Текст книги "Инструктор спецназа ГРУ"

Сзади, прерывая его размышления, раздраженно заголосили клаксоны. Какой-то торопыга на «запорожце» сгоряча попытался объехать Забродова слева, но там уже сплошняком шли машины, и торопыга наглухо застрял – ни вперед, ни назад.

Оказывается, красный свет давно сменился зеленым, каковое обстоятельство Илларион Забродов позорнейше проморгал. Он рывком тронулся с места и успел проскочить перекресток до того, как на светофоре снова зажегся красный.

День понемногу вступал в свои права. Улицы запрудил транспорт, которого, казалось, в Москве становилось больше с каждым днем. Забродов торопился как можно скорее выбраться из закопченных ущелий городских улиц. Сидя в своем недавно купленном «поместье», он изрядно соскучился по шумной, суетливой столичной жизни, но вот поди ж ты – одного дня хватило с лихвой.

Ты это брось, капитан, твердо сказал он себе. Даже и не думай спрятаться на лоне природы. Тоже мне, пейзанин выискался. Порыбачишь – и назад. К тому времени Мещеряков, возможно, что-нибудь раскопает в своем любимом компьютере. Недаром же он с ним нянчится круглые сутки, никак не нарадуется новой игрушке… Этого Петра Владимировича необходимо прояснить в самое ближайшее время, пока еще не поздно. Бояться его Илларион не боялся, но прекрасно сознавал, что его вчерашний гость вполне может оказаться весьма опасным человеком.

Вскоре город остался позади, и Илларион свернул с шоссе на проселочную дорогу, а оттуда – на едва заметную лесную грунтовку. «Лендровер» Запрыгал по выпирающим корням старых сосен, которые превращали дорогу в некое подобие стиральной доски. Дождь прошел и здесь, сплошь изрыв песчаные колеи миниатюрными кратерами. Забродов заметил, что после дождя по дороге уже кто-то проехал, что означало лишь одно: его опередили и кто-то уже забросил удочки в лесное озерцо, которое Забродов, посмеиваясь над собой, в последнее время частенько именовал «своим». Вообще, в последний год он стал ловить себя на том, что все охотнее и легче обзаводится привычками, традициями и любимыми вещами. Говоря другими словами, пускает корни и обрастает мхом. Свое озеро. Свой гастроном. Свое кафе.

Свой сорт сигарет и своя, черт возьми, скамейка в парке.

И – не замай. «Кто к нам с мечом придет, тот по мечу и получит».

Пр-р-рокля-тые годы, как сказал один литературный герой.

Впрочем, на поверку ничего страшного Иллариона Забродова на берегу озера не поджидало. На своем обычном месте, спрятанный от солнца под нависающими ветвями трех немолодых раскидистых берез стоял старенький ядовито-зеленый «москвич».

Дверца его была по обыкновению беспечно распахнута настежь, а хозяин, опять же по обыкновению, сонно дрейфовал посреди озера на одноместной резиновой лодке, больше похожей на детский надувной матрас.

Остановив машину, Илларион выпрыгнул из кабины и приветственно помахал рукой рыбаку, который в своем зеленом резиновом плаще армейского образца напоминал диковинный плавающий островок, из самой середины которого лихо торчало телескопическое удилище. Рыбак неторопливо поднял руку в ответном приветствии – делать резкие движения, находясь на борту его дредноута, как уже успел убедиться Илларион, было небезопасно.

Озерцо это Илларион Забродов обнаружил года два назад, немедленно внес его в список «своих» объектов и пропадал тут неделями. Вода в озере из-за множества гнивших на дне древесных стволов имела темно-коричневый оттенок хорошо заваренного чая, а берега поражали воображение какой-то нездешней дикой красотой. И, между прочим, рыба здесь водилась в изобилии – отчасти, наверное, потому, что про озерцо мало кто знал и люди сюда наведывались редко. Именно отсутствие жаждущих общения с природой москвичей нравилось Иллариону Забродову больше всего, и потому он был искренне огорчен, впервые столкнувшись здесь с незнакомцем на зеленом «москвиче» всеми забытого года выпуска.

Впрочем, незнакомец вел себя вполне пристойно и довольно быстро превратился если и не в приятеля, то уж в хорошего знакомого. Теперь, встречаясь на озере, они вежливо приветствовали друг друга и частенько забрасывали удочки рядом, пользуясь случаем поболтать о том о сем, когда Виктору Быкову, так звали нового знакомого Иллариона, наскучивало неподвижно торчать посреди озера на своем «броневике».

К немалому удивлению Иллариона выяснилось, что между ними довольно много общего. Они были примерно одного возраста, и оба оказались страстными библиофилами. Правда, как немного смущенно признался Быков, его скромные доходы в последнее время не позволяли ему всерьез заниматься пополнением своей библиотеки, но книги он любил, знал и понимал, что само по себе являлось для Иллариона Забродова весьма неплохой рекомендацией.

Виктор Быков был высок и широк в плечах. Несмотря на неизменную выгоревшую на солнце штормовку, старые джинсы и какие-то несерьезные ярко-желтые резиновые сапоги с короткими голенищами, во всем его облике чувствовалась выправка кадрового военного, которую не могла скрыть ни густая русая борода, покрывавшая нижнюю часть его лица, ни заметная хромота – при ходьбе он сильно припадал на правую ногу (в кабине его автомобиля Илларион неоднократно замечал тяжелую трость, которой здесь, на озере, Быков не пользовался). Над левой бровью Быкова был старый шрам, полускрытый непослушными русыми волосами. Илларион, навидавшийся в своей жизни всевозможных шрамов, готов был поклясться, что это – след пулевого ранения. Впрочем, в отличие от Забродова, Быков ничего не скрывал.

Был он, по его словам, отставным офицером воздушно-десантных войск, демобилизованным по ранению – осколок душманской гранаты раздробил коленную чашечку. Ногу удалось спасти, но хромота осталась на всю жизнь. Не будучи обремененным семейством, Быков довольствовался малым и существовал на пенсию, деля свое время между книгами и рыбалкой.

Забродову нравился этот немногословный здоровяк, двигавшийся, несмотря на хромоту, с плавной грацией большого сильного зверя. Похоже, что симпатия была взаимной, но сближаться по-настоящему оба не торопились, хотя Илларион затруднился бы назвать причину, которая удерживала его от этого.

Хотя… Был один штришок, малюсенькая загвоздка, незначительное происшествие, заставившее загореться красную сигнальную лампочку в мозгу.

Однажды Быков как-то ни с того ни с сего и притом весьма горячо и с великой убежденностью завел разговор о засилье мирового сионизма. Впечатление было такое, будто вдруг по собственному почину включился мирно пылившийся в углу дедовский патефон и зазвучала старая, заезженная пластинка. В общем, если в кране нет воды…

Илларион тогда высказался по этому поводу достаточно резко и недвусмысленно, и больше они к этому разговору не возвращались. Лишь изредка, вспоминая этот случай, Забродов с легкой грустью думал о том, насколько сильны еще в сознании человека инстинкты, полученные в наследство от волосатых предков: чужака непременно нужно основательно забросать калом, а то и вовсе взять к ногтю – во избежание… Впрочем, неизменно решал он, пусть бросит камень, кто без греха.

Аминь.

Быков между тем неторопливо подгреб к берегу и, осторожно выбравшись на сушу, протянул подошедшему Иллариону крепкую широкую ладонь. Они обменялись рукопожатием.

– Как улов? – спросил Забродов, выполняя древний ритуал всех рыбаков.

– Так себе, – в рамках того же ритуала скромно ответствовал Быков и продемонстрировал кукан с пятью или шестью вполне приличными лещами.

– Вот черт, – с острой завистью сказал Илларион, – везет же людям! Сколько здесь ловлю, ни разу лещ не попадался, а тут вон какое богатство!

– А на что ловите? – спросил Быков.

– Обыкновенно, на червя.

– На мотыля попробуйте, И потом, я ведь на середине ловлю, а вы все с берега. Одолжить лодку?

– Нет уж, благодарствуйте, – в шутливом ужасе замахал руками Илларион, – плавали, знаем. Я уж как-нибудь с берега, по старинке.

Они немного посмеялись, вспомнив, как в самом начале их знакомства Илларион поддался на уговоры Быкова половить с лодки и едва не утонул, резко выдернув удочку из воды. Было это в начале апреля, и ледяная ванна запомнилась надолго.

Забродову пришлось срочно мчаться домой, где он в профилактических целях выпил бутылку водки и завалился в кровать, завернувшись в два одеяла.

– Что нового? – поинтересовался Быков, присаживаясь на корточки – земля была еще сырая после ночного дождя – и забрасывая удочку подальше от берега. – Приобрели что-нибудь интересное?

– Есть такое дело, – ответил Илларион, разбирая снасти. – Буквально вчера отыскал, наконец, свой «Малый Лярусс» девятьсот третьего года.

– И вы еще говорите, что это мне везет! Где вы раскопали такую роскошь?

– Есть одно местечко, – признался Илларион. – Если хотите, могу дать адресок.

– Буду весьма признателен. Хотя финансы у меня… Впрочем, если там действительно обнаружится что-нибудь стоящее, можно будет и поднапрячься.

– Думаю, что обнаружится. Я своими глазами видел прижизненное издание Байрона. Мне-то не нужно, у меня есть и получше, но вас это, возможно, заинтересует.

– Еще бы! Такая роскошь… Неужели так прямо и лежит?

– Да нет, конечно. Матвей Исаакович – старик непростой, с книгами расстается тяжело и очень не любит, когда они попадают к случайным людям. Так что подход к нему нужен особый. Вы только прежде времени не пугайтесь, у меня с ним вроде бы полное взаимопонимание, так что протекцию я вам обеспечу. Просто сошлитесь на меня, передайте привет, и, надеюсь, все будет в порядке.

– Матвей Исаакович, говорите?..

– Матвей Исаакович Гершкович. А вы что, все еще имеете что-нибудь против?

– Да нет, что вы. Напрасно вы это так воспринимаете. Я ведь все прекрасно понимаю, но вот не лежит у меня к ним душа, хоть убейте.

– Насильно мил не будешь, – кивнул Илларион. – Да вам ведь вовсе и не обязательно с ним целоваться.

– Да уж, целоваться я с ним не стану, – усмехнулся Быков и сменил тему разговора. – А скажите, Илларион, нет ли среди ваших знакомых хорошего механика?

Я понимаю, как это звучит, но мне нужен такой, чтобы и работал хорошо, и брал недорого. Что-то мой «броневик» в последнее время закапризничал. Сдохнет – что я без него делать стану? Не на такси же мне сюда ездить…

– Однако, – покрутил головой Илларион. – Губа у вас не дура. Знаю я одного оригинала, философа с гаечным ключом. Все, что ему требуется, это литр водки и благодарный слушатель. Любит он, знаете ли, глаголом жечь сердца людей. Но при этом работает так, что любо-дорого глянуть. Будет ваш «броневик» бегать лучше, чем новый.

– То-то я гляжу, что вашему «лендроверу» все нипочем.

Быков сходил к машине за блокнотом и ручкой и под диктовку Забродова записал адреса букинистической лавки и гаража, в котором трудился «философ». В благодарность за ценную информацию он поделился с Илларионом своим собственным, строго секретным способом засолки и вяления леща, дававшим, по его словам, непревзойденные результаты. Да под пиво…

Забродов не ударил в грязь лицом и детально описал технологический процесс доведения гадюки лесной обыкновенной до состояния пригодности к внутреннему употреблению. Виктор Быков покосился на него с легким обалдением во взгляде, но разговор уже окончательно свернул в гастрономическое русло. Упоминались: соленые грузди, квашеная капуста, копченые окорока, даже почему-то сациви и многое, многое другое. В конечном итоге Быков Плюнул, махнул рукой и похромал к машине, откуда вернулся вскорости с бутылкой водки в одной руке и парой пластмассовых стаканчиков в другой. Вздохнув, Илларион Забродов подумал, что рыба сегодня может чувствовать себя в безопасности.

Быков уехал первым, сославшись на ожидавшие его в Москве неотложные дела.

Его «броневик», неровно тарахтя изношенным двигателем, перевалил через поросший соснами пригорок, надежно скрывавший озеро от посторонних глаз, и исчез из виду.

Илларион пытал удачу еще часа два, но клева сегодня не было, хоть плачь.

Забродов смотал удочки, выпустил на волю неосторожно попавшую к нему на крючок мелочь и уже подходил к машине, когда в кабине раздался звонок сотового телефона.

– Ты в городе? – едва поздоровавшись, спросил Мещеряков.

– Не совсем, – ответил Илларион, забрасывая удочки на заднее сиденье и неловко закуривая одной рукой. – А ты что, соскучился?

– Трепло ты, Забродов, – прочувствованно сказал Мещеряков. – А трепаться и зубоскалить тебе, боюсь, некогда. Надо встретиться. Я тут, знаешь ли, не прохлаждался.

– И чем удивишь? – все тем же легким тоном спросил Илларион, хотя понимал уже, что шутками тут и не пахнет – уж очень озабоченный голос был у полковника.

– Удивлю, не сомневайся, – пообещал Мещеряков.

Они условились о месте и времени встречи, и полковник дал отбой.

Небо опять наглухо затянуло тучами, потянуло ветерком.

Илларион почувствовал на щеке каплю, а через мгновение поверхность озера стала рябой от дождя. Дождь шуршал в ветвях и барабанил по капоту и крыше «лендровера», стекая по ветровому стеклу извилистыми ручейками, пока большие колеса автомобиля сматывали дорогу в обратном порядке: заросшая лесная колея, проселок, петляющий среди полей, где уныло мокли на грядках какие-то корнеплоды, и, наконец, глянцево поблескивающий, как шкура огромного морского змея, асфальт.

Илларион Забродов возвращался в Москву, и по мере приближения к городу тревожные вопросы возвращались, теснясь и толкаясь на входе, словно дачники, штурмующие двери электрички.

Глава 3

Выпитая водка, как всегда, взбаламутила годами копившийся на дне сознания осадок, сделала мир сумеречным и враждебным. Алкоголь действовал на Виктора Быкова угнетающе, заставляя порой совершать поступки, которых потом, протрезвев, приходилось стыдиться. Еще в выпускном классе средней школы, выпив лишнего на дне рождения одноклассницы, Виктор учинил безобразную драку по пустячному поводу, которого уже наутро не мог припомнить, и попытался покинуть сборище через окно седьмого этажа. Его с трудом урезонили всей компанией: он всегда выделялся среди сверстников ростом и физической силой. Вечер был безнадежно испорчен. Утром Виктор купил цветы и шоколадку и долго бормотал какие-то жалкие извинения, глядя в пол и мучительно переживая унизительность своего положения.

Извинения были приняты с холодной вежливостью, а цветы и шоколад пришлось украдкой швырнуть в ближайший мусорный контейнер.

Помнится, именинницу звали Мариной Штейнбок. Насколько было известно Быкову, после школы она благополучно поступила в медицинский (не без протекции, как подозревал он), благополучно же его закончила, вышла замуж за соплеменника и все эти годы получала взятки, работая врачом в стоматологической поликлинике.

Еще Быков знал, что она вместе со всем своим семейством собиралась выехать на историческую родину, и выехала бы непременно, не случись с ней перед самым отъездом некая неприятность. Говоря коротко, не вдаваясь в излишние подробности, она пропала без вести, и обнаружить ее столичной милиции не удалось ни живой, ни мертвой.

Что и требовалось доказать.

Это воспоминание немного подняло настроение Виктора. Все-таки какое-то подобие справедливости достижимо. Пусть на это потребуются годы лишений, опасности и упорного труда, пусть один человек не в силах радикально изменить ситуацию, но что-то сделать можно. Как известно, капля камень точит, а терпение и труд все перетрут.

Его отец, бывало, говорил, сидя на колченогом табурете перед ополовиненной бутылкой водки и отчаянно дымя папиросой:

«Ты, Витька, будь готов. Тебе в жизни тяжело придется. Морда у тебя, брат, уж очень российская. Не похож ты на них ни капельки. Не видать тебе блата, как своих ушей. И ведь куда ни глянь – всюду они, пархатые!» Он дрожащей рукой наполнял стакан и залпом опрокидывал его в широко открытую, обрамленную седеющей недельной щетиной пасть. После смерти матери он сильно пил. С шумом подышав через нос, глядя на сына увлажнившимися глазами, он продолжал: «Мамку твою они угробили, сволочи. Христом-богом его, морду жидовскую, молил, в ногах валялся: помоги! А он, гад, только головой качает: медицина, мол, бессильна, мужайтесь, мол, делаем все, что можем… У-у, мразь!»

Его тщедушное тело начинало сотрясаться от рыданий, он бормотал что-то о деньгах, которых не было, и как он пытался вместо денег всучить «этому пархатому» бутылку водки, и как мать все равно умерла, потому что «сам понимаешь, нечем мне было ему заплатить…» Витька убегал в свою комнату, борясь со слезами, которых стыдился, но голос отца продолжал звучать в ушах, снова и снова повторяя одно и то же.

Отец умер, когда Быков-младший учился на третьем курсе военного училища.

Выбор профессии во многом определило полное отсутствие среди курсантов и преподавателей училища «лиц некоренной национальности». Не то их туда не принимали, не то сами они не слишком рвались рисковать своей драгоценной шкурой, защищая страну, из которой вот уже сколько веков втихаря пили кровь, наживаясь на бедах коренного населения.

В училище он неожиданно полюбил историю, к которой в школе относился вполне равнодушно. Возможно, на этот раз ему просто повезло с преподавателем. В изложении полковника Филонова сухие факты вдруг оживали, и курсант Быков словно наяву слышал голоса давно умерших людей, которые сделали Россию великой, видел их лица, вдыхал пороховой дым… В одной из письменных работ Виктор написал:

«Основной и едва ли не единственной ошибкой организаторов Великой Октябрьской Социалистической революции я считаю то, что к управлению государством и армией были допущены лица некоренной национальности, агенты международного сионизма…»

И так далее, на пяти с половиной страницах, исписанных убористым почерком с наклоном влево.

Полковник Филонов после этого отвел его в сторонку и наедине устроил страшный разнос за антисемитизм, «несовместимый с высоким званием советского офицера», после чего, слегка понизив голос, сказал: "Нельзя так, молодой человек. У вас еще все впереди, да и молоды вы для того, чтобы критиковать партию. Вот вам пример из жизни: всем известно, что у начальника училища на носу бородавка, но никто не кричит об этом. Хотя, повторяю, всем это прекрасно известно и ни генерал-майора Сизова, ни вверенное ему училище не украшает.

Подумайте об этом, курсант Быков. Надеюсь, что вы сделаете из нашей беседы правильные выводы".

А потом был Афганистан, жара, грязь и бесконечные чужие горы, набитые оружием, исходившие лютой ненавистью, стрелявшие, горевшие, взрывавшиеся…

Вокруг гибли русские, белорусы, украинцы, казахи, наконец – подрывались на минах, корчились с распоротыми животами на пыльных чужих камнях, исходили кровью в тени глинобитных дувалов, попадали в плен и умирали под страшными пытками, мучились кровавым поносом, горели заживо, с матерной руганью жгли кишлаки. А по прохладным, умытым дождиком прямым широким улицам столицы ходили мальчики и девочки с библейскими глазами – смотрели кино, гуляли в парках, смеялись, танцевали и совокуплялись на чистых простынях, заканчивали институты, получали дипломы и начинали при поддержке и покровительстве себе подобных карабкаться вверх по служебной лестнице, поближе к ключевым постам государства. Эта мысль не давала ему покоя, и даже ночами, когда все, кто не стоял на посту, не был в рейде и не сидел в нужнике, исходя кровавым поносом, спали каменным сном смертельно усталых людей, мысль эта терзала его, прогоняя сон.

Потом была контузия, когда пуля, отскочив от камня, за которым он укрывался, рикошетом угодила в голову. Он сознавал, что с головой не все в порядке – она часто кружилась и болела, перед глазами все плыло. Но главный врач госпиталя носил полковничьи погоны и фамилию Эль, и, глядя сверху вниз на обрамленную мелкими седыми кудряшками коричневую плешь и унылый горбатый нос этой обезьяны в белом халате, старший лейтенант Быков деревянным от ненависти голосом выдавил: «Жалоб нет». Военврач первого ранга Эль глянул на него снизу вверх, в глазах его мелькнуло что-то – уж не понимание ли? – и он сухо сказал:

«Что ж, молодой человек, вольному воля». И Быков вернулся в часть, а ровно через месяц поймал тот самый осколок…

Гражданка встретила его свежим ветерком перемен. Оказалось, что не все честные люди погибли в Афганистане, захлебнулись водкой или сели на иглу. Снова взвился овеянный славой трехцветный флаг, и заходили по городу, не скрываясь, люди в черных шинелях и лаково блестящих сапогах, при виде которых инородцы бледнели и становились заметно меньше ростом. Они снова начали бежать – семьями, пачками, тысячами, а Быков вместе с другими помогал принять судьбоносное решение тем, кто еще колебался. Он обзавелся новенькой черной формой и скрипящей портупеей, но в парадах «Памяти» не участвовал: мешала хромота. Зато во всем остальном она нисколько не мешала, и однажды полковник запаса Филонов, недавно сменивший мундир цвета хаки на такой же, как у Быкова, снова сказал ему, как когда-то, отведя в сторонку: «Спокойнее, Виктор, спокойнее. Нашу работу не сделаешь за один день. Не стоит торопиться и усердствовать сверх меры – Уголовный Кодекс надо чтить, иначе мы вас потеряем. А это будет весьма прискорбно».

И он старался следовать совету полковника, хотя видит Бог, который, как известно, любит русских, порой это было нестерпимо трудно!

Теперь-то ясно, что полковник был не прав. Именно за один день и нужно было сделать эту грязную работу, не откладывая на потом, не давая противнику времени собраться с силами и нанести ответный удар. Но кто мог подумать, что они способны на это? Надо было подумать. Надо было знать, что они никогда не сдаются, ибо это о них сказано, что, будучи изгнанными через дверь, они вернутся через окно. Что вы думаете об этом теперь, полковник? Теперь, когда от «Памяти» не осталось и следа, а честные россияне снова ушли в подполье – гонимые и слабые, как никогда, теперь, когда стоит лишь включить телевизор и непременно глянет на тебя сытое семитское рыло – довольное, куражливое, торжествующее. Как вам это нравится, пенсионер Филонов?

…Он немного снизил скорость, проезжая мимо поста ГАИ, зная, впрочем, что никто не станет его останавливать. Его «броневик» вызывал у гаишников интерес только во время техосмотров, во всех иных ситуациях он был для них словно прозрачным.

Еще бы! Богатый полужидок, ворочающий миллионами долларов, в такую машину не сядет. На таких ездят исключительно пенсионеры вроде него, а с таких много не возьмешь. Лихоимство, как ни крути, черта типично русская, как и пьянство, и инородцы пользуются этим без зазрения совести. Так и есть, даже беглого взгляда не удостоили.

И это было хорошо.

Это со всей очевидностью означало, что Господь Бог всех православных людей по-прежнему с ним, распростер длань над его головой, храня рядового своего воинства от козней врагов и не правого суда земного.

Мимо неторопливо поплыли новостройки, глухие бетонные заборы каких-то не то заводов, не то воинских частей, над головой возникли сдвоенные провода троллейбусной линии, транспортный поток стал плотнее, гуще, и он постарался сосредоточиться, хотя бы на время разогнать слоями плававший в мозгу ядовитый туман. На Бога, как известно, надейся, но и сам не плошай. Какой-нибудь несчастный случай сейчас был бы очень некстати – слишком многое еще недоделано, слишком много утеснений терпит русский народ.

Взять хотя бы этого Забродова. Ведь он казался поначалу вполне приличным человеком, способным понять и разделить его точку зрения. Виктор чуть было не впустил его в святая святых, в сокровенный тайник своей души, чуть было не предложил ему стать своим соратником в великой борьбе – видит Бог, соратник так нужен порой! Вполне естественно, что враг не остается в долгу – Виктор Быков давно объявлен законной дичью, и охота на него идет круглые сутки. Пожалуй, стоит сказать спасибо тому, кто отправил его вместе с другими сыновьями России подыхать в чужие враждебные горы, – он выжил и набрался боевого опыта, так что голыми руками его теперь не возьмешь. Да и Москва не Афган, здесь они не смогут действовать в открытую.

Но и сам он вынужден уклоняться от открытого боя, вести великую войну подспудно, в одиночку – ведь разве можно быть уверенным, что вот этот, к примеру, регулировщик не состоит на жаловании у жидо-масонской братии? Светофор отключили, чтобы дезорганизовать уличное движение, а регулировщика поставили специально для того, чтобы проследить за его, Виктора Быкова, передвижениями. О, они тоже не лыком шиты, они знают, кто их враг, и не упустят случая свести счеты. Этим можно гордиться – один и без оружия он противостоит могущественной организации, опутавшей своими щупальцами весь мир.

А Забродов… Ну что ж, однажды придет и его черед.

Такие юдофилы, они же жидолюбы, хуже любого инородца, потому что инородец – он инородец и есть, таким он родился и другим быть не может. Другое дело – все эти прихвостни, пятая колонна, которые женятся на пархатых, лебезят перед ними, заискивают в надежде воспользоваться системой блата и протекций, охватывающей все государство снизу доверху… Он неспроста спросил Забродова про механика и, конечно же, оказался прав. «Могу составить протекцию…» Так, кажется, он сказал? Благодарю вас, господин Забродов, нам ваша протекция до одного места, мне проверить вас надо было, господин Забродов, и проверку вы, надо прямо вам сказать, не выдержали. А значит, глубокоуважаемый господин Забродов, подлежите внесению в некий списочек, где и будете пребывать до поры до времени в ожидании своего часа.

А к этому вашему – как бишь его, Гершензон? ах, нет, простите, Гершкович – так вот, к нему мы заглянем в ближайшее время. Книжечки посмотреть, то-се, – в общем, как получится. Такими знакомствами, сами понимаете, пренебрегать нельзя.

Да вы-то понимаете, сами ведь готовы душу прозакладывать за своих пейсатых дружков.

Он свернул с Ленинградского шоссе во двор старой девятиэтажки, сложенной из полуторного желтого кирпича. Старый уютный двор буйно зеленел и звенел детскими голосами, словно не было в двух шагах оживленной магистрали. Немолодые уже березы и липы о чем-то тихо шептались, доставая кронами до окон четвертого этажа; старушки, как обычно, несли бессменную вахту на скамейках у подъездов, перемывая косточки всем подряд и бдительно покрикивая на детей. Как всегда, глядя на них, Быков с трудом подавил искушение подкрасться сзади и заглянуть под скамейку: он был почти уверен, что обнаружит там мощные узловатые корневища, давно и прочно связавшие морщинистые старушечьи задницы с матерью-сырой землей.

Гремя железом, Быков открыл металлический гараж и загнал туда машину. В гараже чувствовался запашок – не так чтобы очень, но попахивало явственно, и он отметил про себя, что это необходимо учесть на будущее. Хоть и дождливое, но лето все-таки, а мясо в теплую погоду протухает быстро.

Почтовый ящик в подъезде, конечно же, был пуст. Писем ждать неоткуда, газеты он перестал выписывать года три назад, а время счетов еще не пришло. Тем не менее, проходя мимо, он заглянул в круглые дырочки – не белеет ли что-нибудь внутри. Вполне логично было бы найти там анонимку с угрозами. Анонимки почему-то упорно не приходили, и это само по себе уже было тревожным признаком: враги понимали, что пугать его бессмысленно, не на таковского напали, десантники не сдаются. А если враг не сдается – ну, сами знаете, что с ним тогда делают.

Он дохромал до лифта, тяжело опираясь на трость, нажал кнопку вызова и стал ждать, вдыхая специфический запах старого московского подъезда, глядя, как с грохотом и лязгом змеятся в решетчатой шахте толстые лоснящиеся петли кабелей.

Раньше здесь стояли другие двери, припомнил он. Их надо было открывать самому – сначала металлическую, а потом двустворчатую дверь кабины с узкими стеклянными окошками, через которые было видно, есть кто-нибудь внутри или нет.

Металлические двери всегда ужасно громко лязгали, как бы аккуратно ни старался ты их закрыть; а плафон в потолке, помнится, был круглый, и было очень интересно, выглядывая в узкое окошко, считать проплывающие мимо перекрытия.

Добравшись до седьмого этажа, он двумя поворотами ключа открыл старенький накладной замок производства Харьковского тракторного завода и, толкнув обитую потертым дерматином дверь, вошел в свою пропахшую тяжелым холостяцким духом однокомнатную квартиру. Голову уже начинало ломить, в висках зловеще барабанил пульс. Он запер дверь и, треща рассохшимся затоптанным паркетом, направился на кухню. В прихожей его качнуло, и он зацепился плечом за вешалку, сшибив ее на пол вместе с висевшим на ней тряпьем. Выматерившись, Быков переступил через образовавшуюся неопрятную груду и, попутно захлопнув постоянно открывавшуюся дверь совмещенного санузла, вошел в кухню.

Здесь, по крайней мере, царили чистота и армейский порядок. Львиную долю своего «домашнего» времени Виктор Быков проводил именно здесь, заходя в комнату, только чтобы посмотреть телевизор да выбрать что-нибудь почитать на сон грядущий. У него была действительно неплохая библиотека, состоявшая процентов на семьдесят пять из роскошных подписных изданий пятидесятых годов: мать когда-то занималась этим делом всерьез, прививая сыну любовь к книгам. Эту комнату Быков не любил: слишком многое здесь напоминало о матери, вызывая острую тоску пополам с раздражением. Слишком много было в Анне Ивановне Быковой этого беспомощного толстовства, бесхребетного всепрощения, вызывавшего порой – прости меня, Господи, – желание ударить.

А вот кухня – это был совершенно другой коленкор. Упираясь изголовьем в древний холодильник марки «ЗиЛ», а изножьем – в двери, стояла узкая односпальная тахта, застеленная серым солдатским одеялом. Отмытые до скрипа тарелки по ранжиру выстроились в проволочной сушилке, а на поверхности кухонного стола, выполнявшего в случае необходимости роль письменного, не было ни соринки, ни пятнышка.

Стараясь не обращать внимания на набирающую обороты головную боль, Виктор подошел к мойке и вывалил в нее рыбу, принесенную в пластиковом пакете. Один лещ все еще судорожно разевал рот и пытался слабо шевелить хвостом. "Вот ведь стервец, – с невольным уважением подумал Быков, – до чего живучий! Окунуть того же Забродова башкой в воду, сколько он продержится – минуту, две? А этому хоть бы что. Отпусти его сейчас в речку, через пару минут будет как огурчик – только хвостом вильнет, и поминай как звали… А с рыбой он меня ловко подловил.

Откуда, мол, в этом озере лещ? От верблюда, – с внезапным раздражением подумал он, – вот откуда. Черт его упомнит, это озеро, какая в нем рыба водится! Некогда мне было вспоминать, какая подвернулась, такую и купил. Тоже мне, ихтиолог полупархатый!