вглядывался в его лицо, словно прикидывая, насколько это хлопотно и опасно – иметь дело с генералом ФСБ Потапчуком, – а потом, рассмеявшись, хлопнул Федора Филипповича по плечу.

– Брось, Федор! Ну, что это за детский сад, в самом деле? «Вы будете иметь дело со мной!» – воскликнул маркиз и обнажил шпагу… Ты что, не доверяешь мне? Мы же с тобой сто лет знакомы! Сколько пудов соли вместе съели, теперь, поди, и не сосчитаешь…

– Да, – согласился Потапчук. – Вместе рубали белых саблями на скаку, вместе потом служили в артиллерийском полку…

– Каких еще белых? – простодушно изумился Корнев и опять рассмеялся. – А, это поэзия!

– Да, – подтвердил Федор Филиппович. – В виде стихов. Я все-таки не пойму, Иван, зачем он тебе понадобился.

Генерал Корнев гулко ударил себя тяжелым кулаком в выпуклую грудь.

– Не могу! – сказал он проникновенно. – Ну, веришь – не могу! Ты же военный человек, Федор, должен понимать: существуют вещи, о которых не то что жене или отцу с матерью – самому себе вслух рассказывать запрещено!

– Запрещено или стыдно? – как бы между делом уточнил Федор Филиппович.

Бычья шея генерала Корнева налилась темной кровью.

– Федор, ты меня знаешь, – веско, чуть ли не с угрозой, сказал он. – Я двадцать пять лет служу, и служу, заметь, не за ордена и не за чечевичную похлебку! Мне стыдиться нечего! Я за четверть века ни разу чужую задницу вместо своей не подставил!

– Как же ты жив-то до сих пор? – с самым невинным видом изумился Потапчук.

Полковник Вдовиченко в кресле за накрытым для чаепития столом окончательно заскучал и начал, прихлебывая из чашки чуть теплый чай, с отсутствующим видом перелистывать какую-то историю болезни. Он не любил, когда при нем выясняли отношения генералы: в подобных случаях все шишки, как правило, достаются младшему по званию, которому не посчастливилось стать свидетелем этого боя быков. Лучше всего сейчас было бы уйти, но полковник не мог этого сделать: во-первых, это был его собственный кабинет, где, между прочим, тоже хранилось немало секретных, не предназначенных для постороннего глаза бумаг, а во-вторых, его, дисциплинированного офицера, отсюда пока никто не отпускал.

Генерал Корнев некоторое время молчал, шумно дыша носом, из чего следовало, что он по достоинству оценил шутку своего коллеги. Из этого следовало также, что в данной шутке содержалась изрядная доля правды. Иван Яковлевич очень хотел выглядеть прямым, бесхитростным служакой, и сплошь и рядом это ему удавалось. Однако бесхитростный контрразведчик – это катахреза, то есть совмещение несовместимых понятий, и оба генерала прекрасно об этом знали.

– Ну ладно, – проворчал, наконец, генерал Корнев. – Не хочешь – не надо. Подумаешь, цаца! В конце концов, это была твоя идея. Это еще разобраться надо, кого и зачем ты, Федор Филиппович, мне подсовываешь.

В кабинете наступила тишина, нарушаемая только шелестом страниц, которые нервно листал полковник Вдовиченко, да чирканьем спички о коробок – генерал Корнев, человек консервативный, не признавал зажигалок и в данный момент как раз пытался добыть огонь, чтобы зажечь очередную папиросу.

Генерал Потапчук молчал. Прошло секунд тридцать, прежде чем полковник Вдовиченко осознал, что это неспроста. Он поднял голову и увидел, что оба генерала с одинаковым выражением лиц – вернее, безо всякого выражения, – смотрят прямо на него. Полковник все понял.

– Прошу прощения, – сказал он, поддергивая рукав белого халата и глядя на часы, – у меня начинается обход. Если вы позволите…

– Конечно, – с доброжелательной улыбкой произнес генерал Потапчук.

– Свободен, полковник, – поддержал его генерал Корнев. – Ты не беспокойся, мы тебя подождем. Заодно и присмотрим, чтоб тут никто ничего…

– Собственно, это необязательно, – вставая и беря под мышку историю болезни, которую до этого перелистывал, неубедительно возразил полковник. – У меня секретов нет…

– Конечно, – повторил Федор Филиппович.

– Бабушке своей расскажи, – добавил прямодушный Иван Яковлевич. – Какие могут быть секреты после того, как Франкенштейн и Железная Маска от тебя выписались?

– Разрешите идти? – деревянным голосом осведомился полковник Вдовиченко.

– Свободен, – повторил генерал Корнев.

– Конечно, – повторил генерал Потапчук, который, казалось, временно забыл все остальные слова великого и могучего русского языка.

Выдворенный из собственного кабинета полковник медицинской службы Вдовиченко покинул помещение, унося под мышкой историю болезни какого-то не известного широкой общественности спасителя мира.

– Ну, – сказал генерал Потапчук, когда за ним закрылась дверь, – и в чем ты, Ваня, намерен разобраться?

Иван Яковлевич посмотрел вниз, где дюжий санитар в камуфляжных брюках и высоких армейских башмаках катал по цементной дорожке инвалидное кресло с обряженным в больничную пижаму человеком, и повернулся к окну спиной.

– Не то чтобы разобраться – сказал он, – а понять все-таки хотелось бы. Я же вижу, ты над этим своим человечком трясешься, как мамаша над долгожданным первенцем. И при этом пытаешься сбагрить его мне, толком даже не зная, как его станут использовать. Пойми, Федя, работа у меня такая – во всем сомневаться. Вот я и сомневаюсь: а нет ли тут подвоха?

Федор Филиппович помолчал, обдумывая ответ. Генерал Корнев его не торопил: он видел, что старый приятель не отмалчивается, а именно обдумывает формулировку. Кроме того, он был кровно заинтересован в предложении Потапчука и боялся неосторожным словом спугнуть удачу.

– Подвоха тут никакого, – сказал, наконец, генерал Федор Филиппович. – Просто, как ты верно подметил, я им очень дорожу, а обстоятельства таковы, что ему необходимо на некоторое время исчезнуть. Понимаешь, у меня провалилась операция. Причем провалилась как-то очень странно. Ей-богу, Иван, тут какой-то мистикой отдает. Об этом деле знали только я и он, больше никто. А кончилось все так, словно наш объект получил информацию из первых рук. У него, – генерал кивнул в сторону окна, – стопроцентное алиби, поскольку выжил он только чудом.

– Значит, это ты настучал, – с тяжеловесным генеральским юмором констатировал Иван Яковлевич.

– Так точно, – не оценив шутки, мрачно констатировал Потапчук. – Но я не стучал. Следовательно, мы имеем дело либо с чудом, либо с отлаженной системой шпионажа – прямо у меня под боком, в моем кабинете на Лубянке, у меня дома, где угодно. Ты не поверишь, Иван, но я даже заменил все пуговицы на своем костюме – спорол, раскусил каждую плоскогубцами, купил в магазине новые и сам, своими руками, пришил…

– Зря мы полковника отпустили, – задумчиво произнес куда-то в пространство генерал Корнев. – Я ведь даже не знаю, есть ли у него тут отделение для психических… Эк тебя, Федя, припекло!

– Припекло, – честно признался Потапчук.

– А этот парень, – тоже кивнув в сторону окна, продолжил за него Корнев, – слишком много знает… Послушай, Федор, а тебе не приходило в голову… э… гм… Ну, словом, что его лучше было бы… того?..

– Это не обсуждается, – сухо произнес Федор Филиппович.

– Ну и правильно, – с каким-то облегчением похвалил его Корнев. – Так и надо. Как в том кино: я, говорит, не за белых и не за красных, а, как во дворе, – за своих. Ну и молодец. Хуже нет, чем своих ребят сливать, уж мы-то с тобой знаем… Ну, тогда ладно. Будем считать, что все ясно. Да ты не волнуйся, у меня он будет, как у Христа за пазухой! Работа тихая, кабинетная, хотя и ответственная, секретность – э, брат!.. Ты такой секретности, поверь, даже и не нюхал. Так что, когда он в должность вступит, можешь считать его без вести пропавшим. До тех пор, конечно, пока назад не попросишь. Тогда, клянусь, получишь своего любимчика в целости и сохранности. По первому требованию.

– А чем все-таки он будет у тебя заниматься? – спросил Федор Филиппович, не до конца убежденный в искренности собеседника. – Или это секрет?

– Секрет, – с сокрушенным видом кивнул генерал Корнев. – Секрет на сто лет. Но тебе, Федя, я скажу. Не все, конечно, а только то, что можно. Он будет… как бы это выразиться?.. смотрителем библиотечного фонда.

Сделав это неожиданное заявление, Иван Яковлевич окутался густым облаком табачного дыма и из его глубины стал заинтересованно наблюдать за тем, как его коллега борется с остолбенением.

– Прости, – одержав в этой борьбе частичную победу, осторожно произнес Федор Филиппович, – но у него, мягко говоря, немного другая специальность. Библиотекарь из него… Не знаю. Я даже как-то сравнение не подберу…

– Понимаю, – выпуская на волю еще одно дымное облако, утвердительно склонил голову Корнев. – Даже отсюда видно, что окончил он вовсе не библиотечный институт. Но это, брат, такая библиотека…

– Какая? – спросил генерал Потапчук, видя, что продолжения не будет.

– А такая, Феденька, – сказал Иван Яковлевич, – что, если я тебе про нее хоть что-то расскажу, мне придется сначала пришить тебя, а потом застрелиться самому, пока другие мне не помогли. Не слишком ли высокая плата за две минуты дружеской откровенности?

В мозгу генерала Потапчука вспыхнула красная лампа и зазвенел сигнал тревоги. Похоже было на то, что Глеб с его помощью угодил из огня да в полымя. Однако пути к отступлению уже были отрезаны, да и другого варианта пока не просматривалось. Поэтому он понимающе ухмыльнулся и, делая вид, что не заметил допущенной Иваном Яковлевичем оговорки, веско произнес:

– Ну, в таком случае, это именно тот человек, который тебе нужен. Можешь на него положиться, он не подведет.

– Значит, по рукам. – Корнев ввинтил окурок в пепельницу, тяжело опустился в кресло у стола и пригубил остывший чай. – Ну и дрянь! Что это, ей-богу – нарочно?

– Недостаток финансирования, – лениво предположил Федор Филиппович.

– У кого – у них?! – Иван Яковлевич возмущенно фыркнул и сердито оттолкнул от себя чашку. – Просто этот Вдовиченко – жлоб. За копейку удавится, одно слово – хохол… Могу поспорить, для себя он такой чаек держит – закачаешься, язык проглотишь! А это дерьмо – для гостей, чтоб долго не засиживались…

– Ну и правильно, – сказал Потапчук. – На всех не напасешься. Вот что, Иван Яковлевич. Пока я не забыл…

Он полез во внутренний карман пиджака, вынул оттуда футляр из мягкой тисненой кожи и протянул его Корневу. Иван Яковлевич заглянул внутрь и удивленно поднял брови. В футляре лежали обыкновенные солнцезащитные очки – обыкновенные, по крайней мере, с виду.

– Это что? – подозрительно спросил он, так и этак вертя очки перед глазами в поисках скрытой внутри оправы шпионской аппаратуры.

– Это очки, – ответил Потапчук. – Самые обыкновенные, из магазина. Если не веришь, можешь просветить их рентгеном. Или просто выбросить и купить взамен другие, по своему выбору.

Иван Яковлевич взвесил очки на ладони. Они весили ровно столько, сколько должны весить обычные солнцезащитные очки, и ни граммом больше, а тончайшая металлическая оправа, судя по всему, не скрывала в себе никаких сюрпризов.

– Верю, – сказал генерал Корнев. – Очки как очки. Ну, и что я должен с ними делать?

– Передай ему. У него повышенная чувствительность к дневному свету, ему без них тяжело. Это может подтвердить любой окулист.

– Да ладно тебе, – благодушно проворчал Иван Яковлевич, убирая очки в футляр, а футляр – во внутренний карман пиджака. – Что ты заладил – проверь, убедись, любой подтвердит?.. Ей-богу, как подозреваемый на допросе. Передам, конечно! А на словах?

– А на словах ничего не надо. Вообще, лучше сделай вид, что ты меня не знаешь. Не надо этих разговоров.

Он снова выглянул в окно, но по цементной дорожке вокруг фонтана катали уже другого больного – крупного мужчину в байковом госпитальном халате и с марлевым шаром вместо головы. Пользуясь тем, что сидящий за столом Корнев не видит его лица, Федор Филиппович пару раз досадливо дернул щекой, покусал нижнюю губу, а затем, придав лицу приличествующее случаю рассеянно-безмятежное выражение, вернулся к столу.

Иван Яковлевич продул и закурил новую папиросу, после чего генералы еще около четверти часа болтали о пустяках, дожидаясь, как и обещали, возвращения полковника Вдовиченко.

Глава 6

Новенький «уазик», выглядевший довольно потешно благодаря литым титановым дискам колес и густо, как в джипе «нового русского», затонированным окнам, свернул с центральной улицы небольшого подмосковного городка, прокатился, подскакивая на выбоинах в асфальте, по обсаженному липами тенистому бульвару, свернул еще раз и оказался на привокзальной улице, тянувшейся вдоль железнодорожных путей. Справа, за маневровой веткой, по которой сейчас медленно проползал замызганный тепловоз с десятком порожних вагонов, виднелось недавно отремонтированное и еще не успевшее облупиться бело-голубое приземистое здание вокзала и привокзальная площадь с коммерческими палатками, торгующими всякой всячиной, хронически неработающим фонтаном, в цементной чаше которого стояла зеленовато-желтая гниющая вода, и прочими провинциальными прелестями, вплоть до пасущейся на газоне грязно-белой козы с обманчиво невинной мордой продувной бестии.

Слева промелькнуло серое, массивное здание типографии, потом закрытое кафе с треснувшей по диагонали, загороженной изнутри фанерными щитами пыльной витриной. Если верить надписи на фасаде, составленной из укрепленных на ржавых железных кронштейнах объемных букв, кафе называлось «ВОРОГ»; скользнув по нему рассеянным взглядом, Глеб подумал, что никогда не встречал предприятия общественного питания с более странным названием, а потом сообразил, что данный мрачноватый архаизм образовался путем выпадения всего трех литер из вполне обыкновенной надписи «В ДОРОГУ». В узких щелях между стенами кафе и заборами, которыми были обнесены справа – типография, а слева – какой-то одноэтажный домик казенного вида, громоздились горы слежавшегося, занесенного пылью и опавшей прошлогодней листвой, уже успевшего прорасти сорняками мусора.

За домиком, в котором, как тут же выяснилось, размещался местный архив, показалось здание клуба – массивное, трехэтажное, когда-то, несомненно, шикарное, суперсовременное, с фасадом из сплошного стекла – тоже пыльного, закопченного. Над входом нависал, опираясь на многочисленные квадратные колонны, широкий бетонный козырек, снизу, с изнанки, усеянный рядами круглых ламп – деталь, некогда, без сомнения, представлявшаяся последним словом современного архитектурного дизайна. Именовалось это сооружение Дворцом культуры железнодорожников, о чем всех, кто этого до сих пор не знал, информировала соответствующая вывеска.

Напротив этого здания Иван Яковлевич остановил машину.

– Приехали, – без особой необходимости сообщил он, затягивая ручной тормоз.

Глеб повернул голову и прочел вывеску.

– Что такое «культура железнодорожников»? – спросил он. – Здесь что, выращивают машинистов тепловозов и сцепщиков?

– А также проводников вагонов дальнего следования, – в тон ему добавил Иван Яковлевич и, хохотнув, осторожно хлопнул Глеба по плечу мясистой короткопалой ладонью. – Молодец, сынок, чувства юмора не теряешь. Значит, сработаемся!

Сиверов промолчал, хотя испытывал по этому поводу серьезные сомнения. Он по-прежнему ничего не понимал, хотя в последнее время кое-что начало, наконец, проясняться.

На улице вовсю светило солнце, стоял яркий июньский полдень, и прежде, чем выйти из затемненного тонированными стеклами салона на слепящий дневной свет, Глеб вынул из мягкого кожаного футляра темные очки и привычно нацепил их на нос.

Очки еще в госпитале передал ему Иван Яковлевич. Передал без каких бы то ни было комментариев – просто протянул футляр, сказавши: «Это тебе». Между тем, выслушать хоть какой-то комментарий по этому поводу Глеб не отказался бы, поскольку это были его собственные запасные очки, хранившиеся дома, в выдвижном ящике книжного шкафа. Их ему подарила в прошлом году Ирина. Это были те самые очки, а не их копия: Глеб убедился в этом, обнаружив на левой дужке знакомую царапинку.

Вряд ли Иван Яковлевич был знаком с Ириной Быстрицкой; скорее уж с генералом Потапчуком. Это означало, что Федор Филиппович помнит о Глебе, знает, где он находится и что с ним случилось, не переменил своего к нему отношения, но в силу каких-то известных только ему причин пока не считает возможным войти в личный контакт. Памятуя о происшествии у Белорусского вокзала, Глеб мог предположить, что это были за причины.

Еще это, по всей видимости, означало, что Федор Филиппович встречался с Ириной и, надо полагать, постарался как-то ее успокоить по поводу затянувшегося отсутствия мужа. Впрочем, с таким же успехом появление на сцене знакомых очков в комплекте с незнакомым лысым колобком по имени Иван Яковлевич могло означать и что-нибудь другое, не столь утешительное и столь же вероятное. «Поживем – увидим», – решил Глеб и, поправив на переносице очки, вышел из машины.

Вопреки ожиданиям, Иван Яковлевич повел его не к парадному входу, а куда-то вправо, вдоль загороженного серыми колоннами фасада, за угол, где в глубине, отступив от улицы метров на десять, высился трехметровый кирпичный забор. Над ним виднелась какая-то побитая ржавчиной железная крыша, а дальше торчала, вонзаясь в небо сужающимся кверху закопченным пальцем, кирпичная труба котельной. Несмотря на теплую и даже жаркую погоду, из трубы ленивыми толчками выбивался жидковатый черный дымок. На глазах у Глеба дым повалил гуще. Потом глухие железные ворота в заборе вдруг распахнулись, издав царапающий нервы протяжный ржавый скрип, и оттуда, клокоча движком, выкатился пыльный грузовик. Лязгая разболтанными бортами и воняя выхлопными газами, он медленно прополз мимо, притормозил у выезда на улицу, перевалился через образовавшуюся в этом месте выбоину, повернул направо, с ревом газанул и скрылся за углом. Когда Глеб снова посмотрел на ворота, те уже были закрыты; из трубы котельной, постепенно редея, все так же валил черный дым.

Примерно на полпути между углом здания и кирпичным забором к стене клуба была прилеплена узкая деревянная пристройка, представлявшая собой обшитый досками и накрытый сверху односкатной крышей лестничный марш, ведущий на второй этаж. Над входом в этот архитектурный нонсенс горела забытая электрическая лампочка в пыльном матовом плафоне, а справа от двери к щелястым доскам была привинчена стеклянная табличка, извещавшая о том, что данное нелепое сооружение служит входом в библиотеку Дворца культуры железнодорожников.

– Как самочувствие, сынок? – поинтересовался Иван Яковлевич.

– Как у Алисы в Стране Чудес, – признался Сиверов, – «чем дальше, тем страныне».

Иван Яковлевич снова рассмеялся, показав крепкие, желтые от табака зубы.

– Погоди, это только начало! – воскликнул он. – Помнишь, как у Александр Сергеича? О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух… Ну, пошли, что ли?

Под ногами была голая, утоптанная до каменной твердости глинистая земля, местами поросшая жесткой курчавой травкой. За углом пристройки, в траве, которая здесь была немного гуще, среди пестрого мусора лежал, распространяя тяжелый смрад, труп раздавленной колесами полосатой кошки. Над падалью сыто жужжали жирные сине-зеленые мухи. «Какого дьявола я тут делаю?» – уже не в первый раз подумал Глеб. Все вокруг было буквально пропитано тяжелой провинциальной скукой и глухой безысходностью. Представив на мгновение, что ему предстоит прожить в этом славном местечке остаток жизни, Сиверов ощутил острое желание развернуться на сто восемьдесят градусов и бежать со всех ног, куда глаза глядят.

Впрочем, в какую сторону ни беги, пуля все равно догонит. В очередной раз осознав этот простенький и неутешительный факт, он покорно двинулся за Иваном Яковлевичем к облупленной коричневой двери, над которой бледно и ненужно светилась забытая лампочка.

Корнев без колебаний распахнул эту дверь. Внутри, как и следовало ожидать, не оказалось ничего, кроме довольно крутой деревянной лестницы со стертыми ступенями, из которых округлыми бугорками выдавались более стойкие к воздействию десятилетиями попиравших их подошв сучки. Ступеньки недовольно заскрипели, приняв на себя немалый вес Ивана Яковлевича; притянутая мощной пружиной дверь с грохотом захлопнулась за спиной у Глеба, и сейчас же Иван Яковлевич оступился, угодив ногой мимо ступеньки, чертыхнулся и непременно кубарем выкатился бы обратно на улицу, если бы Слепой не поддержал его сзади.

– Черти, – одышливо пропыхтел Иван Яковлевич, – не могут лампочку ввернуть! На улице у них, видите ли, свет горит, а в этой прямой кишке темно, как… как в прямой кишке!

Прихрамывая, Глеб поднимался за ним по лестнице, гадая, какую работу ему, ликвидатору, профессиональному стрелку, секретному агенту ФСБ, могут предложить в этой дышащей на ладан, загибающейся от недостатка финансирования, захолустной клубной библиотеке. Может быть, у них участились случаи воровства популярных детективов и любовных романов, и им требуется человек, который будет мотаться по городу и выбивать книги из недобросовестных читателей? Ничего не скажешь, достойное завершение карьеры…

Наверху обнаружилась крошечная лестничная площадка с подслеповатым, заросшим пылью окошком. Выглянув, Глеб увидел кусочек огороженного кирпичным забором, заросшего по краям лебедой и бурьяном, немощеного двора, посреди которого тихо догнивала поставленная на растрескавшиеся бетонные блоки рама какого-то грузовика. «Тоска», – подумал Сиверов и едва не произнес это вслух.

Кроме окна, на площадке имелась дверь – высокая, двустворчатая, обитая коричневым растрескавшимся дерматином, из прорех которого там и сям выпирали клочья серо-рыжей от старости ваты. Иван Яковлевич сначала потянул, а потом, чертыхнувшись, сильно дернул за облезлую железную ручку, и разбухшая дверь резко распахнулась, едва не сбросив их обоих с лестницы. «Бардак», – негромко, но прочувствованно проворчал Корнев, и Глеб не мог с ним не согласиться.

Переступив высокий, такой же стертый, как и ступеньки, порог, они очутились в неожиданно светлом и просторном помещении, которое казалось тесным из-за стоявших рядами, набитых книгами стеллажей. Итак, это была именно библиотека, а не засекреченный склад ядерных отходов или конспиративная явка. Читателей в этом храме литературы не было ни одного, но сидевшая за облупленным деревянным барьером костлявая, прямая, как ручка от швабры, пожилая дама в огромных, на пол-лица, очках удостоила их лишь беглым взглядом, брошенным поверх журнала «Огонек».

Обычно приветливый со всеми и разговорчивый, даже болтливый, Иван Яковлевич на сей раз, вопреки обыкновению, отплатил ей той же монетой, то есть, не вступая в переговоры, не поздоровавшись, даже не кивнув, решительно направился мимо библиотекарши в глубь помещения, в узкий просвет между двумя стеллажами. Глеб нерешительно открыл рот, но над верхним обрезом «Огонька» виднелась только прилизанная седая макушка библиотекарши, и он, промолчав, последовал за своим провожатым.

Царапая выдающимся пузом книжные корешки, цепляясь за них то галстуком, то распахивающимися полами пиджака, Иван Яковлевич не без труда преодолел препятствие и, еще раз помянув «чертов бардак», вырвался на оперативный простор.

В углу виднелась еще одна дверь – деревянная, вся в многолетних напластованиях и неопрятных потеках масляной краски. Красил ее, скорее всего, кто-то из сотрудниц библиотеки; если этим занимался профессиональный маляр, то был он в тот момент не иначе как мертвецки пьян: длинные потеки окаменевшей коричневой краски сверху вниз, под прямым углом, пересекали даже прибитую к двери табличку «Посторонним вход воспрещен».

Иван Яковлевич направился прямиком к этой непрезентабельной двери, остановился и, порывшись в карманах, протянул Глебу ключ с длинным стержнем и двумя бородками затейливой, сложной конфигурации.

– Это теперь твое, сынок, – сказал он. – Валяй, открывай.

В неподвижном, застоявшемся воздухе библиотеки чувствовался сухой запах книжной пыли, под потолком, явно готовясь перегореть, монотонно жужжала лампа дневного света. Это одинокое тоскливое жужжание навевало дремоту. Глеб посмотрел на Ивана Яковлевича, потом на ключ в его руке и, наконец, перевел взгляд на замочную скважину.

Она была прорезана в металлической накладке, к которой по старинке, двумя концами, крепилась дверная ручка. Треугольная пластинка, когда-то прикрывавшая это отверстие, была в незапамятные времена отведена в сторону и в таком положении замазана толстым слоем краски. За такими замочными скважинами, как правило, скрываются простые, как кремневое ружье, замки, безнадежно испорченные добрых полвека назад, с потерявшимися неизвестно где и когда ключами. Иван Яковлевич же вполне серьезно предлагал Глебу вставить в это замазанное дешевой масляной краской непрезентабельное отверстие вполне современный латунный ключ от новенького крабового замка повышенной секретности, какими в последнее время оборудуют стальные противовзломные двери богатых квартир.

Это выглядело как неумная шутка, но Корнев не производил впечатления человека, склонного к подобным плоским розыгрышам. Его простоватая внешность, бесхитростная, несмолкающая болтовня и даже раздражающая манера называть всех подряд, без разбора «сынками» и «дочками», несомненно, служили лишь ширмой, за которой скрывался холодный и цепкий, в высшей степени прагматичный аналитический ум. Иван Яковлевич немного напоминал Глебу начальника особого отдела армейской части, где он служил до того, как в первый раз был зачислен в списки убитых. Тот особист носил простецкую фамилию Петров, был двухметровым громилой с грубой простодушной физиономией, обожал поговорить о рыбалке и неоднократно во всеуслышание заявлял, что из иностранных языков владеет только русским, да и то со словарем. И прошло больше года, прежде чем Глеб убедился, что капитан Петров представляет собой полную противоположность образу армейского дуба, который так старательно создавал…

Словом, никакими шутками тут, скорее всего, даже не пахло, и все это говорило о вещах куда более серьезных и неприятных – о повышенной секретности, например. Придя к такому выводу, Глеб взял ключ, вставил его в непрезентабельную замочную скважину и четыре раза повернул против часовой стрелки. Каждый оборот сопровождался негромким маслянистым щелчком; вынув ключ из замка, Глеб попытался вернуть его Ивану Яковлевичу, но тот энергично замотал головой и даже выставил перед собой ладонь.

– Твое, – повторил он, и Слепой не стал спорить.

Сунув ключ в карман, он потянул на себя дверь, которая оказалась намного тяжелее, чем можно было ожидать. Глебу подумалось, что внешность бывает обманчива, и верно: уродливая деревянная накладка маскировала толстенную стальную плиту, пятисантиметровое ребро которой блеснуло многочисленными круглыми головками мощных ригелей.

Закрыв за собой эту дверь, Корнев запер ее одним поворотом обнаружившегося с обратной стороны массивного металлического штурвала, вроде тех, какими оборудуют люки подводных лодок и двери бомбоубежищ. За дверью открылся длинный, освещенный люминесцентными лампами, абсолютно голый коридор. Пол здесь был цементный, с вкраплениями мраморной крошки, потолок – бетонный, беленый, а стены – разные: одна гладко оштукатуренная, приятного кремового оттенка, а другая – голая, сложенная из корявых газосиликатных блоков, с толстыми неопрятными швами и застывшими потеками цементного раствора. Примерно на середине этого странного коридора на привинченном к левой, оштукатуренной стене кронштейне неприкрыто торчала следящая видеокамера в похожем на обувную коробку жестяном корпусе, а в дальнем его конце, уменьшенная расстоянием до размеров спичечного коробка, виднелась еще одна дверь.

Замок в этой двери был электрический, кодовый.

– Запоминай код, – бросил Глебу через плечо Иван Яковлевич и небрежно, явно не в первый раз, пробежался пальцами по кнопкам.

Дверь открылась, и они оказались в тесном кубическом помещении с низким потолком, прямо под дулами двух автоматов, которые сжимали в руках крепкие, рослые ребята в пестром армейском камуфляже. Бойцы стояли по обе стороны раздвижной металлической двери, более всего похожей на дверь обыкновенного лифта. Это и был лифт, отличавшийся от обычного только тем, что попасть в него можно было, лишь разблокировав дверь одновременным поворотом двух одинаковых ключей. Замочные скважины находились за спинами автоматчиков, которые, узнав Ивана Яковлевича, молча расступились в стороны, продолжая держать под прицелом постороннего, то есть Глеба.

Во время всей этой процедуры не было произнесено ни слова, и Сиверов заскучал. Тут пахло уже не просто секретностью, а секретным объектом и даже, пропади она пропадом, государственной тайной. По роду своей деятельности Глеб часто соприкасался с государственными тайнами, но это вовсе не означало, что он был от них в восторге.