Текст книги "Могила тамплиера"

Глава 6

Через десять минут они уже сидели за столом в тесной комнатушке, служившей начальнику экспедиции кабинетом, спальней, а заодно и хранилищем находок. Ели ржаной хлеб с копченой колбасой и запивали его крепким, отдающим березовым веником чаем из громадных эмалированных кружек.

– Нельзя объять необъятное, – объяснял Быкову Глеб. – Здешние сыщики попытались за считаные дни сделать слишком многое. Их можно понять, они мечтали раскрыть эту кражу по горячим следам и потому копали, что называется, широко, но мелко. Я почти уверен, что вор побывал у них в руках. Они его допросили и, не добившись толку, выпустили, занявшись кем-то другим, и он до сих пор бродит где-то здесь, прямо у них под носом, чувствуя себя в полной безопасности. Ясно ведь, что перебирать весь свой список по второму разу они не станут, уж очень он длинный...

– Погоди, – перебил Быков. Они как-то незаметно перешли на "ты", и обоих это вполне устраивало. – Погоди, а почему ты считаешь, что вор – местный? Может, это был гастролер?

– Исключено, – решительно возразил Глеб. – Газетная шумиха вокруг энклапиона поднялась как раз в тот день, когда обнаружилась пропажа. Местный житель или участник экспедиции теоретически мог бы купить утром газету, прочесть статью этого Андрея Лесного и, вдохновившись ею, совершить кражу. Ведь вы же хватились энклапиона где-то в середине дня?

– Около двух часов, – кивнув, подтвердил Быков.

– Ну вот, – подытожил Сиверов, – гастролер бы просто не успел. Ведь это же надо купить газету, прочесть, все обдумать, принять решение, доехать до места, разыскать в незнакомом городе вашу базу... Это просто нереально. И потом, как этот местный "Экспресс" с тиражом в шесть тысяч экземпляров мог так оперативно очутиться в другом городе?

– Логично, – прожевав кусок и хлебнув чая, согласился Быков. – Только ты упустил одну деталь. Существует ведь еще и Интернет. Электронный вариант этой злосчастной статьи висел на сайте газеты как минимум за двое суток до выхода номера в свет.

– Черт, – расстроился Глеб. – Слона-то я и не приметил... Ты сам видел электронную версию?

– Откуда? – пожал могучими плечами Быков. – Делать мне больше нечего – по Интернету ползать... Нет, не сам. Это журналистка рассказала.

– Какая еще журналистка? Впервые слышу.

– Ну, когда вся эта бодяга началась... в смысле, когда выяснилось, что энклапион пропал, она как-то незаметно слиняла. Не хотела, наверное, с милицией связываться. Я ее не осуждаю, между прочим. Помощи следствию от нее никакой, а нервы они бы ей потрепали изрядно. А уж времени бы отняли!..

– Пожалуй, – согласился Сиверов. – Отнимать у людей время – это мы умеем. Так что за журналистка?

– Серьезная журналистка, настоящая. Специальный корреспондент журнала "Вокруг света" Антонина Корсак.

– Надо же, какая у тебя память!

– Такую женщину разве забудешь? – мечтательно произнес Гена Быков.

– Что, хороша?

– Не то слово! Шерон Стоун в двадцать пять лет.

– А что хотела?

– Во-первых, уточнить, соответствует ли опубликованное в Интернете сообщение о наших находках действительности, или это такая же утка, как разгадка тайны Святого Грааля. – Аспирант набычился, заметив скользнувшую по губам собеседника улыбку, и продолжал: – Я так понял, что журнал заказал ей материал на эту тему. Во всяком случае, она хотела сделать несколько снимков энклапиона как самой значительной и редкой из находок. Собственно, если бы Борода... э... Юрий Владимирович не кинулся удовлетворять это ее желание, мы бы, может, еще неделю не хватились пропажи. С утра планировали начать расчистку подземелья, так что было бы нам не до энклапиона... Ты куда звонишь? – насторожился он, увидев, что Глеб достал мобильный телефон.

– На кудыкину гору, – рассеянно ответил Сиверов. – Надо бы узнать, что за птица эта журналистка и журналистка ли... Алло, добрый вечер. Да, именно так, – ответил он, секунду помолчав, – не успел приехать, а уже звоню. Соскучился, ага... А нельзя ли как-нибудь оперативненько узнать, есть ли в журнале "Вокруг света" такая сотрудница – Антонина Корсак? Отчество помнишь? – спросил он у Быкова.

Гена в ответ лишь отрицательно помотал головой. Чувствовалось, что наличие отчеств у красивых молодых женщин он считает досадным анахронизмом, мешающим теплому, дружескому общению.

– Отчество неизвестно. Выглядит, по словам свидетеля, как Шерон Стоун в двадцать пять лет. Пардон, как это "кто такая Шерон Стоун"? В общем, красивая, яркая блондинка с умопомрачительной фигурой. Да, двадцать пять.

– Не меньше тридцати, – торопливо поправил Быков, припомнив, что журналистское удостоверение Антонины Корсак было выдано десять лет назад. – А может, и больше.

– Тридцать с хвостиком, – поправился Сиверов, – но выглядит моложе своих лет. Так точно, крутилась тут, интересовалась цацкой, и прямо в день, когда обнаружилось ее исчезновение. Вот и я думаю, что странно. Да, спасибо. Жду.

– Ты думаешь... – начал Быков.

– Я пока ничего не думаю, – сказал Глеб. – Налей-ка мне еще чайку и расскажи подробнее, как было дело. Я имею в виду, опиши мне этот самый энклапион, а главное, постарайся припомнить, кому, когда и при каких обстоятельствах ты про него рассказывал... Кстати, – перебил он себя, – а сам Осмоловский этого сделать не мог? Или кто-то еще из ваших?

– Чего "этого"? Энклапион прикарманить?

– Да нет, раззвонить о нем по всему городу.

– Ну вот, раззвонить... Нет, вряд ли. И никакой это был не звон. Секрета из своих находок мы никогда не делали...

– А зря, – вставил Сиверов.

– Почему же? Кому они нужны, наши находки? У нас, в России, археолог может всю жизнь в земле ковыряться и даже колечка с бирюзой не найти. Кости, черепки, обломки домашней утвари и инструментов, каменные топоры, наконечники стрел... Тут вору позариться не на что, отсюда и порядок хранения находок. Обычно ведь самое ценное, что есть в археологической экспедиции, – это ее дневник. Ну, и бумажник начальника, сам понимаешь. Так что скрывать нам, как правило, нечего, и если я говорю, что никто, кроме меня, с местными по поводу энклапиона не общался, так это не из-за какой-то секретности, а потому что это никому не интересно. Мы вкалываем весь световой день, так что вечером, знаешь ли, уже не до разговоров. Нет, конечно, местные ребята иногда подгребают, так ведь не затем, чтобы о науке поговорить. Девчонки наши их больше интересуют, чем загадки минувших веков. А некоторых и парни – в смысле, кулаки почесать. Но это редко, в этом сезоне таких случаев не было. Так что единственный возможный канал утечки информации – вот он, перед тобой. Навязал мне Борода этого корреспондента, чтоб ему пусто было, дураку! Ты вот его лучше расспроси, с кем он это все обсуждал.

– Непременно, – пообещал Глеб. – Хотя мне кажется, что ему тоже было не до болтовни – он статью писал, торопился имя свое поскорей на скрижалях нацарапать. А после того, как ее написал и в Интернет запустил, стало уже неважно, с кем он говорил, а с кем нет. Любой, кому это интересно, мог все узнать безо всяких разговоров. Так что, давай вспоминай, при каких обстоятельствах ты ему про энклапион рассказал.

– Да какие там обстоятельства! – досадливо отмахнулся Быков. – В баре это было. Приперся он к нам с утра на раскоп... А Борода наш, надо тебе сказать, его к тому времени уже просто видеть не мог – прямо-таки на стенку лез, покалечить грозился. Он ведь, Дубов этот, мало того, что дурак, так у него еще и обе ноги левые. Он же нам надгробие этого самого тамплиера чуть было не раскокал – столкнул в раскоп булыжник, дерево стоеросовое. Короче, мне было велено держать это создание на максимальном удалении от раскопа. А мне это надо? Ну, я и решил совместить приятное с полезным, потащил его в ближайший бар. Лучше бы отвел за угол и придушил, ей-богу! Короче, там, в баре, я ему все подробненько и рассказал. Знал, что все равно не отстанет, накатает какую-нибудь самотужную ахинею, потому и постарался объяснить, что к чему, во всех деталях, как можно более доходчиво и грамотно.

– Да, – опять не удержался Глеб, – насчет Святого Грааля ты ему очень доходчиво объяснил. А главное, грамотно. Компетентно, одним словом. Чтоб ты знал, это твое объяснение перепечатали бульварные газеты всей России. Именно бульварные, заметь. Я проверял, ни одно серьезное издание так и не отважилось опубликовать эту белиберду.

– Да ладно тебе, – проворчал Быков. – Что вы все, ей-богу, как сговорились! Ну, виноват... Не надо было водку с пивом смешивать, меня после этого всегда несет...

– Водку с пивом? – неподдельно изумился Сиверов. – С ума сошли!

– Это точно, – вздохнул Быков. – Если бы не тот мужичонка...

– Какой еще мужичонка? Кстати, там, в баре, народу много было?

– Да не было там никого! Барменша только да еще этот... гуманоид. Обыкновенный алкаш, но сообразительный, Дубову до него далеко. Ну, встрял он в разговор, я его позвал за наш столик, водкой угостил, а заодно уж и нам заказал... Только это пустой номер. Я же говорю, конченый алкаш.

– Алкашами не рождаются, – заметил Глеб. – Каждый алкаш раньше был кем-то другим. Один – строителем, другой – военным, третий, к примеру, археологом... – Гена Быков с трудом промолчал. – А четвертый, – продолжил Сиверов, – вором. Так что мужичонку этого надо бы припомнить. Ты ментам про него сказал?

– Честно говоря, постеснялся, – признался Быков. – То есть постеснялся рассказывать, как средь бела дня наклюкался до словесного поноса.

– Вот тебе и дырка в следственных действиях, – негромко произнес Глеб Сиверов, обращаясь скорее к себе, чем к Быкову. – Боюсь, Гена, что ты помог вору уйти от наказания и упустил свой энклапион. Теперь-то он его, наверное, уже давно пропил... Момент, – добавил он, беря со стола мобильник, который, басовито жужжа, потихонечку, боком полз к краю, словно вознамерился покончить с собой. – Слушаю. Да. Да? Действительно? Надо же, а я-то думал... Что? Когда? Ах, вот как! Спасибо. Да, буду держать в курсе.

Он нарочито медленным движением убрал телефон в карман, достал сигареты и закурил.

– Вот так-то, друг Геннадий, – сказал он наконец. – Антонина Андреевна Корсак действительно работает в журнале "Вокруг света"...

– Ну я же говорил!

– Да, работает. Правда, до выхода на пенсию ей осталось четыре месяца, и ни в какой Псков она, разумеется, ехать даже и не думала, но все остальное зато совпадает – и имя, и фамилия, и название журнала.

– Ни черта не понимаю, – беспомощно произнес Быков. – Как так – четыре месяца до пенсии? Я, по-твоему, на старушку запал? Что это значит?

– Это, Гена, значит, что в тот день вы говорили с гастролером, о котором ты, помнится, упоминал. Ну, как минимум, с наводчицей. Она явилась на разведку – посмотреть, надежно ли запирается дверь, где и как хранится интересующая ее вещь, изучить все входы и выходы – словом, проделать предварительную работу, без которой серьезный специалист за дело не возьмется. И, согласись, подготовилась она к этой вылазке неплохо, даже журналистское удостоверение не поленилась состряпать.

– Но как же она ухитрилась взять энклапион прямо у нас на глазах? Не думаешь же ты, что Борода сам его ей отдал, пока я бегал за водой?

– Нет, не думаю. Хотя версия не лишена некоторой привлекательности. Подкинь ее ментам, они тогда с вашего Осмоловского до самой смерти не слезут. Хотя с него, пожалуй, уже хватит, так что лучше ничего им не говори... Нет, Гена, Осмоловский ей энклапиона не давал, и сама она его взять не могла по одной простой причине – его там уже не было. Она опоздала. Пока она с сообщниками тщательно готовилась к операции, кто-то пришел, отпер дверь гвоздем или, может, женской шпилькой и умыкнул игрушку прямо у нее из-под носа. И провернуть все это – вот так, навскидку, без тщательной подготовки, – мог только местный житель, заранее знавший, куда идти и что искать. Так что, приятель, постарайся все-таки припомнить, как выглядел твой сообразительный собутыльник.

* * *

Шлык нажал кнопку, и из рукоятки с характерным металлическим щелчком выскочило тусклое, бритвенной остроты лезвие. Придерживая бутылку коленями и левой рукой, упершись большим пальцем правой в горлышко, он принялся аккуратно, по кругу, срезать кромку полиэтиленовой пробки – точно такими движениями женщины чистят картошку. Бутылка была зеленого стекла, емкостью 0,75, а на ее этикетке гордо горели три золотые семерки – прославленный, овеянный ностальгией по давно ушедшим спокойным временам так называемого застоя товарный знак, под которым некоторые ловкачи нынче навострились продавать отраву сомнительного качества.

Еще две бутылки с точно такими же этикетками, уже пустые, захватанные липкими пальцами, валялись в траве под кустами. На пологом травянистом берегу был расстелен мятый номер "Экспресса" – тот самый, с нашумевшей "научно-популярной" статьей Дубова. На газете лежали остатки небогатой закуски – несколько кружков колбасы в ворохе снятых шкурок, поредевший, жалкий пучок зеленого лука, парочка порезанных на дольки помидоров, хлеб и четыре кривых, жухлых, совершенно несъедобных с виду огурца.

Вокруг в непринужденных позах раскинулись трое. Двое совсем недавно отпраздновали свое восемнадцатилетие, окончательно утратив право называться подростками. Сами они уже давно считали себя взрослыми, самостоятельными людьми – "реальными пацанами", как у них это называлось, – а вот теперь с ними согласились и окружающие, а заодно и государство, наконец-то позволившее им на законных основаниях покупать в магазине спиртное и сигареты. Правда, на тех же законных основаниях вместе с правом пить портвейн "три семерки" и травиться "Примой" пацаны приобрели право защищать интересы Родины в какой-нибудь Чечне или другом не менее веселом местечке, а это право их, разумеется, не очень-то радовало. Они предпочитали оставаться дома и продолжать исполнять роль ординарцев при Шлыке, который представлялся им чуть ли не крестным отцом всей псковской братвы, до тех пор, пока судья не припаяет каждому первый в их жизни срок.

Ввиду надвигающейся угрозы мобилизации разговор в этот вечер касался в основном различных способов откосить от армии. Необходимой суммы ни у одного из потенциальных защитников Родины в наличии не было, так что взятка – самый простой и верный способ – не обсуждалась.

Шлык, которого все это касалось лишь постольку, поскольку ни о чем другом его клевреты говорить все равно не могли, предлагал вместо армии сесть в тюрьму. "Все равно сядете рано или поздно, – говорил он, – так чего тянуть? Раньше сядешь – раньше выйдешь. Судимых в армию не берут, так какой резон сначала два года оттрубить в сапогах, а потом еще два, а может, и больше, на зоне чалиться? А то еще, чего доброго, башку снесут чечены эти бешеные, даже зоны нюхнуть не успеете, людьми не станете..."

Сам Шлык в исправительно-трудовой колонии не был ни разу и, конечно же, вовсе не думал, что только после отсидки человек получает законное право называться человеком. Просто у него была такая манера шутить; видя, что его собутыльники откровенно боятся армии, он нарочно подливал масла в огонь, заставляя их мучиться и получая от этого удовольствие.

Правда, после второй бутылки портвейна его ординарцы немного расхрабрились. Они уже галдели, размахивая руками и перебивая друг друга, как целая стая чокнутых пингвинов на ледяном побережье Антарктики; один кричал, что видал эту армию в гробу, в белых тапках, а другой громко уверял Шлыка, что знает, как без посторонней помощи просто и безболезненно сломать себе любую кость по собственному выбору.

– Знал я одного такого, – посмеиваясь и разливая вино по пластиковым стаканчикам, заговорил Шлык, и его ординарцы почтительно умолкли. – Является типа на медкомиссию и бакланит: у меня, мол, брюхо болит, да сильно, прямо мочи нет. Посмотрели, пощупали – нет, не аппендицит. А он орет, дотрагиваться до себя не дает и на желудок показывает – тут, мол, болит. Ну, айболиты эти только крыльями машут: что за притча, ни хрена не понять! Пацану в армию через неделю, а он тут мало-мало коньки не отбрасывает. Ну, туда-сюда – что делать, повели на рентген. Просветили ему желудок, а там, блин, дыра размером с десятикопеечную монету! В натуре, палец можно просунуть. Ну, медицина, понятно, чуть в обморок не попадала. Это ж, кричат, прободная язва! Сквозная, чтоб ее, дыра, да не в заднице – в желудке! Через нее же вся жратва в брюшную полость вываливаться должна! Да как же ты, мать твою, жив-то до сих пор с такой хреновиной внутри? Да не просто жив, а еще до военкомата своим ходом дошкандыбал... Просветили еще раз – ну, мало ли, пленка с дефектом или еще какая ботва, – дырка на месте! Чудо природы, короче. Значит, надо комиссовать и срочно класть на операцию. Ну, и тут этот перец возьми и упрись: не хочу на операцию, вы ж меня там зарежете, я ножа до смерти боюсь. Лучше, говорит, вы мне таблетки пропишите, а нет, так я сам как-нибудь перетерплю – авось рассосется. Они ему: ты чего, чудила, охренел, какие таблетки?! Это ж натуральная дыра, ее штопать надо! Ты ж подохнешь, ты, считай, уже месяц как на том свете должен находиться! А он ни в какую: нет, и точка, никаких операций. И вот тут один айболит смекает, что дело нечисто, берет эту его рентгенограмму и смотрит, падла, на нее через лупу. А по краю дырки ма-а-ахонькие такие рубчики видны. Короче, этот крендель как раз десять копеек и глотнул – научил его кто-то, что в рентгене монету от язвы не отличишь.

– И чего? – с жадным интересом, подавшись вперед, спросил один из будущих защитников Отечества.

– Чего-чего... Служить пошел, вот чего, – ворчливо ответил Шлык, который сам слышал эту байку от кого-то из знакомых и понятия не имел, насколько она правдива. – Упекли дурака, куда Макар телят не гонял. Грохнули его там, кажись.

– Чены?

– Да не, какие в Забайкалье чены, откуда? Свои грохнули, деды. Косяков каких-то он там напорол, они его воспитывать взялись, да, видать, переборщили...

В наступившей после этого сообщения тишине они допили третью бутылку портвейна. На этом выпивка кончилась, и Шлык начал подумывать о том, как поправить положение. Тащиться за тридевять земель в магазин самому было лень; можно было послать за вином одного из двух сопляков, которых Шлык держал при себе в качестве лакеев и бесплатных информаторов, но их уже развезло, и он не без оснований опасался, что гонец, отправленный в магазин в таком состоянии, может просто не вернуться. Сцепится с кем-нибудь – да хотя бы и с продавщицей, которая усомнится в том, что он уже совершеннолетний, – начнет демонстрировать, какой он крутой, и как раз угодит на нары. На сопляка, конечно, плевать, но деньги наверняка прикарманят менты, и Шлык, таким образом, останется и без денег, и без поддачи. Деньги – пыль, после недавнего дельца о них можно не думать месяца два, но зачем, спрашивается, спонсировать мусоров?

Шлык огляделся. Берег уже совсем опустел. Мамаши с крикливыми спиногрызами, жирные старухи с отвисающими чуть не до колен грудями, лысые пузаны, что приезжали сюда на скрипучих велосипедах и часами лежали на спине, раскинув руки крестом и выставив на всеобщее обозрение круглое волосатое брюхо, – все с заходом солнца разбрелись по домам. Разошлись даже немногочисленные любители вечерних купаний, напуганные соседством шумной, нетрезвой компании Шлыка и его ординарцев. Среди мусора, оставленного на берегу этим стадом лохов, поблескивали стеклянными боками бутылки самых разнообразных цветов, форм и размеров – разумеется, пустые, поскольку русский человек, будь он хоть трижды лох, ни за что не бросит на землю бутылку, в которой остается хотя бы глоток спиртного. И потом, Шлык не чмо какое-нибудь, чтоб за кем-то допивать. Тем более при свидетелях...

Шлык вовсе не был таким приверженцем отдыха на природе, чтобы сидеть тут, на сырой земле, не имея ни выпивки, ни приличной закуски, и кормить комаров. Прямо у него за спиной – рукой подать – шумел, зажигая ночные огни, родной город. Там было полным-полно баров, закусочных и иных местечек, куда более уютных, чем этот травянистый замусоренный бережок, и компаний, более подходящих для Шлыка, чем вот эта пара насосавшихся портвейна сопляков. На худой конец, выпить можно было и дома, но где-то там, в городе, одно за другим обходя любимые заведения Шлыка, периодически заглядывая к нему домой и расспрашивая старух у подъезда, не видали ль они своего соседа, почти наверняка бродил оперуполномоченный уголовного розыска старший лейтенант Гнилов Валерий Матвеевич, по прозвищу Гнилой, и была у него к Шлыку целая куча вопросов, отвечать на которые очень не хотелось. Характерец у старшего лейтенанта Гнилова был типично ментовский – вот именно, гнилой, и хитростью этот хрен в погонах обладал прямо-таки нечеловеческой. В последнее время Шлык при каждой встрече с Гнилым чувствовал, что тот начинает его в чем-то подозревать и не верит, мусорюга, ни одному его слову. Нет, разговаривал он со Шлыком по-прежнему не как с подозреваемым в организации дерзкого преступления, а так, как менты разговаривают со своими платными стукачами: сверху вниз, пренебрежительно, но вместе с тем дружески, почти запанибрата. Но при этом вопросы задавал довольно странные, и в его голосе появились опасные вкрадчивые нотки, а в глазах – нехорошая цепкость охотника, выслеживающего дичь. Поэтому Шлык не то чтобы прятался от опера Гнилова, но старался по мере сил и возможностей как можно реже попадаться ему на глаза. Еще немного, и пыль уляжется, шум вокруг этого дела утихнет, и оперсосы, а вместе с ними и Гнилов, займутся чем-нибудь другим. Уж что-что, а без работы эти уроды не останутся, народ не позволит...

Словом, возвращаться в город и тем более к себе домой Шлыку было, что называется, стремно, а совсем уехать из родных краев, чтобы отсидеться где-нибудь в укромном местечке, он тоже не мог. Гнилой мигом смекнет, что Шлык не просто так уехал, а рванул когти. И почему, по какой такой причине он это сделал, Гнилой, конечно же, тоже сообразит. Подаст во всероссийский розыск, и что в этом хорошего? Нет, тут надо было действовать тонко, с умом, а Шлык всю свою сознательную жизнь только тем и занимался, что старался в одиночку объегорить весь белый свет.

Где-то неподалеку послышался негромкий рокот работающего на малых оборотах мотора. Даже опытный Шлык далеко не сразу сумел определить, какой механизм издает этот звук, но потом неизвестное транспортное средство приблизилось, двигатель резко, злобно взвыл на высокой ноте, набрав обороты чересчур быстро даже для спортивного автомобиля и сейчас же их сбросив, и Шлык сообразил, что это мотоцикл – хороший, мощный и не отечественного производства.

Шестерки Шлыка тоже обратили внимание на звук. Один из них в это время как раз резал огурец, как будто надеялся, что этот акт приготовления никому не нужной закуски поможет свершиться чуду – вызовет из небытия еще хотя бы одну бутылку портвейна или, на худой конец, пива. Он повернул голову на звук, продолжая при этом кромсать несчастный огурец с риском отхватить себе палец – ножик-то был острый.

Мотоцикл выкатился из-за полосы кустов, описал по берегу плавную дугу и остановился прямо напротив компании, в каком-нибудь десятке метров. Машина действительно была импортная, очень мощная и скоростная, вся в ярко размалеванных, со стремительными обводами, пластиковых обтекателях, с широченными, сверкающими хромом трубами глушителей. Шлык отметил про себя, что на мотоцикле отсутствует номерной знак, и переключил свое внимание на седока.

По виду типичный байкер – черные штаны заправлены в высокие ботинки со шнуровкой почти до середины голени и с металлическими носами (чтоб не царапались, когда переключаешь передачи), сверху кожаная куртка. – "косуха", вся исполосованная железными дорожками замков, под курткой – майка, тоже черная, и, разумеется, никакого шлема. Русые волосы собраны на затылке в конский хвост, на бритой морде – выражение холодного превосходства, с которым такие вот богатенькие фраерки, похоже, сразу появляются на свет. Только две детали не вписывались в образ типичного байкера: притороченная к багажнику мотоцикла гитара в пластиковом чехле (тоже, разумеется, черном) да блестевшая в вырезе кожанки толстенная золотая цепь. Байкеры, по крайней мере идейные, презирают золото; железа они на себя навертят хоть полпуда, а золото, да еще вот так, напоказ, – ни-ни, боже упаси!

Седок поставил мотоцикл на подножку (Шлык разглядел, что это "кавасаки"), слез, перебросив ногу через седло, и, повернувшись к компании спиной, принялся возиться у багажника, расстегивая пряжки ремней, которыми была прикреплена гитара. Пока он этим занимался, Шлык быстренько просчитал ситуацию.

Прежде всего, мотоциклист был нездешний. Всех местных байкеров вместе с их железными конями Шлык знал наперечет, не раз выпивал в их компании и однажды не устоял перед искушением прокатиться на мотоцикле в качестве пассажира, после чего долго не мог даже смотреть на эти двухколесные орудия самоубийства.

Далее, байкер был один, без компании, а значит, представлял собой довольно легкую добычу. На шее у него висело чуть ли не полкило золота, да и в карманах почти наверняка что-нибудь да завалялось. Мотоцикл, хоть и подержанный, наверняка стоил не меньше шести – восьми тысяч долларов и был к тому же не зарегистрирован в ментовке. Шесть не шесть, а Шлык знал людей, которые дали бы за этого зверя штуку зелени, не задавая лишних вопросов. Даже кожаная куртка и та стоила приличных денег, не говоря уж о гитаре, на чехле которой даже издалека была видна горящая золотом надпись "Gibson". А что это очень круто, знают не только в Пскове, но даже и в какой-нибудь Смердюхаевке или Ямало-Ненецком автономном округе.

Короче говоря, сейчас, держа в левой руке фирменную гитару в твердом пластмассовом чехле и шурша по траве дорогими мотоциклетными ботинками, прямо на Шлыка неторопливо шла целая куча денежных знаков, которую, как ему казалось, ничего не стоило присвоить.

– Лезвие спрячь, – чуть слышно, не поворачивая головы и почти не шевеля губами, скомандовал он своему собутыльнику, который до этого резал огурец.

Сопляк послушно исполнил приказание и спрятал нож в карман. Шлык про себя порадовался удаче, благодаря которой перо в нужный момент оказалось у нужного человека. Упускать легкую добычу не хотелось. Это раз. Будучи обобранным до нитки, этот тип побежит в ментовку или, того чище, вернется в город с целой бандой таких же, как он, отморозков на мотоциклах, чтобы разыскать Шлыка и сделать ему больно. Это два. Мертвые ни на что не жалуются. Это три. Поскольку байкер нездешний, искать его не будут. Это четыре. И, наконец, если искать его все-таки станут и, не дай бог, найдут, будет лучше, если Шлык станет свидетелем убийства, а не убийцей. Сопляк-то пьяный, ему даже говорить ничего не придется – сам пырнет, чтоб доказать, какой он реальный, крутой пацан. Ну и, конечно, управлять ими обоими после этого станет еще легче. Только намекни: не забывай, мол, братуха, что на тебе жмурик висит, – и он тебе пятки лизать станет при всем честном народе...

Мотоциклист остановился в паре метров от них, широко расставив ноги и по-прежнему держа чехол с гитарой в левой руке. Шлык пока помалкивал; шестерки, беря пример с вожака, тоже молчали, с нескрываемым и откровенно корыстным интересом оглядывая чужака с головы до ног.

– Добрый вечер, – поздоровался байкер.

Акцент у него был чудовищный, и прозвучало это почти как "топпрый феччер". Этот тип был не просто приезжим. Он был прибалт, а прибалты с некоторых пор стали для россиян не просто иностранцами, а чуть ли не врагами. Они, сволочи, считают русских оккупантами и ставят памятники эсэсовцам, так и мы их жалеть не станем. А главное, если гражданин одной из прибалтийских республик как-нибудь нечаянно пропадет без вести на бескрайних российских просторах, этим их полицаям нечего даже и мечтать, что наши русские менты в лепешку расшибутся, чтобы его разыскать. Давайте, уроды, понюхайте, чем она, независимость ваша, на самом-то деле пахнет...

– Ага – улыбаясь своим мыслям, сказал Шлык. – Добрый. И, что характерно, с каждой минутой все добрее.

– Хотите выпить? – все с тем же акцентом предложил мотоциклист. – Имею немного водка, совсем не имею компания. Да? Нет?

С этими словами он правой рукой полез за пазуху и выудил оттуда бутылку "Абсолюта".

– Браток, – прочувствованно сказал ему Шлык, – ты, я вижу, нерусский. Так вот, запомни: когда русским предлагают выпить, они не отказываются. Короче, садись, сейчас мы эту твою шведскую отраву на раз оприходуем.

Это было забавно: человек, которому в ближайшем будущем предстояло отдать Шлыку и его приятелям все свое имущество и, быть может, даже умереть от их рук, сам, по собственной инициативе, предлагал им выпить. И главное, как раз в тот момент, когда они только об этом и думали...

– Значит, да, – перевел произнесенную Шлыком фразу мотоциклист. У него это прозвучало как "сначчит, та". Наклонившись, он поставил бутылку в центр заменявшей скатерть газеты. – Это хорошо.

Он осторожно опустил в траву чехол с гитарой и выпрямился.

– Давайте знакомиться, – сказал он. – Я есть Юрис.

– Юрист? – сделав вид, что не расслышал, переспросил один из сопляков и зашелся идиотским ржанием.

– Нет, не юрист. Юрис. По-вашему будет Юрий, – спокойно, будто и впрямь думал, что его не расслышали, поправил мотоциклист.

– А я думал, юрист...

– Глохни, Комар, – приказал Шлык. – Это вот Комар, – сказал он байкеру, – это Мазай, а я – Шлык.

– Шлык, – будто пробуя это непривычное имя на вкус, произнес байкер и повторил: – Это хорошо. Будет разговор, да?

– О чем базар? – сказал Шлык. – Бухать без душевного разговора – все равно что на толчке без сигареты сидеть. А может, сначала ты нам на гитаре слабаешь?

– Слабаешь? – переспросил Юрис, явно слышавший это слово впервые.

– Ну, сыграешь что-нибудь. На гитаре, понял? – сказал Шлык и руками изобразил, как играют на гитаре. – Та-а-ам сидела Мурка в кожаной тужурке, а из-под полы торчал наган...

– А! – поняв, чего от него хотят, с истинно прибалтийской сдержанностью ответил Юрис. – Это нельзя.

– Ты чего быкуешь, фраер нерусский? – привстав на локте, с угрозой поинтересовался один из будущих защитников Отечества. – Тебя по-человечески просят: сыграй! Какого ты тут ломаешься?

Шлык дернул его за плечо, силой усадив на место. Салаге не хватало опыта, он торопился перейти к делу, не понимая, что, пока они трое будут вставать с земли, заграница успеет пять раз сделать ноги, добежать до мотоцикла и в два счета слинять за далекий горизонт.